Дверь в зиму

Кутный

Кутный страдал.

Новые хозяева ему не нравились. Ну совсем не нравились. И на хозяев они не были похожи. Будь старые хозяева на месте, Кутный счел бы новых гостями. И относился бы как к гостям: так-сяк, глядишь, и убрались восвояси. Можно потерпеть, даже если переночуют.

Увы, прежние хозяева съехали. А эти заехали. Кто они теперь? Выходит, хозяева, никуда не денешься.

Беда началась зимой, когда загремело. До этого Кутный жил с хозяевами душа в душу. Они, правда, про Кутного не очень-то и знали. Да, хозяйка ставила в кухонный угол мисочку со сметаной, печеньем, а случалось, и со шкварками. Уважение, значит, оказывала. Делала она это не от сердца или хотя бы из опаски, а по привычке, в память о старой хозяйке, своей матери. Вот кто про Кутного все знал доподлинно! Это она, старая хозяйка, перевезла Кутного из деревни, где жила, почитай, всю жизнь, в новую трехэтажную домину, выстроенную зятем в городе, в престижном районе над водохранилищем.

Слова «престижный» Кутный раньше не знал. Выучил уже тут, подхватил как заразу.

«Кормилец-поилец, — сказала старая хозяйка, переезжая, — приходи на новое место! Не погнушайся! Хлеб кушай, нас слушай!» И сыпанула крошками от сдобной булки через левое плечо.

А Кутный что? Он и пошел, с превеликой радостью.

Померла старая хозяйка. Три года в зятевом доме прожила на всем готовом — и померла. Иной сказал бы, от счастья, а Кутный знал, что от сердца. Она бы и три года не выдюжила, да Кутный ночами ей в ухо дышал, подбадривал.

Вот дочка мисочку и ставила. Не то для Кутного, не то для мамаши. Ладно, мы не гордые.

Время шло, бежало, летело. Лет двадцать, что ли, после переезда? Тридцать? У Кутного со временем отношения были простые: время не замечало его, он не замечал время. Вот день, вот ночь. Топят батареи, выходит, зима. Окна нараспашку — лето. Ну и ладно. Одно за другим — это и называется: время. А потом загремело, ухнуло, и косматые шары из огня упали на город. Раз упали, два, три. Дальше чертов дождь зарядил подряд, не утихая. С шарами Кутный ничего поделать не мог. Он и так старался, как умел: берёг оконные стекла. Те всё норовили разбиться, брызнуть осколками от злобного грохота. Одно, правда, не уберег, в спальне на втором этаже.

Жалко.

Когда хозяева не выдержали — подорвались с места, погрузились в машину да и уехали — Кутный сразу почуял неладное. Они, бывало, и раньше уезжали, но всегда возвращались. А тут иначе ехали, плохо: будто на веки вечные. Кутный ждал: вот сейчас сыпанут крошками, оглянутся. Скажут: «Кормилец-поилец…» Можно и без крошек, просто обернитесь, шепните…

Не позвали.

Шарика тоже бросили на произвол судьбы. Ну, если честно, Шарика хотя бы звали, хотели забрать с собой. Пес, дуралей, от страха удрал, спрятался под крыльцом общественной бани, это которая дальше по улице. Глубоко залез, не услышал. После вернулся, выл, только поздно было.

— Что ж они, а? — жаловался Шарик. — Могли бы подождать…

Кутный вздыхал, сочувствовал.

— Я же тут, рядышком. Я вылез, а их нету…

Нету, кивал Кутный. Беда.

Так и остались вдвоем. Пока эти не приехали, новые.

Одинаковые, в зеленом с пятнами.

— Полковничий дом, — сказал Бешеный. — Хоромы.

— Полковник уже за рекой, — Сержант бросил окурок под ноги, на мощеную бежевой плиткой дорожку. — Смылся. Мы тут тоже ненадолго.

— День? — предположил Очкарик. — Два?

— Два-три, не больше.

— Полковничий дом, — повторил Бешеный. — Богатый.

Ненависть клокотала в его горле. Кислая, бесцельная, как изжога. Спроси кто Бешеного — кого ты ненавидишь? За что?! — и он затруднился бы ответить.

Всех, должно быть. За всё.

— Транспорт поставь в гараж, — распорядился Сержант, глядя на Очкарика. — Выполнять!

Очкарик побледнел.

— Не умею, — выдавил он.

— Чего не умеешь? Выполнять?

— Машину водить. И прав нет.

— А обязанности? — когда Сержант хотел, голос его превращался в яд. — Обязанности у тебя есть?

— И гараж заперт, — булькнул Очкарик. — Замóк висит.

— Замок? — Бешеный перехватил автомат поудобнее. — Идем, придурок. Покажешь мне твой замок. У меня и права есть, если что. Не благодари, я сегодня мать-тереза.

Спрашивать разрешения у Сержанта он не стал.

— Эй! — гаркнул Сержант, отворачиваясь к Сидельцу, пристроившемуся на краю клумбы, огороженной декоративным кирпичом. — Ты, арестант! Ты какого там ссышь?

Ссориться с Бешеным, да еще по такому пустяковому поводу, Сержанту не хотелось. Ему вообще не хотелось ссориться с Бешеным, ни по какому поводу. Во всяком случае, сейчас. Хочешь, не хочешь — то, что они однажды поссорятся, Сержант понимал ясней ясного, и хотел сам выбрать время для ссоры. Это очень важно — правильно выбрать время для ссоры.

Время и место.

— В дом не мог зайти? В унитаз поссать, как человек?! Свиблов, итить твою! Оглох? Я к кому обращаюсь?!

Придерживая левой рукой спущенные штаны, Сиделец через плечо глянул на Сержанта. Мочиться под розовый куст он не перестал. Тощий, седой, взъерошенный, он был похож на старую птицу.

— Не сердись, командир, — извиняющимся тоном произнес Сиделец. — Не добежал бы. Застуженный я, по кандеям. Если приспичит, так мóчи нет терпеть.

— Мóчи у него нет! А мочá есть?

Сиделец попрыгал, стряхивая последние капли.

— Не сердись, командир, — снова попросил он.

В голосе Сидельца, хриплом и еле слышном, Сержанту почудился какой-то намек: возможно, обидный. Да? Нет? Сержант подумал и решил похерить тему к чертям собачьим.

У гаража громыхнул выстрел: Бешеный снес замок.

Имена людей Кутный не слышал — видел.

Смотрел и видел: Олег Семенович, Оксана Владимировна, Семен Моисеевич, Дмитрий Евгеньевич, Расул Абуталибович. Да, всегда с отчеством. Даже малолетки для Кутного были с отчеством: род-племя, куда от корней сбежишь?

Имена новых хозяев он видел без отчеств. Да и разве это имена? Кутный ходил за ними по всему дому, вглядывался до рези под веками — и не различал, как ни старался, ничего другого, кроме этого: Сержант, Очкарик, Бешеный…

Очкарик вынес счастливому Шарику полбанки тушенки. Сержант упал на застеленную кровать — как был, одетый, даже не сняв грязные шнурованные ботинки! — и сразу захрапел. Бешеный слонялся по этажам, из комнаты в комнату, из туалета в гостиную; кусал губы, сжимал кулаки. Сиделец обосновался на кухне, варил суп из чая.

Кутный впервые видел, чтобы так варили суп. Вместо кастрюли Сиделец нашел большую металлическую кружку, закипятил в кружке воду — и кинул в кипяток семь ложек цейлонского чаю. Чай он взял в шкафу. Потом накрыл кружку самой маленькой крышкой от кастрюли, какую нашел, и кипятил суп еще минут пять.

Снял с огня, укутал махровым полотенцем.

— Вечер в хату, хозяин, — сиплым шепотом произнес Сиделец, глядя в угол с Кутным так, словно мог видеть того, кто пристроился в углу. — Час в радость, чифирь в сладость. Я тут ненадолго, скоро съеду. Прости и не злись. Не погнушайся угощением!

Процедив чайный суп, он отлил малую толику в блюдце и поставил на пол, к стене. Вернулся к столу, сел — и больше в сторону блюдца не смотрел, словно забыл о нем.

Уважает, понял Кутный. Ладно.

Глянув на свой живот, он с интересом обнаружил три полоски грязно-седой жесткой шерсти, очень похожей на всклокоченные, стоящие дыбом волосы Сидельца. На плечах курчавилась шерсть иная, черная: Очкарик и Сержант были брюнетами. Кутный всегда получался в цвет волос хозяев: еще недавно темно-русый с рыжиной. Ага, начал меняться. Бешеный вроде бы тоже русый…

Седоватые полоски исчезли, растворились в черном, как не бывало. Гость, понял Кутный. Не хозяин. Скоро съеду, говорит.

Изменения в Кутном происходили помимо его воли, не спрашивая у Кутного согласия. Он даже не знал заранее, на что будет способен минуту спустя, что может сделать, что сделает. Он просто существовал, жил настоящим без прошлого и будущего; совершал поступки без обдумывания и заботы о последствиях. Отражался в доме и хозяевах, как в зеркале; отражал дом и хозяев в себе.

Тут и громыхнуло.

Нет, не снаружи: внутри. Со всех ног, забыв угоститься супом, пахнущим горько и резко, Кутный рванул наверх, в бильярдную.

Прежний хозяин, не слишком понимая, зачем это делает, обустроил на третьем этаже бильярд для гостей. Сам играл мало, хотя с полгода учился этому бесполезному ремеслу. Гости не играли вообще. Кутный ночами подсказывал хозяину сделать вместо бильярдной кладовку. Держали бы мешками сахар, лук, крупы… То ли подсказывал плохо, то ли у хозяина к крупам была особая нелюбовь — ничего с подсказок не вышло.

Сейчас в бильярдной гремела гроза по имени Бешеный. Раздобыв в каморке с инструментами топор на длинной ручке, он разносил бильярдный стол в хлам.

— А ну-ка! — приговаривал Бешеный при каждом ударе. — Ну еще!

Кутному поплохело. Взмахи топора отдавались в нем болезненным нутряным уханьем. Оно шибало в голову, дрожью пробирало в коленках. От уханья хотелось лечь и больше не вставать.

Он бы и лег, да в бильярдную влетел Сержант.

— Сдурел? Ты что творишь?!

— Ну-ка! — выпевал Бешеный. — А еще, да?

Время, понял Сержант. Пришло. На потом не отложишь.

Он подскочил к Бешеному — и, не тратя дорогие секунды на то, чтобы отобрать топор, со всей дури заехал психу ладонью по уху. Жизнь — мамка сложная, неласковая. Она научила Сержанта не расходовать время на грозные кулаки, рискуя испортить ударом по твердому свои же пальцы. Вот так хорошо: ладонь по уху, основание ладони под ухо.

Ага, сел на жопу. Башкой трясет.

— Ты, блядь…

Поразмыслив, Сержант добавил: пнул Бешеного в лоб. В треть силы, ребристой подошвой берца. Так, чтобы псих поплыл, но не вырубился — затылком о стену приложился, и хватит.

— Очухался?

— А что они? — внятно спросил Бешеный.

Голос его был детский, обиженный.

— Кто?

— Они! Они вернутся, будут шары гонять. А я? Я в грязь лягу, да? Они — шары, а я в грязь? Нет уж, не гонять им шары…

Он потянулся к оброненному топору. Сержант ногой откинул топор под стену, от греха подальше.

— Иди ляг. Понял?

— Они, значит, шары…

— Вали в спальню! Выполнять!

Бешеный скис, сдулся: будто воздушный шар прокололи. Встал сперва на четвереньки, затем как положено. Побрел к двери.

Сержант дождался, пока он выйдет прочь. Сосчитал до десяти. Взял топор — и наотмашь засадил обухом в стену. Упала, разбилась декоративная тарелка, висевшая на гвоздике.

Хотелось запустить топором в окно. Нервы ни к черту. Но тогда Бешеный вернулся бы, а это уже было лишним.

Когда Сержант ушел из бильярдной, Кутный потащился следом.

Мохнатым комом встал в коридоре, у двери. Дверь Сержант за собой запер, вероятно, опасаясь мести Бешеного — спящему не отбиться! Но для Кутного в доме не было преград. Двери, стены, запоры, вентиляционные отверстия — везде открытая дорога.

В спальню Кутный не зашел по другой причине. В нем что-то менялось: болезненно, непривычно, страшно. Кутный прислушивался к этим изменениям, пытался осознать их смысл и значение. Не знал: воспротивиться или принять? А может, просто смириться и ждать неизбежного?

Что делать, а?

За дверью шумел Сержант: выдвигал ящики шкафов, рылся в вещах, швырял их на пол, даже не собираясь вернуть на прежнее место. Что-то изредка прятал в рюкзак, что-то в карманы. Отодвинул трюмо, заглянул за него. Отодрал фанеру, которой трюмо было обито с тыла. Ухнул с огорчением: видать, не нашел того, на что рассчитывал.

В дорогу собирается, расстроился Кутный. Бросит меня.

Опять меня бросят одного.

Этажом ниже в шкафах гостиной рылся Бешеный. Стонал, охал — у него болела голова. Разбил стулом телевизор. И опять шуршал, стучал, громыхал; отбрасывал или прятал в вещмешок. Очкарик спал рядом на диване, свернувшись калачиком. Шум, производимый Бешеным, его не тревожил. Где-то, должно быть, рылся и Сиделец, но Кутный его не слышал.

Крысы, думал Кутный. Хозяева.

Хозяева-крысы.

С крысами он сталкивался не впервые. Выводил из подвалов, гнал прочь, пугал, чтобы не вернулись. Прежние хозяева не брезговали и крысиным ядом, разбросанным в местах, где кучковались грызуны, но Кутный старался не доводить дело до крайностей — гнал крыс раньше, чем они начинали дохнуть вместе с крысятами.

То, что крысы большей частью сбегали в дома по соседству, его не беспокоило. Чужие дома — чужая забота.

Хозяева-крысы. Их что, тоже надо гнать?

Сержант нашел упаковку фломастеров. Встал у стены, выбрал черный. Написал на обоях: «Я с улыбкою весёлой буду жечь чужие сёла!» Кутный ничего не понял. Читать он не умел, но в доме, как уже было сказано, от него не мог укрыться никакой смысл: явленный или тайный, написанный или высказанный вслух.

Жечь сёла. С улыбкою.

Это как?

«Коси укроп», — написал Сержант рядом. И еще: «У солдата три пути: 200, 300 и статьи». И еще: «Zадачу Vыполним!»

Глупости какие-то, вздохнул Кутный.

Когда Сержант перестал пачкать стены, угомонился и заснул, он вошел в спальню. Долго стоял возле храпящего человека. А потом взобрался на кровать и сел Сержанту на грудь.

На груди у хозяев Кутный сидел не впервые. Легкий как пушинка, он сиживал и у хозяина, и у хозяйки; случалось, что и у детей. Как музыку, слушал ровное дыхание, смотрел чужие сны: часто непонятные, всегда интересные. Рылся в воспоминаниях: не так, как эти, грохоча ящиками и выбрасывая содержимое на пол, а по-своему, с бережной осторожностью, возвращая все, что ни взял, на прежние места.

Боялся ненароком повредить, нарушить.

Сейчас Кутный сидел иначе, рылся иначе — новые хозяева, сами того не подозревая, научили его новым ухваткам. Что это? Жара, пыль, песок. Пот затекает в глаза. Взрывы. Далеко, очень далеко. Рядом. Кровь. На одежде, на руках. Гул в небе: ближе, ближе. Валится на голову.

Опять взрывы. Гул превращается в рев.

«Рассыпаться! Занять оборону!»

Я бы не смог, огорчился Кутный. Рассыпаться? Нет, не смог бы. Ага, это снится Сержанту всякий раз. Сон истрепан до дыр, расползается, выскальзывает из цепких пальцев. Вспыхивает, сгорает; начинается снова.

Жара, пыль, песок. Пальба.

«Рассыпаться! Занять оборону!»

Каждая крупица чужого, краденого песка делала Кутного тяжелее. С каждой пригоршней пыли, скрипящей на зубах, он набирал вес. Впору было поверить, что он складывает все это в карманы, да только карманов у него отродясь не было. Взрыв, крик, гул, выстрел — все оседало на Кутном слоями неподъемного свинца.

Сержант хрипел под ним.

Задыхался.

Руины, понял Сержант.

Развалины дома.

А я под ними. Глубоко.

Балка лежала поперек груди. Сверху — груды кирпича. Там, в далекой, невозможной вышине, бродили спасатели. Кричали: «Есть кто живой?!»

Есть, хотел крикнуть в ответ Сержант.

Не мог.

Трещали ребра. Опасно прогибалась грудина. Сердце превратилось в кулак, сжалось до белых костяшек. Воздух сочился в легкие тонкой прерывистой струйкой. Струйка иссякала, превращалась в редкие капли, заканчивалась; возникала снова. Воздуха катастрофически не хватало.

Где я, ужаснулся Сержант. Что со мной?

Дейр-эз-Зор?!

Нет, там не было никаких домов. Откуда взялся этот?

Почему рухнул? Почему на меня?!!

Высоко-высоко на груде развалин сидела собака. Выла на луну. Сержант не видел ее, но чуял запах мокрой псины. Кто-нибудь, беззвучно хрипел он. Кто-нибудь, сделайте так, чтобы эта проклятая собака замолчала! Да что ж она воет, как по покойнику…

Словно услышав его мольбу, пес замолкал на секунду-другую — и опять заводил тоскливую бесконечную песню смерти. Сержант и сам завыл бы, да голоса не было.

Голоса и воздуха.

Кутный не сразу понял, что сорвало его с Сержанта.

Оставив человека хрипеть в сонном параличе, он кинулся прочь: в коридор, на кухню, на подоконник. И лишь здесь, у окна, открытого настежь в чернильные сумерки, Кутный осознал, что он услышал, поглощенный воспоминаниями Сержанта.

Кричал Шарик.

Никогда Кутный не мог понять, почему кричат только люди, а собаки, к примеру, лают или воют. Если вопишь от боли, какая разница, как это назовут?

На веранде, где прежние хозяева летом жарили шашлыки и готовили кулеш в большом казане, сидел Бешеный. С веранды вниз вели три ступеньки, выщербленные по краям; на верхней Бешеный и устроился. В левой руке он держал вскрытую банку курицы в собственном соку. В правой, ожидая удачного момента, чутко подрагивала палка.

Палку Кутный узнал: древко от швабры. Поперечину Бешеный отломал.

— На, — сказал Бешеный, улыбаясь. — Ну бери же!

В пяти шагах от него припал к земле Шарик.

— Эй, кабыздох! На!

По морде Шарика текла кровь. Лоб был рассечен ударом палки. Хвост пса ходил ходуном, заверяя Бешеного в самых миролюбивых намерениях.

— Бери же, дурак! Вкусно!

— Что здесь творится? — гаркнул Кутный.

— Плохая собака, — скуля, объяснил Шарик.

— Кто?!

— Я.

— Это еще почему?

— Он кормит. Угощает. Он хороший.

Шарик мотнул разбитой головой, указывая на Бешеного:

— Я беру, он бьет. Не успеваю взять.

— Бьет?!

— Плохо беру, наверное. Неправильно. Плохая собака.

Шерсть на Кутном встала дыбом, заискрила. Неведомое ранее чувство захлестнуло его. Обожгло кипятком, грязной пеной подкатило к горлу. Кутный едва не вывалился из окна, забыв, где он, кто он.

— Уходи! — завопил Кутный во всю глотку. — Убирайся!

— Почему? — не понял Шарик.

— Вон со двора, дурак!

— Курица…

— Вон!!!

Шарика вымело за ворота. Пес вихрем понесся по улице — должно быть, в свое верное, безотказное убежище под крыльцом бани. Даже Бешеный, чьи уши были неспособны услышать вопль Кутного, привстал, выронил банку с курицей себе под ноги. Он шарил глазами по двору, не в силах понять, откуда взялось беспокойство, быстро перекипевшее в тревогу, а там и в страх.

Наступил в соус, поскользнулся, чуть не упал.

Выругался.

— Ладно, — сказал Кутный.

Он и сам не знал, к чему относится это неприятное, неуместное «ладно», явившееся из каких-то опасных потёмок. Не знал, но испугался сказанного.

Читос, вспомнил Бешеный.

Он меня укусил. Нет, хотел укусить. Всегда хотел. Не меня, так кого-то другого. Вцепиться, рвать, дробить кости. Бультерьера звали Читос: мощная белая тварь с подпалинами, с крысиной мордой. Если я был во дворе, он все время смотрел на меня, когда выходил гулять. Мне было девять лет. Он смотрел, а хозяин смеялся. Пермяк. Точно, фамилия хозяина была Пермяк.

Имени я не знал.

Злобная торпеда Читос. Наглый здоровила Пермяк. Они стоили друг друга. Помню, однажды летом Читос воплотил свою вечную мечту: сорвался с поводка. Я обмочился от страха. Думал, он кинется на меня. Ни на секунду не сомневался: на меня, конечно же. А он кинулся на борзых тети Таи. Такие высоченные собаки, спина дугой.

Пермяк смеялся. Отзывать не стал.

Я ждал кровопролития. Читос врезался в пару меланхоличных борзых, утробно рыча. В последний момент борзые с неподражаемой грацией провернулись каким-то хитрым образом, как матадор при нападении быка — где я видел корриду? Ну да, в мультике… — и Читос провалился в пустоту.

Борзые синхронно наклонились. Две узкие щучьи пасти ухватили Читоса за уши. Бультерьер рванулся изо всех сил и завизжал от боли. Уши грозили в любой момент оторваться. Он визжал, боясь дергаться лишний раз, а борзые вели его к бордюру из дырчатого кирпича, вкопанному по краю мощеной дорожки.

Не торопясь, они подвели Читоса, куда хотели — и стали бить его мордой. О бордюр. Держали за уши и били. Держали и били. Они били его до тех пор, пока бультерьер не распластался на дорожке. Пермяк смотрел, молчал. Кусал губы.

Не вмешивался. Не останавливал.

— Они так лису берут, — объяснила тетя Тая. — Живьем. Догоняют и берут за уши. С двух сторон. Потом глушат.

— О бордюр? — прохрипел Пермяк.

— О камень. Всегда найдется подходящий камень.

И тетя Тая велела:

— Кучум, Султан, ко мне! Хватит, я сказала!

Борзые вернулись к хозяйке. Читос пополз к Пермяку.

Почему я сейчас вспомнил это?

Ненавижу собак. Людей, впрочем, тоже.

Гараж Кутный не любил.

Здесь не пахло едой. Даже раньше, когда покойная старая хозяйка держала в гараже банки с соленьями, запах маринованных помидоров и огурцов, баклажанов с перцем и соленых опят едва пробивался из-под плотно закатанных крышек. Молодая хозяйка еду сюда приносила редко, только когда они семьей собирались выехать за город. Чаще не приносила ничего, рассчитывая купить провизию по дороге.

Запах бензина, масла и железа? Кутный морщился от одного воспоминания. Но сейчас он пришел именно в гараж.

Здесь стоял транспорт. Прежний хозяин называл транспорт иначе, но Кутный быстро подхватывал чужие словечки. Пусть будет транспорт. Повинуясь древнему инстинкту, который вдруг решил напомнить о себе, Кутный залез, не открывая дверей и окон, на водительское сидение транспорта, вцепился когтями в обивку, как если бы опасался, что его начнут силой тащить наружу, и закрыл глаза.

Гости, думал он. Хозяева.

Людской мир испокон веков делился для него на гостей и хозяев. Никого другого в этом маленьком, сжатом до размеров дома мире не было. Еще были соседи, но Кутный не выделял их в особую статью. Для своих домов соседи были хозяевами, для его дома — гостями.

Хозяева. Гости.

Бешеный, Сержант, Очкарик, Сиделец — все они выпадали из представлений Кутного о людях. Сперва он принял их как хозяев, но сейчас склонялся к тому, что ошибся. Хозяева — это что-то другое. Гости? Разве что Сиделец с его нутряным знанием правильного поведения.

Кто же?

Кутный уже понимал — кто. Понимал, не успев подобрать для этих подходящего слова; понимал и боялся признаться самому себе. Понимание меняло его, а перемены страшили. Кутный с радостью остался бы прежним, но ему не оставили выбора.

Когти крепче вцепились в обивку. Конь вздрогнул под Кутным.

Конь? Почему конь?!

Когти впились в гриву, в шкуру на холке. Мохнатым комом Кутный угнездился на спине коня — транспорт? ну да, транспорт! — и завизжал на пределе слышимости. Конь зарычал, заревел, выпустил клуб черного, вонючего дыхания. Ринулся вперед, оставаясь на месте.

Быстрее! Гони!

Конь несся по бездорожью, не в силах вырваться из четырех стен. Захлебывался, тек грязной пеной. Гремели, стучали копыта. Сердце качало едкую, дурно пахнущую кровь, грозило разорваться, взрёвывая и колотясь о грудную клетку. В черных, покрытых пятнами ржавчины небесах плясал месяц, похожий на одинокую, засиженную мухами лампочку. А Кутный все гнал обезумевшего коня по ухабам и колдобинам, визжал в ухо, кусал за шею, не позволял сбавить убийственный, сумасшедший темп.

Хозяева, били копыта. Гости, выло сердце. Хозяева. Гости. Гром и рев, визг и стук — ничего из этого бедлама не вылетало за пределы стойла (гаража?!). Визг и стук, рев и гром — из них, намертво заточенных в коробку, как в тюрьму, складывалось новое, третье, небывалое доселе слово.

Хозяева. Гости.

Враги.

Когда слово сложилось, Кутный осадил коня. Вылез из транспорта, вышел на двор. Набрал полную грудь зябкого ночного воздуха. Его ждало еще одно дело — он не знал, какое, потому что узнавал дела свои только тогда, когда уже делал.

Не знал, но горел от нетерпения.

Бешеный открыл глаза.

Он спал одетым в бильярдной, просто на ковре. Удовлетворившись нанесенными побоями, Сержант без прежнего внимания следил за своей жертвой, и Бешеному удалось втихую прихватить из бара початую бутылку вискаря. Поднялся наверх, убедился, что сержант за ним не пошел, и пил, пока хотел; вернее, пока мог. Перед тем, как отрубиться, решил, что правильно лег здесь. Он без труда мог бы найти другое укромное место, занять кровать или диван. Дом полковничий, мебели навалом. Но тут, рядом с порушенным столом, спалось куда как слаще.

До этой минуты.

В окно, между неплотно задернутыми шторами, лез месяц. Желтый, ноздреватый, заплесневелый, он походил на испортившийся кусок сыра. От месяца по полу, как по речной воде, к столу тянулась дорожка. Приплясывала, шла рябью.

На дорожке, в шаге от Бешеного, кто-то стоял.

Шел рябью, приплясывал.

Бешеный хотел вскочить, схватить, ударить — и выяснил, что не может пошевелить и пальцем. Хотел закричать, позвать на помощь — рот словно скотчем заклеили.

«Ты кто?» — родилось мычание.

Ему не ответили.

Болела голова. От боли хотелось выть, выцарапать ее, подлую, из черепа. Бешеный вглядывался так, что из глаз текли слезы, но видел почему-то одежду, которую носил полуночный гость, только одежду, а не самого гостя. Ага, берцы. Его, Бешеного, берцы. И царапина на левом носке знакомая. Камуфляж. Его, Бешеного, камуфляж. Каска. Его каска. Броник. Разгрузка.

Полуночник был одет во все, что носил Бешеный. Как это могло случится, учитывая, что Бешеный лег спать, не раздеваясь, осталось загадкой.

«Ты кто?!»

Месяц вздрогнул, высветил лицо существа. Это было краденое лицо Бешеного, сплошь заросшее густой черной шерстью. На мохнатом лице играла желтая, ноздреватая, заплесневелая улыбка — точь-в-точь месяц, будь он проклят.

Домовой, понял Бешеный.

Белочка. Здравствуй, белочка. Одному после бухла черти мерещатся, другому — домовые. Я сплю, спросил себя Бешеный. Не сплю? Ловлю глюки?! Про домовых он не знал, почитай, ничего. Мультик про домовенка Кузю — не в счет. Домовой в моей одежде? С моим лицом? Это что-то значит?!

Словно подслушав немой вопрос, домовой кивнул.

«Что?»

Домовой не ответил.

Вместо этого Бешеный услышал, как за водохранилищем ахнули прилеты: один за другим. Ближе, ближе, еще ближе. Канонада росла, ширилась, вприсядку шла к дому.

Домовой засмеялся.

— Бегом! Все вниз! Свиблов?

— Ой мама моя…

— Где Свиблов?!

— Удрал, сучара. Ноги в руки…

— Что?

— Сдрыснул зэк. Соскочил с базара. Нет нигде.

— Вот же ж блядь…

— Ой, мама моя…

— Гуревич, твою мать! Выводи транспорт!

— Ой, мамочка… я не умею, я говорил…

— Чтоб ты сдох, придурок! Говорил он! Рыбалюк, выводи!

— Ебать-копать! Машина в хлам!

— Ты пьяный? Пьяный, да?! Убью, дебил!

— В хлам, говорю. Как после гонок.

— Какие гонки? Я тебе что, последние мозги отбил?

— Сам смотри, сержант. Вон, бампер оторван.

— Бампер?!

— И бак пустой.

— Вот же ж блядь… Была ж целая?

— Ну, была.

— На ходу? Там в канистре есть, залей.

— Движок стучит. И резина вся забитая. Далеко не уедем.

— Ты что, пешедралом собрался? Грузимся, быстро!

— Ой, мама моя…

— Гуревич, шевели жопой! Хохлы в город входят! Вот же ж…

— Руль бьет, зараза! Поймаю зэка, живого съем…

— Хер ты поймаешь, а не зэка! Нас бы не поймали…

Когда грохочет, надо прятаться.

Нет, прятаться надо раньше, когда чуешь, что вот-вот загрохочет. Еще никто не чует, а ты уже да, и бежишь сломя голову.

Если протиснуться в щель, а потом проползти на брюхе в спасительную темноту норы, то почти не страшно. Ну как — почти? Раньше было страшно очень, до жути, а сейчас просто страшно, и только чуточку — очень.

Крыльцо общественной бани — крыша от всех бед.

Грохот рождал в мозгу Шарика образ кого-то большого, сердитого. Он придет, ухватит за шкирку и скажет басом: «Плохая собака!» Потом он начнет тебя бить, как тот, с курицей и палкой. А ты будешь скулить и вилять хвостом.

Под крыльцом вилять не надо. Тут хвост поджимается сам собой.

В щель Шарику была видна часть улицы — грунтовая дорога, сплошь ямы да колдобины. Когда лил дождь, они превращались в глубокие лужи. Обитатели здешних домов, люди не бедные, все собирались заасфальтировать этот участок в складчину.

Не собрались. А потом стало не до асфальта.

В дальнем грохоте прорезался новый, близкий звук: рев двигателя машины. Машин Шарик не боялся. Он сунулся вперед и увидел, как мимо бани проносится автомобиль этих, с тушенкой, курицей и палкой. Перед машиной внезапно, брызжа грязными комьями, расцвел земляной куст; что было дальше, Шарик не знал, потому что зажмурился от страха.

Когда он снова открыл глаза, машина лежала на боку, смешно вращая колесами. Из нее, извиваясь змеей, выполз человек в разбитых очках: тот, который кормил тушенкой. С трудом поднялся на ноги, заковылял прочь. Остановился, оглянулся. Вернулся за вторым, подсобил выбраться наружу; считай, вытащил силой. Второй самостоятельно встать не мог. Тот, который тушенка, закинул его руку себе на плечо, с трудом поднял, поволок.

Шаг, другой, и они скрылись из поля зрения.

Шарик ждал, что вот-вот выберется третий, с курицей и палкой. Ага, лезет. Лег на бок, поджал ноги. Дергается, не встает. Живот разворочен, кишки наружу. Пахнет так, что сюда слышно. Не человек, вскрытая банка.

У Шарика потекла слюна.

Он принюхивался, и что-то незнакомое, волчье просыпалось в собачьей душе. Дрогнул кончик хвоста. Сверкнули зубы в оскале, похожем на улыбку. Да, пахнет. Да, курица. Палка? Нет ее, палки. А даже если есть?

Забыв про грохот, Шарик пополз наружу.

«Нет, не прощу».

Кутный сидел на окне спальни, свесив ноги вниз.

Во дворе хлопотали хозяева. Вернулись они на другом транспорте, не своем — куда как большем, мест на восемь-девять. Свободные места и багажник занимали сумки и баулы. Хозяева таскали их, заносили в дом и возбужденно переговаривались.

«Бросили, — думал Кутный. — Оставили. А теперь что?»

И снова:

«Не прощу».

Вокруг хозяев вихрем носился Шарик. Лаял, напрыгивал, старался облизать всех с головы до ног. Хвост пса грозил оторваться от прилива чувств. Шарика бранили, гнали прочь. Все понимали, что он никуда не уйдет. Да и прогнать, если честно, не очень-то старались.

Дети так вообще обниматься лезли.

«Бросили. Не прощу».

Кутный глянул на свой живот. Осмотрел руки, ноги. Шерсть была из прежних времен: русая с рыжиной. Он всегда был мастью в хозяев и поделать с этим ничего не мог, как ни злился. А это что? Частые нити прошили шерсть тут и там. Они блестели холодно, ярко, по-зимнему. Будто серебром сбрызнули, да так и застыло.

Седина. Вот ведь, а?

— Эй, — крикнул ему Шарик. — Спускайся!

— Еще чего! — буркнул Кутный. — Может, мне залаять?

Во дворе царила суета возвращения. Кутный сидел на окне: смотрел, слушал, болтал ногами. Перемена зрела в нем, как зерно в колосе. Очередная перемена, которую он пока еще не мог назвать по имени. Не раньше, чем она состоится полностью, укоренится, прорастет до конца.

«Ладно, — решил он. — Прощу».

Ноябрь 2022 г.