Дыхание розы

Женское аббатство Клэре, Перш, ноябрь 1304 года

Сидя за столом, установленном на помосте, откуда была видна вся трапезная, Элевсия разглядывала сестер, расположившихся за двумя длинными досками, лежавшими параллельно на козлах. Их освещало колеблющееся пламя смолистых факелов.

Обычно просторный зал был наполнен шепотом, правда, неуместным, поскольку трапезы должны были проходить в полном молчании. Обычно раздавались приглушенные смешки, из-за чего аббатисе приходилось призывать сестер к порядку. Обычно рядом с аббатисой сидели благочинная, экономка и ризничная. Но Бланш де Блино не покидала обогревальни, а Гедвига дю Тиле была мертва. Оставалась Берта де Маршьен. С нее слетело прежнее высокомерие, и теперь она походила на ту, кем была по сути: на стареющую чувствительную женщину.

Элевсия де Бофор попросила Аннелету Бопре занять ставшее теперь свободным место Гедвиги, чтобы лишний раз не пробуждать тягостных воспоминаний у ее духовных дочерей, но сестра-больничная отвергла это предложение. Ей было удобнее следить за реакцией каждой из сестер со своего места в конце стола. К тому же она была уверена, что, заняв место, не соответствовавшее ее положению, она вызовет у убийцы беспокойство.

Аннелета Бопре не сводила глаз с Женевьевы Фурнье. Лицо сестры — хранительницы садков и птичника было мертвенно-бледным. Ее огромные карие глаза с фиолетовыми, почти черными кругами свидетельствовали о том, что Женевьева плохо спит и почти ничего не ест. Действительно, после смерти Гедвиги дю Тиле она так почти ничего и не съела. Столь упорный пост, который связывали с симпатией, объединявшей двух молодых женщин, заинтриговал больничную. Разумеется, женщины хорошо ладили, впрочем, как и прочие, но все же не до такой степени, чтобы изводить себя голодом. Аннелета переводила взгляд с одной сестры на другую. У нее кольнуло в сердце, когда она увидела осенние цветы, лежащие на осиротевшем месте Аделаиды Кондо и на по-прежнему свободном месте Жанны д’Амблен. Жанне было лучше, но из-за слабости она все еще не могла встать.

Аннелета увидела, как Женевьева поднесла ко рту чашку с супом из репы, бобов нового урожая и сала, но сразу же дрожащими руками поставила ее обратно. Ее духовная сестра испуганно посмотрела вокруг и опустила голову, нервно пощипывая свой кусок хлеба. И Аннелета все поняла. Женевьева умирала с голоду, но ее не покидал ужас, несмотря на то, что на кухне предпринимались все меры предосторожности. Возле двери стояли две послушницы и наблюдали за происходящим, пока новая сестра-трапезница, Элизабо Феррон, готовила еду. Срок послушничества Элизабо закончился, и она дала окончательный обет. Женщина среднего возраста, вдова крупного торговца из Ножана, Элизабо заняла эту должность при поддержке Аннелеты. Рослая и широкоплечая, Элизабо была способна оглушить любого, кто попытался бы покуситься на ее котелки. Ее зычный голос не раз производил сильное впечатление на сестер, когда она, упершись кулаками в пышные бедра, заявляла:

— Мое имя определило мою судьбу. Оно означает: радость в доме Бога-Отца. Не будем этого забывать — Бог есть радость!

У всех хватало здравого смысла не противоречить ей, поскольку у Элизабо, несмотря на ее шумное великодушие, был закаленный характер, ведь всю свою супружескую жизнь она подгоняла ленивых приказчиков или грубо одергивала бессовестных заказчиков.

Аннелета ловила взволнованные недоверчивые взгляды. Все украдкой переглядывались, стараясь понять, за каким знакомым и любимым лицом скрывается зловредный зверь. Она следила за взглядами, которые порой сталкивались, иногда задерживались друг на друге, задавали молчаливые вопросы. Сумеет ли их конгрегация, некогда такая безмятежная и, можно сказать, слаженная, оправиться от этой опасной болезни — подозрительности? Аннелета не была в этом уверена. Если Аннелета хотела быть честной, она должна была признать: прежде всего сестер объединяло твердое убеждение, что стены аббатства надежно защищают их от внешнего мира. Но смерть тайком пробралась к ним, заставив разлететься на куски толстые стены и уверенность, что безумие мира никогда не сможет добраться до них, укрывшихся здесь. По сути, чего боялось большинство из них? Яда? Или оказаться на улице, в одиночестве, без состояния, без челядинцев[70], жаждавших их принять? Разумеется, сюда их привела вера, во всяком случае, большинство из них. Но к этой вере примешивалась уверенность, что аббатство — их единственное пристанище. Она сама, мужественная Аннелета, что она будет делать? Она предпочитала не думать об этом. За стенами монастыря ее никто не ждал. Никто не беспокоился о ней. Все ее существование, ее значимость была сконцентрирована в этих стенах. Это собрание столь разных женщин, одни из которых раздражали ее, другие забавляли, немногие интересовали, стало для нее единственной семьей. Другой у нее просто не было.

Трапеза закончилась в тягостном молчании. Гнетущую тишину разорвал скрежет скамей. Аннелета последней встала из-за стола и пошла вслед за Женевьевой Фурнье. Сестра — хранительница садков, выйдя из трапезной, свернула налево, чтобы, несомненно, срезать путь через гостеприимный дом, пройти через сад и в последний раз перед сном проверить кур. Она шла медленно, опустив голову, чуть согнувшись. Казалось, она забыла обо всем, что ее окружает. Наступала ночь. Аннелета шагала следом в нескольких туазах, чтобы не напугать ее. Женевьева прошла внутренние монастырские галереи, потом обогнула реликварий. Миновав конюшни, она вышла к фруктовому саду, в котором находились курятники. Она остановилась перед забором из тонких планок и принялась разглядывать своих дорогих птиц. Аннелета, которая тоже остановилась, почувствовала какую-то не совсем уместную нежность. О чем думала ее духовная сестра, застывшая в холодных сумерках, предвещавших ночь? О Гедвиге? О смерти? Наконец Аннелета решилась. Сделав несколько широких шагов, она подошла к Женевьеве и положила руку ей на плечо. Сестра — хранительница садков и птичника подскочила, с трудом удержавшись от крика. В ее глазах Аннелета прочла неописуемый ужас. Женевьева быстро взяла себя в руки и принужденно рассмеялась:

— До чего же я стала трусливой! Вы застигли меня врасплох… Вышли подышать свежим воздухом, дорогая Аннелета?

Несколько секунд Аннелета молча смотрела на Женевьеву, потом сказала решительным тоном:

— Не думаете ли вы, что сейчас самое время?

— Что, прошу прощения?

— Почему вы боитесь стать следующей, причем так сильно, что морите себя голодом?

— Я не понимаю, в чем вы меня обвиняете, — сухо ответила молодая женщина.

— Вы знаете или полагаете, что знаете, причину убийства Гедвиги и почти смертельного отравления Жанны. И по этой самой причине вы опасаетесь за свою жизнь.

— Я не…

— Помолчите! Неужели вы не понимаете, что чем дольше вы будете молчать, тем настойчивее убийца будет стремиться устранить вас? И напротив, если я… если некоторые из нас доверятся друг другу, убивать вас станет бессмысленно.

Крупная слеза потекла по щеке сестры — хранительницы садков и птичника. Она пролепетала:

— У меня больше нет…

— Доверьтесь мне, это единственный способ защитить вашу жизнь.

Женевьева пристально смотрела на Аннелету. Она так хотела верить ей, но вместе с тем она боялась.

— Я… Я видела, как вы воровали мои яйца, очень много яиц. Сначала я до того возмутилась, что спрашивала себя, не следует ли рассказать об этом нашей матушке. Я колебалась. Спросила Гедвигу. И только потом, в скриптории, когда вы водили нашими туфлями по нагревальнику, я поняла, что мои яйца потребовались вам, чтобы устроить ловушку.

— Значит, Гедвига знала, что я… заимствую яйца у ваших кур, а поскольку она дружна с Жанной, вполне вероятно, что она рассказала ей об этом.

Женевьева нервно кивнула головой в знак согласия и срывающимся голосом прошептала:

— Это моя вина… Их отравили из-за меня.

— Разумеется, нет. Выбросите эту глупость из головы. Надо возвращаться, Женевьева. Надо возвращаться. К тому же вам следует поесть. Я расскажу о нашем разговоре матушке. Советую вам… Советую вам поговорить с несколькими сестрами, поведать им о своих страхах.

— Но отравительница… Я рискую довериться ей.

— Именно этого я и хочу. Если она задумала избавиться от вас, чтобы помешать вам сказать правду, она поймет, что вы опередили ее, и оставит свое намерение.

Женевьева расслабилась от облегчения. Она крепко обняла Аннелету. Сестра-больничная, смущенная таким выражением чувств, мягко освободилась от объятий и улыбнулась, как бы оправдываясь:

— Я не привыкла к подобным проявлениям дружбы.

Женевьева покачала головой и призналась:

— Я думаю, дорогая Аннелета, что многие из нас недооценивали вас. Это потому, что у вас такой свирепый вид, — добавила она, вздохнув. — Но вы, бесспорно, самая храбрая женщина из всех, кого я знаю, и самая умная. Мне просто необходимо было вам об этом сказать.

С этими словами Женевьева побежала к зданию, массивные очертания которого виднелись при лунном свете.

Аннелета стояла и смотрела на сбившихся в кучу птиц, спавших в своем убежище. Она ни секунды не сомневалась, что Женевьева сказала ей правду. Тем не менее вся эта история была притянута за уши. В этом тоже она была уверена. Если предположить, что Гедвига поведала Жанне о беспокойстве Женевьевы по поводу яиц, тогда получалось, что Жанна тоже должна была с кем-то поделиться этими сведениями. Лишь так можно было объяснить, что обе женщины стали мишенью отравительницы. Если только они не разделили между собой яство или напиток, предназначенный Гедвиге. Перед тем как лечь спать, сестра-больничная решила в этом убедиться. Она поднялась в еще пустой перед повечерием дортуар и вошла в маленькую занавешенную ячейку, которую занимала Жанна. Казначея спала. Нога Аннелеты наткнулась на какой-то предмет, тут же зазвеневший под ее ногой. Она опустила глаза и увидела пустую суповую чашку. Хорошо. Жанна начала есть, что позволит ей быстро набраться сил. Она подняла чашку и ближе подошла к спящей. Под ее толстыми кожаными подошвами что-то заскрипело. Она испугалась, что этот неприятный звук может разбудить ее духовную сестру. Шум, сопровождавший возвращение сестер в свои полотняные ячейки после повечерия, тоже мог вырвать Жанну из сна. Она воспользовалась суматохой, чтобы вернуться к себе.

Аннелета бесшумно вышла, задвинула занавеси и направилась к кухне, чтобы вернуть чашку. Каждый ее шаг сопровождался легким скрежетом. Она взглянула на подошву, думая, что в саду за нее зацепился небольшой камешек. В полутьме сверкнула крошечная искорка. Она попыталась вытащить застрявший предмет и тут же вскрикнула от острой боли. Сначала она не смогла ничего разглядеть. Лишь подойдя к освещенной кухне, она увидела, что из пальца текла кровь. И лишь более внимательно осмотрев подошву, она поняла, что камешек был толстым осколком стекла. Как сюда попал осколок? Стекла в аббатстве было немного. Застекленными были только окна скриптория, но, насколько она знала, все они оставались целыми. Аннелета промыла палец над каменной раковиной, не жалея воды из кувшина, затем смазала его настойкой тмина, розмарина, березы и шалфея[71]. Флакончик с этой настойкой никогда не покидал пояса ее платья. Раздавшееся сзади покашливание заставило ее обернуться. Послушница робко наклонилась к ней и прошептала:

— Матушка хочет вас видеть. Она ждет вас в своем кабинете.

Молодая женщина тут же исчезла. Прежде чем идти в кабинет аббатисы, Аннелета перевязала палец полоской ткани.

Едва Аннелета вошла, как Элевсия встала. Лицо аббатисы было каменным. Аннелета недоуменно подняла брови.

— Мне только что доложили об одной невероятной вещи. Я до сих пор не могу прийти в себя от услышанного. У меня такое чувство, что чем дальше мы продвигаемся, тем меньше я понимаю.

Аннелета терпеливо ждала. Поведение аббатисы заинтриговала ее и даже вызвало беспокойство. Элевсия провела своей тонкой рукой по лбу и вздохнула:

— Ребенок… этот малыш Тибо де Флери… умер почти два года назад, через несколько месяцев после смерти своего деда.

Аннелета почувствовала, что вот-вот упадет. Она с трудом добралась до кресла, стоявшего возле стола аббатисы, и выдохнула:

— Ах, нет… Но…

— Сначала я отреагировала точно так же, дочь моя. Мы столкнулись с нагромождением несообразностей. Но тогда почему матери сообщают о хорошем здоровье и беззаботном детстве ее ребенка? Кто опустился до такой чудовищной лжи? И потом, почему она не получила писем, в которых сообщалось бы о смерти ее отца, а затем сына?

— Я теряюсь в догадках, — призналась Аннелета. — Но главное, я не знаю, что делать. Должны ли мы рассказать Иоланде о чудовищном фарсе, жертвой которого она стала?

— Даже если потом она умрет от горя?

— Даже если она потом умрет от горя… но мы должны рискнуть, иначе мы не узнаем имени ее осведомительницы, — ответила сестра-больничная.

— Вы думаете, что этой осведомительницей движут недобрые намерения или что она получает от Иоланды сведения, которые той сообщает третье лицо?

— Я ничего не думаю. Мы сможем это понять лишь тогда, когда узнаем, кто эта осведомительница.

Вновь воцарилось молчание. Аннелета пыталась привести в порядок свои хаотичные мысли, найти связь, объединявшую все эти разрозненные элементы, казавшиеся бессмысленными. Элевсия де Бофор чувствовала беспредельную усталость. Она чувствовала, как уходит в себя. Постепенно ее вселенная разрушалась, и теперь ей не оставалось ничего другого, как созерцать развалины. Огромным усилием воли она взяла себя в руки и распорядилась:

— Приведите ко мне Иоланду.

Аннелета нашла сестру-лабазницу в парильне. Вместе с Тибодой де Гартамп, сестрой-гостиничной, она складывала белье. Иоланда с неприязнью взглянула на Аннелету, когда та передала ей приказ аббатисы. Некогда веселая молодая женщина не простила больничную за то, что та подозревала ее. К великому облегчению Аннелеты, Иоланда пошла за ней, не сказав ни слова, даже не поинтересовавшись, зачем ее вызвали.

Элевсия стояла, опершись спиной о рабочий стол, словно готовилась к тяжелому испытанию. По искаженному грустью лицу аббатисы Иоланда поняла, что разговор будет трудным.

— Матушка?

— Иоланда… моя дорогая дочь… Ваш… отец умер чуть больше двух лет назад.

Иоланда опустила глаза и прошептала:

— Боже мой… да упокоится с миром его душа. Я надеюсь, что он меня простил.

Вдруг Иоланда забеспокоилась:

— Но… Мой сын… Тибо, кто теперь следит за ним? Я была единственной наследницей.

— Значит, ваша… осведомительница вам об этом не сказала? — вмешалась Аннелета.

Иоланда повернулась к Аннелете. Выражение ее лица было суровым и неприветливым. Сквозь зубы она процедила:

— Будет лучше, если я не стану с вами разговаривать. Я никогда вас не любила, тем не менее я никогда не думала, что вы станете подозревать меня.

Иоланда посмотрела на аббатису. Выражение ее лица смягчилось.

— Матушка, заклинаю вас, скажите, кто воспитывает моего Тибо?

Теперь пришла очередь Элевсии опустить глаза. Аннелета не узнала голоса аббатисы, когда та произнесла ужасные слова:

— Немного погодя он присоединился к вашему отцу.

Иоланда не сразу поняла, что сказала ей духовная мать. Немного растерявшись, она переспросила:

— Он присоединился к нему… как это? Где? Я…

— Он умер, моя дорогая дочь.

На губах сестры-лабазницы заиграла неуместная улыбка. Она наклонилась к расстроенной женщине и переспросила:

— Я не… Что вы говорите?

Острая боль пронзила грудь Элевсии. Тоном, ставшим почти агрессивным, она повторила:

— Тибо умер, Иоланда. Скоро будет два года, как ваш сын умер, через несколько месяцев после своего деда.

Аннелете показалось, что Иоланду покидает жизнь. Она увидела, как молодая женщина согнулась почти пополам. Странный звук, похожий на пыхтение раздуваемых мехов, заполнил комнату. Затем раздался стон. Он становился все громче и в конце концов перешел в вопль. Иоланда вертелась как волчок, все быстрее и быстрее, царапала себе щеки, не в состоянии подавить пронзительный крик, вырывавшийся из груди, который, казалось, не нуждался в ее дыхании, чтобы заполнить комнату. Она упала на колени, рыдая, словно в агонии. Аннелета и Элевсия неподвижно стояли на месте, не в состоянии сделать какое-либо движение или вымолвить хоть слово. Сколько они смотрели на слезы отчаяния матери, слушали ее хриплые крики умирающего зверя?

Внезапно все звуки стихли. Иоланда смотрела на них широко раскрытыми от бешенства глазами. Ее лицо было искажено яростью. Помогая себе двумя руками, она встала. Элевсия хотела броситься к ней, заключить в свои объятия. Но Иоланда отпрыгнула назад и прорычала, показывая на нее пальцем:

— Как вы могли?.. Вы злая, вы предательница, вы ничуть не лучше своей прислужницы больничной. Две злые и извращенные безумицы.

Ошеломленная Элевсия застыла в одном шаге от своей духовной дочери. Иоланда зарычала. Аннелета была готова вмешаться, опасаясь, как бы та не бросилась на аббатису.

— Как вы посмели придумать такую чудовищную ложь? Для этого надо, чтобы вы прогнили до глубины души! Неужели вы думаете, что имеете дело со слабоумной? Вы сообщаете мне это чудовищное известие в надежде узнать от меня имя любезной подруги, которая рассказывает мне о Тибо? Никогда! Я разгадала вашу гнусную стратагему! И знаете почему? Потому что я ежесекундно чувствую своего малыша во мне. Потому что, если бы он умер, я вскоре бы угасла, чтобы последовать за ним. Подлые чудовища! За это вы будете прокляты!

Иоланда на мгновение замолчала, зажав рукой рот.

— Я хочу, матушка, чтобы вы немедленно потребовали моего перевода в другое аббатство нашего ордена. Я хочу как можно быстрее покинуть смрадные бездны, которые вы и вам подобные вырыли в этих местах. Несомненно, я буду не единственной, кто потребует перевода. Другие тоже поняли всю подлость ваших ухищрений.

Аннелета подумала, что на ее глазах Иоланда погрузилась во вселенную безумия. Она вмешалась, пытаясь успокоить молодую женщину:

— Иоланда, вы заблуждаетесь. Мы вам…

— Замолчите, грязная безумная отравительница! Неужели вы думаете, что я не поняла, что виновны вы? О, разумеется, вы ловкая и хитрая. Но, чтобы обмануть меня, требуется гораздо больше.

Подобное обвинение до того сильно уязвило сестру-больничную, что она даже не отреагировала. Тем не менее Аннелета попыталась вразумить свою духовную сестру:

— Вы не понимаете… Если я все правильно поняла, ваша осведомительница… Да, я не удивлюсь, если речь идет об отравительнице, за которой мы охотимся. Если это так, ваша жизнь в опасности.

Иоланда прошипела:

— Вот уж ловко, ничего не скажешь! Убийца!

Иоланда выбежала из кабинета аббатисы так стремительно, словно за ней гнался дьявол.

Аннелета повернулась к Элевсии и прошептала:

— Мне кажется, она потеряла рассудок.

Сухое рыдание вырвалось из груди аббатисы. Она простонала:

— Боже мой! Что мы наделали!

Аннелета боролась с отчаянием. Впервые в своей жизни властная женщина сомневалась в себе. По сути, для нее не имели особого значения обвинения, брошенные сестрой-лабазницей в порыве отчаяния, с которым она отказывалась примириться. Единственное, что было важно для Аннелеты, так это душераздирающая боль, которую они причинили молодой женщине. Однако очень важен был план, который разработала Аннелета, чтобы вынудить Иоланду назвать имя своей осведомительницы. Аннелету охватывал стыд, с которым она ничего не могла поделать. Она услышала свой голос, который просил, почти умолял:

— Матушка, могу ли я в порядке исключения переночевать в ваших покоях? Я лягу на ковре в вашем кабинете. Я знаю, что…

Беспомощный взгляд, слова, которые произносил запинающийся голос, нервный тик, заставлявший вздрагивать подбородок сестры-больничной, сказали Элевсии больше, чем законченные фразы. Взволнованным голосом она ответила:

— Я не решалась предложить вам это. Сегодня вечером мы так одиноки. Видите ли, Аннелета, яростная битва идет и снаружи, причем безжалостная битва. Я всей душой жалею, что мы причинили Иоланде боль. Но, так или иначе, она должна была узнать ужасную правду. Тибо умер, а ее осведомительница лжет Иоланде вот уже два года по причинам, которые я никак не могу понять. Кроме того… Господь простит меня… Уверяю вас, я не жестокосердна, мое сердце истекает кровью, когда я думаю об этой несчастной истерзанной матери… Господь простит меня, но угроза нависла над всеми нами, и траур Иоланды ничего не меняет. Этот несчастный маленький мальчик достиг света своего Создателя два года назад… Мы же умрем сегодня, возможно, завтра. Наших мертвых мы оплачем позже. От зверя надо как можно скорее избавиться.

Аннелета вздохнула и подошла к матушке, широко раскинув руки. Она прошептала:

— Спасибо, что вы высказали то, о чем я не осмеливалась думать.

Адель де Винье, хранительница зерна, проснулась от холода. Ее тонкое одеяло упало на пол. Она стала шарить в темноте, подавила зевок и скосила еще сонные глаза. В дортуаре сестры мирно спали. Казалось, в огромном ледяном зале дыхания перекликались друг с другом. Порой движение или покашливание разрывало эту монотонность ритмических звуков. Но все перекрывало громкое похрапывание Бланш де Блино. Адель де Винье улыбнулась. Казалось, сам возраст оберегал Бланш от тревожных снов.

Хранительница зерна вновь залезла под одеяло и свернулась калачиком. Она впала в забвение как раз в тот момент, когда тень отделилась от занавесей, окружавших ее ячейку.

Ночь по-прежнему боролась с рассветом, когда они проснулись и начали готовиться к лаудам. Адель надела платье и поправила накидку с еще полузакрытыми глазами. Она раздвинула занавеси, ограждавшие ее альков, и удивилась тишине, царившей в соседней ячейке. Иоланда де Флери до сих пор не проснулась. Вчера вечером она казалась такой возбужденной, что Адель, встревоженная ее поведением, грубо одернула Иоланду. Однако ей показалось, что нервы Иоланды были напряжены до предела, поскольку та крикнула ей прямо в лицо:

— Если эти две сумасшедшие считают меня дурой, они быстро в этом разочаруются! Я это почувствовала бы, понимаете? Это такое, что… Ну, я хочу сказать, что вы это чувствуете вашей кровью. Спокойной ночи, Адель. Не трогайте меня, заклинаю вас. У меня отвратительное настроение. Не сердитесь, что я накинулась на вас, ведь вы тут ни при чем.

Адель колебалась. Возможно, ночь принесла ее духовной сестре облегчение. Она осторожно раздвинула занавес и прошептала:

— Иоланда, дорогая Иоланда, пора просыпаться.

Никакого ответа. Адель сделала два шага вперед. Ее удивило, в каком положении лежала спящая Иоланда. Она дотронулась до руки, покоившейся на одеяле.

В дортуаре раздался вопль. Все застыли неподвижно, взглядом задавая друг другу немые вопросы. Берта де Маршьен первой вышла из этого нереального оцепенения и бросилась к ячейке Адель. Молодая женщина твердила как литанию:

— Ее рука ледяная… Ее рука ледяная, это ненормально, она ледяная, говорю вам…

Берта резко раздвинула занавес. Иоланда де Флери лежала с широко открытым ртом. На бледной коже ее шеи виднелись красно-фиолетовые царапины. Нога свисала с кровати.

Экономка закрыла глаза покойной и повернулась к Адель де Винье, мягко сказав:

— Она умерла. Будьте так добры, позовите нашу матушку, а также Аннелету Бопре, прошу вас.

Адель словно окаменела. Она смотрела то на Берту, то на уже остывший труп.

— Это приказ, Адель. Бегите и немедленно поставьте нашу матушку в известность.

Молодая женщина сбросила с себя оцепенение и исчезла. Берта рухнула как подкошенная на узкую кровать Иоланды. Она сложила руки для молитвы и тихо сказала:

— Мы ваши покорнейшие и неутомимые служительницы. Не оставляйте нас.