Двойники. Правда о трупах в берлинском бункере.

ПОИСКИ СВИДЕТЕЛЬСТВ

В 1945 году фон Ланга был молодым человеком, едва достигшим 20 лет, служившим в Берлине в Гитлерюнгенде, подчиняясь непосредственно Аксману. В обязанности Ланга входило находиться в группе беглецов сразу за спиной своего вождя. Показания Аксмана были единственными «заслуживающими доверия», на которые опирались западные историки до того, как начали возвращаться из советского плена обитатели бункера. Аксман свидетельствовал, что в мае 1945 года он видел труп Бормана, лежавший рядом с трупом эсэсовского врача Людвига Штумпфеггера на подступах к мосту Лертер, когда сам Аксман пытался бежать.

11 сентября 1962 года Аксман, побуждаемый к тому фон Лангом, дал свидетельские показания Йоахиму Рихтеру, молодому юристу, работавшему в офисе прокурора Франкфурта доктора Фрица Бауэра, Такой шаг мог показаться необходимым благодаря свидетельствам других, кого расспрашивал Хью Тревор-Ропер, — свидетельствам, которые заставили Тревор-Ропера изменить свое мнение насчет вероятного завещания Бормана и вызвали предположение, что Аксман отказался от своих прошлых показаний. В объяснениях Тревор-Ропера, данных в 1971 году судье Хорсту фон Глезенапу, который проводил сравнение показаний по делу Бормана, была добавлена сноска к примечанию, сделанному в 1947 году: «Я слышал, что Аксман (позднее) изменил свои показания. Я не исключаю такой возможности, что он придумал свою историю для того, чтобы скрыть следы Бормана».

Но какова судьба доктора Штумпфеггера, человека, который якобы был найден мертвым рядом с Борманом? 14 августа 1945 года жена Штумпфеггера Гертруда получила в санатории в Хохенлихене письмо. Оно было подписано человеком, назвавшим себя Берндтом и утверждавшим, что он почтмейстер со станции Лертер. В письме было написано:

«8 мая сего года сотрудники нашей почты нашли на железнодорожном мосту, пересекающим Инвали-денштрассе, солдата... Военное удостоверение в его кармане гласило, что он Людвиг Штумпфеггер. Предполагая, что покойник был вашим мужем, я сообщаю вам эту печальную новость и выражаю вам свое соболезнование.

Ваш муж был похоронен вместе с другими погибшими солдатами в Альпендорфе в Берлине на Инва-лиденштрассе, 63. В настоящее письмо я вкладываю фотографии, найденные в кармане покойника. Его военное удостоверение было впоследствии уничтожено».

Письмо это было немедленно использовано семьей Штумпфеггера как доказательство его смерти. Похоже, никому не пришло в голову попытаться найти таинственного Берндта, хотя списки берлинских почтмейстеров найти не составляло труда.

В этом примечательном письме не упоминается труп Бормана, который, согласно показаниям Аксмана, должен был лежать рядом с трупом Штумпфеггера. Никакого такого же письма не было послано семье Бормана. А ведь следует предположить, что если труп Бормана действительно был обнаружен рядом с трупом Штумпфеггера, то с ним должны были обращаться точно так же и похоронить должны были в том же месте.

В 1964 году немецкий журнал «Шпигель» провел расследование, результатом которого было опубликование статьи 14 февраля того же года. «В действительности, — сообщал журнал, —труп Штумпфеггера был найден. Но не было обнаружено никаких следов Бормана, труп которого, как говорили, должен был лежать рядом».

Но тогда, в 1965 году, когда фон Ланг начал свой крестовый поход с желанием доказать смерть Бормана, человек по имени Герберт Зайдель, член Гитлерюгенда, знакомый фон Ланга, рассказал ему, что в мае 1945 года в возрасте 14 лет, рыская вместе с приятелем в поисках пищи на товарном дворе станции Лертер, он видел «два мертвых тела» на левой стороне железнодорожного моста. И хотя «юноша» признавал, что там было много трупов и что он не был знаком с Борманом, фон Ланг принял это свидетельство как абсолютно достоверное.

Но еще до того, как объявился Зайдель, чех по имени Ярослав Дедич, утверждавший, что был угнан в Германию и работал там как раб, в 1945 году написал письмо в пражскую газету «Земеделске новины», в котором заявлял, что он командовал похоронной командой под началом советских офицеров. Один из трупов, которые они захоронили, был опознан иностранными рабочими как Мартин Борман. Каким образом они узнали Бормана, который, как признает сам Зайдель, «был совершенно незнаком немецкой публике», никак не объяснялось. Однако Дедич утверждал, что труп был обнаружен на некотором расстоянии от Инвалиденштрассе и был захоронен на кладбище в Восточном Берлине.

Последний из свидетелей фон Ланга пытался установить удивительную связь с предполагаемым почтмейстером Берндтом. Альберт Крумнов оказался болтливым берлинцем семидесяти лет, обладавшим необыкновенной памятью. Он утверждал, что служил почтальоном и находился в той похоронной команде, которую упоминал «почтмейстер Берндт» в 1945 году в письме жене Штумпфеггера.

Он и двое его коллег, Багенпфуль и Лоозе, получили задание похоронить трупы, лежавшие около станции Лертер. Багенпфуль похоронил Штумпфеггера, а Крумнов похоронил другого мужчину, которого они не опознали, но — с помощью хорошей подсказки — теперь он думает, что это «мог быть Борман». К их удавлению, высокий мужчина (Штумпфеггер) был только в новом белом белье, а тот, что покороче (Борман), был в серой армейской форме без знаков различия.

Ни Багенпфуля, ни Лоозе найти не удалось, как не удалось и установить, что таковые служили на почте, но Крумнов выдал еще более полезное воспоминание. Он утверждал, что те два трупа были похоронены отдельно от других мертвецов, однако не мог объяснить, почему это случилось. Далее он утверждал, что могилы тех двух трупов были точно обозначены. Крумнов утверждал, что закопал того, что был покороче (тогда он его не опознал), у маленькой рощицы серебряных тополей, которую он специально выбрал, чтобы запомнить это место!

Фон Лангу не пришло в голову задать себе вопрос насчет удивительной предусмотрительности, проявленной молодым почтальоном, который в тот день похоронил более двадцати трупов. Такая работа, особенно когда имеешь дело с трупами, пролежавшими шесть дней, вызывает отупение у могильщиков, которые привыкают к своей работе и обычно не проявляют себя настолько творческими натурами, чтобы запомнить чью-либо персональную могилу.

Стремление фон Ланга доказать смерть Бормана заразила Рихтера, который, в свою очередь, убедил Бауэра попробовать эксгумировать труп Бормана. Прежде чем осуществить такую попытку, предстояло преодолеть множество трудностей, среди которых не последней было то, что в 1961 году как раз через то место, где мог быть похоронен Борман, прошла Берлинская стена.

В мае 1945 года этот район был большей частью разрушен, но основная топография осталась. Если Борман был похоронен на кладбище к востоку от Инвалиденшт-рассе, как утверждал Дедич, тогда для вскрытия могилы требовалось согласие восточногерманских властей. Между тем внимание Бауэра сконцентрировалось на маленьком участке Западного Берлина, где Аксман, Зайдель и Крумнов показали Бауэру точное место, где они видели предполагаемые трупы Штумпфеггера и Бормана и где, как утверждал Крумнов, произошло захоронение.

В это время некий Хорст Шульц из Берлина, связанный с журналом «Штерн», стал утверждать, что труп Штумпфеггера действительно был найден, но похоронили его на кладбище для военных, погибших в боях, в Берлине-21, на Вильснакерштрассе.

Реакция фон Ланга на это утверждение весьма интересна. Вместо того чтобы попытаться идентифицировать останки Штумпфеггера с помощью эксгумации, он затребовал протоколы о перенесении их на это военное кладбище, а также запросил похоронную фирму «Шредтер» дополнительные записи о перезахоронениях. Из этого следует, что фон Ланг решил, что расплывчатые свидетельства Крумнова более достоверны, чем гораздо более точные показания Хорста Шульца. Будь он посерьезнее, то наверняка в первую очередь исключил бы записи о первоначальных захоронениях.

19 июля 1965 года старший прокурор Вильям Мецнер и прокурор Йоахим Рихтер в сопровождении фон Ланга и Крумнова искали серебристые тополя, упомянутые Крумновым. Во всей округе осталось только два тополя, но тщательные бумаги парка указывали точное место, где стояли три тополя, которые описывал Крумнов. На следующее утро туда двинулась процессия, возглавляемая бульдозером и Рихтером, у которого был опыт археологических раскопок и выкапывания мумий в Египте. Наступил жаркий летний день, целое кольцо полицейских, репортеров и любопытных берлинцев смотрело, как бульдозер вырывал яму в том месте, где якобы были захоронены трупы. Большую компанию из журнала «Штерн» возглавлял фон Ланг, который зарезервировал страницы журнала для сенсационного материала. Рабочие перекопали кучу песка, но работа целого дня так ничего не принесла.

Статья Нила Ашерсона в «Таймс» была уничтожающая: «На пустыре рядом с аркой моста голубой полицейский бульдозер медленно ездит взад и вперед. Он ревет я стонет и каждый раз занимает очередную кучу желтого прусского песка. Шесть или семь полицейских в рабочих комбинезонах укрываются от дождя под двумя деревьями и склоняются над вырытой землей. Они ищут кости Мартина Бормана. Ничего не нашли. Под слоем пепла песок выглядит твердым и никем не потревоженным».

Фон Ланг теперь просил, чтобы ему разрешили нанять бульдозер и перекопать весь участок, а не только то место, которое покончило со всеми этими историями и свидетелями. Он в унынии уверял, что, «если бы мы даже нашли кости, идентифицировать их было бы чрезвычайно трудно».

Чарльз Уайтинг писал: «Великая охота «Штерна» в поисках пропавшего рейхслейтера позорно выдохлась. Личная охота Ланга в поисках Мартина Бормана, начавшаяся так давно в те отчаянные дни мая 1945 года, закончена».

Однако Уайтинг поторопился. 7 декабря 1972 года, через несколько дней после публикации в «Дейли экспресс» сообщения Ладислава Фараго об обнаружении Мартина Бормана, власти земли Гессен объявили, что они совершенно неожиданно нашли, как они подозревают, череп Бормана и некоторые его кости; эти кости лежали рядом с костями более крупного мужчины, предположительно Штумпфеггера. Было объявлено, что находка была сделана совершенно случайно рабочими, которые копали всего в 13 метрах от того места, где целенаправленные поиски 60-х годов ничего не принесли. Прокурор Рихтер сказал, что это «поразительное совпадение».

13 декабря инспектор Боме, отвечающий за данное дело, сделал сообщение, подтверждавшее, что «череп был обнаружен неделю назад около того места, про которое ряд свидетелей утверждали, что Бормана в последний раз видели именно там».

Правда об этой находке заключается в том, что ее вряд ли можно считать случайной. Следы этой находки уводят к бывшему члену Гитлерюгенда Герберту Зайделю.

Теперь нам известно, что летом 1972 года Зайдель вошел в контакт с фон Лангом, по всей вероятности предупреждая его о возможной эксгумации. И действительно, 8 сентября 1972 года западногерманские власти откликнулись на пожелания фон Ланга и журнала «Штерн». Строительные рабочие находились под впечатлением, что могут заработать 100 тысяч марок, если найдут скелет Мартина Бормана, а любопытная публика Западного Берлина с интересом наблюдала за рабочими, которые словно играли в пирожки из берлинского песка, перекидывая его с ладони на ладонь, пока не раздался крик: «Нашел!»

Доктор Ганс Юрген, медицинский эксперт Западного Берлина, определил более короткий скелет как принадлежавший мужчине ростом от 163 до 173 см, в возрасте от 30 до 40 лет. Юрген «практически не сомневался», что это скелет Бормана. Следующими извлекли останки более крупного мужчины, ростом около 190 см. Ноги этого скелета упирались в череп того, что покороче. Берлинский документальный центр располагает материалами по доктору Людвигу Штумпфеггеру, включая рисованные схемы зубов, которые можно было использовать для сравнения с останками высокого мужчины. В отношении предполагаемого Мартина Бормана не было таких материалов, которые можно было бы сравнить с останками. Не существовало также никаких рентгеновских снимков.

Главным вещественным доказательством, к которому в то время могли обратиться исследователи, оказалась схема зубов, которую нарисовал дантист Гитлера профессор Гуго Блашке, когда после войны его допрашивали американцы. Точность этой схемы подтвердил Фриц Эхтман, бывший зубной техник, работавший с Блашке, который признал, что однажды он изготовил для Бормана зубной мост для верхней челюсти по параметрам, указанным ему Блашке. В черепе этого моста не оказалось, несмотря на тщательнейший осмотр участка земли вокруг трупов.

Находка «черепа Бормана» заинтересовала одонтолога Рейдера Согнеса, который 9 января 1973 года обратился с письмом к германскому канцлеру Вилли Брандту с просьбой разрешить ему осмотреть череп, поскольку он «собрал обширные данные относительно коронок, мостов, пломб и утраченных зубов Мартина Бормана», Письмо было переслано министру Хемфлеру в юридический департамент земли Гессен, который в пятницу 2 марта направил его прокурору Рихтеру, и оно поступило туда как раз после того, как учреждение закрылось на уикэнд, И тут свершилось поразительное открытие: спустя три месяца после обнаружения двух тел и ровно через десять дней после того, как офис Рихтера получил это письмо, золотой мост был найден в каком-нибудь метре от деревьев.

Никто, и менее всех Рихтер, не мог удовлетворительно объяснить, каким образом этот зубной мост был обнаружен и как он мог остаться незамеченным при археологически дотошном осмотре всей местности. Далее все происходило с совершенно неприличной поспешностью: объявили, что это трупы Бормана и Штумпфеггера, и газеты принялись печатать перепутанные фотографии черепов. Проверка этих фотографий показала, что уверенность медицинских экспертов отступила перед жаждой сенсации — череп предполагаемого Штумпфеггера неоднократно представлялся как череп Бормана!

Абсурдность ситуации, которую никто так и не объяснил, заключалась в том, что зубной техник Фриц Эхтман опознал предъявленный ему мост как изготовленный им собственноручно за два месяца до того, как он был найден! Возможно, еще более важным было заявление бывшей коллеги Эхтмана Кэте Хейзерман, что один из мостов нижней челюсти, найденный в черепе на правой стороне между вторым коренным зубом и первым, не является работой профессора Блашке.

Берлинский патологоанатом доктор Мачке выдал 4 января заключение, что сравнение зубов в черепе более крупного трупа и стоматологические записи 1939 года о состоянии зубов доктора Людвига Штумпфеггера, если не считать новых пломб и коронки, поставленных после того, как были сделаны записи, показывают, что между зубами трупа и записями нет расхождений. Доктор Мачке не стал комментировать тот факт, что сохранился зуб мудрости, на который не обратили внимания в 1939 году, но был совершенно счастлив, что труп идентифицировали как принадлежащий Штумпфеггеру, особенно когда у скелета обнаружили перелом левой руки, что совпадало с биографией Штумпфеггера.

При осмотре останков более короткого мужчины Мачке попросил помощи двух других экспертов — доктора Риделя из берлинской полицейской клиники и доктора Муэна, дантиста из мюнхенского федерального военного госпиталя. Он пошел на это потому, что имелись «значительные расхождения» между записями профессора Блаш-ке и пломбами, обнаруженными на зубах черепа. Проблема с этими расхождениями была достаточно ловко обойдена: их приписали «ошибкам со стороны лечащего дантиста» (доктора Блашке). Если бы все расхождения решались так просто! Тем не менее общественность и средства массовой информации приняли такое объяснение противоречивых вещественных доказательств без возражений, и никому не пришло в голову возражать Мачке и его коллегам. Борман официально был объявлен умершим.

Теперь вездесущий фон Ланг заставил заговорить о себе в прессе, и журнал «Штерн» продемонстрировал свое доверие к его мнению, поручив ему реконструкцию лица Бормана для документального фильма, который был готов к демонстрации на финальной пресс-конференции 11 апреля. Обращение в Криминальный суд Франкфурта рекомендовало провести христианские похороны и содержало совершенно возмутительное предложение, чтобы спорное имущество Бормана— включая награбленные богатства — было передано его наследникам!

Формальные моменты в деле Бормана крутили по-разному, пока прокурор Рихтер не предложил вернуть останки семье Бормана — при условии, что они сохранят их на случай будущей экспертизы По совету доктора Антона Безольда, мюнхенского адвоката и бывшего члена бундестага, члены семьи отказались признать эти кости за останки их отца. Безольд пришел к такому заключению:

Перед тем как перейти к изучению данных патологоанатомических исследований, следует подчеркнуть, что эксперты готовы были сравнить зарисовки Блашке с вещественными доказательствами, но не было таких данных для сравнения, как рентгеновские снимки. Мы должны напомнить себе, что результат подобных сравнений никогда не может привести к окончательной идентификации, поскольку имел место явный обман с трупом Евы Браун, а мы не знаем виновника.

Имеет смысл пристальнее присмотреться к Гуго Блашке, умершему в 1957 году и до конца своих дней продолжавшему использовать нацистские идеи.

Он родился в Нойштадте в Восточной Пруссии в 1887 году и учился в Берлине, Париже и Женеве. В 1908 году отправился в Соединенные Штаты в стоматологическую школу Пенсильванского университета, куда поступил в возрасте 21 года. Он окончил обучение четвертым на курсе, где было сто студентов. Его характеристика как студента превосходна: «славный, дружелюбный, общительный, хорошо одевается и умеет себя вести», Блашке стал там членом «Братства Пси-Омега», коллеги-студенты дали ему прозвище Граф.

В документе об окончании записано, что «он подлинный сын Старого Пенна (Пенсильванского университета), и мы не опасаемся, что имя нашей альма-матер будет опозорено на земле Германии, когда Гуго возвратится туда».

Блашке действительно вернулся и устроил зубоврачебный кабинет на углу Курфюрстендамм, где одним из его пациентов стал принц Виктор фон Вид, который в 1930 году привел к нему в качестве частного пациента Германа Геринга. Как явствует из показаний Блашке, хранящихся в архивах США, он произвел своими медицинскими познаниями сильное впечатление на эсэсовского врача профессора Гравица и «автоматически» стал высокопоставленным членом СС, хотя это для него «ничего не значило». Это «ничего» означало, что его клиентами стали Гитлер, вслед за ним Борман, Ева Браун и Гиммлер. Правда заключается в том, что Блашке еще в 1931 году вступил в нацистскую партию и уже тогда стал активнейшим фашистом.

Блашке произвел впечатление на американских следователей своей учтивостью и светскими манерами, поэтому представляется интересным мнение офицера английской разведки Джона Маккоэна. По его мнению, Блашке был «незначительно выглядещим человеком, одновременно нервным и скользким человеком, которому нельзя доверять». Даже зная враждебность и ледяную манеру, с которой англичане вели допросы, это впечатление заслуживает того, чтобы о нем сказать.

Лестер Лунц, патологоанатом-одонтолог штата Коннектикут, специально занимавшийся Блашке и его деятельностью, разделял мнение Маккоэна. Он разыскал несколько фотографий Блашке в эсэсовской форме на террасе в Берхтесгадене вместе с Гитлером и Борманом. Отношения с СС и честь принадлежать к этой касте, очевидно, значили для Блашке гораздо больше, чем он признавался.

Блашке очень старался убедить своих английских следователей в том, что Борман его ненавидел, — факт, который Маккоэн считал заслуживающим внимания. О предполагаемых дурных отношениях между Блашке и Борманом стало известно и американцам, а позднее этим заинтересовался профессор Согнес; когда он расспрашивал в 1974 году Артура Аксмана, то весьма удивился тому, что Аксман знал об этом: «Я был в равной степени удивлен, когда узнал от Кэте Хейзерман, ассистентки Блашке, что Блашке продолжал регулярно встречаться со злопамятным Борманом; последний раз он по требованию Бормана был у него в марте 1945 года».

Это свидетельство подтверждается документом, хранящемся в Американском национальном архиве, в котором содержатся схемы Блашке и записи лечения, которое началось в 1937 году. Весьма примечательно, что за столь длительный период Борман так доверял и в то же время ненавидел Блашке. Эти повторяющиеся утверждения о натянутых отношениях между Борманом и Блашке вызывали подозрения.

Такие подозрения возникли и у Согнеса, но, поскольку он решил, что дантисты в Нюрнберге считали Блашке «надежным свидетелем» и американский советник по правовым вопросам в Нюрнберге доктор Роберт Кемпнер придерживался того же мнения, Согнес решил обратиться за советом к бывшей ассистентке Блашке (которую вряд ли можно было считать незаинтересованной стороной) и к его бывшему пациенту Альберту Шпееру. Шпеер сделал следующее заявление:

«Я считал Блашке человеком, на которого можно положиться, врачом, хорошо знающим состояние зубов своего пациента. Во всяком случае, я припоминаю, что он держал в памяти все детали того, как он лечил мои зубы. Я не могу себе представить, чтобы он мог намеренно обмануть американских следователей. Более того, он не был в хороших отношениях с Борманом, скорее наоборот, поэтому он не заинтересован в том, чтобы затруднять опознание Бормана».

В разговоре со мной Шпеер придерживался той же линии, но, когда я сообщил ему о моих подозрениях насчет подлога с Евой Браун и попросил его рассказать о деіалях плохих отношений между Блашке и Борманом, он полностью изменил свои показания, заявив, что об этом антагонизме он слышал только в Шпандау от Бальдура фон Шираха, предшественника Аксмана на посту руководителя Гитлерюгенда. Шпеер не мог припомнить, почему у них зашел об этом разговор и каким образом фон Ширах мог знать об отношениях Блашке и Бормана, поскольку нет никаких свидетельств того, что Ширах когда-либо имел близкий контакт с Блашке. Шпеер, законченный прагматик, просто неожиданно понял, что его показания вызывают подозрения, и решил, что не может далее ручаться за Блашке.

Когда Согнес изучал останки, он был гостем фон Ланга и журнала «Штерн», которые в согласии с Рихтером предпринимали всевозможные усилия, чтобы устранить все проблемы, вставшие у него в связи с вещественными доказательствами, и вручили Согнесу пухлые папки «Штерна» по Борману, даже снабдив его фотографиями вещественных доказательств. Сначала Рихтер легкомысленно отказался от предложения помощи со стороны Со-гнеса, но когда узнал, что тот в настоящее время является президентом Международного общества стоматологической патологоанатомии, то изменил свою позицию.

Поначалу немцы встретили Согнеса враждебно, но потом стали весьма гостеприимными, а фон Ланг и «Штерн» оказались такими доброжелательными, что Согнес счел себя обязанным отметить, что сотрудничество было «исключительно продуктивным» и касалось некоторых «деликатных и трудных проблем». Согнесу предоставили возможность побеседовать с интересующими его Гербертом Зайделем и прорабом строительных рабочих, обнаруживших останки, Вольфгангом Зелем, а также с доктором А. Райделем, дантистом берлинской полиции, который одним из первых обследовал скелеты.

Опасаясь, как бы не подорвать свою репутацию, Согнес впоследствии настойчиво подчеркивал, что его сила в том, что он «сам по себе»: «Я никогда не просил и не получал никакой национальной, международной, политической, религиозной, не говоря уже о коммерческой поддержки от заинтересованных сторон». Он охарактеризовал свои розыски и свое пребывание в Берлине как «самостоятельные».

Таким образом, получилось, что профессор Согнес принял схемы Гуго Блашке как более или менее достоверные, не подвергая сомнению подтверждающие их показания Кэте Хейзерман. Профессор не ссылался на несоответствия в первоначальных показаниях Фрица Эхтмана, зубного техника. Как он вынужден был признать в разговоре со мной, «это было все или ничего. У нас больше ничего не имелось, с чем мы могли бы сравнить зубы скелета».

Тем не менее, допуская все волнение, которое испытывал профессор Согнес, которое в итоге заставило его не придать никакого значения сомнительному происхождению некоторых материалов и прийти к заключению в отношении его сравнений, никак не подкрепленному с научной точки зрения, весьма интересно проверить эти патологоанатомические данные вторично, пользуясь возможностью оставаться совершенно «самостоятельными» и не столь подверженными азарту погони.

СТОМАТОЛОГИЧЕСКОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО

Схема и описание зубов Бормана, сделанные Блашке, вызывают внимание в четырех главных пунктах.

Первый пункт — это неполностью разрушенный зуб мудрости справа в нижней челюсти Бормана. Во время последнего визита Бормана к Блашке он якобы жаловался на дупло в этом не полностью разрушенном зубе, который, как говорит, стал темно-коричневым. Поражение зуба вызвано изнашиванием верхнего зуба, размягчившего десну.

В своих показаниях американца Блашке обрисовал эту проблему: «Нижний правый третий коренной зуб (зуб мудрости) был сломан и поэтому оказался ниже второго коренного. Впадина в десне была заполнена йодоформом, а большое дупло нежующей поверхности заполнено цементом».

Череп, вырытый первоначально в 1972 году, рассмотреть вообще было невозможно. Он был целиком заполнен красновато-коричневой глиной, но тем не менее утверждали, что зубной мост на верхней челюсти оказался каким-то образом изъят, — его не обнаружили и вокруг скелета, когда он был «случайно выкопан». Маска из плотной глины, облеплявшая череп, заметно отличалась от песка, в котором лежал другой череп и который было легко очистить. Состояние обоих черепов — одного, легкоочищаемого, ухмыляющегося, и второго, представляющего бесформенную массу, — можно разглядеть на первоначальных фотографиях, опубликованных в 1972 году. Этот феномен облепляющей почвы, который, к удивлению, не коснулся костей, а только одного черепа, толком никто никогда не объяснил, как никто не подверг анализу глину.

Очевидная несообразность того, чтобы одинокий череп был обнаружен отдельно в песчаной почве, которая была переворочена и просеяна за несколько лет до этого, не прошла мимо внимания профессора Согнеса, который был уверен в возможности того, что череп мог быть принесен туда неизвестно откуда. Он сам поднял ряд вопросов, но не нашел на них ответов. Профессор допустил, что недостаточно квалифицирован, чтобы судить, и оставил все, как есть, «поскольку никого это не беспокоит».

Поэтому Согнес сконцентрировался на правом третьем коренном зубе нижней челюсти — первом стоматологическом доказательстве, которое он должен был изучить. Он утверждал, что в черепе на самом деле был почерневший (желто-коричневый) зуб, действительно расположенный ниже остальных зубов, являя таким образом образец частично разрушенного зуба. По мнению Согнеса, это свидетельство гниения; дупло обнаружено на участке, близком к губам и внутренней плоскости щеки, но не было никаких следов йодоформа и совсем ничтожные следы, если их вообще можно было определить, пломб, упоминаемых Блашке.

Когда американцы допрашивали Блашке, он решительно утверждал, что нижний правый зуб мудрости был единственным зубом, доставившим Борману беспокойство. Схемы, нарисованные Блашке, подтверждают это, но не показывают открытые дупла или пломбы.

Однако у трупа предполагаемого Бормана имелось несколько дупел, некоторые, возможно, как результат пломб, выпавших при очистке черепа от глины. В нижнем левом зубе мудрости было дупло. Верхний левый коренной зуб имел заметное дупло, из которого выпала пломба. Первый правый коренной зуб имел маленькое дупло, которое, по мнению Согнеса, было слишком маленьким, чтобы его мог заметить дантист при обычном осмотре, — его можно было заметить, только вырвав зуб. Однако были и другие, меньшие по размеру, разрушения зубной амальгамы некусающей поверхности зубов — особенно на нижней челюсти — и несколько более мелких дупел.

Судя по схемам Блашке, сопровождавшим его воспоминания, у Бормана не было больших проблем с зубами, пока за ними следил Блашке, — это подтверждал в своих показаниях и сам Блашке. Согнес обошел эту проблему, утверждая, что зубы могли подвергаться лечению до того, как ими стал заниматься Блашке. Он заявил, что «в то время как доктору Блашке, по всей видимости, не приходилось иметь дело с острой болью или гниением, были хронические проблемы, возникавшие в результате лечения и травм, появившихся ранее в жизни пациента».

Согнес слишком хорошо знал, что никакой дантист не забудет того, как и что он лечил, спустя пару месяцев, поэтому он предположил, что Блашке, известный своей дотошностью и прекрасной памятью на детали, просто забыл об этих мелочах потому, что не он их лечил, и на этой версии Согнес настаивал, не допуская других альтернатив.

Не говоря уже о такой возможности, что череп мог не принадлежать Борману, существовала другая вероятность, которую Согнес даже не рассматривал до того, как я беседовал с ним, вероятность того, что многочисленные пломбы и дупла, которые Блашке опустил в своих описаниях, появились после последнего осмотра Бормана Блашке, а не до того. Согнес рассматривал только два варианта, предложенные ему фон Лангом: Борман, живущий в Аргентине, или Борман — погибший, как свидетельствовал Аксман.

Память Блашке выглядела еще менее точной, когда обследовались два нижних центральных резца черепа. Они были заменены искусственными пластиковыми, которые должны были поддерживать мост. Отсутствие этого переднего моста повергло Согнеса в смятение, потому что на схеме, вычерченной Блашке, там были два прекрасных чистых естественных зуба без какого-либо намека на жалобы. Стоящую загадку Согнес разрешил так:

«Если Блашке хотел скрыть особенности зубов Бормана, то это было обречено на неудачу, учитывая подробную информацию о его остальной стоматологической практике... Доктор Блашке не был в хороших отношениях с Борманом, скорее наоборот, так что у него не могло быть заинтересованности в том, чтобы усложнять его (Бормана) опознание. Если, с другой стороны, покойный доктор Блашке разработал тщательно подготовленный подлог, включая двойника подлинного Бормана, то следует отметить, что сравнительно редкий тип зубов и расположение утраченных зубов, а именно центральных нижних резцов, стоят в первых строчках фальшивых стоматологических доказательств. Поэтому при окончательном анализе я пришел к третьей, более логичной альтернативе, а именно, что доктор Блашке не припоминал какие-то серьезные проблемы с лечением этой части челюсти Бормана и что лечение — чьи бы руки его ни осуществляли — проводилось каким-нибудь довоенным дантистом или (доктором Блашке) просто слишком давно, чтобы закрепиться в памяти доктора Блашке при данном конкретном воссоздании схемы зубов Бормана».

А вот что сам Согнес, похоже, забыл, так это интервью, которое он брал у Кэте Хейзерман, в котором она нарисовала точно такую же схему зубов Бормана, как и доктор Блашке, —видимо, тоже «подзабыв», что на нижней челюсти на центральных резцах имелся мост. Если дантист помнит только ту работу, которую выполнял, то ассистент дантиста несет ответственность за точность записей. Удивление Хейзерман при упоминании моста на резцах было тогда вполне искренним. Фриц Эхтман, изготовлявший для Блашке мосты, был также расспрошен Согнесом вскоре после того, как уже подтвердил, что схемы абсолютно точны. Опять-таки зубной техник, который помогал Блашке прилаживать мосты каждому пациенту, должен был знать, имеется ли мост на передних зубах, даже если сам он не делал этот мост.

Когда обнаруживают такой мост, дантисты, естественно, восстанавливают историю повреждения зубов. Что касается Бормана, то ни до войны, ни во время ее никакие несчастные случаи с ним не известны. Опять-таки возможна альтернатива, что никто ничего не заметил. Если череп принадлежал Борману, то разрушение передних зубов, потребовавшее замену их мостом, и установка такого моста могли иметь место после 1945 года.

Вторая проблема, имеющая отношение к Блашке, — это утрата зубов, В левой задней части как верхней, так и нижней челюстей остались пустоты, оставленные Блашке незаполненными. Эти пустоты явились результатом выпадения зуба, соответствующего аналогичному зубу на другой челюсти, хотя тенденция того, что оставшийся зуб будет выдвигаться, чтобы заполнить пустоту, делает невозможным полную уверенность насчет этого.

Схематические детали этого участка, зарисованные Блашке, совпадают с фотографиями черепа, возможно, принадлежавшего Борману. В своих разговорах с американскими следователями Блашке признавал трудность точной идентификации отдельного зуба, когда зуб удален в юном возрасте, и на его месте во взрослом возрасте появляется другой зуб.

Возвращаясь к берлинскому черепу «Бормана», мы обнаруживаем, что левый верхний зуб мудрости был совершенно цел. Значит, отсутствовал первый коренной зуб на левой стороне челюсти, а не третий на этой стороне — факт, который не оценил Блашке. Далее: Блашке указывал, что третий верхний правый зуб мудрости тоже отсутствует, в то время как у берлинского черепа этот зуб не только был на месте, но на нем имелась золотая коронка!

Третья проблема, требовавшая, по мнению Блашке, внимания, связана с нижней правой частью челюсти, где постоянный, состоявший из трех частей мост заменял первый коренной зуб, закрывая коронками каждый из соседних зубов. Этот мост, по словам профессора Согнеса, точно соответствует тому, что обнаружен на трупе, и схемы Блашке моста на нижней челюсти почти точно совпадают с мостом, найденным в черепе. Однако даже при том, что есть определенная реабсорбция кости нижней челюсти, есть еще видимые осколки кости, предполагающие, но не наверняка, возможность того, что зуб был удален сравнительно недавно, хотя мост был установлен задолго до этого.

Четвертая проблема в схемах Блашке — это наличие временного моста из трех частей, заменяющего верхний правый резец, который держался на соседнем зубе, на так называемых «коронках с окошками». Блашке утверждал, что это временная конструкция, установка которой была вызвана болезненным состоянием десны из-за потери соседнего зуба. Его показания сводились к следующему:

«Верхний правый центральный резец был утрачен в 1942 году. Поскольку пустоту надо было немедленно заполнить, были сделаны временные коронки с окошечками на верхний левый центральный резец и верхний правый боковой резец. Утраченный зуб заменен фарфоровым на золотой задней основе. Поскольку все верхние резцы были ослаблены парадонтозом, основы моста были запланированы от клыка до клыка. Однако расшатывание резцов происходило медленно, временная конструкция оказалась вполне удовлетворительной, и большой мост так и не был сделан».

Обследование трупа показывает, что, если золотой мост на верхней челюсти, найденный отдельно от черепа, примерно подходил к углублению, где он должен был находиться, то он должен был примыкать и другим концом там, где должен находиться корень резца. Трудность в определении места заключалась в том, что кость верхней челюсти в этом месте разрушена, поэтому Согнес сделал рентгеновский снимок, чтобы убедиться в этом. Рентген показал, что там было хорошее соединение, но из-за интенсивного разложения окружающих мягких тканей корень утраченного зуба по-прежнему невозможно извлечь. Согнес все еще не был полностью удовлетворен. Однако клиническое обследование и рентген также показали, что имеется трещина в челюсти, проходящая наискось по поверхности челюсти как раз в том месте, где мост, и нет свидетельств того, что челюсть реконструировали. Трещина появилась или перед самой смертью, или после, и, таким образом, возникает предположение, что либо зуб был удален, чтобы приладить мост, либо мост был выдворен на это место.

На этой стадии профессор Согнес начал применять новые, появившиеся тогда научные методы, чтобы перепроверить подлинность таинственного моста на верхней челюсти, найденного отдельно от трупа. Прежде всего Согнес использовал технику микрорепродуцирования и электронный микроскоп в дополнение к простому осмотру и фотографированию.

Исследования показали, что и на мосту на нижнем резце (о котором Блашке ничего не знал), и на внешней стороне зубов, и на фарфоровом покрытии моста на верхней челюсти видны следы изнашивания, что предполагает — но не доказывает, — что оба моста использовались какое-то время при жизни. Подделать такие следы тоже возможно, так что главная задача по-прежнему состоит в том, чтобы провести точное сличение следов изношенности на верхней и нижней челюстях. Здесь видна аномалия, потому что мост на верхней челюсти сдвинут миллиметра на два по сравнению с мостом на резце на нижней челюсти — сдвиг, который никакой дантист не допустит у живого пациента.

По этой причине Согнес сделал модели нижних и верхних зубов и затем расположил их в соответствии с пометками, которые делал. И вновь стало очевидно, что верхняя центральная линия смещена по крайней мере на два миллиметра влево по сравнению с центральной линией нижней челюсти.

Весьма примечательно, что Блашке вообще не упомянут об этом. И в своих весьма тщательных рисунках соответствующих зубов он ни разу не указывал на такое очевидное различие. Это открытие взволновало Согнеса, но он объяснил его тем, что предположил, что такое смещение мото произойти из-за болезни околозубной ткани в районе верхних резцов. И такая дотошная ассистентка дантиста, как Кэте Хейзерман, в чьи обязанности входило записывать такие сведения, не мота припомнить такого смещения — во всяком случае, в тот период, когда Борман был пациентом Блашке. Но опять-таки, если Борман жил дольше, то смещение влево могло произойти после 1945 года.

Точно так же следы прикуса на внутренней стороне губы показывают, что у верхнего резца прикус был тоже несимметричным, — еще одно указание на то, что имела место неправильная установка верхнего моста, и это свидетельствует о возможной посмертной подмене или о смещении. И опять-таки Кэте Хейзерман не может вспомнить такую асимметрию.

Исследование зубов трупа с помощью электронного микроскопа показало наличие легких царапин на внутренней стороне верхних резцов, про которые Согнес решил, что они причинены осколками стекла, и выдвинул гипотезу, что эти царапины могли получиться от осколков ампулы цианистого калия. Причиной этой его уверенности было то, что предполагалось, что осколки стекла были найдены во рту трупа, который в конечном итоге был идентифицирован как труп Бормана. К сожалению, не было предпринято никаких попыток использовать новейшую технику для анализа поверхностей, такую, как дисперсный анализ рентгеновскими лучами, спектрометрия, с помощью ионов или зондирование рентгеновскими луча-ми — самая совершенная техника, которая могла разрешить все эти проблемы раз и навсегда.

Но даже без запоздалого использования этих способов значение царапин, обнаруженных Согнесом, немедленно вызвало подозрения, потому что мало кто из людей стал бы раздавливать стеклянную ампулу передними зубами, тем более если имеется мост. Место, где эти царапины могли меть значение, это не резцы, а коренные зубы.

Последнее предпринятое посмертное стоматологическое исследование — это попытка датировать зубы путем выпавшего зуба с использованием различной техники, существовавшей в тот период, как, например, вычисление сравнительное степени прозрачности верхней части корня.

Датирование зубов дает весьма точные результаты. Недавно профессор Уайттекер из Кардифского университета был приглашен экспертом-свидетелем, когда при вскрытии подземных сводов одной лондонской церкви было обнаружено множество свинцовых гробов, на которых были печати, удостоверяющие точный возраст покойника в день смерти. Профессор доказал, что техника датирования по зубам гораздо более точна, чем любая другая техника, применяемая в археологии. Его результаты привели в смятение археологический мир, к вящему удовольствию Уайттекера.

Представляет серьезный интерес, что профессор Согнес в 70-х годах определил возраст трупа предполагаемого Бормана между сорока и пятьюдесятью годами в момент смерти. Масштаб ошибки, как мы теперь знаем, колеблется не более чем в десять лет старше (или пять лет моложе). Таким образом, его исследования ставят нас перед вероятностью, что человеку, чей труп был найден в Берлине, было в момент смерти шестьдесят с небольшим лет. Борман родился в 1900 году.

Имелись и другие, не стоматологические наблюдения энтузиаста фон Ланга, который был убежден, что форма головы и лица отрытого черепа совпадает с физиономией лица Бормана. Такой же энтузиазм высказывался в отношении первоначально ошибочного предположения, что череп Штумпфеггера принадлежит Борману; к этому следует еще добавить, что профиль Бормана мало чем отличался от профилей большинства его современников. Техника реконструкции лица с помощью компьютера, к сожалению, подвержена ошибкам и неточностям оператора и не может служить не чем иным, как только помощью при идентификации.

Итак, идентификация трупа сводится к зубам. И необходимо еще раз напомнить, что, к каким бы заключениям ни подталкивало такое свидетельство, их нельзя считать окончательными — это только предположения, поскольку мы сравниваем патологоанатомические данные с записями сомнительной достоверности. Тем не менее такое сравнение может дать полезную информацию.

ВОЗМОЖНОСТЬ ПОСМЕРТНОГО ПОДЛОГА

Из различных комбинаций возможностей, которые предлагает нам сравнение стоматологических свидетельств в отношении предполагаемых останков Бормана, выделяются три основных вопроса, которые следует рассмотреть:

— Есть ли какие-то доказательства того, что это череп Бормана?

— Есть ли какие-нибудь свидетельства того, что подлог был совершен в 1945 году?

— Есть ли какие-нибудь свидетельства того, что подлог был совершен в 1972 году?

Ответ на первый вопрос становится очевидным при рассмотрении других двух.

Так вот, были ли доказательства подлога, совершенного в 1945 году?

Можно спорить о том, подтверждают ли такой анализ следующие детали:

1. Наличие многочисленных пломб, не отмеченных доктором Блашке на его схемах

2. Наличие моста на передних резцах — экстраординарный факт, чтобы о нем не знали Блашке, Эхтман и Хейзерман.

3. Сдвиг моста на верхней челюсти с асимметричным прикусом.

4. Утерянный коренной зуб, который вовсе не был утерян.

Однако само наличие моста на резцах верхней челюсти является аргументом против подлога, потому что какой подлог не включил бы такую явную примету?

Против подлога свидетельствует также исключительно точное совпадение с нарисованными Блашке схемами не моста на верхней челюсти или в задней части нижней челюсти, а пробела между зубами из-за потери зуба. Наличие болезни околозубной ткани, локализированной в районе моста на верхней челюсти, — тоже весьма убедительное доказательство.

В своем окончательном анализе профессор Согнес полагался на методы посмертного одонтологического сравнения с помощью оценочной системы, основанной на суммировании так называемых исключительных деталей (таких, как мосты и «районы особого интереса», обозначенные Блашке) и «обычных» деталей, таких, как индивидуальный зуб. Такие подсчеты используются клиницистами во многих областях медицины. Однако иногда научная ценность таких подсчетов преувеличивается, и клиницисты не могут за деревьями увидеть леса.

Мы должны прийти к выводу, что при сравнении схем Блашке с патологоанатомическими данными трупа, в отношении которого существуют подозрения, что это труп Бормана, нет существенных свидетельств того, что в 1945 году был совершен подлог.

Но в таком случае как объяснить сдвиг влево моста на верхней челюсти на 2 мм или даже больше, наличие необъяснимого моста на резцах нижней челюсти и нескольких пломб, которые нигде не были зафиксированы и которые никто не помнил? Неразумно полагаться на поразительную аккуратность воспоминаний Кэте Хейзерман и на тщательные схемы Гуго Блашке, когда они оказываются полезными, но отмахиваются от их впечатляющих воспоминаний как от чего-то несущественного, когда речь идет об открытиях, и не об одном, если они не совпадают.

Следующий вопрос, который надлежит поставить: есть ли доказательства подлога, совершенного в 1972 году?

Все исследователи в 1973 году были под влиянием возможности того — Борман жив. Вопрос о посмертном подлоге рассматривался только с этой точки зрения. Похоже, никому и в голову не приходило, что накал бешеных поисков нацистских военных преступников в Южной Америке в то время может значительно утихнуть, если будут найдены подлинные останки Бормана и поиски других нацистских военных преступников сойдут на нет. Между тем такое открытие приведет к тому, что все косвенные доказательства получат объяснение, даже если они найдены с помощью легковесных, не специфических методов.

Если череп Бормана и другие его останки были захоронены в районе Инвалиденштрассе вместе с останками доктора Штумпфеггера, которые не трудно было выкопать на военном кладбище, это могло бы помочь объяснить их неожиданную находку в месте, где ранее просеивалась земля.

Последующая находка моста на верхней челюсти могла указать на то, что мост этот был удален из челюсти Бормана после его смерги, как предполагает Согнес, поскольку такое удаление почти наверняка вызвало бы трещину в челюсти. Этот мост могли изъять для того, чтобы использовать при последующем подлоге до того, как было принято решение об использовании всего черепа. Череп Бормана могли справедливо рассматривать как содержащий достаточное количество доказательств и помимо моста до того, как запоздалое требование Согнеса предопределило необходимость находки и моста тоже.

Сделанное, словно в предвидении этого, зубным техником Фрицем Эхтманом подтверждение в отношении самого моста могло в будущем служить как свидетельством о существовании моста отдельно от черепа, так и о намерении использовать его для посмертного подлога.

Такое явно ненормальное появление забитого глиной черепа рядом с чистым черепом в одной и той же песчаной могиле может быть объяснено тем, что первоначально они были захоронены в разных местах до эксгумации останков Бормана, а потом перезахоронены в Берлине, Кладбище военных служащих, погибших на войне, расположено не на глинистой почве — там такая же светлая песчаная почва, как и везде в Берлине.

Искаженные, противоречивые, меняющиеся, явно придуманные свидетельства Баура, Аксмана и других, кто давал показания насчет смерти Бормана, и последующие свидетельства тех, кто претендовал на обнаружение его трупа, теперь все эти показания наконец-то нашли каждое свое место как преследующие одну цель — скрыть правду.

И наконец, могут получить свое объяснение данные патологоанатомических обследований, поскольку мост на резцах нижней челюсти (про который десять лет спустя Согнес признался, что он подозревал, судя по конструкции моста, что он сделан позднее и не доктором Блашке) мог появиться в результате замены потерянного зуба после более позднего несчастного случая, такого, например, как автомобильная авария. Точно так же мост на верхней челюсти мог за десять лет сдвинуться, а южноамериканские дантисты не смогли это исправить, и мост продолжал сдвигаться, результатом чего должна была быть кривая улыбка.

Единственная деталь, судя по которой можно предположить, что Борман умер в 1945 году, —это предполагаемое наличие во рту осколков стекла. Если эти осколки — результат того, что раздавили стеклянную ампулу, тогда это могла быть ампула с цианистым калием или чем-нибудь еще. Гораздо более важно то, что ампула могла быть раздавлена в любое время, и в данном случае наличие осколков стекла ровным счетом ничего не доказывает, тем более после того как последующий анализ, сделанный патологоанатомом доктором Видманом, показал, что, хотя ампулы во рту трупа были примерно того же размера, что и ампулы цианистого калия, они не имели блестящего синего кончика на верхушке ампулы, характерного для ампул с цианистым кадием, и, следовательно, нельзя утверждать, что они содержали цианид.

Стремление фон Ланга сгладить свою историю заставило его представить еще одного свидетеля — уполномоченного по гражданской обороне Остерхюбера, который утверждал, что видел, как Борман покончил жизнь самоубийством на мосту Лертер в 1945 году. Он даже заявил, что пытался предотвратить первую попытку Бормана покончить с собой, попробовав выбить ампулу у него из рук, но не сумел предотвратить вторую попытку. Его живого воображения не хватило только на то, чтобы объяснить, откуда он знал, что это был Борман и был ли Борман в тот момент в шерстяных кальсонах и жилете!

Фон Ланг обеспокоился тем, чтобы оставить для вечности малоизвестное заявление, сделанное Аксманом в апреле 1970 года насчет точного расположения трупа Бормана, который он якобы нашел в 1945 году на мосту Лертер.

Во всех своих прошлых заявлениях и при допросе в Нюрнберге в 1947 году Аксман рассказывал, как он стоял перед трупом. Теперь, в показаниях 1970 года, перед нами возник более человечный, любопытный и переживающий Аксман. В ретроспекции его ответы, к сожалению, прошли серьезную предварительную подготовку:

«Мы опустились на колени и без всяких сомнений опознали Мартина Бормана и доктора Штумпфеггера. Оба они лежали на спине, руки и ноги были разбросаны. Я обратился к Борману, дотронулся до него и потряс. Я заметил, что он не дышит. Оба они были в пальто, в которые были одеты и раньше. Они не подавали никаких признаков жизни, но я не увидел на них никаких ран или следов от пуль. Я был не в состоянии проверить, нет ли у них каких-либо внешних изменений около рта, предполагающих, что они приняли яд, во всяком случае, я не открывал им рты. Я не заметил никакого резкого запаха, такого, как от синильной кислоты или острого запаха миндаля. Мой осмотр, о котором я сейчас говорил, касался только Бормана. Я ничего не вытаскивал у них из карманов. Происходило это где-то между половиной второго и двумя часами ночи. Пожары, бушевавшие вокруг, освещали насыпь— это объясняет, почему я мог без всякогс сомнения узнать лицо Бормана. Насколько я помню, глаза Бормана были закрыты — во всяком случае, не раскрыты широко».

Если Аксман встал на колени рядом с трупами, которые отравились цианистым калием, то он мог учуять этот запах— как он страстно утверждал начиная с 1946 года — и едва ли не мог распознать этот всепроникающий запах.

Тем не менее, опираясь на научные данные, которыми мы сегодня располагаем, можно сделать вывод, что нет противоречащих патологоанатомических данных, исключающих возможность того, что в 1972 году был совершен подлог с использованием останков Мартина Бормана. Главные аномалии в патологоанатомических данных гораздо больше соответствуют подлогу, чем смерти, наступившей в 1945 году.

Есть также свидетельства того, что такой же подлог был совершен в отношении трупа доктора Штумпфегге-ра, свидетельства, которые многое добавляют к делу Бормана. Потому что я до сих пор не отмечал, что левый свод черепа Штумпфеггера был отсечен хирургическим способом.

Фотографии черепа показывают состояние, в котором он был в момент обнаружения. Зияющая черная дыра в левой части черепа, требующая объяснения, была описана в отчете о находке трупа одной фразой: «Один череп был поврежден в теменной части экскаватором».

Последующее исследование черепа показало, что это заявление было некомпетентным, неточным и не соответствующим истине. Однако никто не поставил под сомнение это так называемое мнение экспертов, что свидетельствует, до какой степени можно водить за нос общественность и ученых.

Когда наезжает экскаватор, то эффект от этого совсем иной, чем от лопаты в руках человека. Если экскаватор наезжает на череп, то результат выглядит так, словно яйцо разрезали ножом — черепные кости проваливаются внутрь и вдоль линии идут трещины. При сильном ударе череп может также вообще развалиться. Втом случае, если череп покрыт песчаным слоем земли, удар смягчается, но только до известного предела. Энергия удара разбивает свод черепа — самую слабую его часть.

Свод черепа обычно раскалывается одинаковым характерным радиальным образом, как это случается, когда трескается яйцо. Более того, костяные пластинки (которые похожи на щитки, защищающие ноги при игре в футбол) соединяются связующими тканями, которые обычно прочнее прилегающих костей, поэтому они остаются целыми — совсем не так, как в случае с черепом Штумпфегге-ром. Если удар вызывает параллельные трещины и костяная пластинка проваливается внутрь черепа, тогда эта кость должна остаться внутри черепа и на ней должны быть следы слома. Края такой пластинки почти наверняка должны быть неровными и шероховатыми, особенно нижние. Это является результатом структуры костяной пластинки, которая состоит из двух твердых внешних пластинок и более мягкой прослойкой между ними, как в сандвиче.

Если удар экскаватора пришелся по касательной (буквально срезав верхушку яйца), тогда противоположный край должен, по всей вероятности, нести следы рваного разлома, и уж во всяком случае осколки черепа легко могли быть обнаружены.

Таким образом, разлом черепа от удара экскаватора был бы очевиден и легко распознаваем.

На фотографиях можно видеть, что масштаб повреждения описан неправильно. Разлом вряд ли произошел по теменной кости — он охватывал всю левую часть лобной кости и значительную часть левой теменной и прихватывает левую скуловую кость (опорная кость ниже и вдоль глазной впадины), а она тоже отсутствует в том месте, где образует границу глазной впадины. Несоответствие описания поразительное!

И дело не только в этом: читатели могут сами отметить необыкновенно ровный край облома, вертикальный край по средней линии, где оставшаяся часть лобной кости видна там, где она идет назад и наверх. Читатели могут также глянуть на внешнюю поверхность черепа и обратить внимание на сохранившиеся части девой теменной кости и височной кости — очевидно, что они были сломаны не в вертикальном направлении, как можно было ожидать при ударе снизу, а по касательной. Трудно даже себе представить, чтобы прямой удар экскаватора мог дать такой результат. Если бы имел место такой удар, то он должен был сопровождаться тем, что осколки кости оказались бы в нижней части черепа. Ничего подобного не произошло.

У старых черепов есть такая тенденция: они утрачивают свою эластичность и становятся более хрупкими. В таких случаях — при ударе с близкого расстояния, а здесь лезвие экскаватора задело череп — разлом черепа происходит спонтанно. При таких обстоятельствах разлом может быть вертикальным. Такой разлом, вероятно, придал бы аналогичный вид краям лобовой кости, височной и теменной. Но это может повлиять на прочную основную кость, которая включает скулу, внешнюю поверхность глазной впадины.

Как можно увидеть на фотографиях, на этом черепе имеется другой косой разлом, идущий под другим углом — поперек кости. Опорная кость толщиной 25 мм нечувствительна к косым ударам, которые могли нанести такой урон. Более того, если бы такое разрушение имело место, то должны были остаться осколки кости либо внутри черепа, либо в непосредственной к нему близости.

Мы можем прийти к выводу: почти невероятно, чтобы прямой удар экскаватора мог принести такие разрушения черепу Штумпфеггера. Мы также можем убедиться, что никакой подобный удар не мог послужить тому причиной.

В действительности разлом поперек черепного свода очень похож на разрез от современной быстрорежущей пилы или ножа, которым пользуются нейрохирурги и иногда патологоанатомы.

Все это подсказывает, что кто-то хирургическим путем удалил большую часть черепного свода и верхнюю часть глазной впадины. Тот факт, что исчезнувшая часть черепного свода не была найдена, хотя поиски ее велись по всем археологическим правилам, поддерживает это предположение.

Теперь, когда мы столкнулись с тем, что почти наверняка верхушка черепной коробки была удалена хирургическим путем, возникает естественный вопрос: почему?

Ответ может быть только один — чтобы скрыть дефект в черепе, который скорее всего был пулевым отверстием. Вполне возможно, что пуля, войдя в глазную впадину или в лоб, вышла через свод черепа. Рассказ Аксмана о том, что ни на одном трупе не было никаких пулевых ранений, оказывается дискредитированным. К тому же весьма трудно представить себе человека, который, будучи смертельно ранен, принимает цианистый калий!

Приведенные выше доказательства указывают на другую альтернативу. Доктор Штумпфеггер, представлявший при своем росте 190 см отличную мишень, действительно был застрелен и оставлен на мосту Лертер. Его труп был обнаружен, вдову известили, и он был похоронен на военном кладбище, как и описывалось ранее.

Когда в начале 70-х годов возникла необходимость подлога, чтобы сбить волну антинацистской истерии в Южной Америке, останки Штумпфеггера вырыли, череп его переделали, осколки костей изъяли. Его останки легли рядом с останками Мартина Бормана, в отношении которого есть свидетельства, что он был жив после событий у моста Лертер и 1945 года. Две раздавленные ампулы — вероятно, не цианистого калия — были положены во рты трупов. Это должно было возбудить верных делу нацизма, а случайная находка должна была убедить весь мир.

Но для подтверждения этой альтернативной версии необходимы более весомые доказательства, чем просто подозрения насчет аргентинских досье и многочисленных, но слабых свидетельств, составивших основу для существовавшего до того израильского убеждения, что Борман избежал возмездия.

В 1993 году случилось драматическое подтверждение того, что именно такой подлог был осуществлен в 1972 году.