Эдгар По в России

Глава семнадцатая, в которой каторжник Владимир Андреев расскажет о своей нелегкой жизни

История моей жизни стала достоянием русской литературы. Мне, по странному стечению обстоятельств, уготована роль положительного героя — так бывает, если случайно встретишь поэта, расскажешь ему про свою жизнь, что-то упустишь, а он уже додумает за тебя и приукрасит.

Мой батюшка покойный — не буду желать ему царствия небесного, в Бога я уже давно перестал верить, а кто за это отвечает — сам душу его туда отправит, не мыслил себе жизнь без военной службы. Сам в юном возрасте участвовал в Турецкой войне, за храбрость переведен в гвардию, получил чин подпоручика, а спустя два года стал поручиком. Возможно, дослужился бы и до более высоких чинов, но вместо этого встретил маменьку и женился. А когда появился ваш покорный слуга, батюшка решил оставить службу, чтобы всецело посвятить воспитанию детей. И к чему им понадобилось меня рожать, если для достойного воспитания не было средств? Но родители так не считали, а решили, что семьдесят душ — это немного, но если не выписывать оружие и суконные платья из Англии, вина из Парижа, а обходиться тем, что производит отечество, вполне достаточно. Когда матушка попыталась исторгнуть на свет моего младшего братца, она скончалась. Вместе с ней умер и младенец.

Батюшка был безутешен, а все нерастраченную любовь изливал на меня. (Лучше бы попытался сделать имение более прибыльным.) Я не имел Недостатка ни в чем. Когда подошел срок, определен был в Кадетский корпус, а по окончании выпущен корнетом в гвардию. Верно, батюшке пришлось изрядно напрячься, чтобы превратить меня в объект своей гордости! Спрашивается — а кто его просил?

Служба моя была необременительной. Раз в неделю надлежало дежурить в покоях Его Императорского Величества, два раза в месяц являться на строевой смотр, а все остальное время был предоставлен самому себе. Я коротал время так же, как остальные гвардейцы — вино, карты, интрижки. Несколько раз дуэлировал. Был случай, когда я продырявил бок армейскому прапорщику, с которым повздорил из-за какой-то актриски. Было опасение, что меня могут исключить из гвардии, но армеец выжил, дело замяли.

Небогатому дворянину, попавшему в гвардию, трудно вести достойную жизнь, и я был вынужден залезать в долги. Батюшка, хотя и журил меня, исправно высылал требуемые суммы, а меня никогда не интересовало — где он брал деньги. Почему это меня должно было интересовать? Я его собственное произведение и он был обязан меня достойно содержать.

Однажды, когда я ждал весточки от отца, надеясь, что вместе с ней прибудет и кошелек, слуга принес странное письмо, писанное на клочке старой бумаги. С трудом разобрав каракули, я понял, что письмо было от старой няньки, сообщавшей, что батюшка лежит при смерти, а наше имение отбирают за долги!

Я был взбешен. Конфискация означала конец моей карьеры. Существовать на жалованье офицера можно, но вести при этом достойную жизнь — нет. А как же мой долг? Если я не отдам долг чести, придется искать себе место чиновника или перейти из гвардии в какой-нибудь пехотный полк. Я тут же ринулся в путь, не поставив в известность полковое начальство. Я был зол на отца, допустившего подобную нелепость, на кредиторов, но больше всего на нашего соседа — Кирилла Петровича, бывшего сослуживца батюшки. В отличие от отца, сосед дослужился до генерал-лейтенанта и покинул службу лишь из-за ран, полученных во время осады Эриваня. Мой отец никогда не просил протекции у своего друга, но при моем поступлении в Кадетский корпус был вынужден заручиться письмом Кирилла Петровича на имя главного директора.

Про генерала ходило множество слухов — мол, каждый день он изрядно навеселе и страдает от обжорства, он страстный охотник и держит целую свору борзых, что обходится ему в кругленькую сумму, в подвале дома сидит медведь, к которому отправляют неугодных ему людей. Болтали, что в одном из флигелей у него жили шестнадцать горничных: окна там загорожены деревянною решеткою; двери запирались замками. Время от времени кто-то из девок брюхател, и тогда барин выдавал их замуж, а новые заступали на их место.

Я не вижу ничего дурного в том, чтобы хозяин пользовался услугами своих крестьянок, как пользуемся мы плодами своих садов и полей. Но, неоднократно бывая в гостях у соседа, я не видел этого "особого" флигеля.

Из всего того, что рассказывали о Кирилле Петровиче, я доподлинно точно знал о его любви к охоте — еще в отрочестве сосед взял меня с собой, а егерь Тимошка научил заваливать зверя одним ударом арапника. Как я был счастлив, добыв своего первого русака!

Почему генерал не захотел выручить старого друга, которого он когда-то хотел видеть в качестве зятя? Я слышал собственными ушами, как генерал сказал как-то: "Коли в твоем Володьке будет толк, отдам за него Машку; даром что он гол как сокол". Батюшка в ответ только качал головой: "Нет, Кирилл Петрович. Бедному дворянину лучше жениться на ровне, чем сделаться приказчиком избалованной бабенке".

Тогда я не принял в расчет этого разговора, потому что дочь генерала была еще ребенком. Но сейчас она уже девица на выданье!

Когда я прибыл, гроб уже выносили из церкви. Руководил всем действом Кирилл Петрович. Он строго кивнул мне, будто перед ним не гвардейский офицер, не наследник усопшего, а приказчик.

После того как над могилой вырос неровный холм, все присутствующие отправились в наш старый дом, чтобы по русскому обычаю поесть и попить за чужой счет. И хотя я сидел во главе стола и ко мне были обращены слезно-лживые речи, но именно Кирилл Петрович был главным — он раздавал поминальную кутью, кивал, когда требовалось переменить блюда, наполнить чары, обращался к тем из соседей, кому положено говорить прощальные слова, останавливал тех, кто в своих речах уже переходил грань приличия. Моя дворня ютилась где-то на задворках, на стол подавали незнакомые лакеи. Меня как наследника все это чрезвычайно раздражало.

Когда гости разошлись (некоторых пришлось грузить на повозки), Кирилл Петрович остался. Он уселся в отцовское кресло и приказал слуге раскурить для него чубук (тоже отцовский!). Я ждал разговора, а сосед не спешил.

— Итак, Владимир Андреевич, что вы собираетесь делать дальше? — поинтересовался генерал.

— Прежде всего хочу искать справедливости, — заметил я. — На каком основании имение отца подлежит конфискации?

— На том основании, — спокойно отвечал генерал, выпуская порцию дыма, — что батюшка ваш — Андрей Гаврилович, задолжал разным людям огромную сумму денег. Кредиторы потребовали вернуть долг, потребовали арестовать имущество, но выяснилось, что имение давным-давно заложено в Заемном банке. Теперь же имение отошло в казну.

— И почему вы не оказали помощь старому другу? — усмехнулся я, глядя в лицо отставного генерала.

— Не вам меня упрекать! — сверкнул тот глазами. — Как вам не стыдно, если именно вы и стали причиной разорения своего батюшки! Я дал ему в долг один раз, другой, третий, но когда долг превысил двадцать тысяч рублей, то решительно отказал. Я пытался увещевать вашего отца, но он был глух. Сколько раз я предлагал Андрею Гавриловичу перевести вас из гвардии в армейский полк, чтобы вы службу служили, а не шаркали ножками на паркетах, да не пьянствовали. Так нет же — ваш батюшка всегда говорил: "Мой Володенька — самый лучший сын!" Вы делали долги, он занимал. Он регулярно отправлял вам деньги, которые вы проматывали и проигрывали. Вы, милостивый государь, вели себя не так, как подобает офицеру и дворянину.

— А вы собираетесь меня учить? — усмехнулся я. — Простите, на каком основании?

— Молчать! — рявкнул генерал так, что я снова почувствовал себя кадетом-первогодком. — Щенок!

— Господин генерал, — сказал я, твердо посмотрев в глаза Кирилла Петровича и гордо скрестив руки на груди. — Я не потерплю оскорблений от кого бы то ни было. Только ваш возраст и чин не позволяют мне просить у вас сатисфакции. Засим я настоятельно требую, чтобы вы покинули мой дом.

— Сядьте, — кивнул генерал мне на кресло, а когда я продолжал стоять, Кирилл Петрович поднялся и рявкнул: — Сидеть, щенок!

Рука генерала, опустившаяся на мое плечо, вдавила меня в сиденье.

— Щенок, — повторил генерал. — Сатисфакцию? Сопливый корнетишко будет вызывать на дуэль генерала? Если бы не уважение к покойному Андрею, моему боевому товарищу, я бы тебе без всякой сатисфакции оторвал голову! А знаешь ли ты, что твой батюшка стоял передо мной на коленях и слезно просил меня заступиться, когда тебя хотели исключить из полка после дуэли? Счастье, что твой командир был моим подчиненным.

— И теперь я должен быть вам благодарен? — процедил я сквозь зубы. — Я разве просил вашей защиты и покровительства? Этого просил мой отец. А его долги — это его долги.

— Да-ааа, — протянул генерал, убирая руку с моего плеча. — Пожалуй, голову я тебе отрывать не буду. Я сейчас кликну людей да прикажу тебя высечь.

— Высечь?! Меня? Дворянина и корнета гвардии?

— А для моих людей я хозяин. Им все едино, кого пороть — что гвардии корнета, что подпаска, — усмехнулся Кирилл Петрович. — Выпорют тебя, сукина сына, как мужика нашкодившего, можешь потом в суд подавать, да хоть самому государю жалобу пиши! Меня-то, пожурят слегка, а ты останешься поротый. Какая тебе гвардия? Поротого даже в уездную канцелярию не возьмут. Хорошо, если гувернером устроишься, сопли чужим барчукам вытирать. Да и какой ты дворянин, если от родного отца отказываешься?

Только я хотел возразить, что не отказываюсь от отца, а лишь считаю, что он должен был согласовать свое решение со мной и проявить больше твердости, когда я просил у него денег, как генерал крикнул:

— Эй, Прошка! Кто там еще? Сюда!

Я не успел даже взмахнуть руками, как меня схватили, совлекли мундир и нижнюю рубаху и разложили на столе, за которым поминали отца.

— Плеть мне!

Я покрепче стиснул зубы, надеясь не закричать во время экзекуции — помнил, как страшно кричали солдаты, проводимые сквозь строй, но плеть, вместо того чтобы ударить по спине, ударила рядом.

— Хоть в этом молодец! — прогремел голос генерала. — Прощения не просишь, пощады тоже — может, еще и выйдет толк. Эй, развяжите господина офицера, да прочь ступайте.

Когда я оделся, стараясь, чтобы мои руки не дрожали, генерал продолжил:

— Что ж, корнет, надеюсь, что урок сей послужит на вашу пользу.

— Благодарю, — сухо отвечал я только ради того, чтобы что-то ответить.

— А теперь перейдем к делу. Вы примете на себя наследство покойного батюшки — со всеми его обязательствами и долгами. А это — почти сто тысяч рублей.

— Сколько? — дрогнувшим голосом переспросил я. Сто тысяч рублей! Сумма казалась мне несусветной. Не имея иных источников дохода, кроме жалованья, я буду платить ее сто лет! Как же я сумел за два года столько потратить?

— Сто тысяч рублей, — насмешливо повторил Кирилл Петрович. — Могу вас обрадовать — я выкупил купчие на восемьдесят тысяч, за исключением вашего имения. Стало быть, если вы примете наследство батюшки, будете иметь дело лишь с двумя кредиторами — мной и Дворянским заемным банком.

Посмотрев на меня, скривил рот, прошелся по залу. Походив немного, вздохнул:

— Мой покойный друг очень просил меня позаботиться о вас… корнет. Что ж, я выполню его просьбу.

Я стоял и ждал, что скажет мой кредитор.

— Итак, господин корнет, мои условия следующие. По минованию сорока дней вы едете в полк, просите перевода на Кавказ, в действующую армию — там офицеры получают двойное жалованье. Половину станете переводить на оплату долгов, второй половины вам хватит на жизнь.

— Позвольте, господин генерал, — возразил я. — Даже с двойным окладом мне придется выплачивать долги не менее пятидесяти лет…

— Ну, вы же их как-то сумели наделать? — хмыкнул генерал. — Как говорят: любишь кататься, люби и кувыркаться. Рассчитывать вы будете только на себя. Впрочем, — слегка сжалился он, — хотя сумма, которую вы мне должны, довольно значительна, я не стану настаивать на ее немедленной выплате. Вначале рассчитаетесь с банком, вернете себе родительский дом, а там посмотрим.

— Хорошо, господин генерал, — покладисто кивнул я. — По истечении сорока дней я отправлюсь в Петербург, попрошу перевода в действующую армию. А что будет… — обвел я глазами залу, где стоял старинный обеденный стол, а по стенам висело несколько портретов. Не то что испытывал к обстановке сентиментальную привязанность, но у моих сослуживцев по стенам были развешаны старинные портреты, а кое у кого — даже парсуны. Портрет прадеда в мундире бригадира неплохо бы смотрелся в моей петербургской квартире. И пистолеты из Льежа — дедовские — нынче это модно!

— Ваше имение взято под опеку. Все имущество становится казенной собственностью. Здесь поселится управляющий. Но вам, как взявшему на себя родительский долг, будет предоставлена возможность в течение пяти лет выкупить усадьбу обратно. Я прикажу вывезти все родовое имущество в свой особняк и сберечь до вашего возвращения. До того момента, как вы сможете выкупить обратно дом и усадьбу. Еще… Главнокомандующий Закавказским корпусом — генерал Ермолов, мой давний друг. Я напишу ему письмо и попрошу держать меня в курсе ваших дел. Обещаю, что если его высокопревосходительство будет отзываться о вас благожелательно, то я помогу вам вернуть имение. А если, дай бог, вас удостоят орденом — я тотчас же возвращу вам все купчие.

Вероятно, генерал ждал от меня слов благодарности, но я не знал, что говорить, и потому молчал и кусал усы (эх, теперь их придется сбрить — а жаль!).

— Что же, Владимир Андреевич, — проговорил генерал, так и не дождавшийся от меня ни одного слова. — Оставайтесь с Богом. Да, — вспомнил генерал, — если бы не печальное событие, пригласил бы вас на именины Марьи Кирилловны (произнес он с нежностью). Понимаю и выражаю вам свое соболезнование.

Генерал ушел, а я, несмотря на то что была уже глубокая ночь, вышел в старый сад сел на скамейку, задумался.

Кирилл Петрович прав — следовало переводиться в армейский полк и отправляться на Кавказ, но было одно "но", о котором я не упомянул. Помимо проигрыша, на мне висел еще и другой долг — тысяча рублей, взятые из полковой казны. Я не раз и не два прибегал к услугам нашего казначея, пользуясь его добротой, но помощь отца позволяла покрывать долги вовремя. Теперь денег взять негде и надо мной висело не просто отчисление из гвардии, а суд офицерской чести. На фоне долга в сто тысяч одна тысяча казалась уже мелочью. Под уголовный суд не отправят, так как никаких расписок я не оставлял, отвечать будет казначей, но для меня все это ничем хорошим не кончится. Пожалуй, это похуже порки, обещанной генералом.

При воспоминании об унижении, которому меня подвергли, во мне начала закипать злость. В Кадетском корпусе телесные наказания считались обычным средством воспитания будущих офицеров — мы сами резали розги, которые вымачивались в писсуаре. Но порка кадета — это одно, а порка (даже попытка порки!) офицера — совершенно другое! Телесные наказания для дворянства были запрещены еще государем Петром III. Кирилл Петрович не уважает во мне ни офицера, ни дворянина, но вскоре я потеряю эполеты, а вместе с ними и дворянскую честь. Больше мне уже нечего терять. Стало быть, я имею право на месть, а осуществить ее могу не как дворянин, а как лицо подлого сословия.

Утро я собирался посвятить делам. Следовало отобрать вещи, которые нужно оставить у "любезного" соседа, а остальные выбросить, либо раздать дворне. Очень надеялся отыскать среди семейно рухляди что-нибудь толковее, что можно продать. Я уже собирался приказать мужикам готовить подводы, как во двор дома неожиданно въехала бричка, где сидели капитан-исправник и судебный пристав. Если не ошибаюсь, господин Шабашников. Эти господа довольно дерзко заявили, что коль скоро недвижимое имущество принадлежит казне, то я не имею права распоряжаться и движимым, а они обязаны составить опись. Господа уездные крючкотворы обещали, что все вещи будут сохранены в целости и сохранности.

Приезд приказных, как ни странно, облегчил мне задачу. Мне нужно было придумать повод появиться у соседа. А кто откажет страдальцу, лишенному дома?

Кирилл Петрович пришел в ярость. Он порывался немедленно ехать в Костяевку, поговорить с исправником, но я, надев на себя скромный вид, отговорил его от излишних хлопот.

Разумеется, меня оставили в качестве гостя, представили дочери хозяина — Марии Кирилловне, костлявой девице, смотревшей на меня с любопытством. Что ж, в том провинциальном обществе, в котором она вращалась, вряд ли ей доводилось видеть гвардейских офицеров. Я не числюсь красавцем, но собой недурен, а самым главным украшением для мужчины в наше время является мундир! Даже армеец имеет большие шансы добиться успеха у дам, а что говорить про гвардейца?

За ужином, продолжавшимся довольно долго, я хранил молчание, прерывая его лишь для того, чтобы дать ответ отставному генералу. Его вопросы касались по большей части моих планов на будущее. Кирилла Петрович давал советы касательно того, что надлежит офицеру иметь при себе. Иногда они были довольно дельными, а иной раз и совершенно пустыми.

— О зарядах к пистолетам лучше заранее обеспокойтесь. Лучше сотню-другую пуль с собой прихватить, нежели потом свинец искать. Да и покупать придется втридорога. У вас какие пистолеты?

— Есть пара тульских, — сообщил я.

— Дуэльные небось? — усмехнулся генерал, показывая необычную для его возраста осведомленность.

Я пожал плечами, изображая смущение, а Кирилл Петрович, довольный собой, кивнул дочери:

— Вот, Машенька, полюбуйся — Владимир Андреевич из-за какой-то актрисы едва человека не убил.

Мария Кирилловна посмотрела на меня с опаской, за которой, однако, проглядывало восхищение. Что ж, любая барышня ее возраста спит и видит, чтобы мужчины наперебой приглашали ее на танцы, стрелялись на дуэлях. Я же, в свою очередь, лишь развел руками — мол, понимаю, что поступил нехорошо, но по-другому было нельзя.

— А подарю-ка я тебе, Владимир Андреевич, свой пистолет, — решил вдруг генерал.

Пока генерал ходил, я ловил на себе взгляды девицы. Вероятно, она ждала, что я буду говорить ей комплименты или еще какие-нибудь благоглупости, но я просто сидел и молчал. Вернувшись, Кирилл Петрович протянул мне подарок.

— Вот, господин корнет. От сердца отрываю!

Подарок был неплох — четырехствольный аглицкий пистолет, сработанный самим Кларенсом. Я попытался отказаться, но генерал был настойчив:

— Незаменимая вещь! В кармане уместится свободно, опять же — если татары в горах видят, как ты пистолеты разрядил, непременно подскачут, чтобы башку отрубить, а ты их — бах, бах! Я из этого малыша двум шведам грудину прострелил, когда мы Або брали!

Благородной девице положено было бы сказать: "ах, папенька, да что вы такое говорите!", но дочь генерала была привычна к грубостям.

Мы разошлись по своим комнатам. На следующее утро, даже не попив чаю, я уехал на могилу отца. Вернувшись, обнаружил, что дом полон гостями. Точно же — я почти забыл, что у Марии Кирилловны День ангела. Стало быть, смерть старого друга — это не повод для отмены празднества. Что ж, Бог ему судья.

Барыни сидели чинным полукругом, одетые по запоздалой моде, в некогда дорогих, а теперь потертых и выцветших нарядах, все в жемчугах и бриллиантах, мужчины — по большей части, такие же старые и замшелые, как генерал, в дурно пошитых мундирах едва ли не прошлого столетия, толпились около икры и водки. В зале накрывали стол не меньше чем на сто приборов. Слуги суетились, расставляя бутылки и графины и прилаживая скатерти.

Мое появление в парадном мундире гвардейца, с траурной повязкой на рукаве, произвело настоящий фурор. Подарком послужил букет полевых цветов, но кто упрекнет в жадности человека, похоронившего отца? Равно как и то, что я не остался на чествование Марии Кирилловны, а сразу же ушел в отведенные для меня комнаты.

Кажется, Мария Кирилловна стремилась видеть меня как можно чаще, я же, избегал встреч, ограничиваясь лишь завтраками-обедами-ужинами, а в остальное время уходил на могилу отца, либо отправлялся гулять. А дальше, как я и предполагал, девица сама нашла повод для встречи со мной. Ей было интересно поговорить со мной о дуэли, о той актрисе, из-за которой я чуть не убил прапорщика, и много о чем. Я был совершенно откровенен — рассказывал об интрижках, о том, что я проиграл в карты огромную сумму денег и теперь должен ехать на Кавказ под пули горцев.

Мое откровение она приняла за знак величайшего доверия. А почему мне не быть откровенным? Никаких тайн я не выдал, потому что Кирилл Петрович говорил с дочерью и о долгах своего соседа, и о причине этих долгов.

Невинные девушки любят испорченных мужчин. Особенно, если им кажется, что они способны исправить и повернуть нас на путь истинный. К этому примешивалась еще жалость, ведь дурочки любят несчастных и гонимых.

Очень скоро у нас возникла общая тайна. По странному стечению обстоятельств, в одну из ночей мое родовое гнездо сгорело дотла. Мария Кирилловна видела, как я возвращался ночью. Я не стал ничего скрывать. Напротив, сообщил ей, что именно я виновник поджога, потому что не хочу оставлять дом, где я родился, где умерли мои предки, чужим людям и что не верю в возможность выкупа усадьбы. Теперь же моя судьба целиком зависит от нее. (По правде-то говоря, мне не так уж и важен был этот дом, да и к тем из приказных, кто сгорел, у меня не было никаких антипатий, но мне нужна была тайна…)

Конечно, я рисковал. Но несильно. Дочь генерала, выросшая на папенькиных рассказах о сражениях и настоящей дружбе, не выдаст человека, доверившегося ей. Разумеется, она меня не выдала. Но ей было приятно держать в руках чужую жизнь! (Слышал, что в поджоге обвинили мою бывшую дворню, кого-то отправили на каторгу.)

Кирилл Петрович редко бывал дома — он был предводителем дворянства, непременным членом Совестного суда, председателем Благотворительного общества и что-то там еще было. Будь жива матушка Марьи Кирилловны, то она пресекла бы вечерние прогулки дочери, поездки на старое кладбище, а генералу даже в голову не пришло приставить к ней кого-нибудь из многочисленной прислуги. Кирилл Петрович обожал свою дочь и всецело доверял ей.

Мария Кирилловна росла очень своенравной девицей. В то же время я поражался ее наивности. Надо ли объяснять, что было дальше? Легкое пожатие рук, легкий поцелуй, потом — поцелуй в губы, а спустя две недели в беседке…

Я взял у генерала то, что хотел, а большего и не надо было. Тем более что у Марии Кирилловны уже был жених — князь Верейский, находящийся сейчас за границей, с дипломатическим поручением. Его приезд, равно как и свадьба, ожидались на осень. Не он первый, не он последний, кто обнаруживает после свадьбы отсутствие девственности у юной жены. Но здесь проявила характер девица. Ей почему-то казалось, что после случившегося я должен на ней жениться. Она уже хотела упасть перед папенькой на колени, попросить благословения, но, выслушав мои соображения, согласилась, что бежать гораздо романтичнее! Мы скроемся под покровом ночи, нас обвенчает какой-нибудь старый поп в захудалой церквушке! Потом мы напишем генералу, и он, конечно же, расчувствуется и все простит. Мои опасения, что понадобятся деньги на лошадей, на житье, были разбиты весомым аргументом — Мария Кирилловна высыпала передо мной содержимое шкатулки, в которую складывала деньги, полученные от отца "на булавки"…

Что мне еще сказать? В ночь, когда Кирилл Петрович отсутствовал, мы бежали. Нам удалось уехать на порядочное расстояние, отыскать постоялый двор и свободный нумер. Мария Кирилловна, уставшая, но довольная, быстро заснула, а я спустился вниз, оседлал лошадь и ускакал.

Стыжусь ли я содеянного? Ничуть. А почему я должен стыдиться? Кирилл Петрович унизил меня. Что ж, он теперь тоже унижен. Касательно Марии Кирилловны, то ничего страшного не случилось. Девица лишилась девственности, зато приобрела опыт. Думаю, она мне должна сказать спасибо за романтическое приключение — будет что вспомнить в старости.

Возвращаться в Петербург я не спешил. Да и что мне там делать? Денег, оставшихся после расставания с Марией Кирилловной, оказалось немного — около четырех тысяч. Кроме того, удалось выручить кое-что за кольца, ожерелья, прочие побрякушки. Двадцать рублей, врученные пронырливому еврею, позволила получить подложный паспорт.

Я странствовал по Европе два года. Осмотрел Дворец дожей в Венеции и падающую башню в Пизе, трогал окаменевший пепел Помпеи, вдыхал запахи апельсиновых деревьев Каталонии, любовался собором Парижской Богоматери, гулял по Карловому мосту в Праге. Два раза меня пытались ограбить, оба раза спасал генеральский подарок. Более всего полюбилась Вена, но там со мной произошла неприятность — проиграл в карты последнюю сотню рублей. Лучше, если бы эта нелепица случилась в Италии — можно было бы податься в разбойники, но в Австрии климат неподходящий. К счастью, отыскался добрый человек, ссудивший мне денег. Я даже обещался вернуть.

Дома узнал, что исключен из полка с "волчьим билетом". Что же, ничего удивительного. Но дворянства меня никто не лишал, в розыскных ведомостях не значился. Стало быть, можно спокойно жить. А то, что приятели, завидев меня, отворачивались, так какое мне до этого дела? На место одного знакомца всегда найдется другой.

На последние деньги я снял квартиру и принялся раздумывать — а что же мне делать дальше? Искать место приказчика или гувернера — понадобятся рекомендации, да и не по душе такая карьера. Чтобы прокормиться и заплатить за квартиру, я выходил из дому, охотясь на редких прохожих. Но этот промысел был так скучен, приносил мало дохода — у мелких чиновников, которых я избавлял от кошельков, не бывает много денег, а богатые люди пешком не ходят.

Интересное дело нашло меня само. Однажды, когда я прогуливался по одной из окраин Васильевского острова, наткнулся на неприличную сцену — мужик в распахнутой шубе избивал женщину. Я прошел бы мимо, но они перегораживали мне путь. На просьбу посторониться мужик ответил невежливо. Что же, пришлось поучить невежу хорошим манерам, вбив ему зубы в глотку. Я думал, что инцидент на этом и закончится, но грубиян вытащил нож…

Опасаясь, что шум от выстрела привлечет чье-нибудь внимание, я постарался уйти от трупа подальше. Выйдя туда, где без помех можно заскочить в санки извозчика, обнаружил, что женщина, за которую я вступился, идет следом за мной. Благодарности я не ждал. Скорее она хотела получить денег за молчание. С деньгами я расставаться не готов, в подарке генерала оставалось еще две пули. Я еще ни разу не убивал женщин, так почему бы не попробовать?

Но все оказалось проще. Женщина оказалась шлюхой, а мужик, которого я убил, был ее сводником и одновременно хозяином. За мной она увязалась, потому что ей некуда идти. Она была молода и недурна собой, а я никогда не отвергал уличных женщин, зарабатывающих своим телом. Чем они хуже великосветских кокеток, отдающихся мужчинам в силу того, что каждой женщине приличествует иметь любовника?

Утром, когда я собирался выставить за дверь Евдокию (так ее звали), она вдруг попросила:

— Барин, а коли ты прежнего кота убил, так, может, сам моим котом станешь?

— Котом? — удивился я.

Мне стало смешно.

— А ничего смешного, — обиделась Евдокия. — Чего ржать-то попусту? Как сыр бы в масле катался. Я бы сама клиентов искала, а ты бы смотрел, чтобы меня никто не обидел. Вон какой ты здоровый. Павлуше, упокой, Господи, его душу, зубы с одного удара вынес!

Тут до меня дошло, что "котом" она называет сводника, живущего за счет женщин. Или, как говорят французы, de soutenir.

Я задумался. Нынешний государь дозволил женщинам торговать своим телом — получай заменительный билет, ступай на панель[25], а в те времена, о которых идет речь, гулящих женщин надлежало бить кнутом, выселять из обеих столиц на иркутские фабрики. Сутенеров же отправляли в Арестный дом. С другой стороны, рано или поздно меня все равно куда-нибудь да отправят — либо на тот свет, либо на каторгу. А в предложении Евдокии была своя прелесть: картежником и мотом я уже был, развратником, клятвопреступником, убийцей и грабителем — тоже. Думал, ниже упасть уже некуда. Ан нет… Что может быть ниже и гадостнее, чем торговать женским телом и жить за счет этого тела?

Из меня получился хороший "кот". Горе тому клиенту, кто пытался обидеть мою "подопечную". Не то что питерские разбойники, но даже квартальные надзиратели не рисковали связываться с дворянином. Вместе с тем я ни разу не бил Евдокию.

Слух о "благородном" своднике разнесся по всей столице. Моего покровительства добивались множество девиц легкомысленного поведения — и крестьянки, отправленные на панель своим барином, и мещанки. Были и девки-чухонки, прибывшие зарабатывать на приданое. И даже многодетная супруга чиновника-дворянина, пропивающего свое жалованье. Увы, я не смог покровительствовать всем желающим. Даже при наличии пяти девиц приходилось быть постоянно настороже, мчаться на извозчике из одного конца Петербурга в другой, потому что, околачиваясь в одном месте, теряем деньги.

У меня появились завистники, пытавшихся помешать моему занятию — в Петербурге немало "котов", желающих заполучить выгодные места, куца я посылал своих девок. Мне даже пришлось обзавестись тростью с клинком внутри, потому что постоянно стрелять из пистолета было бы неблагоразумно. К тому же шпага, упрятанная в трость, вошла в моду. Мужику, вооруженному ножом, невозможно противостоять гвардейцу, обученному фехтованию у лучших учителей корпуса. Ах да — бывшему гвардейцу.

Поначалу я хотел оставаться в тени, но потом увлекся. Я пытался понять — кто передо мной? После "снятия пробы", беседовал с девицами, пытаясь определить черты их характера и пристрастия. Теперь мне гораздо проще было угодить клиенту — кому-то требовалась знойная "испанка", кто-то желал обладать покорной русской девицей, а с кем-то нужно было просто поговорить.

Я заставил девок поменять невзрачные одеяния на пристойные наряды, сделать прически и прочее. Потратиться пришлось, не без этого, зато теперь я выдавал уличных шлюх за вдовых провинциальных дворяночек, приехавших искать приключений в Санкт-Петербурге. А то, что они просят за это деньги, так это тоже игра… Забавно, но в это верили и богатые купцы, и влиятельные чиновники, и гвардейские офицеры. Я не разрешал девкам оказывать услуги кадетам и студентам — помнил, как в свою бытность в Кадетском корпусе мы рвали с друзьями ассигнацию на несколько частей, а девке, чтобы ее собрать, приходилось ублажать всех.

Летом мы ездили на заработки в Нижний Новгород, на Макарьевскую ярмарку — гордость Российской империи. Там выручали столько, что хватило бы на целый год. Купцы, разгоряченные вином и удачными покупками, денег не считали. Была лишь одна беда — на ярмарку в большом количестве приходили зарабатывать крестьянки, готовые продавать тело за десять копеек. Для них это были хорошие деньги, но они изрядно сбивали мои расценки — рубль за час или десятка за ночь! Но мои девицы, всегда свежие, чисто вымытые (я следил, чтобы они регулярно посещали баню!), наряженные по последней французской моде, считались товаром первого сорта!

Будучи во Франции, мне попалась на глаза книга господина Фурье, в которой он предлагал создавать фаланги — общины, где каждый трудится для всеобщего блага. То, что мною было создано, я с гордостью могу именовать первой фалангой в России, а может и в мире. И я, и мои женщины трудились во благо нашей общины, привнося в нее свой собственный вклад.

Первоначально я не поднимал руку на женщин, но скоро понял, что если их не бить, они перестанут считаться со своим покровителем. Они (особенно те, кто побывал в руках настоящих "котов") очень ценили, что хотя я и бил их довольно больно, но никогда не портил лица — не ломал носы, не выбивал зубы. Более того, тщательно следил за их здоровьем. Моя "фаланга" обзавелась собственным доктором — настоящим англичанином. Его услуги стоили недешево, но оно того стоило!

Девкам почему-то хотелось замуж, Они не понимали, что брак — это узаконенное рабство, что девять семейных пар из десяти изменяют друг другу, что наша фаланга и существует-то благодаря изменам. Женщина, вышедшая замуж, отбывает такую же барщину, как крепостная крестьянка, отдаваясь мужу на супружеском ложе не потому, что ей хочется, а потому, что это расплата за право считаться "замужней женщиной". Мои шлюхи более свободны, потому что продавали тело, но не любовь. Девки соглашались, но по ночам плакали. Что же, чем больше девица прольет слез, тем реже она посетит уборную.

Однажды у нас появилась новенькая — довольно худощавая девица с огромными голубыми глазами. Я не назвал бы ее красавицей, но что-то в ней было. Не то взгляд, не то умение выразительно молчать. Такая особа подойдет тому, кто ищет среди шлюх утонченную натуру. Девка представлялась Анной Беловой, в отличие от других, называвших одни имена. И не желала, чтобы ее именовали Нютой, Нюсей или Анютой, а только Анной.

Я не стал спрашивать, что с ней произошло. Зачем? Думаю, самая обычная история, что приключается с крестьянскими девками: трудятся няньками или горничными, потом предаются пороку. Забрюхатевшую девицу возвращают в деревню, или выгоняют из дома и ей приходится либо топиться, либо, избавившись от плода страсти, идти на панель. Девку я приобрел совершенно честным путем — купил у своего бывшего сослуживца.

Анна поначалу не поняла — или не хотела понимать, что от нее требуется. Она долго не желала снимать платье, а потом так трогательно прикрывала руками грудь, словно пытаясь сохранить целомудрие, что мне показалось — это сама невинность! К тому ж она и на самом деле была девственница. Пришлось потратить некоторое количество времени, чтобы научить ее правилам поведения. Скажу даже, что приручить эту девицу пришлось дольше, нежели иных строптивиц. Забавно, но в отличие от остальных девиц, она умела обращаться со столовыми приборами, пользовалась носовым платком. Но особенно я изумился, обнаружив, что Анна Белова не только умеет читать, но даже говорит по-французски и по-английски. Верно, барыня, у которой она была в услужении, преподала ей толику хороших манер. Девица, владеющая иностранными языками — что может быть лучше? Я сразу сумел расширить свою клиентуру.

Не хочу рассказывать все подробности — они неинтересны. Но Анна Белова попыталась сбежать. Спасибо доктору, раскрывшему мне глаза. Из "фаланги" нельзя выйти добровольно, а то, что случилось с Анной, — это показательный, а в чем-то даже и поучительный пример для прочих девиц.

Касательно же меня… Хм. Случилось то, что рано или поздно должно было случиться. Арест, суд, сломанная над головой шпага, бессрочная каторга.