Екаб Петерс

МЯТЕЖНЫЙ ЛОРД

Лондон, как всегда, жил своей сложной, размеренной, очень непривычной для выброшенного из другого мира политического иммигранта жизнью. Когда Екаб Петерс вступил в этот громадный каменный город и стал искать какое-либо пристанище на ночь (по имевшимся у него адресам надо было еще походить), он со своими пустыми карманами мог надеяться на приют лишь в кварталах «cockney» (кокни), вместилищах нищеты, или Уайтчепла — части Ист-Энда[1], которая имела печальную славу самого бедного и обездоленного района Лондона, полного одичавших бродячих собак. Не менее реальной была перспектива на ночь глядя оказаться на набережной Темзы. Следуя случайному совету, он отправился на поиски места в ночлежных домах, предполагая, что это нечто вроде дешевых гостиниц.

Екаб подошел к одному из подобных заведений Уайтчепла, пристроился в небольшую очередь у двери. Впереди стоял изможденный человек в изорванном костюме. Привратник, несший службу у входа в ночлежку, спросил бродягу:

— Кровать или нары?

— За три пенса…

— Значит, нары. По лестнице вниз…

Затем служащий уставился на Екаба:

— Вы тоже сюда? Судя по вашему костюму, вы еще можете ночевать на Риджент-стрит[2]. Советую: уходите…

Екаб не заставил себя уговаривать, тем самым миновав и трехпенсовую преисподню, куда спускались по грязной и оплеванной лестнице в так называемый «спальный зал», и размещенный над нею подвал, куда собирались «богачи» лондонского дна — обладатели… пяти пенсов.

Большую часть первой ночи в Лондоне он провел на ногах. Зазывно мигали рекламы этого диковинного города чудес цивилизации, причудливо перемешанных с картинами откровенной нищеты и падения нравов. К концу ночи вернулся в Уайтчепл, ибо других мест пока не знал. До рассвета подремал на штабелях леса в доках, куда пробрался незаметно, минуя стражу и подвергая себя опасности быть схваченным полицейскими: власти тщательно заботились о том, чтобы у каждого человека была крыша над головой и чтобы люди не спали на улицах и в парках…

Рано утром он отправился по записанным адресам, нашел своих товарищей — таких же, как и он, революционных изгнанников, раньше приехавших в Лондон и начавших кое-как в нем осваиваться. Екаб привез землякам последние новости из России, в своем большинстве вовсе не утешительные. Развеселил друзей лишь рассказом о том, что с ним приключилось по недоразумению в Германии. Этот эпизод и стал, вероятно, основной причиной того, что еще одного латыша донесло до Лондона.

Эмиграция Екаба началась с Германии, где в Гамбурге он сошел с корабля. Явка была указана у немца-брадобрея. Нашел парикмахерскую, сел на расшатанный стул. К его удивлению, парикмахер не отвечал на повторенный пароль, продолжая брить. Немец сделал свое дело и стал требовать уплаты, прозрачно намекая на полицию. Денег не было, а знакомство с полицейскими при сомнительных документах Екаба меньше всего входило в его планы. В сопровождении парикмахера он бросился в поисках презренного металла в порт. Готов был таскать мешки, выгружать уголь — все, что ни предложат… Но по дороге наткнулись на захудалое, кричащее дешевой рекламой заведение — тир на рынке. Блестящим стрелком Екаба не считали, были среди его товарищей и настоящие снайперы, которые почти не промахивались. Вот бы им здесь и распорядиться — в тире удачливым предлагались денежные награды. Но рассчитывать приходилось только на себя.

Когда Екаб взял пистолет, рука у него дрожала. Но он собрал волю в кулак, почувствовал себя уверенным, внутренне напрягся как пружина. Чуть успокоившись, стал стрелять — щелкнули выстрелы — раз, два, три! Игрушечные мишени вздрагивали и опрокидывались, а брови хозяина заведения в изумлении поднимались все выше и выше. Брадобрей поспешно взял причитающееся и скоро удалился (считая, вероятно, что от таких стрелков лучше держаться подальше). Екаб рассказывал о своем «гамбургском чуде», и скуластое его лицо озаряла лукавая улыбка, отчего оно становилось добродушнее и симпатичнее.

Позже нашлась и настоящая явка — парикмахерская на другой стороне той же улицы, и Екаб связался с людьми из партийного центра. Ему предложили выбор — остаться в Гамбурге или ехать дальше, в Англию. Петерс без энтузиазма поплелся в порт. В нем кипели обида и горечь: готов к любым заданиям, стреляет что надо (можно и похвалиться), но центр не нашел в этом никакой пользы (революционная Россия теперь нуждалась в другом).

Екаб остался в Лондоне. Никто не мог сказать, как долго эта вынужденная эмиграция будет продолжаться. Ему предстояло запастись терпением: революционеру оно так же необходимо, как хлеб, вода, как воздух. Эмиграция становилась базой, где накапливались революционные силы для дальнейшей борьбы, крепилась воля этих людей, их организаций.

Предстояло влиться в новую жизнь. В Лондоне уже действовали большевистские эмигрантские организации — Екаб вступил в одну из них. Вскоре его избрали членом бюро лондонской группы. Так как в Лондоне осели и многие меньшевики, то рано или поздно начались острые споры и столкновения: с большевиками их продолжали разделять коренные расхождения по оценкам революции, ее уроков, по стратегии и тактике подготовки к новым сражениям с царизмом, буржуазно-помещичьим строем в России. Произошло дальнейшее размежевание с меньшевиками и в лондонской группе латышей, и в так называемом «Герценовском клубе», где тоже спорили о революции до хрипоты. В противовес меньшевикам, скажет потом Екаб, «мы добились организации бюро объединенных заграничных групп латышской социал-демократии, куда вошли все большевики».

На Шарлот-стрит (здесь и помещался «Герценовский клуб») Екаб впервые увидел Максима Литвинова — невысокого, плотного человека, активного революционера, побывавшего в тюрьмах России, Франции, Германии. Максим жил потаенной жизнью, поговаривали — держал связь с Лениным.

В прежние заботы и споры ворвалась с 1914 года война. В 1915-м Екаба избирают членом бюро Европейской эмигрантской группы Латышской социал-демократической партии. К этому времени у него многое изменилось к лучшему в первоначально не устроенном бытии эмигрантской жизни. Но обстоятельства ему готовили такие испытания, о которых он и не мог предполагать…

Еще до войны, однажды найдя работу гладильщика брюк, он быстро освоил ее нехитрые навыки, хорошо справлялся с делом, которое называл «гнать строчки на джентльменских брюках». Труд был прост (хозяин не тратился на новинки — электрические утюги, предпочитал чугунные, раскаленные углями, и нанимал дешевые руки), но жить было можно. Да и особого выбора политэмигрантам Англия не предоставляла; другим приходилось копать землю, перебиваться случайными заработками или соглашаться быть агентами разоряющихся фирм, зарабатывать хлеб разведением кроликов, кур и т. д.

Работал Екаб рядом с коренными англичанами, а также ирландцами, которым чаще и представлялась возможность заниматься стиркой белья, задыхаться в удушливом пару подвалов бедного Ист-Энда, пропахших мылом. Появились новые товарищи. Иногда заходил с ними в таверну, где обычно заказывали еду, две пинты пива — кислого, порой отдававшего затхлостью. Подавали там еще и канадский сыр, несколько маринованных луковиц, которые плавали в стеклянной банке с уксусом. Англичане пили пиво и заказывали эль. Хозяин таверны ко всем обращался «джентльмен» — к англичанам, ирландцам, к политэмигрантам и даже к африканцам. В таверне не засиживались (рано утром надо было подыматься и идти к своему работодателю), поэтому скоро разбредались по своим углам. Екаб ходил в кино — «иллюзион». Он заглядывал и в английский Коммунистический клуб, где его и стали именовать Джейком (латышское имя Екаб звучало для англичан чудно и необычно). В клубе он познакомился с живой, симпатичной леди. Мэй (так ее звали) происходила из захудалого дворянского рода, представленного теперь лишь бородатыми стариками, смотревшими одиноко и гордо с домашних портретов. Мэй влюбилась в Джейка — парня крови другого народа, но привлекательного и сильного, плотно сбитого. Правда, родственники Мэй находили, что его лицо с чуть приметной несимметричностью совсем не соответствовало типу красоты англосаксов, лучшие из которых были бледные, высокие и худые. Ей, однако, все это было ни к чему, как и то, что Джейк был совсем необеспеченным эмигрантом. Прошло время — Джейк и Мэй поженились.

Потом Мэй родила Джейку дочь. Назвали ее тоже Мэй. Узы семьи, теплота двух ставших ему родными сердец приносили Джейку радость, будили добрые чувства. И хотя он не бросался по этому поводу сочинять стихи, но очень любил их читать. Устраивались у камина, и под треск горевших поленьев Джейк читал жене Некрасова. Там были чужие для ее слуха слова, но они звучали музыкой, щемящей сердце. Он читал и менее понятного Райниса — близкого по духу латышского революционного поэта.

Среди товарищей Екаба его женитьба вызвала разные толки. Одни понимали молодых людей. Другие в адрес Екаба отпускали осуждающие фразы — мол, он теперь погружен в «британское довольство», поскольку у него есть теперь жена англичанка и ребенок, которого он обожает. Употребляли и более чувствительные выражения — у него, мол, «мысли о революции стали расплывчатыми».

А между тем Екаб с той же энергией, что и прежде, являлся в старые доки в Уайтчепле, где находилась главная квартира латышей-революционеров. Екаб ездил в Саутгемптон, куда заходили рейсовые корабли из России и Германии и моряки привозили скрытую почту или брались что-либо отвезти для товарищей. Екаб ездил и к Я. Янсону-Брауну[3], в Борнмут, где тот проживал с женой и двумя детьми, терпя лишения и превратности эмигрантской жизни. Как много дала ему эта встреча с опытнейшим революционером-марксистом, к этому времени уже встречавшимся с Лениным, близким другом Максима Горького, автором ярких работ о Яне Райнисе! Поистине это был целый университет! Кстати, на эту «университетскую» поездку деньги Екабу дала Мэй из своих сбережений. Похоже, она особенно и не вникала в мужнины дела, была прежде всего любящей женой и матерью.

Однако не все устраивало в жизни Джейка новоявленных родственников, появившихся после его женитьбы. Так как он о своих партийных, революционных делах и заботах не любил распространяться, у тех складывалось мнение, что у Джейка есть какая-то тайна и вообще не все чисто… А в добропорядочной Англии, стране невиданных богатств и утонченного эгоизма, страдавшей от язв нищеты и душевного опустошения, происходило всякое.

Однажды в Лондоне, на Сидней-стрит, на которой проживал Уинстон Черчилль, тогда уже министр, группа анархистов засела в одном из домов. Их с трудом выбила полиция — в схватке одни были убиты, другие бежали. Прошло какое-то время, и — новое столкновение с полицией, в трамвае в Тоттенхеме. Где-то в Лондоне еще бросили бомбу. Властям было выгодно в инцидентах обвинять эмигрантов, особенно тех, что прибыли из России. В тогдашней Европе обыватели говорили: «Латыши? С девятьсот пятого — убийцы и поджигатели!»

И вот полицейские явились к Джейку, забрали его. Мэй почувствовала себя лесной птицей, доверчиво попавшей в силок. Она была в смятении. В полицейском участке ей объяснили, что Англия — «свободная страна», где соблюдается закон и справедливость, и если ее мужа арестовали, то для этого наверняка были веские причины. Джейку предъявили обвинение — участие в террористических актах, убийствах. В «криминал инвестигейшен»[4] ему ловко приплели и то, что он в Англии проживает якобы под именем «Джейк», а узнав о случае в гамбургском тире, стали идентифицировать меткость стрельбы Екаба с «почерком» разбушевавшихся в Лондоне анархистских террористов. Над Петерсом нависла опасность осуждения к смертной казни. И вряд ли его могло успокоить практиковавшееся и рекламируемое в Англии исполнение приговора «согласно закону и гуманным образом».

Екаб боролся с несправедливостью, искал алиби. Его хозяин-работодатель очень неохотно согласился быть свидетелем. Зато товарищи Екаба: англичане, ирландцы, темнокожие, — гнувшие, как и он, спины на хозяина, заявили: «Джейк не виновен». Пригрозили забастовкой, это подействовало. Друзья по эмиграции собирали деньги в «фонд защиты» попавшего в беду Петерса. Даже из далекой Америки поступил взнос: 70 долларов 75 центов.

На суде Екаб сам себя защищал, отмежевавшись от бессмысленного террора анархистов, заявил с гордостью, что он — российский революционер, идейный противник царского самодержавия, а не убийца. Потом его дело рассматривала высшая судебная инстанция.

И вот в какой-то вечер отворилась дверь в доме Мэй, и она увидела на пороге Джейка. Испугалась, то ли от неожиданности его появления, то ли от того, что сразу заметила в его красивых, пышных волосах седую прядь, которой раньше не было. Мэй припала на его плечо, заплакала от радости. Джейка освободили, сняв с него все обвинения. Он вырвался из одиночества предсмертной камеры, одиночества самого невыносимого и жестокого.

Казалось, все уладилось. Только отныне что-то очень неспокойно стало на душе Екаба. Он часто становился хмурым, раздражительным: в нем бурлили мысли и чувства, назревал перелом.

В какой-то день Джейк, расположившись у камина, раскрыл газету — чаще всего он покупал «Геральд» — и наткнулся на броское сообщение о деле заточенного в Тауэр необычного узника. Лорд Кейсмент, загадочный лорд Кейсмент! Для большинства англичан он был действительно загадочен: лорд — и вдруг мятежник!

Сэра Роджера Кейсмента приговорили за «измену родине». Это было тем более неожиданно, что незадолго перед этим он получил титул лорда. В возрасте сорока восьми лет он, известный дипломат, предпочел отставку, удалился от дел, уехал на свою родину, в Ирландию. А позже лорд Кейсмент присоединился к тем, кто готовил во время войны, в 1916 году, Дублинское восстание против колониальной политики Англии, за независимость Ирландии. Выступление это, как признали историки, наносило чрезвычайный ущерб престижу и могуществу воюющей Англии. Кейсмента выследили, схватили.

Под сильной охраной его доставили в каменный Тауэр. Кейсмент не строил иллюзий. Знал, сколько этим мощеным двором тюрьмы-крепости прошло в последний путь знатных особ, даже королевской крови… Но он не чувствовал ни страха, ни отчаяния.

На суде Кейсмент произнес сильную и яркую речь о праве своего ирландского народа на свободу, призвав в свидетели бога. Представители же саксонской юриспруденции не вняли ничему, и вынесли приговор о безоговорочной смерти. Лорд Кейсмент должен был умереть!.. Прошлого у Роджера Кейсмента уже не было. В будущее он уже не верил, и мир людей ему представился абсурдным и иррациональным. Самообладание он сохранил до самой своей последней минуты.

Судьба Кейсмента всколыхнула чувства Екаба с новой силой. Его посетили совсем не странные мысли: очень разные люди в борьбе могут стать близкими по духу, по верности идее свободы.

…В тот день Екаб направлялся на работу, которая ему давно опостылела. Неожиданно он встретил группу взволнованных людей, шедших к Тауэру, их лица выражали боль и страдание, они не стыдились своих слез. Это были ирландцы, вынужденные покинуть родину, но и жалкая жизнь в Лондоне не давала им постоянного куска хлеба.

Екаб приостановился. Да, в этот день должен умереть Роджер Кейсмент! Он повернул обратно и последовал за бедно одетыми ирландцами, оплакивавшими соотечественника.

У Тауэра перекликалась стража, вооруженная алебардами. Толпа ирландцев (среди них он нашел и своих знакомых из подвальных прачечных Ист-Энда), жаждавшая свободы и справедливости, напомнила ему латышских крестьян, готовых молиться и бороться. Ведь и сам Екаб в царской России был в сходном положении.

Все крупнейшие газеты мира поместили подробности казни лорда Кейсмента. Американские, например от 3 августа 1916 года, сообщали, что задолго до часа казни у ворот тюрьмы собралась толпа, занявшая целых два квартала. Без двадцати девять тюремный колокол начал звонить. Он словно успокаивал толпу, которая на размеренные удары отвечала гулом и приветствиями. Позади тюрьмы, ближе к месту, где в Тауэре был установлен эшафот, столпились ирландцы.

Вдруг колокол замолчал. Толпу у тюрьмы сжала мертвая тишина. А там, за толстыми стенами Тауэра, осужденный восходил на эшафот. (Все происходило вне глаз толпы: благородная Англия дает возможность несчастным оставаться в последние минуты жизни наедине с палачом и со своими мыслями.) В девять — один сильный и мощный удар гулкого колокола: казнь свершилась, толпа разразилась воплями гнева и проклятий.

Ирландцы позади тюрьмы молились, стоя на коленях. Только один человек в толпе молча стоял во весь рост, склонив голову и не молился — это был Екаб Петерс. Его обуревали ярость и боль. (В Тауэре доктор констатировал смерть Кейсмента, а чиновник произнес традиционные слова: «Приговор был приведен в исполнение согласно закону и гуманным образом». Тело казненного зарыли на тюремном дворе и засыпали известью.)

Потом все произошло как в придуманном романе. В наш век парадоксальных событий и неординарных судеб действительно больше чудес настоящих, чем это обычно полагают. Как позже расскажет Луиза Брайант (американская журналистка, ставшая женой Джона Рида), которая сама слышала все из уст Екаба о его перипетиях крутой лондонской жизни: «Самая романтическая революционная история, которую я знаю, была рассказана мне им самим о его возвращении в Россию, связанном с казнью сэра Роджера Кейсмента». Удивительно, но ни один, кто писал о Екабе Петерсе, не придал значения этому факту. А ведь человек живет в определенных обстоятельствах, и чем они богаче, неординарней, а душа человека ранимей, чувствительней, тем он более отзывчив на добро, отвечая состраданием и справедливым гневом.

Переполненный новыми острыми чувствами, Екаб не пошел к своим утюгам и джентльменским брюкам: все это потеряло для него всякий смысл. Бродил по мокрым камням улиц Уайтчепла, по запутанным и грязным подъездам к Темзе. Впивался жадным взглядом в огромные корабли с русскими именами, от них веяло духом России! Все мысли и мечты юности (он их никогда не забывал) возвращались к нему в новом, преображенном значении. Он твердо решил возвратиться на Родину.