Екаб Петерс

БРОСОК ЗМЕИ

И снова случилось так, как и во время восстания левых эсеров. Дзержинского рядом не оказалось, на сей раз он был на пути в Петроград. Стрелявшую в Ленина террористку допрашивали Я. М. Свердлов и Я. X. Петерс. Был вынесен смертный приговор революционного суда, оформленный и записанный рукой Петерса. Каплан отправили в полуподвальную комнату Большого Кремлевского дворца. Приехал комендант Кремля П. Д. Мальков, который привел приговор в исполнение. 4 сентября «Известия ВЦИК» сообщили: «Вчера расстреляна Рейд-Каплан, стрелявшая в тов. Ленина». Бесплодными оказались надежды тех, кто стремился эсеровским выстрелом изменить ход истории. Революция защищалась.

31 августа чекисты вошли в здание бывшего английского посольства на Дворцовой набережной в Петрограде. На шум на лестнице вышел атташе Френсис Кроми и, не слушая, что говорят вошедшие (а те предъявили документ на право обыска), выхватил револьвер, открыл огонь. Три чекиста упали, сраженные пулями Кроми. В ответ загремели выстрелы чекистов. Кроми тяжело, как бы нехотя, опустился на ступени лестницы. Прибежал врач. Самый юный из чекистов (это была его первая операция) Иосиф Стадолин был убит, два его товарища тяжело ранены. Врач взял руку атташе, однако близкий друг Локкарта этого уже не чувствовал.

На поиски С. Рейли отправился Петерс. Нагрянули на московскую квартиру Рейли, там никого не обнаружили. Оставили засаду. А Рейли 31 августа находился в Петрограде и, узнав о событиях в английском посольстве, о гибели капитана Кроми, сразу выехал в Москву, где ожидались, как он полагал, решающие события… Петерс не знал, что Рейли заспешил в Москву, а Рейли не знал, что его ждет засада…

Из показаний С. Рейли, данных им в 1925 году: «По дороге с вокзала я купил «Известия», но не читал их, и только по приезде на мою заранее заготовленную квартиру я, развернув газету, увидел, что так называемый локкартовский заговор раскрыт. Положение получилось потрясающее. Связи с моими главными передаточными пунктами были порваны, и я вдруг очутился в воздухе. Кроме того, полная неизвестность о размерах провала и о лицах, ими захваченных… Моя беспомощность была полная…»

В первые часы в Москве ему явно повезло: он инстинктивно почувствовал, что надо с вокзала укрыться на запасной явке. Засада ждала его в другом месте. Рейли умел мастерски заметать следы и, как змея, почти никогда не повторял свои тропы. Потом он признавался: «Иногда к вечеру я ходил на ту квартиру, в которой в данный момент ночевал (редко больше 3–4 дней на одной квартире), приводил в порядок все собранные мною сведения».

Очутившись «в воздухе», Рейли сумел быстро спуститься на землю. Он обошел засаду, а вечером перебрался к артистке художественного театра А. А. Оттен. Она считала его офицером английской миссии, и (как заявит потом на суде) Рейли ухаживал за нею и ей нравился. Суд оправдает артистку. В следующую ночь Рейли «нанес визит» другой «знакомой» — машинистке ВЦ И К Ольге Старжевской, которую впервые встретил в фойе Большого театра во время работы съезда Советов. Рейли представился тогда служащим в советском учреждении, и за взятку в 20 тысяч рублей она выписывала Рейли пропуска в Кремль. Теперь, ночуя у Старжевской, Рейли сознался, что он вообще не русский, а англичанин. Сгаржевскую суд приговорил к трем годам тюрьмы.

Как ни искали люди Петерса этого обольстителя женских сердец, шпиона-хамелеона, тогда его не нашли. Убедились лишь, что Рейли из Москвы бежал. Но куда?

Хмурый Петерс ходил по комнате. Где эта змея могла скрыться? Наткнулся на диван с аккуратно застеленным серым одеялом. Потянулся к телефону. Передумал. Взял книгу с полки: у него были любимые Некрасов, Толстой. Попалось что-то совсем другое — пыльная растрепанная книжица о звездах и мироздании. Оказывается, что до ближайшей звезды самым быстрым курьерским поездом за тысячу лет не доедешь. Кошмар! Неужели и Рейли так же недосягаем!

…Ренэ Маршан очень спешил, он выскочил в Охотный ряд перед прогромыхавшим трамваем. Французу преградил дорогу красноармейский патруль — два солдата с винтовками на плечевом ремне, штыки примкнуты. Красноармейцы окинули строгим взглядом по-европейски одетого Маршана, потребовали документы. Француз был не из боязливых (истый газетчик), еще недавно редактировал «Фигаро». Это всегда придавало уверенность, но сейчас сердце Мартана учащенно забилось. Как хорошо, что с ним нет его письма к президенту Франции! Того и гляди, могло бы попасть в руки патруля. Красноармейцы уловили волнение француза, придирчиво спросили, кто он, откуда и куда направляется. Журналист ответил — располагается в особняке Берга. Красноармеец из патруля дошел с Маршаном до особняка Берга. А там шел обыск. Маршан не смутился, пожал плечами, словно давая понять, что это его не касается, вошел в особняк.

Чекисты тем временем завершили обыск. Проверены столы, книжные этажерки, брошенные саквояжи, осмотрены тщательно развешанные картины, платяные шкафы. Набралось довольно много бумаг (почти все они были на французском), их загрузили в автомобиль, Тихомолов повез все на Лубянку.

По поручению Петерса его люди отправились в Милю-тинский переулок. На месте был составлен протокол: «1 сентября 1918 года мною, комиссаром ВЧК, по ордеру № 6371 был произведен обыск на квартире французского гражданина Генриха Вертомона (правильно: Анри де Вертимона. — В. Ш.) по Милютинскому пер., д. № 18. При обыске мною были обнаружены различного рода записки, шифры, шифровальные письма и телеграммы (на французском языке), все почти зашиты в мягких стульях и диванах, а также в костюмах. Также был найден перекселин (надо: пироксилин. — В. Ш.) — в 3-х банках из-под кофе по 4 фунта 25 золотников каждая. Одна жестяная банка весом 5 фунтов 73 золотника и 39 штук капсюлей для динамитных шашек. Гражданин Вертомон сам не арестован из-за того, что он не был дома и также не явился. Комиссар Вальтер».

Петерс прочитал бумагу комиссара и отложил ее в сторону: все как всегда, довольно буднично. Зато всякие записки, письма, телеграммы и особенно бумаги, привезенные Сергеем из особняка Берга, — это было тем, что Петерс так ждал. Он с жадностью принялся читать. Будет просмотрен каждый листочек — тщательно, скрупулезно, как учил Дзержинский. Уже в более спокойной обстановке спустя годы Петерс напишет: «И нетерпеливые комиссары, и следователи учились у него, как, работая над расшифровкой мелких бумажек, можно найти ценнейшие нити для дальнейшего раскрытия контрреволюционных заговоров».

А в это время Локкарт понудил офицеров разведки немедленно сжечь «опасные документы». Дымок заструился над трубой английского консульства. Петерс, приехавший к консульству на замызганном «паккарде» с Сергеем Тихомоловым за рулем и двумя вооруженными чекистами, увидев странный дымок, приказал немедленно подняться на верхние этажи. Хотя на первом этаже уже находились ранее прибывшие сюда чекисты, они дали маху — не обратили внимания на дым! Обыск с приездом Петерса провели успешнее. Обнаружили кое-что интересное.

Последние теплые дни истекавшего лета сменились в Москве прохладой. Задул свежий ветер. По улицам понеслись первые желтые листья. В сером небе ветер разрывал сине-темные тучи и гнал их куда-то дальше. Стало заметно холоднее. Люди ежились. Наступала еще одна военная осень России!

Как-то, приподняв воротник легкого пальто, Локкарт перед закатом солнца проделывал разгрузочный моцион: стал замечать, что полнеет. Намекала об этом ему и Мура. Он вышел на улицу в сопровождении своего младшего коллеги Гикса. Встретившийся патруль не остановил консула, красноармейцы его узнали, посторонились, проводив взглядом. Локкарт вернулся к ужину, решив, что можно особенно не волноваться. Однако он ошибался.

Ночью его разбудил П. Д. Мальков, усадил в автомобиль, привез на Лубянку.

Петерс с нетерпением уже ждал, отложив все дела. Локкарта вели не коридором, на стенах которого были развешаны революционные плакаты и приказы ВЧК, а по узкому проходу, уставленному шкафами еще от старого режима. Локкарт показался Петерсу довольно спокойным, как и подобало истинному англичанину. Представился почти театрально — он консул его величества! Петерс сказал, что не имеет права допрашивать представителя английской миссии, но не был бы господин Локкарт столь любезен помочь разрешить некоторые вопросы. Локкарт великодушно согласился, выразив, однако, свое недоумение по поводу нарушения дипломатического иммунитета.

— Ворвавшись в мой дом, ваши люди вели себя далеко не любезно.

— Но почему вы не предъявили дипломатических документов?

— Это было почти невозможно. Они меня просто уволокли в машину, и вот я перед вами…

— О, если это подтвердится, я накажу виновных, им надо знать, с кем они имеют дело, — сказано было серьезно, но мелькнула тонкая ирония.

Петерс спросил англичанина, кто приходил к нему в середине августа от латышей.

— Приходил, кажется, некий Смидхен, разве всех упомнишь! В России принято свободно ходить в дома, — ответил Локкарт, — я хотел бы следовать этому доброму обычаю взаимоотношений…

— Это ваш почерк? — Петерс указал на бумагу, лежавшую на столе, подвинув ее ближе к дипломату. Локкарт соображал: это, вероятно, единственная бумага, написанная его рукой и попавшая каким-то чудом к чекистам, — удостоверение, выданное Шмидхену. С легким жестом пояснил:

— Не вижу в этой бумаге никакого криминала: латыши попросили пропуска к англичанам, я и написал.

Петерс подвинул протокол Локкарту — подписать данные им показания. Тот категорически отказался, сославшись на свое положение дипломатического представителя.

Петерс отодвинул бумаги в сторону, давая понять, что он соглашается до времени иметь терпение, но требует не увиливать от ответов.

— Знали ли вы Каплан? — последовал его вопрос.

Локкарт ответа не дал, потребовал избавить его от «незаконного и унизительного» допроса.

— Где Рейли? — спросил Петерс.

Англичанин удивился, что это имя известно ВЧК, и обрадовался: вопрос означал, что «лисица» (этой кличкой он любил называть Константина) скрылась. Локкарт снова не ответил.

Какой-то момент Петерс и Локкарт пристально рассматривали друг друга — так близко они сошлись впервые. Может быть, сейчас они, подумал Локкарт, были похожи на кобру и мангуста? Локкарт таким и запомнит Петерса: над белой косовороткой спокойное усталое лицо с гривой аккуратно причесанных волос со снежно-белой проседью. Потом в своей «Исповеди» Локкарт напишет: «Он не пытался заставить меня отвечать угрозами, а только уставился на меня внимательным взором».

— Господин Локкарт, не могли бы вы сказать, что было темой разговора 25 августа в американском консульстве? — настойчиво спросил Петерс.

— Оказывается, чекисты пронюхали и это! — подумал теперь уже тревожно консул. Но этот вопрос Локкарт легко мог повернуть в свою пользу:

— О совещании в американском консульстве вам проще спросить у самого консула Америки Пуля. А впрочем, встречи дипломатов дружеских стран — обычная практика. Если вам известно, как вы сказали, о встрече 25 августа, то вам должно быть известно и то, что консул его величества там не присутствовал, что, откровенно скажу, означает, что совещание было малозначительным.

Петерс на это ничего не сказал, лишь посмотрел на торжествующе вздернутый подбородок консула. Алиби безупречно — говорила поза дипломата. Локкарт действительно не присутствовал на встрече у американцев и сейчас думал, как умно он тогда поступил. Наступила тишина, было такое впечатление, что Петерс все свои аргументы выложил. В общем разговор закончился, Локкарта увели.

Англичанин смог кое-что подытожить: Рейли следы замел, дай бог, основательно, о Шмидхене чекист спросил, однако, можно думать, что и тот ускользнул из их рук. Особенно Локкарт был доволен своей находчивостью. Ведь когда его привезли на Лубянку, он вдруг обнаружил, что в его кармане оказалась так некстати записная книжка с тайными шифрами й пометками о выплаченных суммах. Локкарт мгновенно решил, что требуется и может его спасти. Но надо избавиться от охраны. Он попросился в уборную. Вся надежда теперь была на московскую канализацию, которая часто не работала вследствие всеобщей разрухи. Он машинально потянул ручку (пойдет ли вода?) и вздохнул с облегчением — порванный и сброшенный в унитаз компрометирующий материал моментально исчез. Потом консул будет расписывать свой «подвиг» даже печатно.

Петерс пережил еще одну бессонную ночь. Утро началось с того, что пришлось объявить Локкарту: он свободен. На освобождении настояли Я. М. Свердлов и Г. В. Чичерин, учитывая право англичанина на экстерриториальность. Петерс возражал, но спорить было напрасно… Надевая плащ, дипломат криво усмехнулся, сказав Петерсу саркастически-сочувственно:

— Господа чекисты далеко не мастера своего дела.

Про себя подумал, что Рейли был прав, как-то предсказав, что этим совдеповцам потребуется минимум пять лет, чтобы освоить азбуку тайной войны.

Петерс, словно что-то вспомнив, спросил англичанина как об одолжении: не мог бы консул пояснить, почему на юге Англии гости приходят к передней двери, а на севере страны они идут к черному выходу? Локкарт пожал плечами:

— Представьте себе, никогда не обращал на это внимания.

Но сразу пожалел, что выставил себя несведущим, в невыгодном свете. Пустяк, а выбил его из колеи!

Дул мокрый ветер. Локкарт взял извозчика, поехал к себе. Он вернулся на квартиру вроде бы и победителем, но усталый и в отвратительном настроении. Однако уважающий себя джентльмен всегда найдет время побриться и позавтракать. Он побрился, принял ванну, сменил белье. Прислуга принесла завтрак. Потягивая кофе из фарфоровой чашки, он стал рассматривать большевистские газеты. Пришли Гике и Гарстин, сообщили: арестовали Муру (баронессу Бекендорф), отвезли в ЧК. Настроение испортилось окончательно.

А 3 сентября рано утром Москва прочла сенсационное сообщение, выделенное жирными буквами в «Известиях ВЦИК»: «Ликвидирован заговор англо-французских дипломатов против Советской России, организованный под руководством начальника британской миссии Локкарта, французского генерального консула Гренара, французского генерала Лаверна и др. Подготавливался арест Совета Народных Комиссаров, фабрикация поддельных договоров с Германией».

Сообщение шокировало Локкарта. Сдерживая внутренний гнев, он все же понял, что большевики не решились бы на такое открытое обвинение, не имея доказательств в своих досье. Удивительным было и то, что Локкарта после всего заявленного вроде бы и не спешили арестовать, как это следовало по логике консула.

Локкарт сам отправился на разведку. Он смело (как полагал) «нанес визит» в ВЧК, на Лубянку. Там, конечно, его не ожидали. Могли и вежливо выставить.

Не повышая голоса, Локкарт заявил Петерсу:

— Обвинения не имеют никакого основания. Прошу дать мне возможность объясниться и представить исчерпывающий материал.

Петерс ответил:

— Исчерпывающий материал имеется в распоряжении ВЧК, и следствие будет продолжаться…

Никто не воспрепятствовал Локкарту покинуть ВЧК, и он посчитал, что так называемое «разоблачение заговора» — блеф. Можно перевести дыхание… Внутренний голос ему подсказывал, что если придется скрыться, то это надо делать именно сейчас. Но логика наставляла на другой путь — своим бегством он признает свою вину.

А тем временем Гренар, Вертимон и другие официальные лица Франции удрали в норвежское посольство. Норвежцы укрыли у себя и Девита Пуля.

Не успев за прытью дипломатов, чекисты решили на всякий случай близ здания скандинавов оставить несколько своих людей. Спрятавшиеся не показывали носа. Предосторожность чекистов оказалась к месту: какой-то человек пытался незаметно войти в консульство, его остановили. Он назвался Сергеем Николаевичем Серповским, предъявил паспорт, но в нем опознали Ксенофонта Каламатиано.

Его задержали, он возмущенно размахивал тяжелой тростью, на которую опирался, гордо и многозначительно напоминал о своем американском гражданстве. Задержанного обыскали, осмотрели квартиру. Но все безрезультатно. В ВЧК с Каламатиано начал разговор главный следователь Виктор Кингисепп. Допрашиваемый вел себя так, словно не понимал, чего от него хотят, от всего отмахивался, изображал из себя жертву чекистской предвзятости, тихоню, обычного коммерсанта. Глубокой ночью Кингисепп поднял с постели Петерса — тот забылся в нервном полусне на своем диване под солдатским одеялом. Петерс сразу пришел, по его лицу было видно, что он почти не спал и в эту ночь.

Допрашиваемый терял терпение, стучал недовольно тростью, требуя, чтобы ЧК прекратила покушаться на свободу честного гражданина другой державы. Петерс сказал Кингисеппу, что Каламатиано недавно ездил в Самару, хотя американская контора «Вильям Кембер Хитте энд К⁰», в которой он служит, никаких дел в этом городе не имеет. Это подозрительно. Обыск на квартире ничего не дал? Тогда что-нибудь может быть обнаружено при нем. Тоже ничего? Неужели тайник где-то на стороне? А может быть, в подошвах ботинок? Бывает и такое.

Петерс и Кингисепп еще и еще раз окинули взглядом несколько успокоившегося Каламатиано. А если тайник в трости? В такой изящной, достаточно толстой, хотя можно ли в ней что-либо спрятать? Но когда все же взялись за трость американца, тот позеленел как утопленник, демонстрируя, по замечанию Кингисеппа, «первородный страх».

Красивая трость оказалась хитрым тайником: в ней нашли более 30 расписок в получении денег, вместо подписей стояли номера; обнаружили в трости и другие шифры, тайные документы. Самым любопытным и ценным оказалось, что, расшифровав фамилии шпионов, скрытых под номерами, ЧК смогла выяснить, кто уже был схвачен, а кто еще «гулял». Сразу же были приняты необходимые меры.

Каламатиано (Серповскому) пришлось признаться. Американский консул Мэддин Саммерс, предшественник Пуля, завербовал Каламатиано, служащего американской конторы по поставке в Россию автомобилей и тракторов, и поручил ему создать возможно широкую агентурную сеть для сбора важных данных. «Наша организация зародилась в апреле с. г. (1918). Желательность и целесообразность такой организации была темой разговоров моих с г-ном Саммерсом, североамериканским генеральным консулом в России», — показал Каламатиано. Саммерс открыл явочный пункт в Москве по Театральному проезду, 8. Прикрываясь делами фирмы, Каламатиано ездил по стране, отбирал агентов, отовсюду привозил разнообразные сведения, делал все это довольно успешно. В Москве он завербовал бывшего подполковника генштаба Е. Голицына — «военспеца» в трех советских военных ведомствах. Получив агентурный номер 12, Голицын собирал различные материалы и обильно снабжал ими представителя американской фирмы.

Через своих агентов Каламатиано узнал данные о количестве винтовок и патронов, производимых в Туле, сведения о формировании Красной Армии, о положении в прифронтовой полосе. Теперь же он утверждал, что экономические данные якобы необходимы были фирме для доказательства платежеспособности России. Данные о прифронтовой полосе — чтобы знать, насколько Красная Армия способна защищать склады фирмы (!). А трость? Каламатиано нервно улыбался и что-то говорил о своем «психологическом настроении»; причудами «романтика» он объяснял и подложный паспорт на имя Серповского.

Состоявшийся в конце 1918 года суд все это терпеливо выслушал и вынес приговор: Каламатиано расстрелять. Петерс: «С арестом Каламатиано шпионской организации был нанесен непоправимый ущерб».