Эдгар По в России

Глава третья, в которой Эдгар По узнает, что в России любят поэтов и юродивых

Иностранцы, волей обстоятельств или из любопытства прибывающие в Россию со стороны Балтийского моря, описывают узкую полоску земли, загибающуюся вверх, словно стремящуюся выскочить к небу. Именно так встречает европейцев столица Российской империи Санкт-Петербург. Вероятно, Эдгар Аллан По мог бы сравнить шпили Адмиралтейства и соборов с образом корабельных мачт, если бы не туман. В белесой полосе юный американец не мог рассмотреть не то что открывавшуюся панораму, но даже Кронштадтскую крепость, куда причалило судно.

Эдгар устал. Шестинедельное путешествие через Атлантику изрядно утомило, а последующие за этим дни и ночи выдались крайне тревожными. Из Ливерпуля, куда его доставила "Владычица озера", не было прямых рейсов в Россию. Капитан рыбацкого баркаса, согласившийся за два доллара доставить американца до Любека (все равно по пути), заставил пассажира трудиться наравне с командой — вычерпывать воду. Когда же Эдгар возмутился, то его провели в трюм, где юноша бросил взгляд на уровень воды, скинул сюртук и заработал рукояткой помпы.

Из Любека каждый день отходил почтовый пароход, бравший на борт пассажиров до Кронштадта. Пришлось уплатить еще два доллара за билет третьего класса, но при этом потратить время на обмен — проклятые немцы, со свойственной их нации педантичностью, брали только монету, отчеканенную в германских землях! Зато в стоимость билета входил довольно сносный обед.

И вот наконец Россия! Финский залив, за которым прячется загадочная страна. Ее еще нужно пересечь, чтобы попасть в Грецию. (Как он туда попадет, имея в кармане тридцать долларов, Эдгар не думал.)

Путешественники, прибывающие в Россию морским путем, увидят столицу не сразу. Им приходится делать остановку в Кронштадте, отдавая себя в руки таможенникам. А те, уж будьте уверены, сумеют вытащить из иностранцев не только контрабанду, но и душу. По их мнению, пассажиры созданы для того, чтобы тревожить покой чиновников, и те оказывают им одолжение, перерывая их сундуки и чемоданы, выворачивая белье и платье.

Проверка багажа, документов была долгой, но и она закончилась. Часа через два пассажиры занимали места на пакетботе, идущем в столицу. Единственный, кто остался в тесном помещении таможни, был юный американец.

Русские таможенники уже привыкли к гостям из Франции, Голландии и германских земель. А вот появление американца их не обрадовало. Не из-за того, что чиновники питали какие-то предубеждения к представителям Нового Света, а просто потому, что среди них не нашлось знатока английского языка. Эдгар пытался общаться на французском, но без успеха. Не то его французский был плох, не то русские руководствовались какими-то загадочными инструкциями.

В ожидании переводчика таможенники не теряли времени зря. Вывернули вверх дном сундучок с одеждой и, отложив в сторону мундир, принялись внимательно изучать книги и записные книжки.

К изумлению Эдгара, наслушавшегося о строгостях русской таможни и русской цензуре, ничего предосудительного в его книгах не было найдено. Один из чиновников, с легкой гримасой брезгливости отложивший в сторону "А Journal of the Plague Yea"¹ (букинистическая редкость, выигранная в карты у сослуживца), бережно, словно младенца, взял в руки "Qventin Durward"[5] и с уважением покачал головой. Стало быть, английский язык был не чужд русским, но они почему-то это скрывают.

Ближе к вечеру, когда Эдгар уже был готов упасть замертво от голода и усталости, прибыл переводчик — тучный господин, одетый в дорогое шерстяное пальто и модную широкополую шляпу, взирающий на окружающих с неким высокомерием. Вместе с ним явился и важный чиновник — немолодой, в хорошо сшитом мундире с непонятными для американца эполетами. Судя по тому, как забегали прочие таможенники, это был какой-то начальственный чин.

— Доктор Ишервуд, — отрекомендовался тучный, небрежно приложив палец к полям шляпы.

Важный господин представиться не соизволил. Вероятно, не счел нужным.

— Вы, как я понимаю, американец? — поинтересовался переводчик.

— Да, сэр, — нарочито кротко отозвался Эдгар, представляясь. — Эдгар Аллан По.

— Хорошо, — склонил голову доктор и кивнул одному из русских — самому младшему по рангу. — Запишите: Эдгар Аллан По.

— Эдгар Эллейн Поу, — высовывая язык от усердия, начал писать таможенник.

Доктор, проверив написание имени, махнул рукой — сойдет, обратился к По.

— Предъявите ваш паспорт, молодой человек, — потребовал он.

— Паспорт? — удивился Эдгар. — А что это такое?

— Документ, удостоверяющий личность, позволяющий вам пересечь границу Российской империи, равно как и любого другого государства. Или, — презрительно усмехнулся Ишервуд, — в Новой Англии он называется по-другому? Аусвайс? Нет, это по-немецки… Ну, давайте же быстрее, ночь скоро, — протянул доктор руку, нетерпеливо перебирая пальцами.

— Удостоверение личности? — удивился Эдгар. — У меня его нет.

От удивления у доктора отвисла челюсть:

— У вас нет ни паспорта, ни удостоверения личности? А как вы решились отправиться в путешествие без документов? А виза?

— А разве для этого нужны документы? — парировал По. — Я свободный гражданин свободной страны. Разве я похож на негра? Разве я не волен ехать туда, куда захочу? Зачем мне бумаги, если я сам в состоянии объяснить, кто я такой и что мне нужно?

Доктор не стал вступать в дискуссию, а лишь в растерянности сдвинул щегольскую шляпу набок.

— И что же теперь с вами делать? — раздумчиво произнес Ишервуд. — По российским законам лицо без паспорта является бродягой.

— Я бродяга? — возмутился Эдгар. — Я гражданин Северо-Американских Соединенных Штатов. Я служил в армии, защищал интересы страны. Вот…

Юноша подошел к столу, куда таможенники сложили его книги и бумаги, принялся лихорадочно искать послужной список, выданный по окончании службы. Не обнаружив, вспомнил вдруг, что оставил его у мистера Аллана. Да и чем мог помочь документ, выписанный на главного сержанта Перри? Пожалуй, только сейчас до По начала доходить нелепость ситуации.

— А как поступают с бродягами? — дрогнувшим голосом произнес он.

Начальственный чин, внимательно прислушивавшийся к разговору, любезно сообщил на хорошем английском:

— Беспаспортных иностранцев отправляют в полицейский участок, после чего направляют запрос в их посольство. Будет установлена личность, выдана соответствующая бумага, выправлен паспорт.

— А как долго?

— Сегодня пятница. В понедельник таможенники отправят рапорт о случившемся своему начальству — то есть мне. Через неделю-другую — не позже, точно вам говорю, последует запрос вашему консулу. Я его неплохо знаю, он все делает вовремя, но даже ему потребуется время. Пока мистер Миддлтон напишет письмо в Государственный департамент, пока в Соединенных Штатах ищут ваших родственников, могущих подтвердить вашу личность. Потом, соответственно, обратно. А до тех пор они будут пребывать в полицейском участке.

Эдгар не понял, что такое "участок", но догадался, что это что-то вроде тюрьмы или гауптвахты. В тюрьме ему пока сидеть не доводилось. Может, это даже интересно? Как там у Байрона: "Свободной Мысли вечная Душа, всего светлее ты в тюрьме, Свобода!" Вопрос только, сколько времени он там проведет? Прикинув, спросил:

— Месяца три?

Ишервуд утробно захохотал, закашлялся, а таможенник, сочувственно посмотревший на американца, вздохнул:

— Нет, молодой человек. Хорошо, если месяцев шесть, а то и все семь.

— И как же мне быть? — едва не разрыдался Эдгар. — Как же Греция?

— Какая Греция? — едва не в один голос спросили таможенник и доктор.

— Я еду в Грецию, чтобы участвовать в борьбе эллинов за освобождение!

— М-да, — произнес русский таможенник. Покачал головой, сказал что-то по-русски, перешел на английский: — Вынужден вас огорчить, юноша. Месяц назад турки подписали мир с Россией. Оттоманская империя признала автономию Греции. Возможно, если бы вы прибыли с полгода назад, война закончилась бы еще раньше, но увы. Мы не могли ждать, да и греки вряд ли знали о вашем прибытии.

Стерев улыбку с лица, важный господин что-то сказал доктору по-русски, и тот пошел просматривать бумаги. Вероятно, искал что-нибудь способное подтвердить личность американца. Не нашел ничего нужного, развел руками и, взяв путевой дневник По, принялся внимательно читать. Да как он смеет?! Мерзавец!

— Stay where you are, Mr. Poe!¹ — прозвучал резкий, как удар хлыста, приказ русского таможенника, и Эдгар, ринувшийся на доктора, замер на месте, ощутив на плечах сильные руки.

— Успокойтесь, молодой человек, — уже мягче произнес русский начальник. — Вы же не хотите попасть под суд за нападение на должностное лицо? Do you want to be arrested?[6]

— No, I don't[7], — скрипнул зубами Эдгар.

Таможенный начальник лишь повел подбородком, и руки, удерживающие плечи юноши, разжались.

— Кстати, а как вы сумели проехать без документов через всю Европу? — заинтересовался таможенник. — В Англии, я еще понимаю, вас могли признать за бывшего соотечественника, но в Любеке? У господ германцев по части документов гораздо строже, чем у нас.

— Когда мы ожидали таможенного досмотра в Ливерпуле, капитан оказал мне любезность — предложил воспользоваться услугами шлюпки, а та доставила меня на рыбацкую шхуну.

— Понятно, — развеселился начальник. — Английский капитан не захотел неприятностей. Ведь это была его обязанность — проверить ваши документы перед отправлением парусника. А как вы сумели нелегально въехать в земли Германского союза?

— Почему нелегально? — обиделся По. — Я заплатил за свою доставку в Европу четыре доллара и меня высадили неподалеку от пассажирской пристани, где я купил билет на пароход. Никто не спрашивал документов. А разве это запрещено?

Русский начальник уже окончательно развеселился. Пробормотал под нос загадочную фразу: "Dyrakam veset!", обернулся к доктору, продолжающему увлеченно читать дневник. Тот, оторвавшись от тетради, махнул рукой начальнику, произнеся русское слово, напоминающее английское "poet"[8].

Таможенный начальник задумался. Но думал недолго. Переговорив с подчиненными (снова прозвучало "poet" — с какими-то снисходительно-пренебрежительными интонациями), с Ишервудом, дал указания и наконец обратился к американцу с небольшой речью.

— Мистер Поу! Я распорядился своей властью выдать вам временный вид на жительство, дающий вам право пребывать в пределах Российской империи в течение месяца. Однако, — сделал начальник паузу, — по истечении этого срока вы обязаны покинуть пределы России.

Эдгару пришлось ждать еще добрых полчаса, пока чиновник заполнял огромную ведомость, в которую он заносил сведения о новоприбывшем. Русских интересовало все — когда родился, какого вероисповедания, кто его мать и отец, чем занимается опекун и какое учебное заведение американец закончил. Они даже поинтересовались — не выполняет ли юноша чье-то дипломатическое или иное поручение и нет ли у него писем к подданным Российской империи?

Юноша отвечал на все вопросы, но краем глаза косился на англичанина, продолжавшего читать его дневник. С одной стороны это несказанно бесило американца, а с другой… С другой стороны, поэты пишут дневники именно для того, чтобы их читали.

Но все-таки процедура опроса (или допроса?) завершилась, и в руках у По оказался лист бумаги, в которой он сумел разобрать только свое исковерканное имя да сургучную печать с двуглавым орлом, небрежно шлепнутую на огромной и нечитаемой подписи.

Начальник был столь любезен, что приказал матросам со своего катера доставить павшего духом иностранца и его багаж до Английской набережной, откуда, собственно-то говоря, уже начиналась Россия.

Доктор Ишервуд, которому было нечего делать в Кронштадте, занял место рядом с Эдгаром. Какое-то время оба молчали, наблюдая за работой гребцов. Первым не выдержал Эдгар По.

— Скажите, мистер Ишервуд, — спросил он, — почему меня не отправили в тюрьму, если, по законам России, я бродяга?

Кутая лицо в отвороты пальто, доктор зевнул:

— Потому что вы сказали, что ехали сражаться за свободу греков.

— Ну и что? — не понимал Эдгар. — Какая связь между моей свободой и свободой греков?

— Самая прямая, — усмехнулся англичанин. — Ваше желание умереть за Грецию вызвало уважение.

— Уважение? — переспросил По. — Я считал, что это может вызвать усмешку.

— В любой другой стране, но не в России. Русские являются рабами, но любят думать, что сражаются за чью-то свободу.

— А русские являются рабами? — удивился Эдгар и наивно заметил: — Они же белые.

Доктор расхохотался, а потом покровительственно потрепал юношу по плечу:

— Вы думаете, раб обязательно должен быть черным? Эх, юноша, вы плохо знаете историю своей страны. Первыми рабами на вашем континенте были белые — ирландцы, посмевшие поднять восстание против английской короны, потом туда начали завозить шотландцев и англичан. Цветные появились значительно позже.

— А русских откуда-то завозят? Я знаю, что русских постоянно кто-то завоевывал. Или, — догадался Эдгар, — татары, захватившие Россию, стали господами, а русские — рабами? Кажется, так было во Франции, когда франки завоевали галлов? Потом франки стали дворянами, а галлы служили своим господам.

— Абсолютно верно. Среди русской аристократии нет русских людей. Вначале это были викинги, потом татары. Очень много германцев, есть потомки англо-саксонских родов. Но дело даже не в этом. Даже самый влиятельный князь, не говоря уже о простом крестьянине, раб русского короля. Или, как они именуют его последние сто лет, императора. Русское общество похоже на пирамиду. Тот, кто наверху, может сотворить с нижестоящими все, что ему угодно. Русского крестьянина можно продать, запороть до смерти, отправить в солдаты, сослать в Сибирь.

— А как же закон? — робко возразил По. — Разве закон не защищает простых людей?

— Закон в России? — еще больше рассмеялся доктор. — Вы только что стали свидетелем нарушения закона. Более того — вы сами вызвали это нарушение.

— Каким образом? — оторопел Эдгар.

— Ну как же… Вы прибыли в Россию без документов. По закону вас положено содержать в тюрьме до установления вашей личности, потом выдворить за пределы империи. Возможно, вы не поэт из Северной Америки, а турецкий шпион (среди турок немало людей европейского типа!) или польский революционер. А начальник корпуса Таможенной стражи, действительный статский советник — генерал! — выдал вам вид на жительство. Представить такое в европейской стране невозможно! Где, кроме России, поверят, что воспитанник богатого человека — как я понял, ваш опекун очень богат, отправится в какое-то сомнительное путешествие? Кстати, настоятельно рекомендую вам быстрее отправиться в консульство, чтобы ваш консул — как там его, Миддлтон? — оформил запрос на выдачу паспорта. Если истечет срок вашего вида на жительство и вы попадете в полицию, могут быть большие неприятности. Не все русские начальники так снисходительны к поэтам, как действительный статский советник Кривошеев! Пусть даже вы и иностранец. Пять лет назад, когда в Петербурге было восстание, среди мятежников было много поэтов. Теперь они кто в могиле, кто на каторге.

— А какое имеет значение, что я поэт? — не понял Эдгар.

— В России особое отношение к поэтам. К ним относятся как к больным, — пояснил Ишервуд. Задумавшись на мгновение, помотал головой: — Нет, неправильно. К больным относятся по-разному, в зависимости от болезни. Тут другое… В английском языке нет аналога русскому слову — blajenni или yrodiviy, — с трудом выговорил доктор. — Смесь сумасшедшего со святым. Или дурак, устами которого говорит Бог. Еще, прошу меня простить… — Доктор вытащил из кармана дневник Эдгара и передал его владельцу. — Нехорошо читать чужие дневники, но у меня есть оправдание. Вы очень талантливы!

Я наконец-то в России. Но, как выяснилось, опоздал. Русские разгромили турок и отправляться в Грецию не нужно. Что ж, настоящий поэт должен уметь смиряться с ударами судьбы.

Смириться с ударами судьбы можно и нужно, но гораздо труднее смиряться с унижением, с которым я сегодня столкнулся. Обыск — рутинная процедура. Но этот самоуверенный англичанин читал то, что не предназначено для чужих глаз. Я бы еще понял, если бы он читал стихи, но он сунул нос в мои личные записи! Сложно описать мои чувства. Возможно, так чувствует себя женщина, которую обесчестили.

Но с другой стороны, если применить метод Робинзона Крузо, то в моих несчастьях есть и свои плюсы. Если бы англичанин не прочитал мой дневник, то вместо гостиницы я бы сидел в вонючей тюрьме.

Есть еще одно соображение, которое лучше не высказывать вслух. Думается, это удача, что война за освобождение Греции завершилась. Если бы я отправился в Грецию через Россию, скорее всего, я бы туда не доехал. В таможне я видел карту: оказывается, Российская империя гораздо больше, чем я ее представлял дома, а Турция и Греция находятся дальше от Санкт-Петербурга, чем мне казалось.

Меня удивила еще одна вещь. Во время плавания я вел отсчет времени. В. Любеке, перед тем как сесть на пароход, сверялся с датой. Сегодня должно быть двадцать восьмое, но почему-то только шестнадцатое. Как это понимать? Я пытался узнать об этом у хозяина гостиницы, понимающего французский язык. Он ответил как-то странно — мол, схизматики вперед бегут, верно, на Страшный суд раньше хотят попасть.

Еще. Ужасно стыдно признаться, но мне ужасно хочется обратно домой. Кажется, я готов терпеть брюзжание мистера Аллана, с терпением выносить нравоучения соседок и даже исправно читать псалмы во время воскресной службы, не заглядывая под шляпки миловидных прихожанок. Здесь все чужое — и люди, и земля, и еда, и даже воздух. Здесь очень холодно. Я бы сейчас с удовольствием отдал последние деньги, чтобы вернуться в Бостон.

Стыдно за проявление слабости. Но хочется поделиться с кем-то своим настроением, а оно у меня ужасное. Хочется только надеяться, что моя меланхолия пройдет. Так уже бывало — и когда я поступил в университет в Ричмонде, и когда записался на военную службу. В первую ночь новое место кажется чем-то ужасным, а старое — едва ли не раем небесным. Но мне думается, что через день-два, может быть — через неделю, я привыкну к России.

Не исключено, что мое малодушие объясняется просто — я за целый день выпил только стакан чая и съел кусок хлеба. Нужно как следует выспаться, позавтракать. Утром многое предстает в совершенно другом свете. Я неслучайно приехал в Россию, преодолел множество трудностей. У меня есть пища для ума и основа для множества рассказов. А если я пробуду в этой стране месяц, как мне предписывают, то тем и идей будет значительно больше.

Искренне верю, что в мои записи больше никто не заглянет — ни наглый английский доктор, ни русские таможенники, ни прочие, кому нравится совать носы в чужие тайны и слабости. Очень боюсь, чтобы не случилось того, что произошло много лет назад, когда я написал письмо мистрис Фрэн-cue. Письмо попалось на глаза моему воспитателю. Господину Аллану даже в голову не пришло, что читать чужие письма неприлично, зато он разразился огромным посланием, наставляя меня на путь истинный. Думается, м-р Аллан не столько хотел объяснить мне, что проявление слабости недостойно мужчины, сколько любовался в это время самим собой — мысленно аплодировал своему педагогическому таланту и своему благородству по отношению к сыну безвестной актрисы.

Что делать, если я тоже человек, а любой человек имеет право как на талант, так и на слабость? Или на то и другое сразу.