Дьявол ночи

Глава 6

— Проснись и молись!

Карим ар Курзан шайех-Малик не был уверен, что именно привело его в чувство: этот издевательский, пронзительный вопль или жесткий удар в челюсть, выбивший искры из глаз. Вероятнее всего, потому, что произошло это почти одновременно.

Карим бешено дернулся на стуле, издав яростное рычание, однако вскочить и ответить, что он непременно делал всегда, не удалось — он был намертво привязан, причем добросовестно и очень профессионально.

Проморгавшись и пошевелив онемевшей челюстью, Карим уставился исподлобья на того, кто осмелился ударить. Это был жилистый лаардиец с худым небритым лицом, на котором выделялся крючковатый, хищный нос и грозно сросшиеся густые брови. Из-за полумрака Карим не сразу разглядел, что и глаза вовсе не человеческие, а янтарные, какие бывают лишь у птиц или… иблисов песков и Пустыни. Кариму стоило бы испытать суеверный ужас и воззвать к Альджару с мольбой о заступничестве, однако он не испытал и не воззвал. Во-первых, был в бешенстве, поскольку еще никто не поднял на Карима ар Курзана руку и не поплатился за это. Во-вторых, был не так суеверен и не понаслышке знал, у кого из смертных бывают такие глаза.

Лаардиец мерзко ухмыльнулся, поправляя съехавшую набекрень чалму — его, Карима, чалму, упрямо державшую в моде среди купеческого сословия, как символ достатка и дань традициям. Ар Курзан снова дернулся, на мгновение забыв, что привязан к стулу, и тут, наконец, проснулась боль в отбитой челюсти.

— Хак-ир он-кадах! Ам-яляб ант хак се! — сдавленно прорычал Карим.

В ответ последовал очередной удар. Короткий и резкий, от которого потемнело в глазах, а в челюсти, кажется, что-то хрустнуло. Кем бы ни был тощий хакир, удар у него был чудовищный.

Карим зажмурился и сморщился от боли, водя языком по зубам и деснам и чувствуя привкус крови во рту. Он сплюнул под ноги хакиру, едва не попав тому на сапог. Хакир угрожающе занес кулак.

— Хватит, Эндерн, — спокойно произнес кто-то по-меншиннски. — Он нужен нам живым и способным говорить. Пока что.

Хакир обернулся через плечо и пренебрежительно фыркнул, но ничего не сказал и отступил в сторону, пропуская вперед другого лаардийца, богато одетого по лаардийской моде. Карим сощурился, часто моргая: из-за полумрака и проступивших слез разглядеть лицо было трудно. Но он не удивился, когда все же узнал его, лишь пришел в отчаянную ярость еще больше.

День выдался напряженным и суматошным, и Карим ар Курзан был крайне раздражен и недоволен. В принципе, так оно обычно и бывало, когда брат уходил в рейс до Ла-Арди, но последние четыре дня было особенно тяжело. Из-за смерти «дорогого друга» Саид умчался вновь, а на Карима свалились все бессовестные поставщики и назойливые заказчики с их извечными жалобами, недовольством и претензиями. Карим уже три дня кряду просиживал в душном кабинете «Тава-Байят» с раннего утра до позднего вечера, разбираясь со скопившимися за время отсутствия Саида делами и выслушивая обиженных шамситских торгашей. Обиженными, впрочем, они были всегда: в конце концов, им приходилось платить взятки и налоги, и они считали большой несправедливостью, что приходится платить еще и за поставляемый им товар, поэтому чуть ли не в драку лезли при малейшем подозрении, что за фунт специй с них хотят содрать лишнюю накуду. Диаметрально противоположная ситуация была с наглыми и бессовестными поставщиками. И тут уже сам Карим чуть ли не лично взвешивал и проверял каждый мешок. Ведь они с братом тоже платили и взятки, и налоги, причем в больших объемах, и тоже считали большой несправедливостью, что приходится платить еще и за поставляемый товар.

Однако сегодня Карим вышел из конторы позже обычного. А все из-за какого-то лаардийца, вломившегося в кабинет в под вечер и битый час предлагавшего разорвать договоры с «Вюрт Гевюрце» и заключить крайне выгодное соглашение с конторой его отца, о которой Карим ни разу даже не слышал. Спустить «потенциального партнера» с лестницы не позволяли ни репутация семьи ар Курзан, ни банальные нормы приличия, поэтому Кариму стоило немалых усилий выпроводить явно накурившегося гашиша или опия «партнера». К тому же, хоть лаардиец и откровенно бредил, суля несметные богатства, по сравнению с которыми Садимова казна всего лишь жалкий сундук, набитый медью, слушать его было на удивление приятно, и Карим не заметил, как пролетело время.

Поэтому, когда Карим вышел из своей конторы и вдохнул вечерний воздух Таджъяруби, Купеческого Квартала, где сосредоточилась деловая жизнь Шамсита, то вполне ожидаемо обнаружил, что все извозчики, коих в течение дня на улице немерено, успели разъехаться. Это всегда раздражало Карима: только солнце садится за горизонт, город как будто вымирает. Это не значит, что жизнь прекращается, но добраться куда-нибудь становится практически нереально. Можно, конечно, содержать собственного извозчика, но в довесок к личному транспорту придется нанять и роту мукарибов. Цокот копыт на ночных улицах Шамсита называли «муфьяр-сак», «щедрость смертника», потому, что обремененному богатством человеку настолько надоело жить, что он добровольно согласен отдать все свое имущество таящимся во тьме духам Эджи, имеющим вполне материальное воплощение.

Карим поворчал себе под нос, поправил кушак и решительно зашагал вниз по улице.

«Потенциальный партнер» стоял перед ним. Наглая хакирская морда холеного заморского гани вызывала только одно желание — плюнуть в нее. Были бы свободны руки, Карим непременно преобразил бы слащавую физиономию, придав ей мужественности, но веревки туго стягивали, лишая возможности двигаться.

— Мы прекрасно общались на менншинском, сайиде Карим, — сказал лаардиец. — Предлагаю продолжить. Если, конечно, вы согласны сотрудничать.

— Хак-ир он-хурбе! Мас он-тобэн ан са! — процедил сквозь зубы Карим.

— Тха! — заржал Эндерн. — Ну и кто из нас, хакир, кадах?

— А что это значит? — раздался из полумрака женский голос. Карим прислушался, смутно припоминая, что тоже где-то слышал его.

— Это значит настоящую, сука, мужицкую любовь без гнусных баб, — ухмыльнулся желтоглазый.

— О, — кокетливо вздохнула женщина. — Quel dommage.

— Но отказываетесь, — пожал плечами несостоявшийся партнер, — Эндерн сносно владеет кабирским, понимает каждое ваше слово. Однако не советую утомлять его умственным трудом: от напряжения у него портится настроение, и он становится совершенно невыносим.

Эндерн выразительно ухмыльнулся. Карим, тяжело и прерывисто дыша, испепелил лаардийца полным ненависти взглядом. Очень болела челюсть. Кружило голову. Ар Курзан набрал полный рот слюны с привкусом крови и сплюнул на пол.

— Чего ти хочещь? — сдавленно прошипел он.

— Разве вы уже забыли наш разговор? — удивился лаардиец. — Или кальян уважаемого Фархада ар Кавада так сильно ударил вам в голову?

Карим нахмурился, напрягая память, затянутую туманной дымкой наркотического опьянения.

Ему уже не впервой приходилось ночевать в любимой кальянной «Альмут-Касар» на Дакун-Шари. Он любил отдыхать здесь, и отнюдь не только по необходимости задержавшись в конторе допоздна. Здесь было хорошо, спокойно. В приятной компании и обществе шамситских гани было легко забыть о насущных проблемах за ненавязчивыми беседами, весельем и кальяном с лучшим табаком или травами со склонов Джибал-Хадра в Гутунии. Здесь даже подавали набирающий популярность среди золотой молодежи, но не одобряемый Альджаром крепкий алкоголь, в том числе салидский ром, который, впрочем, не пользовался особой популярностью.

В кругу знакомых лиц за свежими слухами и новостями вечер плавно перетек в ночь, и Карим, расслабившись и вдоволь похваставшись перед спесивыми друзьями, уже подумывал о том, чтобы уединиться с одной из танцовщиц, которые прекрасно знали о щедрости господина и еще ни разу не отказывали. Тогда-то в «Альмут-Касар» и появился он — тот самый лаардиец, из-за которого Карим не попал сегодня домой. Когда-то даже самый наглый иноземец не посмел бы появиться в приличном обществе, но времена изменились. И теперь заморские гани, толпами отправляющиеся в Шамсит проматывать отцовские состояния, были везде и никого уже не удивляли. Они хорошо платили, поэтому такие продажные люди, как Кавад, принимали их со всем радушием и позволяли практически все, до тех пор, пока те платили, разумеется. Драки и дебош, устраиваемые лаардийцами, стали уже неотъемлемой частью ночной шамситской жизни, и кто-то находил даже свою прелесть, провоцируя на отстаивание чести континентов или выяснение, чья культура древнее. Кариму, хоть он и был по натуре вспыльчивым, такие развлечения претили.

Поэтому сперва ар Курзан не придал этому значения, хоть появление хурбе, который уже успел где-то изрядно надраться, и подпортило приятный вечер. К тому же лаардиец заявился не один, а в компании приятеля. Карим знал всех завсегдатаев «Альмута» если не лично, то в лицо уж точно, но этого видел впервые. Впрочем, Кавад явно был с ним знаком, да и никто из друзей не удивился.

А потом Карим почему-то задержался в туманном от дыма зале. Наверно, ему захотелось пообсуждать идиотское поведение пьяного лаардийца. Тот вопил и пел, всячески излучая дружелюбие, и это было нелепо и глупо, но действительно забавно.

А потом Карим почему-то стал отвечать говорливому приятелю лаардийца, сидевшему напротив. Что-то в нем было такое… располагающее, хоть и говорил тот со странным акцентом. А еще у него был своеобразный юмор, грубоватый и скабрезный, но в этот вечер захотелось разрядить привычную обстановку.

А потом вышло так, что лаардиец с приятелем переместились к столу Карима. Завязался разговор. Ничего не значащий, сугубо ради поднятия настроения. Выяснилось, что у них есть общие друзья. Общие интересы. Кажется, они даже где-то когда-то пересекались. Вроде бы даже общались. Карим не мог сказать точно — был слишком расслаблен, — но не удивился бы, будь оно так на самом деле. Он много и часто бывал на разных встречах и приемах у знатных и богатых шамситских и иноземных купцов, каждого мимоходом встреченного гани запомнить не мог.

А потом вышло так, что все приятели разошлись, оставив Карима в компании лаардийца и этого… Курзан никак не мог запомнить его имя. А может, он его и не называл. Карима почему-то это мало волновало. Лаардиец снова завел прерванный вечером разговор. Вновь принялся с энтузиазмом плести про своего папашу и его компанию. Карим лишь кивал, поражаясь выносливости иностранца: то, сколько он выкурил и выпил, свалило бы уже быка, а этот, казалось, наоборот становился лишь бодрее и говорливее.

А потом лаардиец заговорил о Саиде. Об Уго ар Заламе, об этом отродье иблиса, с которым брата свел не иначе как сам Асва-Адун. О каких-то сделках и документах, обещаниях и планах. О том, что в Ла-Арди они уже не раз встречались. Что даже почти приятели. Что почти даже заключили сделку, выгодную для общих друзей. Все это было странно и подозрительно, но Карим слушал и кивал. Он не мог поручиться, что понимал все верно или что в памяти не смешались события нескольких последних напряженных дней. Да к тому же ар Курзан не помнил, когда в последний раз позволял себе подобные излишества и накуривался до степени полного отупения. Но даже в этом состоянии умудрялся держать язык за зубами. Хоть Карим и снискал себе репутацию повесы, гуляки и непутевого брата, он обладал поразительным качеством — умел молчать. Наверно, поэтому Саид и втянул его во все это…

А потом они куда-то пошли. Карим не понимал и не помнил, как так получилось, — память услужливо приоткрыла лишь то, как шел по ночной улице в компании новых приятелей. Даже в дурной молодости Карим не позволял себе таких безрассудств, но в эту странную, туманную ночь получилось так, как получилось. Вроде бы они искали бордель. Или место, где можно и дальше отмечать новое знакомство.

А потом Карим оказался здесь. Где именно находится это «здесь», он, естественно, не имел ни малейшего понятия. Но «здесь» оказалось полутемным и пустым подвалом. Именно здесь он враз протрезвел, но было слишком поздно.

Из полумрака выплыли два бирюзовых огонька — два огромных глаза на женском лице. Удивительно красивом лице. Пугающе и неестественно красивом лице.

А потом было всего одно слово, произнесенное на чужом языке обворожительным голосом. И было прикосновение, от которого по телу растеклось электризующее блаженство. И был обжигающе горячий поцелуй.

А потом Карим провалился в кошмарную черноту, в которой его ждали ночные духи Эджи.

— Очень жаль, что у нас не вышло доверительного разговора в приятной обстановке, сайиде Карим, — сказал Гаспар, виновато разведя руками. — И жаль, что мы вынуждены продолжать его здесь.

Карим ар Курзан сверлил его яростным взглядом. Бешенства в глазах пленного хватило бы на десятерых, и если бы шамситский купец не боялся, наверно, поток отборного мата на всех известных языках превзошел бы даже Эндерна. Менталист был недоволен и сильно раздражен. Весь его план обойтись малой кровью накрылся практически сразу: Карим ар Курзан оказался устойчивым к ментальному воздействию. Гаспар ненавидел таких людей, с ними вечно возникали проблемы и трудности, а после — приходилось много пить, чтобы притупить боль.

— Нам стало известно, что последний год ваша компания тесно сотрудничала с неким Уго ар Заламом, более известным под именем Хуго Финстер, — продолжал Гаспар. — Пять лет назад он и группа заговорщиков планировали поднять в столице восстание и свергнуть императора. У них ничего не получилось, однако вместо заслуженного наказания они бежали в Кабир, откуда продолжили поддерживать и спонсировать «дело революции». Вашими, сайиде ар Курзан, руками. Через вашу контору эб ар Джаббал ввозил в Империю крупные партии олта, а ваш брат переводил на счета Энпе крупные суммы, в том числе и от продажи наркотиков. Кроме того, есть подозрение, что ваша компания замешана в перевозке рабов с невольничьих рынков Хадиа́ и Ту-Джарры. В том числе и ландрийцев.

Карим молчал, но заметно напрягся. Поерзал на стуле, шевеля челюстью. Гаспар снисходительно улыбнулся.

— Налицо соучастие в тяжких преступлениях, — сказал он, заложив руки за спину, — грозящих смертной казнью не только по ландрийским, но и по кабирским законам. Если эта информация станет известна властям… — менталист сделал выразительную паузу.

— У тебя есть доказательства? — прохрипел Карим.

— Есть, — убежденно соврал Гаспар. — У нас есть показания Сарина ар Джаббала. И только от нас зависит, дойдет ли его чистосердечное признание до ваших властей или нет. Принимая во внимание огромный список его правонарушений и причастных к этим правонарушениям, уверяю, ни вы, ни ваш брат не избежите зала заседания суда. И кто знает, какие последствия вас ждут.

— Не пугай меня, ла-арди, — усмехнулся Карим. — У тебя есть только слова, а твои слова ничего не значат.

— Послушайте, сайиде ар Курзан, — досадливо поджал губы Гаспар. — Ваш хороший друг, Уго ар Залам, причастен к партии «Новый Порядок», группе экстремистов, анархистов, террористов, сепаратистов и дьяволы знают каких еще «истов», которые хотят повторить в Империи то, что началось в Тьердемонде десять лет назад и не прекращается до сих пор. Вы понимаете, что это не самые лучшие люди, с которыми стоит водить дружбу?

— Не знаю. Я ничего не знаю, — монотонно протянул Карим. — Я продаю перец и соль. Хочещь перец по хорощей цена?

— Я хочу, чтобы вы отвечали на мои вопросы, — терпеливо ответил тьердемондец.

— Я не могу на них отвечать, — попробовал пожать плечами Карим. — Я ничего не знаю.

Гаспар вздохнул. Переглянулся с Эндерном, который стоял рядом и скучающе подпирал голову ладонью. Было слегка непривычно видеть его в дорогой одежде на кабирский манер, а не извечной потасканной куртке. В таком виде полиморф мог вполне сойти за местного, даже не меняя облик.

— Сайиде ар Курзан, — потер ноющие виски Гаспар, — вы не в том положении, чтобы строить из себя героя. Я все равно узнаю то, что хочу знать.

— Так чего ти ждещь? — ухмыльнулся Карим.

— Я хочу предложить вам сделку: ответьте мне, и мы оставим вас в покое. Утром вы проснетесь в свое постели и даже ничего не вспомните.

— Ти зря тратищь время. Можещь питать меня, можещь убить — это ничего не изменит. Я ничего не знаю, клянусь Альджаром!

Эндерн перевел на менталиста янтарные глаза, в которых читалась бесконечная тоска, а на худой небритой физиономии застыло выражение: «Я же тебе говорил».

— Что ж, значит, вы не оставили мне выбора.

— Гаспар, это плохая идея, — сказала Жозефина, теребя цепочку на шее. — Лучше отдай его мне. Всего на час — и он расскажет все.

— Я все решил, — непреклонно заявил он.

— Ты еще не полностью оправился. Тебе нельзя так часто…

— Выйди, — жестко приказал менталист.

Чародейка вздрогнула от неожиданности, взглянула на него, ненавистно сверкнув бирюзовыми глазами, но лишь гневно фыркнула, с силой дернула цепочку на шее, демонстративно развернулась и шагнула в темноту, прямая и напряженная от переполняющей злости. Эндерн мерзко ухмыльнулся, проводив ее взглядом. То ли оттого, что чародейка была одета в жакет и плотно облегающие рейтузы, то ли по какой иной причине.

Гаспар прикрыл глаза.

— Эндерн. — Он растер пальцами виски. — Держи его крепче.

— Боишься, что убежит? — усмехнулся полиморф, обходя стул с пленным.

— Боюсь, сломается раньше времени.

Эндерн осклабился, жестко прижал ерзающего Карима к стулу за плечи и склонился к его уху.

— Ант лисала ан са, хак-ир он-кадах, — прошептал он, ободряюще похлопав пленника по плечу, и тихо, неприятно рассмеялся.

Гаспар вновь глубоко вздохнул. Он знал, что Жозефина здесь, никуда не ушла, несмотря на его тон. Стоит в темноте, напряженная, как струна, и безжалостно тискает многострадальную золотую цепочку. Он хотел обернуться, чтобы убедиться в этом, но удержался. Поддержки от нее он не дождется.

Гаспар с размаху вонзил в Карима «иглу».

Как говаривал один магистр Ложи: «Нет более унылого и невдохновляющего зрелища, чем наблюдать за работой менталиста». Все, что делает менталист, практически не имеет внешнего проявления, с трудом поддается описанию, и каждому из них приходится чуть ли не лично изобретать колесо, чтобы овладеть подобным искусством. Арт мысли, как называли такие способности неофициально, был редким, а оттого сложным и опасным искусством. В первую очередь, для самого менталиста. За свои умения менталисты высоко ценились. Именно поэтому пять лет назад Гаспар Франсуа Этьен де Напье, магистр-следователь Комитета Следствия Ложи, вместо Турма был приговорен к смерти.

Он мог и давно привык бесцеремонно врываться в чужое сознание и колоть своими мыслями, но «иглой» называл свое собственное сознание, как будто суженное до предела возможного. Это само по себе стоило немалых усилий и сосредоточенности, а любая утрата концентрации грозила не только срывом всей напряженной и кропотливой работы, но и весьма печальными последствиями, из которых апоплексический удар — еще не самое страшное. Гаспар не любил кропотливую работу и обычно просто грубо и неизящно ломал волю своей жертвы подобием кувалды, но тогда можно получить лишь мысли на самой поверхности и недавние воспоминания. В случае Карима ар Курзана необходимо копать глубже. Пришлось браться за «иглу» и терпеливо нащупывать узкую брешь в его рассудке.

Найдя такую, Гаспар вонзился в чужой разум, где раскрыл эту «иглу», разре́зал и раздробил чужой рассудок на части, грубо подавил всякое сопротивление, раздирая мозг жертвы изнутри, чтобы найти нужные мысли, образы и воспоминания.

Самым сложным было не потеряться в коридорах чужого сознания и постоянно помнить дорогу назад, иначе можно навсегда остаться запертым в чужой голове. В буквальном смысле.

Поэтому и действовал грубо, бесцеремонно и безжалостно. Он был похож на неуклюжего толстяка, ворочающегося в узком проходе, заставленном хрупким хрусталем. Каждое «движение» непременно что-то ломало, вокруг все сыпалось, звенело и билось вдребезги, оставляя на «теле» кровавые раны, осколки застревали в глубоких порезах и причиняли ему боли не меньше, чем тому, чей разум он громил, бредя по чужим воспоминаниям.