Движение вверх

Глава 2 ВО ГЛУБИНЕ СИБИРСКИХ РУД.

Россия — уникальная страна. Уже Москвы и Санкт-Петербурга хватило бы с лихвой для величия и славы могучей и самобытной державы. Но ведь это далеко не все, хотя нашим столичным жителям порой и кажется, что жизнь ограничивается третьим транспортным кольцом! За его пределами — центральная полоса, воспетая Некрасовым и Паустовским, потрясающий Русский Север, плодородные воронежские черноземы, Кубань и Ставрополье с их особенным жизненным укладом. На восток — великая Волга, прибрежные просторы которой переходят в оренбургские степи и предгорья Урала, а затем и сам он — седой уральский хребет, разделяющий материк на Европу и Азию, природная кладовая и царство знаменитых русских мастеровых.

Но самое необыкновенное начинается дальше, за уральскими горами. Сибирь! Вот главное достояние и главная надежда России. Необъятные просторы, потрясающие своими метафизическими, иррациональными масштабами. Гигантские, до конца еще даже не осознанные запасы полезных ископаемых. Уникальный по своему богатству и многообразию природный мир, тайга, напоминающая безбрежный синий океан. Могучие реки, неторопливо несущие огромные запасы чистейшей воды в Ледовитый океан, озеро Байкал — одно из величайших сокровищ и одна из главных загадок нашей планеты.

И, наконец, главное достояние Сибири — ее люди. Те, кто осваивали эти бескрайние просторы, утверждали здесь христианскую цивилизацию. Те, кто создали здесь неповторимый мир, основу благосостояния и процветания России. Те, кто в страшных испытаниях твердостью духа, физической закалкой, жизнестойкостью и профессиональными навыками защищали свою страну, спасая ее порой на грани гибели.

Мне повезло родиться в этой стране, быть причастным к ее великой культуре и истории. И еще больше мне повезло родиться и вырасти на сибирской земле, хотя корни у меня совсем не сибирские.

Мои отец и мать — Александр Александрович и Валерия Ипполитовна — коренные петербуржцы. Отец родился в 1906-м, мать — в 1909-м. Оба они очень рано потеряли родителей, а затем собрали на свою долю все катаклизмы ХХ века. Тем не менее они устояли перед ударами судьбы. Перенесенные с детства невзгоды научили их дорожить мирным небом, скромным, но гарантированным достатком, человеческими отношениями. Главное — они всегда сохраняли исключительную ответственность за свое достойное поведение. Нечестность, хамство, безалаберность были для них недопустимыми. Это отношение они постарались передать нам, детям.

Вероятно, эти жизненные принципы в какой-то степени были обусловлены их происхождением. Семьи, из которых они происходили, принадлежали если не к элите, то, по крайней мере, к высшему слою дореволюционного российского общества. Дед по линии отца был дворянином, владел поместьем в Асташково Тверской области. Его жена, Мария Эрнстовна, была чистокровной обрусевшей немкой. Дед умер в 1916-м, бабушка пережила войну и блокаду, и мне даже доводилось бывать у нее в гостях в послевоенные годы.

Дед по линии матери имел и вовсе выдающуюся репутацию — он был оперным певцом. Его супруга вела домашнее хозяйство. Оба они скоропостижно умерли один за другим, когда маме было всего два года. Растила и воспитывала ее сначала бабка, а затем — сестра матери, Екатерина Павловна, тетя Катя, которой впоследствии суждено было стать нашей пожизненной спутницей и близким членом семьи.

Взрослеть родителям пришлось уже при власти большевиков. Тяжело так говорить, но ранняя смерть родителей, возможно, в какой- то степени облегчила их судьбу при новом строе: «социально чуждые» родственники в 20-30-е годы, скорее всего, подверглись бы репрессиям, что не могло не сказаться и на будущем детей.

Достаточно заметить, что даже при умершем в 1916 году отце-помещике у моего отца были некоторые проблемы при поступлении в институт. Мандатная комиссия задумалась: отчего это он умер именно за год до Великой Октябрьской революции, ни раньше, ни позже? Не приветствовал советскую власть, скорое наступление которой предчувствовал? Что-то замышлял?.. Можно не сомневаться, что при живом родителе перспектива высшего образования была бы для отца несбыточной.

И отец, и мать стали дипломированными специалистами. Отец окончил Ленинградскую лесотехническую академию, получив специальность инженера лесного хозяйства. Мать была выпускницей педагогического факультета Ленинградского госуниверситета, по специальности также биологом.

Отец работал в перспективной тогда лесной отрасли. Экспорт леса и сейчас является видной статьей дохода в нашей стране, а в Российской империи и в первые десятилетия советской власти, пока еще не вышла на новые рубежи добыча нефти, а о природном газе и вовсе было мало что известно, он вообще закрывал под 80% доходов бюджета. Отцу приходилось часто выезжать в командировки и экспедиции. В одной из таких экспедиций, аж на Дальнем Востоке, его и застало начало войны.

Мать до эвакуации работала не по педагогической, а по научной линии. Она была перспективным работником, ей всегда были присущи активность, умение развивать и отстаивать свою точку зрения. Позднее, в эвакуации, ей, думаю, тяжело было забыть о своих научных амбициях и осваивать практическую сторону своей профессии — быть «обычным» педагогом.

До войны и эвакуации родители жили вместе с матерью отца в двух комнатах большой коммунальной квартиры на улице Рубинштейна. Это была одна из дореволюционных, так называемых «генеральских» квартир — с двумя входами, парадным и черным, 14-15 комнатами, длиннющим коридором, двумя кухнями, несколькими уборными, подсобными помещениями и т. д. В советское время такие квартиры стали разделять на две и заселять туда по дюжине семей, но даже в усеченном виде они были такими большими, что в них легко было заблудиться.

После эвакуации родители не вернулись в Ленинград, хотя очень любили родной город. «Официальной версией» причин невозврата были сложности в организации приглашения от родственников (после войны власти регулировали миграционные потоки в Москву и Ленинград, и даже коренным ленинградцам для возвращения в родные места требовалось соблюсти определенные формальности). Я думаю, что более веской причиной могли быть не вполне идеальные отношения матери со свекровью — довольно типичная, впрочем, история.

К началу войны их жизнь была вполне успешной и респектабельной: у них были любимая и интересная работа, кусок хлеба и крыша над головой. Мои родители были довольно осторожными людьми, в политику не лезли, ни с кем не ссорились, чем минимизировали опасность репрессий. Виды на будущее были самыми благополучными. Но главное достояние, которым мои родители уже обладали к 1941 году, — это их маленькие дети: сын Александр и две младшие дочери-погодки.

Все это разрушила война.

Когда на страну обрушилось это страшное бедствие, родители оказались на разных концах нашей необъятной территории: отец, как я уже сказал, был на Дальнем Востоке в экспедиции, мама оставалась с семьей в Ленинграде. На фронт отца сразу не мобилизовали и с Дальнего Востока направили под Томск на переподготовку, вероятно, посчитав его специальность дефицитной в тылу: лес наряду с нефтью был тогда стратегическим сырьем, и в условиях войны заготавливать его нужно было много. Учебная площадка находилась километрах в ста от областного центра, в поселке Асино.

Первая — самая тяжелая — блокадная зима принесла в нашу семью страшную трагедию: две мои маленькие сестренки эту зиму не пережили. Печаль о них мать сохраняла до конца своих дней.

Выжившим — матери с теткой, брату Саше и домработнице Маше Гребневой — пришлось хлебнуть горя. Как и другие ленинградцы, они страдали от голода, лютых холодов, бомбежек и артобстрелов, от неопределенности своего будущего. Они бумажными полосками крест- накрест заклеивали оконные стекла и заполняли одеялами пространство между рамами — одновременно защищаясь от осколков и от холодов.

Мой брат Александр родился за 4 года до войны. Период между 4 и 5 годами, когда ребенок уже многое понимает и эти впечатления способны серьезно повлиять на формирующийся характер человека, он провел в блокадном Ленинграде. Думаю, ужасы блокадной зимы повлияли на будущее брата. Он хорошо запомнил страшный грохот разрывов бомб и снарядов, от которых малыш в ужасе пытался спрятаться под кровать. Довольно долго в эвакуации и даже после войны он прятал еду «про запас». Он навсегда остался несколько меланхоличным и погруженным в себя. На его лице редко можно увидеть улыбку. Такую цену заплатили дети блокадного поколения за чьи-то непомерные политические амбиции и неспособность урегулировать конфликты за столом дипломатических переговоров.

Я преклоняюсь перед подвигом моего народа в Великой Отечественной войне, со дня победы в которой прошло уже 65 лет. Эта война была страшным испытанием и потребовала колоссальной мобилизации всего материального и духовного потенциала нашей страны, нанесла этому потенциалу ни с чем не сравнимый урон. Моя семья знает это не понаслышке.

Война стала трагедией и многих других народов, включая немецкий. Такое никогда не должно повториться, и как спортсмен я всегда выступал за то, чтобы страны выясняли, кто из них сильнее и лучше, исключительно на спортивных аренах и исключительно в честной борьбе.

Можно только предполагать, что испытывал отец, оказавшись оторванным от семьи, запертой в страшной ледяной цитадели, а сам пребывая в относительных безопасности и благополучии. Он написал матери десятки писем, призывая ее при первой же возможности эвакуироваться из города. Долгое время это было затруднительно, к тому же мать не была до конца уверена, что это нужно делать. Наконец, она договорилась об отправке семьи в Сибирь.

Мать со старшим братом и домработницей эвакуировались из блокадного Ленинграда зимой 1942-го по знаменитой Дороге жизни — автомагистрали, проложенной прямо по льду Ладожского озера, по которой под обстрелами и бомбежками на грузовиках из осажденного города вывозили его жителей. Дорога в Томск по железной дороге заняла около месяца. Постоянные пересадки, добыча по случаю кипятка и продуктов по карточкам, длительные остановки — навстречу из Сибири на фронт шел нескончаемый поток грузов для нужд воюющей армии, тысяч и тысяч мобилизованных бойцов, которым предстояло внести перелом в страшную войну...

Наконец, семья оказалась в Томске. Однако это был еще не конечный пункт назначения. Отца к тому времени направили работать директором предприятия «Химлесхоз», добывающего в областных лесах ценное сырье — живицу, смолу и деготь. Так что от Томска еще около 50 км пришлось добираться на телеге до маленького поселка Леспромхоз, стоящего прямо на берегу Оби. В 1946-м жители поселка переименовали его в «Победу».

Отцу выделили для проживания семьи небольшой деревенский дом. Целыми днями он был занят на работе, и мать взяла заботу о быте на свои плечи. В этих непростых условиях ей помог ее активный деятельный характер. Первым и решительным ее поступком стала немедленная продажа привезенных из Ленинграда нехитрых украшений и вообще всего лишнего скарба с последующей покупкой на вырученные деньги коровы. Этой корове суждено было стать нашей кормилицей на годы. Продали ее только после переезда в райцентр Мельниково, когда уровень жизни стал достаточно стабильным.

Я хорошо помню свои первые жизненные впечатления: мама доит корову, а я стою рядом с краюхой хлеба и поллитровой кружкой наготове. Это ожидание стало ежедневным ритуалом. Хлеб и молоко, здоровая деревенская еда легли в основу моей будущей физической закалки. В ту же пору они просто дали всей семье возможность выжить.

Впрочем, значение эвакуации в моей судьбе, возможно, еще более значимо. Не исключено, что не будь ее, мне вообще не суждено было бы родиться. Пережитые ужасы блокады и стрессы на пути в Сибирь вызвали сильнейший сбой в организме матери, и возможность зачать меня появилась лишь спустя много месяцев после воссоединения семьи. Если бы мать осталась в Ленинграде, потрясения и лишения войны были бы столь сильны, что могли уже не позволить родителям иметь детей, даже если бы блокада и фронт оставили их в живых.

Вскоре после приезда семьи из Ленинграда отца перевели на работу в районный центр Мельниково (второе название — Шегарка). Отца поселили в полутора километрах от работы, в небольшом селе Нащеково. Выделили жилье — обычный деревенский пятистенок. В райцентр отец каждое утро ходил пешком. В одной половине дома размещалась школа, где мать стала работать учительницей. Позднее она стала выполнять еще и роль завуча.

Условия жизни были хотя и лучше, чем в блокадном Ленинграде, но все же не сахарными. Например, в школе дети писали в самодельных тетрадях, сшитых из газетных листов, — прямо поверх блеклого типографского текста. Электричества в поселке, разумеется, не было, учились при тусклом свете керосиновых ламп, а то и при лучине. Нет нужды говорить, что учила мать ребят всех возрастов в одном и том же классном помещении.

Село Нащеково возникло в 1831 году. Говорят, что своим названием — изначально «Однощеково» — оно обязано прозвищу какого-то из местных жителей, лицо которого было изуродовано медведем во время охоты. Село окружено просторными пахотными угодьями и заливными пойменными лугами. Это создавало хорошие условия для ведения сельского хозяйства. Вторым основным занятием жителей этих мест исстари был лесной промысел. Грибы, ягоды, кедровые орехи были существенным подспорьем крестьянам. Будучи, как и все сибиряки, хорошими охотниками, нащекинцы часто добывали дичь, а если повезет — и лося. К этому промыслу активно подключился и мой отец.

Именно в селе Нащеково Шегарского района Томской области 23 января 1944 года суждено было появиться на свет будущему Олимпийскому чемпиону Сергею Белову. Таким образом, сибиряком я стал в известной степени случайно, и виной этому — война. Впрочем, я никогда не жалел о подобном начале жизненного пути, считаю себя сибиряком и благодарен судьбе за возможность воспринять уникальные природные, а главное — духовные богатства этого края. Мое сибирское происхождение и крепкая связь с российской глубинкой мне по-особому дороги, именно они сделали меня тем, кто я есть.

Я родился, когда отец был на войне. В начале 1944-го его мобилизовали и отправили на фронт. В этот момент мать была на последнем месяце беременности. Можно только догадываться, что происходило в душах родителей, расстававшихся в такой момент друг с другом. С одной стороны, в войне уже произошел перелом, все надеялись на скорую победу; по крайней мере, можно было верить в безопасность и относительное благополучие остававшихся в Сибири семьи и младенца, который должен был вот-вот родиться. С другой — фронт есть фронт, и как же тяжело было бы погибнуть в конце войны, так и не увидев долгожданного ребенка!..

С отъездом отца на фронт жизнь матери стала еще тяжелее. Теперь все хозяйство было уже полностью на ней. Женщинам приходилось тянуть и трудовую вахту в тылу, и уход за детьми, и пропитание всей семьи, и отопление домов, и все прочие бытовые заботы. При этом мать не переставала преподавать в школе. Это ей, кстати, существенно помогло — не было таких проблем с приобретением дров. Здание школы, в котором мы жили, обеспечивалось топливом и истопником.

Сводить концы с концами помогало офицерское жалованье отца, которое он переводил домой. Однако «прикорма» в виде лесной дичи и прочих даров леса не стало — охотиться было некому, да и добывать грибы и ягоды с грудным младенцем на руках непросто. Безусловно, эти годы были для матери очень тяжелыми, но она сумела все вытерпеть. Уверен, сил ей придавала ответственность за ту затеплившуюся крохотную жизнь, которую она только что подарила.

Суждено было вынести тяготы последних месяцев боевых действий и отцу. Что он пережил за это время, я никогда не узнаю — отец никому не рассказывал о войне. Видимо, как всякий интроверт, он не любил выносить на обсуждение потрясшие его страшные впечатления.

После Победы он еще некоторое время проходил службу на территории оккупированной Германии. Только в 1947-м отец вернулся в Нащеково после демобилизации. В качестве трофеев он привез себе аккордеон, а нам с братом Сашей — по настоящему кожаному футбольному мячу.

Отец стал работать в райисполкоме, курируя лесное хозяйство. Вскоре семья переехала в райцентр Мельниково. Жили мы скромно, «на зарплату». Дополнительной статьей семейного бюджета была только охотничий промысел отца. Родители работали целыми днями. Но это уже имело совсем другое значение — впереди была мирная жизнь.

Должен сказать, что появление отца после возвращения с фронта для меня оказалось известным испытанием. Первые три года своей жизни (а именно в этом возрасте, как сейчас доказали ученые, закладывается очень многое для будущего характера и мировоззрения человека) я не знал отца и практически не имел о нем никакого представления. Он был для меня абстракцией.

Наоборот, полнейшей реальностью, заполняющей все мое сознание, была мать. Я привык, что именно мне она уделяет почти все свое не занятое работой время (старший брат уже не нуждался в такой опеке). И вот появляется какой-то незнакомый дядька, который занимает место в моем доме и, главное, начинает наравне со мной претендовать на внимание и время матери! Кому это понравится? Разумеется, поначалу я насупился.

Уже очень скоро отец заполучил и мою любовь, и мое глубокое уважение. Однако на протяжении всей жизни между нами все равно сохранялась какая-то отдаленность, о чем я сейчас очень жалею. Видимо, эта информация, усваиваемая маленьким человеком, пусть даже неосознанно, в возрасте 2-3 лет, и вправду имеет принципиальное значение, и я навсегда остался «маминым сыном». Во всяком случае, у старшего брата Саши было с отцом, как мне кажется, больше духовной близости.

Мой отец был по-настоящему интеллигентным человеком (я никогда не слышал от него ни одного матерного слова). Его авторитет в семье был абсолютен. Общественная репутация моих родителей и всей нашей семьи тоже была высокой. Отцу были присущи внутренняя культура, дисциплина и безупречная манера отношения к окружающим людям. Наряду с педантичностью и аккуратностью, эти свойства характера могли достаться ему от матери — чистокровной немки. После травмы почек, полученной на охоте, отец практически не употреблял алкоголь, никогда не курил, — отсутствие этих привычек передалось и нам, его сыновьям.

Отец был цельной самодостаточной личностью с твердыми взглядами и убеждениями. Например, в партию он вступил только после долгих уговоров матери, чтобы пополнять впоследствии семейный бюджет персональной пенсией.

У отца было три увлечения — охота, спорт и фотография. Благодаря его аккуратности все когда-либо сделанные им фото были тщательно собраны в альбомы и подписаны, так что с детских лет история семьи и моей собственной жизни с младых ногтей была у меня перед глазами. Позднее с такой же педантичностью отец собирал вырезки из газет и журналов с заметками о моих выступлениях за ЦСКА и сборную СССР. Эти подборки сохранились и помогают мне сейчас писать эту книгу — многие результаты игр и их оценки в спортивной прессе уже стерлись в памяти. Фигура отца, его прямой и добрый взгляд возникают у меня в памяти, когда я перебираю аккуратно разложенные по годам вырезки, подписанные его почерком.

Охотником он был страстным. В этом увлечении реализовались многие черты его характера — и любовь к природе и созданному Богом мирозданию, и чувство ответственности за семью (охота не была просто баловством, ежегодно убитый отцом по лицензии лось обеспечивал значительную часть нашего семейного рациона), и желание сохранять свой собственный, никому не доступный внутренний мир, который открывался ему наедине с лесом.

Мать мудро поощряла его любовь к охоте, вероятно, понимая, что у мужчины должна быть «отдушина» от семьи и что ломка мужского характера в одном обязательно выйдет боком в каком-то другом, скорее всего, менее безобидном увлечении. Даже регулярные приобретения во время командировок в большие города новых ружей и охотничьих принадлежностей она сносила терпеливо. Благодаря увлечению отца у нас, сколько я себя помню, всегда был «собачий дом» — четвероногие помощницы отца привносили в жилище теплую атмосферу человечности и дружелюбия.

Отец стремился привить нам, своим сыновьям, увлечение природой, охотой и рыбной ловлей. В отношении старшего сына он в этом преуспел. Что касается меня, то я увлекался только одной стороной — я любил лес, воду, прекрасный и гармоничный мир природы. Я с удовольствием помогал отцу выслеживать зверя, но стрелять в живых существ я не хотел. Сохранив любовь к живой природе, охотником я так и не стал. Впрочем, снайперские навыки мне было суждено развить иным образом.

Третьим увлечением отца и единственным, которое я унаследовал (зато более чем прочно!), был спорт. Отец много и охотно рассказывал о довоенной спортивной жизни в СССР и в Ленинграде. Сам он до войны был неплохим спортсменом, чемпионом Ленинграда по лыжным гонкам. Звание мастера спорта ему помешала получить война. Кроме того, он был заядлым футбольным болельщиком.

Личным другом отца был сам Николай Соколов, знаменитый «вратарь республики», так же, как и отец, окончивший ЛТА и всю свою послеспортивную жизнь отработавший в лесном хозяйстве. Благодаря рассказам отца о футбольных звездах довоенных лет — Соколове, «Пеке» Дементьеве, Бутусове — я с младых ногтей впитывал в себя интерес к спортивным состязаниям, желание развиваться физически, соревноваться и быть первым.

Трофейный ниппельный мяч, подаренный мне отцом при возвращении с войны, стал моим первым другом и неизменным спутником: в дошкольные годы, сколько себя помню, мой день начинался с короткого завтрака из куска хлеба и стакана молока и — немедленно с мячом под мышкой во двор, дожидаться друзей-товарищей по футбольным баталиям, в которых мы проводили дни напролет.

Мать в первые годы моей жизни была для меня всем. Думаю, тривиальные слова «я ей обязан жизнью» в моем случае по-особенному правдивы и справедливы. В тяжелейших условиях она подняла меня на ноги, при том, что и старший брат был совсем маленьким. Она привила нам культуру уважительного отношения к женщине — матери, супруге. Для меня много значило то, что она всегда полностью мне доверяла. Кстати, именно обстановка дружелюбия и доверия, к которой я привык в семье, была тем, чего мне более всего не хватало в первые годы моей самостоятельной жизни, особенно в Москве.

Что значила для меня в детстве мать, может показать такая история. В 4-летнем возрасте я перенес первое жизненное потрясение. Летом 1948-го, в разгар сенокоса, меня схватил приступ аппендицита. На перекладных, на попутках, на санитарном «кукурузнике» родители доставили меня в Томск в больницу. Никогда не отрываясь от матери, да еще оказавшись в такой стрессовой ситуации, я устроил в больнице страшный скандал, не желая куда-либо идти с медсестрой.

Тогда сестра достала из кармана халата красивое румяное яблоко и ласково говорит: «Яблочко хочешь?» Яблоневых садов в Шегарском районе не было, и яблоко было мне в диковинку. Купившись на это предложение, я оставил маму и. вскоре оказался на операционном столе, а в семье долго ходил анекдот о том, как я мать променял на яблоко. Может показаться удивительным, но эти шутки я долгое время принимал всерьез, по-настоящему переживая из-за своего «предательства».

Брат Александр родился в 1937-м и вышел еще из той, довоенной эпохи нашей семьи. Он знал и помнил очень многое из того, что было совсем неведомо мне: маленькие сестры, Ленинград, блокадная зима, и это, конечно, нас существенно разделяло. Имела значение и разница в возрасте. Кроме того, от отца Саша унаследовал страстную любовь к охоте, а вот к спорту всегда был равнодушен, возможно, и в этом проявилось его блокадное детство.

Отношения между нами были хорошими, но без особой близости. Я с самого раннего детства рос самодостаточным, кроме клюшки и мяча мне ничего не было нужно. Сверстники и приятели требовались мне лишь в качестве партнеров для спортивных баталий. Если же их не было поблизости, я умел прекрасно обходиться и без них, занимаясь с мячом или клюшкой в одиночестве. Брат спортом не увлекался, в футбол-хоккей со мной не играл — о чем с таким человеком вообще можно было говорить?..

Саша целенаправленно пошел учиться в медицинский институт и по его окончании опять-таки осознанно стал судебно-медицинским экспертом. Работает в этой должности до сих пор, хотя работа эта — явно не сахар, даже от скупых его рассказов волосы дыбом вставали. В этой работе ему довелось проявить и «беловский» непреклонный характер — когда в смутные 90-е на него пару раз попытались «наехать» и организовать за мзду или через угрозы ложное экспертное заключение, — попытки завершились ничем. Никогда за всю свою многолетнюю карьеру брат не сделал ни одного «заказного» заключения.

Еще одним членом нашей не очень большой, но дружной семьи была тетя Катя — тетка матери, жившая с родителями еще в Ленинграде, поехавшая потом вслед за матерью и братом в эвакуацию. Она была осколком еще дореволюционного Петербурга, окончила гимназию и в совершенстве знала три иностранных языка. В силу возраста не работая и всегда находясь дома, помогая матери вести хозяйство, она, сколько я помню свои школьные годы, всегда была «внутренним контролем» моего образовательного процесса, проверяла домашние задания и контрольные.

Она также была большим подспорьем для меня в моих занятиях спортом, поскольку питаться я привык только дома и ежедневно забегал перед тренировкой или игрой перекусить. Из-за нехватки времени важно было, чтобы еда была всегда наготове, и благодаря тете Кате, безвылазно сидевшей дома, это было гарантировано.

.Оглядываясь назад, я понимаю, что для меня главное в моих родителях — это их огромная любовь друг к другу и к нам, детям, благодаря которой они сумели создать в семье атмосферу внимания и доброты. Особенно ценным это становится, когда подумаешь, в какое страшное время они жили. В лишениях они научились ценить друг друга и человеческие отношения, а не меркантильные ценности. Обстановка в семье всегда была очень спокойной; если между родителями и происходили какие-то трения, они никогда не касались детей.

В Томске у отца с его профессией и любовью к природе был простор и для развития карьеры, и для увлечения охотой. Его ценили как специалиста, он быстро рос по служебной линии. Тем не менее родители в душе остались истинными ленинградцами, город оставался их душой и святыней. В семье царил культ Ленинграда, рассказы родителей о родном городе, его культуре были постоянными и сформировали у нас, детей, заочную любовь к Северной Пальмире. Позже я воочию убедился в том, что это действительно один из красивейших городов мира.

Крайне важными всегда были для меня поддержка и доверие родителей. Они спокойно принимали мою увлеченность спортом, психологически поддерживали меня, радовались моим успехам. Непростым решением для них наверняка было благословление моего отъезда по окончании школы в Москву. Хотя обстановка в больших городах была тогда и гораздо спокойнее, чем сейчас, отпустить за тридевять земель вчерашнего школьника, да еще с которым ты ни на один день из его жизни никогда не расставался, было нелегко. Родители почувствовали, насколько продолжение спортивной карьеры важно для меня, и поддержали, за что я им очень благодарен.

С родителями, пока они были живы, у меня всегда оставались теплые отношения. После моего отъезда из родного дома по окончании школы, как выяснилось, навсегда, мы продолжали общаться по телефону, переписывались. В Томск я наезжал раз в 2-3 года. Пока родители были мобильны, они сами нередко приезжали либо в Москву, либо в Ленинград, где у них оставались родственники. В наших отношениях я всегда видел и сохранял что-то святое, благодарность к ним всегда была основным.

Как я уже сказал, с раннего детства в силу жизненных причин я был ближе к матери и о некоторой отстраненности от отца жалею до сих пор. Однако и к маме я мог бы относиться более чутко и внимательно. Единственное оправдание, которое у меня было всегда, — это мое увлечение игрой. Кроме баскетбола ничего по-настоящему значимого для меня в жизни не существовало. Только потом ты начинаешь жалеть об упущенных возможностях, не проявленных вовремя чувствах. Увы, особенно ясно и невыносимо, но уже непоправимо ты понимаешь это на могилах близких.

Отец умер в ноябре 1973-го, успев порадоваться моему олимпийскому триумфу. Матери не стало в 1988-м, также в ноябре. Я безмерно благодарен моим родителям. Думаю, во многом все, чего я достиг, обусловлено тем, что они заложили в меня в детстве. Для себя я очень рано на примере родителей решил, что своим детям, в особенности сыну, я постараюсь привить в общении с ними качества, которым меня учили родители.

Возвращаясь в послевоенное время, в 1950-м отец получил должность в Томском облисполкоме, и наша семья переехала в город. Жить стали в выделенной комнате в трехэтажном кирпичном доме в центре города. Поблизости находилась школа № 9, в которую в 1951-м я отправился познавать большую жизнь.

Следующим местом работы отца стал Томский обком партии, где он продолжал работать в сфере лесного хозяйства. Место жительства также поменялось — мы переехали в самое дорогое для меня в Томске место, деревянный дом на три квартиры на проспекте Ленина, напротив госуниверситета, с глухим забором и маленьким двориком. Этот дворик на годы стал для меня излюбленным местом времяпровождения, здесь я оттачивал удары по футбольному мячу и вратарскую технику (если моим спарринг-партнером бывал брат Александр), здесь отец порой устраивал стрельбы по мишени из «мелкашки». К сожалению, этот дом в Томске снесли, хотя неподалеку от него сохранены в качестве образчиков архитектуры куда более уродливые и ветхие сооружения.

С переездом на пр. Ленина мы с братом перешли в другую школу, «восьмерку», с которой и связаны в основном мои школьные воспоминания и впечатления. Меня привлекали предметы гуманитарного цикла, а в особенности — рисование. При этом книгочеем я не был. Хорошие книги читать было интересно, но и болезненно-запойного чтения в своем детстве не припоминаю. Уже сейчас, по прошествии долгого времени, думаю, что и это было промыслительным, и это тоже приучало меня жить своим умом, рассчитывать на собственные силы и опыт.

Что касается точных наук, то в них я никогда даже не пытался толком вникнуть. В то же время у учителей я был на хорошем счету, сорви-головой быть никогда не стремился. К учителям я относился с уважением, в том числе, видимо, потому, что родители с детства привили мне уважение ко всякой профессиональной деятельности других людей. Хотя, конечно, бывали и легкие эксцессы: помню, в старших классах я пару раз «по-взрослому» пошутил с молодой учительницей, пришедшей к нам преподавать, а она оказалась бывшей ученицей матери, и уже вскоре я имел с мамой не вполне приятный разговор.

Я был, как и все, пионером, а затем комсомольцем, но без особого энтузиазма. В пионеры вступал еще с какой-то охотой, учил наизусть тексты устава пионерской организации, но при вступлении в комсомол уже преобладала формалистика. Меня выручало умение рисовать — на протяжении семи лет я был ответственным за выпуск стенгазеты, что освобождало меня от другой общественной нагрузки.

Впоследствии этой нагрузки избежать не удалось, и на протяжении многих лет я был комсоргом сборной СССР. Впрочем, этот статус никаких дополнительных полномочий мне не предоставлял. На тренировке по делу я и так мог навтыкать любому, без комсомольской мотивации. К своей миссии я относился просто — в сборной было положено иметь капитана и комсорга, и я не спорил.

Закадычных школьных друзей, тем более сохранившихся на всю жизнь, у меня не было, видимо, сказывался индивидуализм характера. В целом школа не вызывала у меня ни горячей любви, ни ненависти, лишь под конец стала надоедать ее общая атмосфера.

Что меня по-настоящему увлекало, так это спортивная жизнь. В школе она буквально кипела, учитель физкультуры был центральной фигурой. В занятия физкультурой и затем спортом малыши вовлекались с первого класса. Нужно отметить, что основу для этого готовил дворовый спорт — лыжи, коньки, русский хоккей (увлечение «канадским» на дворовом уровне только начиналось), футбол — захватывали ребят целиком и полностью. В школе работали секции по различным видам спорта.

Сам я с третьего класса стал заниматься акробатикой, а с четвертого — легкой атлетикой. Я рос не слишком крупным, но очень выносливым и жилистым. Природные данные естественным образом развились во мне за счет постоянного — с раннего детства — пребывания на свежем воздухе с непрерывной двигательной игровой активностью. Играли свою роль хорошая сибирская экология и здоровая пища (до переезда в Москву и начала моих странствий по служебным комнатам и гостиницам я вообще не признавал общепит, ел только дома).

В то же время феноменально подходящими для того или иного вида спорта — а для баскетбола и подавно — мои физические данные назвать никогда было нельзя. Как-то за одно лето я вытянулся сразу на десять сантиметров, опередив всех своих сверстников, но потом постепенно опять «подровнялся» с остальными. 190 см для баскетболиста — это более чем заурядный рост. Всех своих успехов я добился исключительно за счет напряженной работы на тренировках, высокой игровой техники, а в том, что касается функциональной подготовки, — постоянной работы с отягощениями и развитого благодаря этому незаурядного прыжка с двух ног.

В секции легкой атлетики моим тренером был известный томский спортивный педагог Василий Семенович Удут. Тренировались 2-3 раза в неделю, без жесткой специализации («моими» дисциплинами в основном были бег на 100 и 200 метров, прыжки в длину и высоту). Я выступал за сборную школы по всем популярным видам спорта (а в 1-2-м классах еще и в соревнованиях по шахматам). Помню, лыжные кроссы мы бегали и в тридцатиградусный мороз. Другими параллельными увлечениями стали футбол, где я выступал в качестве вратаря, и только позднее — баскетбол.

Я считаю большой удачей, что спортивные занятия начал не напрямую с баскетбола, а получил в качестве базовой подготовки разностороннюю специализацию, навыки акробата и легкоатлета. Не раз впоследствии я добрым словом вспоминал лыжи, давшие мне выносливость, легкую атлетику, развившую скорость, акробатику, привившую культуру и пластику движений. Уверен, что даже те виды спорта, которые требуют ранней специализации и особо глубокого освоения техники — фигурное катание, хоккей, плавание, — детям поначалу стоит совмещать с другими видами. Если необходимости в ранней специализации нет, такое разнообразие тем более полезно.

Достаточно рано я стал относиться к занятиям спортом очень серьезно. Меня не нужно было уговаривать пораньше лечь спать — я знал, что в 22.00 я должен быть в постели, потому что в 6 утра независимо от погодных условий я должен выйти на пробежку и зарядку. Я старался использовать любые свободные полчаса и провести их в спортзале или на стадионе, готов был тренироваться индивидуально и дополнительно с утра до вечера. И самое главное — я страстно хотел научиться на каждой тренировке чему-то новому, развить свои возможности еще и еще.

Нужно сказать, что общая атмосфера для этого была вполне подходящей. В Советском Союзе был культ здорового тела, развития возможностей человека. Физическая культура и спорт были, по сути, единственным общедоступным вариантом организованного досуга, особенно в сибирской провинции. Впечатляли успехи советских спортсменов на международных аренах — начиная с 1952 года, когда наша олимпийская сборная произвела фурор своим дебютом на Играх в Хельсинки, мы уверенно заняли место в числе ведущих спортивных держав.

Особенно сильны были наши игровики. Футбольная сборная выиграла олимпийский турнир в Мельбурне, уверенно выступала в кубках (впоследствии — чемпионатах) Европы. Баскетболисты доминировали в Старом Свете, тем более что основными соперниками были тогда в основном страны социалистического лагеря, но пока безоговорочно уступали американцам.

Пример наших спортсменов воодушевлял, и я с удовольствием проводил время и на беговых дорожках, и в прыжковом секторе, и на лыжне, и в футбольных воротах. Рад я был и возможности погонять оранжевый мяч, хотя условия для этого — маленький полуподвальный школьный зал, в котором можно было играть только неполными составами, — были неказистыми. Однажды весной 1956-го (я учился в пятом классе) в этом самом школьном зале появился спортивного вида темноволосый человек, который выступил в качестве судьи на школьных соревнованиях. После окончания матча, в котором я принимал участие, он подошел ко мне, назвался Георгием Иосифовичем и предложил заняться баскетболом всерьез.

В качестве баскетболиста я себя никогда не представлял. Футбол и легкая атлетика привлекали меня гораздо больше. Чтобы не обижать нового знакомого, я сказал, что приду к нему в секцию, но честно предупредил, что бросать тренировки по уже полюбившимся видам спорта тоже не собираюсь. Георгия Реша это вполне устроило.

Все это выглядело как еще одна хорошая возможность в свое удовольствие позаниматься спортом.