Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

— Значит, ты хочешь стать звездой?

— Как-как?

Джеггерс сидел за столом, откинувшись на спинку огромного кожаного кресла. Он рассмеялся, но вдруг стал серьезным, да так резко, что Мерри даже удивилась. Он подался вперед, взглянул на нее и спросил, почему она хочет стать актрисой.

— Так все же — почему?

— Потому что… потому что я могу. Мне кажется, я смогу, с именем отца и вашей помощью и с каким-никаким талантом, который, мне кажется, у меня есть…

— Я спрашиваю о другом. Я знаю, что ты сможешь. Потому что если ты этим займешься, я буду помогать тебе. Сначала, во всяком случае. Мне ведь известны всякие маленькие хитрости. Но я спрашиваю, так ли уж тебе это нужно. Зачем ты хочешь стать актрисой?

— Я просто хочу. Сама не знаю, почему.

— Ладно, подумай вот о чем. Ты же знаешь, что это за жизнь. Мерзкая жизнь, по большей части — отвратительная. Я бы мог это и не говорить — ты сама знаешь.

— Тогда зачем говорите?

— Потому что ты мне нравишься, — ответил Джеггерс. — Потому что ты мой гость, ты почти как член семьи, потому что… Послушай, если бы у меня была дочь, я бы отсоветовал ей. И если бы отец мог тебя отговорить, он поступил бы так же. И если хочешь знать, я отговариваю тебя ради него. Считай, что я говорю от его имени. Но еще я говорю и от своего имени. Тебе же не нужны деньги. Тебе не надо пробиваться наверх, выбиваться в люди из трущоб. Ты не глупа. Мне наплевать на то, что с тобой произошло в Скидморе. Ты же совсем не дура. Ты можешь добиться в жизни всего, чего захочешь. И поэтому я в последний раз спрашиваю — и прошу тебя задать себе этот вопрос: зачем тебе это? И надо ли тебе это? Если у тебя нет никакой серьезной необходимости, тогда лучше выбрось это из головы.

— Вы, значит, не будете моим агентом? — спросила Мерри.

Эта мысль до сих пор не приходила ей в голову. Но вдруг вся ее уверенность улетучилась — и она со страхом ощутила, что вот она совсем одна в офисе Сэмюэля Джеггерса. Не старого друга Сэма Джеггерса, которого она сто лет знает. Нет, перед ней сейчас сидел другой Джеггерс, о котором наслышаны все начинающие актриски, но на встречу с которым они могли надеяться не больше, чем на знакомство с Махараджей из Джайпура или с принцем Монако. Всемогущий Джеггерс был из тех немногих, кто умел убеждать, настаивать, уговаривать, заключать выгодные контракты, в общем, всячески терроризировать боссов шоу-бизнеса.

Если он отказывается, неважно по какой причине, помочь ей начать карьеру актрисы — что же ей тогда делать? С чего ей начать? Она почувствовала, что от волнения вспотела, но нет — она не доставит ему удовольствия заметить, как она волнуется.

Джеггерс долго молчал, раздумывая над ее вопросом. Он поднял очки на лоб, протер глаза большими пальцами, вернул очки на место.

— Ладно, — сказал он, — я помогу тебе. Но знаешь, почему?

— Нет. Почему? — ее голос прозвучал слабо, жалобнее, чем ей хотелось бы.

— Не потому, что ты мне нравишься. Если бы я тебя любил и имел бы на то право, я бы посадил тебя под замок и запретил бы даже близко подходить к сцене или кинокамере. Но у меня нет этого права, и я люблю тебя, но все-таки не настолько, чтобы швырять из-за тебя деньги на ветер. Поэтому, думаю, лучше, если мы все будем делать правильно. Я не хочу, чтобы ты оказалась просто очередной дочкой известного киноактера — как уже бывало в нашем бизнесе не раз. Так ты появишься в двух-трех кинокомедиях и осядешь где-нибудь в Риме, где будешь сниматься в дурацких исторических фильмах или фильмах ужасов. Тебе это совершенно не нужно. И мне тоже. И твоему отцу не нужно. Вначале мы будем очень широко пользоваться его именем. Но я смогу застраховать его от ненужных сплетен, делая правильный выбор, если буду уверен, что и ты делаешь правильный выбор: не поступаешь опрометчиво, не приносишь неприятностей ни себе, ни ему, ни мне.

— Понимаю, — сказала она.

— Правда? Я никогда с тобой раньше не разговаривал об этих вещах. До сих пор мы были только друзьями. Но теперь мы не друзья. Вообще друзей нет — ни меня, никого. Это не очень-то приятный бизнес. Когда вокруг тебя болтаются миллионы долларов, как дерьмо в проруби, никто никому не друг. Вот мой тебе дружеский совет — первый и последний. Запомни: друзей у тебя нет и не будет. Ты попадаешь в огромную стаю акул.

— Да, сэр, — сказала она. Она была в ужасе и в восторге. Его прямота испугала ее, но, с другой стороны, она утешалась мыслью, что теперь этот человек использует все свое могучее влияние, чтобы помочь ей.

Джеггерс достал из кожаной папки, лежавшей у него на столе, листок бумаги. Она увидела в верхнем углу простую, но крупную монограмму С. Д. Он составил список вещей, которые она должна сделать, перечисляя их вслух:

— Прежде всего найди себе квартиру. На восточной стороне в районе Пятидесятых или Шестидесятых улиц. Ни в коем случае не в районе Семидесятых. Нечего проводить всю жизнь в такси. Пойди к Джин Кашинг. У нее сдается полно квартир. Когда найдешь квартиру, сообщи мне адрес. Я расскажу тебе, как пользоваться телефонами.

— Телефонами? — переспросила она.

— Да. У тебя будет два номера. Один для телефонного справочника, но отвечать на звонки тебе не придется. На этом номере у тебя будет секретарь. Другой номер в книге значиться не будет.

— Но зачем мне… — начала она.

— Затем, чтобы оградить себя от маньяков, которые могут звонить тебе посреди ночи и сообщать, что хотят потрахаться с тобой. Ясно?

— Да, — ответила она. С ума можно сойти! Кто бы мог подумать об этом! И она почувствовала себя дурой — как это ей сразу не пришла в голову такая простая мысль!

— Пока не найдешь квартиру, живи в… Вообще-то, если хочешь, можешь оставаться у нас. Или в гостинице — на твой выбор.

И полагаю, тебе надо ходить в школу.

— Прошу прощения?

— В школу актерского мастерства. Я постараюсь тебя устроить в театральную студию.

Он передал ей листок бумаги и спросил, есть ли у нее вопросы.

— Мне сразу отправляться к Джин Кашинг?

— Это было бы неплохо. Ты обедала?

— Нет, — ответила она.

— Тогда иди поешь. Сходи купи себе гамбургер где-нибудь. Зайди в какую-нибудь кафешку. Или съешь хот-дог в соседней бакалейной лавке. Месяца через два тебе уже не придется бывать в таких заведениях.

Он откинулся на спинку кресла и впервые улыбнулся.

— Спасибо, — сказала она.

— Я еще ничего не сделал, — ответил он.

Мерри встала и собралась уходить. Она еще не двинулась с места, как он уже звонил своему секретарю.

Интересно было наблюдать за Джеггерсом во время работы. Она никогда раньше не была у него в кабинете, не видела, как он говорит по телефону, диктует письма или, погруженный в раздумья, качается в огромном кресле. Сегодня, с самого раннего утра, она все делала под его диктовку. Она была словно карта в покерной колоде, которую он разыгрывал. Или, точнее сказать, она была всей его колодой. Ее имя было козырным тузом. Ее внешность — дамой.

Его собственные деловые качества, умение обрабатывать продюсеров — валетом. А самая незаменимая карта — популярность — была десяткой. Ему надо было рискнуть (и риск был велик), пытаясь получить теперь короля — предположить, что у нее есть хотя бы крошечный, незаметненький, но талант.

— В любом случае у нас получится, — сказал он ей уже через несколько дней. — Есть талант, нет таланта — неважно. Чтобы сниматься в кино, талант не нужен. Думаешь, у Лэсси есть талант? Или у Рин-тин-тина? Или у Триггера? Если можно собаку заставить прыгать перед камерой, значит и тебя можно научить держаться на съемочной площадке. Ты что же, не сумеешь понять простейшие команды? Игра в кино — это ерунда. Как правило, умение приходит со временем. Ты же видела, как снимается кино?

— Нет, — ответила она.

— Нет? Ну, неважно. Это все сплошные дубли. Десять секунд. Двадцать секунд. Тридцать секунд. Ну, может быть, минута. И каждый раз делают двадцать или тридцать дублей. Хоть раз-то из тридцати у тебя получится хорошо. Тут все дело в слепой удаче. Уж поверь мне — многие кинозвезды просто счастливчики, баловни судьбы. Но если у тебя есть хоть толика таланта, мы должны этим воспользоваться. Мы начнем с крупного дела. Можно начать как с крупного, так и с малого. Если начинаешь с крупного, то риск заключается в том, что с высоты больнее падать.

Кратчайшее расстояние между пунктами в шоу-бизнесе — зигзаг, и путь к успеху в Голливуде всегда начинается в Нью-Йорке. Она, разумеется, поступила на курсы драматического искусства, но занятия в театральной студии были лишь небольшой частью той обширной программы, которую разработал для нее Джеггерс. Он назначил ей сеансы фотопроб с известными фотографами. Гомер Ксенакис повез ее на Джоунз-Бич и четыре часа снимал ее на фоне моря и дюн. С собранными волосами. С распущенными волосами. Босоногую. В тунике. С бокалом шампанского. Со старым медным телескопом.

Под конец она совершенно обессилела. Ксенакис собрал аппаратуру в «ягуар» и укатил. Один из его ассистентов повез Мерри домой в «форде».

Она позвонила своей секретарше и та, как обычно, сообщила ей, что звонил мистер Джеггерс. От Джеггерса звонили часто, и Мерри подозревала, что главной целью Джеггерса было проверять, послушно ли она выполняет все, ей предписанное. А может быть, он просто учил ее пользоваться службой телефонного секретаря, чтобы спустя неделю у нее стало почти рефлексом? Но на сей раз звонил лично Джеггерс.

— Моя юная леди, ты почему не написала отцу? — спросил он, когда она позвонила.

— Я… я хотела сделать ему сюрприз, — быстро нашлась Мерри.,

— Да, он удивлен, это правда. Но он к тому же и рассержен. Думаю, тебе бы следовало написать ему сегодня же.

— Но о чем? Мне особенно-то и рассказать ему нечего.

— Полагаю, есть что. Напиши, что ты в Нью-Йорке, что ты начала работать в театральной студии.

— Но…

— Никаких «но». Делай, как я тебе говорю.

— Почему?

— Потому что отец сердится. Мой клиент сердится. Я не люблю, когда мои клиенты чем-то огорчены. Так что делай, как я говорю.

— Ладно, сделаю. Я обещаю.

— Хорошо. И еще напиши ему, что, по мнению мистера Колодина, ты делаешь успехи.

— Он так считает?

— Я разговаривал с ним сегодня. Да, он так считает. И еще напиши отцу, что ты занимаешься постановкой голоса и дикцией.

— Разве?

— Да, с завтрашнего дня. Когда он получит письмо, ты уже начнешь занятия.

— Но зачем…

— Так посоветовал Колодин.

— А, ну тогда конечно.

— Хорошо.

— Да, мистер Джеггерс…

— Что?

Она помолчала, обдумывая, надо ли продолжать, уже решила промолчать, и все же вдруг выпалила:

— Извините, что я причинила вам беспокойство. С отцом.

— Для меня это не было неожиданностью, — отрезал он и развеял ее смущение. — Все будет в порядке.

— Надеюсь.

— Уверен, что все обойдется. Кстати, смотри, не очень-то обольщайся по поводу своих успехов!

— Не обольщаться?

— Я бы не стал рисковать даже центом, если бы не был в тебе уверен. Я уверен, что толк будет. Мне было приятно услышать мнение Колодина о тебе.

— Я как-то об этом и не думала, — честно призналась она.

— Ну, скоро научишься обо всем думать, — сказал он, рассмеялся и повесил трубку.

Она поставила на плиту ковшик с водой для кофе и села на кушетку с текстом «Трех сестер», чтобы еще раз пробежать сцену, которую она готовила. В пятидесятый раз.

Странно: ее жизнь текла так спокойно! Она была очень занята, куда больше, чем в школе, и к концу дня ужасно уставала. Усталая, она обычно ложилась в горячую ванну с текстом пьесы, намереваясь повторить роль, но сразу понимала, что способна лишь лежать в воде без движения, чувствуя, как усталость постепенно уходит из тела, растворяясь в воде. У нее не было друзей, ей не с кем было поболтать, не с кем повеселиться в свободное время. Сокурсники в студии избегали ее, и она понимала, что у них на то были резоны. Они работали не меньше ее, но прекрасно знали, что она все равно их обставит. Потому что у нее было имя, связи и всемогущие друзья. С ней обходились приветливо, вполне по-дружески, но она все равно чувствовала их зависть. И ей ничего не оставалось, как работать еще напряженнее, пытаясь завоевать их расположение.

Мерри не особенно горевала, что все ее друзья остались в Скидморе. Она понимала, что они сейчас заняты учебой, у всех полно дел — свидания, уроки. А она работала. Но несмотря на то, что мир театра, как считается, должен дарить восторг и радость, она почему-то — в те минуты, когда позволяла себе отвлекаться от повседневных забот, — была подавлена. Однажды вечером, не очень поздно — было, наверное, что-то около половины одиннадцати — Мерри смотрела телевизор, как им советовал Колодин: звук выключен, она видела безмолвные лица на экране и изучала мимику и жестикуляцию актеров, которые не просто декламировали роли, но выражали собственные эмоции. Смысл упражнения заключался в том, чтобы следить не столько за сюжетом, сколько за развитием эмоциональных коллизий пьесы. На телевизионной сцене, похоже, происходили какие-то очень печальные события. Актеры чуть не плакали. И вдруг Мерри поняла, что и сама плачет. Она не отнеслась к этому слишком серьезно, решив, что просто устала. Потом она выключила телевизор и отправилась спать. Но где-то в глубине души она понимала, что если в ближайшее время не произойдет что-нибудь важное, она будет каждый вечер в одиночестве заливаться горючими слезами в своей крошечной квартире.

Но кое-что все же произошло. Все началось как-то даже глупо. Однажды утром она вернулась к себе после занятий дикцией и обнаружила в почтовом ящике большой конверт от Джеггерса. Там лежал оттиск иллюстрированной вклейки журнала «Вог», Среди иллюстраций была и ее фотография, которую сделал Ксенакис: с бокалом шампанского в руке на морском берегу. Она позвонила секретарше-телефонистке, и ей сказали, что звонил Джеггерс. Она набрала его номер — он снял трубку. Джеггерс сказал, что пришла пора действовать. Пока не надо предпринимать ничего особенного, но следует известить мир, что она существует. Он спросил, есть ли у нее под рукой карандаш.

— Да, вот.

— Хорошо. Тогда запиши: в три часа тебя ждут в салоне «Элизабет Арден». И деловая встреча в четыре тридцать в «Сент-Реджисе». Приходи на эту встречу с четырехминутным опозданием. Смотри, не попади в ночной бар «Кинг Коул». Это заведение только для мужчин. Рядом есть небольшой коктейль-бар. Знаешь?

Она не знала, но решила, что найдет.

— Там буду я и еще двое. Билл Карр и Джеймс Уотерс.

— Драматург?

— Правильно. А теперь скажи мне, что ты должна делать.

Она перечислила по своим записям: «Арден» в три, «Сент-Реджис» в полпятого, с четырехминутным опозданием.

— Хорошо, — сказал Джеггерс. — Если сумеешь, сосни немного до трех. Сегодня, может быть, вернешься поздно.

— Замечательно! — сказала она.

— Твой энтузиазм совершенно неуместен! — строго сказал Джеггерс и повесил трубку.

Зря он ее укорил. Мерри и в самом деле обрадовалась, но не перспективе сходить в ночной клуб. Она обрадовалась, что колеса наконец-то завертелись. Й то, что ожидало ее впереди, тоже вызывало восторг. Она пошла в салон «Арден», и там уже знали, что ей нужно. Им звонил Джеггерс и скрупулезно описал, какую ей нужно сделать прическу и как наложить макияж. И когда нужно закончить. Она прибыла в коктейль-бар отеля «Сент-Реджис» ровно в четыре тридцать четыре и за одним из столиков нашла трех мужчин, попивающих виски. Джеггерс даже не спросил, чего она желает, и заказал для нее сухой херес.

— В «Bore» было прелестное фото! — заметил Билл Карр.

— Но ведь номер еще не вышел, — сказала Мерри.

— Мистер Карр видел сигнальный экземпляр, — пояснил Джеггерс.

— Нет ничего мертвее, чем завтрашняя газета, — пошутил Карр.

Джеггерс усмехнулся, Мерри улыбнулась, и только выражение лица Джеймса Уотерса не изменилось. Он сидел с почти страдальческим видом, а может быть, просто скучал, ему все это было неинтересно. Он что-то совсем не был похож на автора искрометной веселой комедии, которая с таким успехом прошла в прошлом году. Мерри подумала, что он, наверное, никогда не смеется. Она попыталась представить его смеющимся — и не смогла.

Говорили в основном Джеггерс и Карр. И говорили они вроде бы о совершеннейших пустяках.

Когда их стаканы опустели, Карр вытащил лист бумаги из внутреннего кармана своего искрящегося пиджака и передал Уотерсу.

— Есть ли у вас какие-либо возражения на то, что приговор следует огласить? Нет, ваша честь.

— Вряд ли это лестно для мисс Хаусмен, — сказал Джеггерс. Он улыбался, чуть подавшись вперед.

— Но это и не нелестно. Приговор имеет касательство к нам обоим. Так что если я кого-то оскорблю, то вас, джентльмены, — сказал Уотерс и взглянул на Карра и Джеггерса. — А вам ведь все равно.

— Нет, не все равно, — сказал Джеггерс.

— Очень смешно, просто очень, — сказал Карр.

Но Уотерс уже смотрел в свой ежедневник.

— Это ужасно, — сказал он. — У нее есть экземпляр?

— Нет, она же будет с вами.

— Ах, ну да.

— В этом-то весь смысл, — сказал Карр.

— Разумеется, — отозвался драматург. — Ну-с, мисс Хаусмен, смею ли я, с вашего позволения, позвонить вам сегодня в десять вечера?

— Наверное, да.

— Благодарю вас.

— А вы знаете…

— Да, здесь все написано.

Карр подозвал официанта, подписал чек и оставил на столе два доллара на чай.

— Итак, встречаемся в десять!

— Да, — сказала она и улыбнулась ему. Странный парень.

Они вышли из бара все вместе и расстались у входа в гостиницу.

Джеггерс не проронил ни слова, пока они шли. Пройдя метров двести, он спросил:

— Ну, и что ты о них думаешь?

— Не знаю. Что-то мне не очень понравился мистер Карр.

— Когда надо, он может быть очень приятным джентльменом. Ты знаешь, чем он занимается?

— Нет.

— Он сеятель.

— Сеятель?

— Да, он сеет новости. В газетах. Он поставляет в прессу новости из жизни замечательных людей — Уинчеллу, Килгаллену, Лайонсу, Уилсону, Сильвестру, Салливену. Им всем он посылает материалы, которые те публикуют. Шутки, анекдоты, смешные фразы. Сплетни. Он помогает своим клиентам обрести известность.

— И я один из его клиентов?

— Не совсем. Я — его клиент. Ну и теперь, полагаю, ты тоже.

— А мистер Уотерс?

— Только постольку, поскольку в этом деле участвуешь ты. Его рекламные агенты, рекламные агенты его новой пьесы, имеют дело с мистером Карром.

— Что-то он не очень этому рад.

— Не очень. Понимаешь, с ним все по-другому. Что касается тебя, то тебе надо только, чтобы твое имя попало в газеты. С ним не так все просто. Он и актер, исполняющий главную роль в его новой пьесе… мм… любовники. А его пресс-агенты не хотят, чтобы об этом знала широкая публика. Поэтому они и изобрели для него любовный роман. С тобой.

— Со мной?!

— Ты не волнуйся. Он абсолютно безопасен. Ему на тебя просто начихать.

— Спасибо, что сказали. Приятно слышать.

— Это только бизнес. Он появится с тобой кое-где — и все. Ваши выходы в свет принесут выгоду всем, о ком читатели узнают из подготовленных Карром статей. Хозяину ресторана, где ты будешь ужинать, певцу, на чей концерт ты пойдешь, торговцу вином, которое ты будешь пить… Обо всем этом люди прочитают благодаря тебе. Мне трудно объяснить все это в двух словах.

— И все это покупается, и за все будет заплачено?

— В общем — да.

— Тогда зачем мы вообще этим занимаемся?

— Ну, не стоит задавать философские вопросы. Тут есть свои правила. Карр может попросить репортеров написать о чем угодно, но они не станут писать заведомую неправду. Поэтому ему приходится инсценировать для них события — так они сохраняют профессиональную честность. Все знают, что Уотерс «голубой». Но если вас увидят вдвоем в ресторане у «Элмере», людям придется выбирать, чему верить — слухам или собственным глазам. А пищу для глаз им обеспечат.

— А где это — «Элмере»?

— В «Эль Морокко».

— Понятно. Я там ни разу не была.

— Ты ничего не потеряла.

Они подошли к зданию, где располагалась контора Джеггерса. Он вышел на проезжую часть, свистнул проезжающему мимо такси, посадил Мерри в машину и, придержав дверь, пожелал ей приятно провести время.

— Спасибо, — сказала она, подавив смех.

— Ну, будь молодцом, — сказал он и захлопнул дверцу.

Около десяти снизу позвонил привратник и известил Мерри, что ее спрашивает некий мистер Уотерс. Она сказала, что ждет его и попросила проводить к ней. Потом она побежала в ванную, посмотрелась в зеркало, поправила прическу и, найдя себя очень хорошенькой, вернулась в гостиную, где села и стала ждать Уотерса. В дверь позвонили.

— Привет, — сказал он заспанным голосом, когда она открыла.

— Привет, — ответила она. — Входите.

— Спасибо, — сказал он, бросил пальто на кресло и огляделся. Потом подошел к книжным полкам и проглядел корешки книг.

— Почти все книги я сдала на хранение, — поспешила сообщить она.

— Ну, разумеется, — хмыкнул он.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего. Я не сомневаюсь, что они там и находятся.

— Я что-то сомневаюсь, что вы не сомневаетесь. И кроме того, что за манера — прийти первый раз в дом и рассматривать книжные полки. Это же все равно, что прийти к кому-то в гости и первым делом пойти заглянуть в аптечку.

— Это то, что вы обычно делаете?

— Слушайте, мистер Уотерс, мне очень жаль, что вам не по душе сегодняшний вечер. Но уж коль скоро нам приходится это делать, не лучше ли притвориться, что нам очень весело?

— Давайте! Вы же актриса.

— А вы ехидный человек.

— Да.

— Хотите чего-нибудь выпить?

— Нам предстоит сегодня пить весь вечер.

— А вы весьма любезны, не так ли?

— Ну, так кто же из нас двоих ехидный? — спросил он. — Да, я весьма любезен. Нам сегодня будет что выпить и все бесплатно. Вы — девушка, которая мечтает стать актрисой. Я понятия не имею, финансирует вас отец или нет. Если нет, то бутылка спиртного вам куда дороже, чем мне.

— Простите, — сказала она. — Беру свои слова обратно.

— Вы бы лучше сняли все суперобложки со своих книг. Они придают книгам нарочито роскошный вид.

— Но ведь так книги лучше сохраняются, разве нет?

— Да что у вас тут такого, что необходимо сохранить? Первые издания? Библиографические раритеты? Уж если вы хотите сохранить книги в целости, держите их в ящиках.

— Пожалуй, вы правы.

— Конечно, прав. Вы наденете пальто? Давайте прекратим этот разговор.

Почему-то затеянная им дискуссия о суперобложках и неожиданная заботливость, с какой он спросил у нес про пальто — хотя при этом ни один мускул не дрогнул у него на лице, — поразили ее: он словно пытался ее успокоить перед предстоящим вечером. Но сам оставался печальным. Да, ну и колючка же этот тип. Ему, должно быть, ужасно неловко бывает на людях — с его изъяном.

Уотерс взял у нее пальто и помог ей одеться, потом распахнул перед ней дверь. Что за непредсказуемый мужчина, думала она. Резкий, даже грубый, но все же по-своему довольно галантный.

Пока они спускались в лифте, он достал из кармана список, который дал ему мистер Карр, пробежал его глазами, тяжело вздохнул и сунул обратно.

— Совсем невмоготу? — спросила она.

— Да нет, я думал, будет хуже.

Сначала они пошли в клуб «Сторк». Их провели в дальний зал, куда к ним пришел хозяин с флаконом духов «Сортилеж» для Мерри и бутылкой шампанского. Он поболтал с ними минуту-другую, а потом ушел встречать других гостей.

— Как мило с его стороны, — заметила Мерри.

— Ну конечно! Чуть попозже зайдет Уинчилл и спросит у него, были ли мы здесь. Заметка уже набрана. Ему просто нужно будет проверить.

— А духи…

— Хозяин продает эти духи. То есть, он является дистрибютором этих духов в Америке. Так что это просто реклама. Все, что сегодня будет с нами происходить, будет происходить понарошку.

— Со мной такое впервые.

— Ну и чудесно!

Он осушил свой бокал.

— О чем ваша новая пьеса? — спросила Мерри.

— Какая новая пьеса?

— Ну как же, разве вы не написали новую пьесу?

— Написал. Только это не моя пьеса и она не новая. Ее написал Мольнар, а я лишь чуточку ее переработал.

— А! — сказала она.

— Мне нравятся молодые особы, знающие, когда нужно замолчать, — сказал он. — Пожалуйста, еще бокал вина!

Они сидели, пили шампанское, слушали музыку. Но не разговаривали. Ведь они зашли сюда, только выполняя просьбу Карра. Через некоторое время Уотерс взглянул на часы и объявил:

— Ну, теперь двинемся в «Сент-Чарльз плейс». На «Идите» не ходите, и не берите двести долларов.

— А, это «Монополия». Я в нее играла!

— О, вы, значит, кое-что повидали в жизни!

— Еще бы!

Он оставил чаевые официанту, и они отправились в «Метрополь» послушать Коузи Коула, а потом в «Харвин», и наконец в «Эль Морокко». Их посадили за овальный столик и официант принес им шампанского.

— Вы голодны? Может, хотите бутерброд с бифштексом или еще что-нибудь? — спросил Уотерс.

— Только вместе с вами.

— Хорошо. Принесите два, — сказал он официанту. — Ну и заведение! Вон там, за танцевальным кругом — «Сибирь». А там — «Майами». В этом зале есть только восемь приличных столов. Вон там четыре и четыре — здесь. Банкетные столы. А все те столы в центре для новичков и фраеров, которые слишком щедро дают на чай.

— Зачем люди приходят сюда?

— Чтобы увидеть знаменитостей, моя милая. Чтобы увидеть больших великолепных людей. Таких, как мы.

Официант принес бутерброды с бифштексом. Мерри умирала от голода и была благодарна Джиму Уотерсу за то, что тот догадался заказать поесть. Они приступили к трапезе. Вошли Билли Роуз и Дорис Лили и сели за лучший стол. Мерри услышала, как он заказал два кофе. Джим объяснил, что Билли Роуз приходит сюда каждую ночь, часа в три, выпивает чашку кофе и уходит.

— Идиотский образ жизни, не правда ли?

Она согласилась.

— Но смотрите, никому не говорите.

Она собралась было поинтересоваться, кому бы она могла что-нибудь об этом сказать, как вдруг к их столу подошел низенький господин с узким костистым лицом. Это был Леонард Лайонс. Джим представил их друг другу. Они поговорили о новой пьесе Джима, Он ни словом не обмолвился о Мольнаре, сказав лишь, что «Каждый старается сделать то, на что он способен». Лайонс пожелал ему успеха и пошел к Билли Роузу.

— Ну и слава Богу. Теперь можно уходить. Давайте только доедим бутерброды.

Мерри закусила губу. Она, конечно, понимала, что сегодняшний вечер преследовал сугубо деловые цели и что ей не стоило обманываться ни их вечерним маршрутом, ни обстановкой тех мест, которые они посещали. Она и не обманывалась. Но это его резкое, без всяких околичностей, замечание подействовало на нее словно холодный душ.

— Вы не будете возражать, если я выпью чашку кофе? — спросила она.

— О нет, нисколько. А может, хотите еще куда-нибудь пойти? Эти обтянутые шкурами зебры диваны действуют мне на нервы.

— Я бы не хотела затруднять вас. Может быть, здесь будет проще.

— Вы не затрудняете меня. Вы оказались менее занудной, чем я мог представить.

— Могу поспорить, вы так говорите всем девушкам.

— Если честно, то нет.

— Тогда — спасибо.

Она доела бутерброд. Свой он оставил недоеденным, сказав, что больше не хочет. Они вышли из «Эль Морокко» и двинулись по направлению к квартире Мерри в надежде, что по пути им попадется какое-нибудь кафе. Но все уже было закрыто. Скоро они оказались у дома Мерри.

— Хотите, поднимемся ко мне и выпьем кофе?

— С удовольствием. Спасибо.

Они пошли к парадной двери. Было тихо, совершенно тихо. Уже давно угас шум автомобилей на улице. Лишь изредка тишину раннего утра прорезывало урчание случайного такси. Они поднялись к Мерри. Джим сел на кушетку, а она пошла варить кофе. Квартирка была столь маленькой, что они без труда могли переговариваться, пока она возилась в крохотной кухоньке. Теперь, когда отпала всякая необходимость что-то изображать из себя, Джим расслабился и даже начал расспрашивать ее: давно ли она тут живет и что думает ее отец о ее решении посвятить себя сцене. Она рассказывала, он устало кивал. И было видно, что слушает он тоже как-то устало, хотя и внимательно. Потом он заметил, что ей приходится вести суровую и одинокую жизнь.

— Но ведь и у вас такая же, — возразила она.

— У меня — другое. Мне нечего терять и нечего приобретать, Я своего рода инвалид. Театр — замечательное место для всяких сумасбродов. Если вам сопутствует удача — всем наплевать на вас. А если удача вам не сопутствует, то всем на вас тем более наплевать. Но вот для такого симпатичного ребенка, как вы… Но что я о вас знаю? Вы, возможно, так же затраханы жизнью, как и я. В другом смысле, конечно.

— Что-то это очень мрачно.

— А я мрачный. Или, может быть, просто устал.

Он взял чашку кофе и выпил залпом. Потом встал, зевнул и извинился:

— Спасибо за сносный вечер. Не знаю, попросят ли нас повторить подобный аттракцион. Но все прошло неплохо. Ну, удачи вам! И спасибо за кофе!

Джим помахал ей на прощанье и ушел. А она поставила обе чашки в раковину и легла в постель. Ну и жизнь! Слава, оказывается, такая же скучнейшая штука, как и работа.

Но все было не так уж скучно. К концу недели вышел «Вог» с ее фотографией. И на протяжении всей недели в газетах ежедневно появлялись заметки о ней. Как ни смешно, она даже начала им верить. Не то что бы она верила содержащимся в них намекам, будто у нее роман с Джимом Уотерсом, но репортажи об их появлении в самых фешенебельных заведениях города были составлены так, что в это трудно было не поверить.

Она думала о тех людях, которые бродят по всему свету с фотоаппаратами и экспонометрами и посещают столицы мира только для того, чтобы позировать фотографам или самим фотографировать. Так что, оказавшись дома, они могут лицезреть самих себя и упиваться мыслью о том, что они везде побывали. Она рассматривала, впрочем, не фотоальбом и не подборку слайдов, а только строчки в газетной колонке. Она знала, что все, что здесь написано, — липа, но тем не менее ей это нравилось, и ей было приятно, когда Тони Бассото, ее одногруппник из театральной студии, подошел и сказал, что прочитал о ней в колонке Уинчелла. Ее поразило именно то, насколько он был поражен этой случайной находкой.

Другие тоже были поражены или, во всяком случае, обратили внимание. Ей позвонил Джеггерс и попросил заглянуть к нему в офис. Когда она пришла, он сообщил, что только что отказался от предложения для нее сниматься на телевидении, так как счел, что еще рано. И к тому же он не был уверен, что она к этому готова.

— Это очень непросто. Неделя репетиций и все — потом тебя ставят перед телекамерой. Если ты провалишься, нам придется ждать пол года — не меньше, пока все забудут о твоем провале. Так что не стоит рисковать.

Она только и могла согласиться, доверившись его мнению.

Но он позвал ее не за тем, чтобы сообщить о предложении с телевидения. Было еще одно — от кинокомпании «XX век Фокс». Пятилетний контракт. Это было важное и весьма заманчивое предложение.

В любом случае, предупредил он, риск велик, И ей предстояло решить — согласиться или отказаться, стоит ей положиться на свои силы или нет. Если она решит, что не стоит — так поступают те, кто покупает страховой полис, — то она может рассчитывать на стабильное жалованье в течение пяти лет, пока действует контракт. Даже если она снимается лишь в одном фильме. Даже если она вообще не будет сниматься. Но вся загвоздка в том, что если она снимется в удачном фильме, она получит смехотворно маленькие деньги. Можно пойти по другому пути: отвергнуть контракт в надежде, что рано или поздно к ней опять придут с предложением, снимут ее в хорошей картине — и тогда на нее посыплются предложения одно за другим, И если это произойдет, то она сможет сделать блестящую карьеру.

— А сами-то вы что думаете, Сэм?

— Я бы, наверное, поставил на тебя, И отказался бы от контракта.

— Отлично. Так и поступим.

— Хорошо. А теперь после того, как это решение ты приняла, как насчет того, чтобы сыграть на сцене?

— Не на Бродвее, конечно?

— Нет, именно на Бродвее.

— Чудесно! Я мечтаю об этом.

— Хорошо. Я надеялся, что тебе эта идея понравится. Возьми вот этот текст и почитай на досуге. Учить пока ничего не надо. Просто прочитай, получи наслаждение и вдумайся в роль.

— Какую роль?

— Как какую? Главную, разумеется. Роль Клары!

— Вы шутите?

— Коммерческие агенты никогда не шутят! Если речь идет о бизнесе — никогда!

Только когда Мерри вернулась домой и, взяв в руки пьесу, примостилась в жестком кресле, она прочитала на титульном листе имя автора: Джеймс Уотерс.

Она сделала свое домашнее задание. Она не только несколько раз перечитала пьесу, но сходила в публичную библиотеку и взяла пьесу Мольнара, которую Уотерс переработал. Он поскромничал. Сюжет был совершенно другой и кроме того, в пьесе появились новые сцены и новые персонажи. От Мольнара остался лишь легкий колкий юмор, в переработанном варианте засверкавший еще ярче.

Мерри не хотела нести пьесу Уотерса в театральную студию. Она вообще-то и не надеялась получить эту роль. А новость, что ей предлагают главную роль в бродвейской постановке, думала она, обернется для нее катастрофой — если она все-таки роль не получит. Это будет такое унижение! Но ведь она могла взять пьесу Мольнара, разучить несколько эпизодов из нее и воспользоваться всеми советами Колодина, когда придет время читать роль перед продюсером и режиссером. А автор? Будет ли на читке Уотерс? Наверное, будет, решила она. Она терялась в догадках, имел ли он какое-нибудь отношение к тому, что ей предложили играть в его пьесе. Но стоило ли об этом думать? В любом случае ее ждало разочарование. Если он не имел к этому отношения, что ж, очень жаль — он мог бы ей посодействовать. Друзьям ведь надо помогать. А если он приложил к этому приглашению руку, то и это ее не радовало. Как же все банально! Как грустно видеть, что судьба искусства зависит от дурацких случайных знакомств.

И она решила больше об этом не думать. Самое главное — как можно лучше проявить себя на читке пьесы. Она постаралась вникнуть в роль и, репетируя про себя, изображала свою главную героиню гадкой и жестокой особой, не теряя, однако, собственного шарма. Это было нелегко. Она выбрала наиболее удачную сцену у Мольнара и приготовила ее для студии.

— Ну, и-как фаше мнение? — спросил Колодин, после того, как она в последний раз, приложив палец к губам и слегка его прикусив, посмотрела вслед удалившемуся Грегори.

Реакция класса была неоднозначной. Но ведь так бывало всегда. Даже Сара Бернар не могла вызвать у кучки новичков-актеров единодушного восторга и восхищения. Мерри даже стало приятно от возникших разногласий.

— Ну и стерва!

— Ну и кошечка!

— Слишком медленно меняется настроение. Смена настроения должна происходить мгновенно, но…

— Тумаю, — сказал Колодин, — Она фыпрала прафильную интонацию, но неферную социальную прослойку. Разфе может педная пуржуазка так кусать сфой палец?

Студенты набросились на это замечание, как хищники из зоопарка накидываются на брошенный им кусок окровавленного мяса:

— Эмоциональные состояния не имеют классового характера!

— Нет, в этом как раз и заключаются классовые различия!

— Американцы не прикусывают себе палец!

— Да, но ведь Мольнар — венгр!

На помощь Мерри пришел Тони Бассото, выдвинувший неожиданную идею:

— Так откуда же мы знаем о ее происхождении? Сейчас она принадлежит к среднему классу. Мелкая буржуазия. Но до брака с доктором кто она была такая? Такой жест, который совершенно не соответствует ее нынешнему положению и не вяжется с подобающим ей поведением, содержит глубокий смысл, потому что это своего рода саморазоблачение. Этот жест так много о ней сразу сообщает!

— Ошень карашо, ошекь карашо! Скажи мне, Мерри, — попросил Колодин, — как ты пришла к етинстфенно прафильному решению» Как тебе пришло ф колофу кусить сепя за нокоть?

— Я не… Я вовсе не придумала этого. Просто моя рука оказалась у моего лица, у моих губ — вот и все. Мне казалось, что это очень естественно. И еще я разозлилась на него. Так что мне показалось совершенно естественным так сделать.

— Карашо! Карашо!

Это была высшая похвала, слетевшая с его губ за многие недели. И Мерри уже не могла сосредоточенно следить за выступавшими после нее двумя студийцами со сценой из пьесы Беккета.

После занятий, уже на лестнице, ее нагнал Тони Бассото и спросил, не хочет ли она выпить с ним пива.

Она вспомнила его догадку о происхождении Клары — он был прав! — и, возможно, отчасти поэтому, согласилась:

— Конечно, спасибо, — и улыбнулась.

Или же она согласилась из-за его вечно взъерошенных черных волос и темно-синих глаз — его мать, как он сказал позже, была ирландкой — и гибкой фигуры. Разумеется, она его сразу приметила. Он всегда был сосредоточен, всегда был таким серьезным! И неизменно появлялся в классе в черном свитере-«водолазке» и в поношенных полотняных штанах. И в черных парусиновых ботинках. Она и это заметила и все гадала, что это — эпатаж или и впрямь бедность. Что само по себе было интригующим. Все те две недели, что он ходил в студию, Мерри размышляла о его бедности и в конце концов поняла: в глубине души она надеется, что он — беден. До сих пор у нее не было знакомых, которые испытывали бы трудности с деньгами. И сама мысль, что этот молодой человек приходит на занятия из неодолимой внутренней потребности, о которой говорил ей Джеггерс, лишь вследствие неукротимых амбиций и жестокой необходимости, волновала ее больше всего.

Конечно, повлияли и черные, как смоль, волосы Тони, и его синие глаза. Она это точно знала. Если бы Тони не был таким привлекательным, в ее душе, вероятно, не вспыхнули бы столь быстро ни чувство вины, ни сострадание. Она, например, подметила его манеру сидеть, когда он привел ее в бар. Это был один из самых старых в округе пивных баров с коричневыми дубовыми столами и большими дубовыми скамьями вдоль стен. Воздух здесь был напоен ароматом старого пива. И Тони, похоже, тут чувствовал себя вполне в своей тарелке. Впрочем, он все же заметно выделялся среди здешних завсегдатаев. Он скользнул за стол и сел на скамью, точно кошка, устраивающаяся на атласной подушке дивана — с каким-то цепким изяществом лесного хищника.

Он заказал пару пива, повернулся к Мерри и сказал:

— Сегодня было хорошее занятие, — он произнес эти слова так, словно обдумывал, как бы поточнее высказаться. — Ты меня удивила.

— Да?

— Сказать по правде, я почему-то думал, что раз у тебя имя и все такое, ты окажешься просто пустышкой. То есть, что ты можешь обойтись и без студии. Ты же просто можешь получить все, что захочешь, и так, без всяких усилий. Но я ошибся.

— Ошибся? Ты в этом уверен?

— Хотелось бы надеяться. Ради тебя и ради себя.

— Ради себя?

— Конечно. Не все ли тебе равно, что о тебе думают другие? А вот для меня самое главное — не свихнуться. И если я буду забивать голову мыслями о каких-то бесталанных кретинах, которые покупают себе славу за свои миллионы, я просто с ума сойду.

— Но разве ты не того же хочешь? Разве ты не хочешь ворочать миллионами?

— Когда-то я об этом мечтал. Когда был ребенком. Но есть куда более простые способы сделать миллионы, чем играть на сцене. Масса куда более легких путей. Но главное — оставаться честным. Не терять собственного достоинства. Надеюсь, когда-нибудь я получу выгодное предложение, и мне придется его отвергнуть. Я его обязательно отвергну. Один мой старинный приятель сделал состояние на тряпье. Скатерти, полотенца для баров и ресторанов. Дрянная работенка, но — не бей лежачего. Деньги? Господи, да у него полным-полно денег. И я мог заняться тем же. Я мог бы стать его компаньоном.

— Но это же, как ты сам сказал, дрянная работенка.

Он выделывал сложные узоры мокрым дном стакана на поверхности стола.

— В твоем случае это совсем другое. Боюсь, в каком-то смысле хуже. Для тебя было бы так просто запродаться. То есть сразу. А тебе ведь есть что терять. У тебя талант.

— Спасибо, — сказала она.

— Меня-то что благодарить — не я тебе его дал.

— И все-таки мне приятно, если ты считаешь, что у меня он есть. Талант.

— Да. И большой. Я так думаю. Ты уже многообещающая. Киряешь с драматургами, о тебе пишут в газетах.

— Да это же просто реклама. Все это специально подстроили.

— Я так и понял. Но видишь, у тебя есть кто-то, кто делает это для тебя, — засмеялся он. Она уставилась в стол — не то чтобы смущенная его грубоватым смешком, но думая, что ей следовало бы смутиться. Потом она и сама рассмеялась…

Механика влечения весьма запутанна и порой даже абсурдна, и если бы все силовые линии возможно было бы представить в наглядном виде, так, как делают многократно увеличенные пластиковые модели молекулярных соединений, то получилось бы что-то вроде хитроумного механизма со множеством взаимосвязанных рычагов, гирек и противовесов. Случайно оброненное замечание, где не содержится никакого двойного смысла, но в котором оба собеседника вдруг, не сговариваясь, усматривают некий многозначительный подтекст, действует подобно выскакивающему из желобка орешку, за которым устремляется белка, приводя в движение свое колесо, отчего начинает двигаться острая бритва и перерезает тонкий шнурок, а подвешенный на этом шнурке грузик падает…

Он заказал еще пару пива, и они продолжали разговаривать, но уже как-то рассеянно и почти не обращая внимания на предмет разговора. Они больше разглядывали друг друга, замечая едва уловимые особенности внешности, неожиданно приобретавшие в их глазах особую привлекательность и даже неотразимость. Она заметила, например, что у него разные уши: левое располагалось по крайней мере на четверть дюйма выше правого. И поняла, что эта неправильность придает его облику какую-то своеобразную загадочность. А он восхищался тонкими линиями ее рук и шеи, отметив про себя, насколько черты ее лица, нежные, воздушные, отличаются от энергичного, четко очерченного лица ее отца, и какая она вся хрупкая и уязвимая, что и делает ее столь удивительно привлекательной. И пожирая друг друга глазами, и чувствуя при этом неловкость, они продолжали разговаривать, придумывая на ходу темы для беседы или зачем-то вспоминая эпизоды из детства, чтобы хоть как-то заполнить внезапно возникающие паузы.

В конце концов Тони пригласил Мерри поужинать, она согласилась, и через некоторое время они ушли из пивного бара и переместились на кожаные диванчики китайского ресторана, но она что-то никак не могла припомнить, как они покинули пивной бар, как пересекли улицу, как шли мимо освещенных витрин магазинов, мимо урн, мимо почтовых ящиков. Только когда Тони отлучился на минуту в туалет, она вдруг вспомнила, что не звонила еще сегодня своей секретарше-телефонистке. И решила, что не следует нарушать этот прекрасный вечер — самый лучший вечер с тех пор, как она приехала в Нью-Йорк. Но все же она нервничала. Черт бы побрал Джеггерса с его строгими порядками! Она поднялась из-за стола и пошла к телефону-автомату рядом с кассой. Ну разве можно допустить, чтобы такая безделица — подумаешь, забыла позвонить телефонистке-секретарше — испортила ей настроение! Легче позвонить туда и забыть. Но ей звонили. Некий мистер Уотерс оставил свой телефон.

Мерри позвонила Джиму. Она слушала длинные звонки в трубке и увидела, как Тони, вернувшись из туалета, стал озираться в поисках ее. Она открыла дверь телефонной будки и помахала ему. Он помахал ей в ответ. Джим Уотерс снял наконец трубку.

— Алло!

— Привет, — сказала она. — Это Мерри Хаусмен. Вы звонили?

— Да. Конечно. Звонил. У меня билеты на сегодняшнюю премьеру. Постановка дурацкая, но мне надо пойти. Я подумал, может быть, вы тоже захотите пойти. То есть, может быть, вам будет интересно.

— Да… конечно. Я бы с удовольствием.

— Да нет! Постановка ужасная!

— Ничего страшного, — ответила она. — Я еще ни разу не была на премьере.

— Я так и думал. Поэтому я и решил, что вам будет интересно.

— Очень мило с вашей стороны, — сказала она. Странно ей было стоять в этой телефонной будке, разговаривать с Джимом Уотерсом и сквозь стекло смотреть на Тони. Но ей стоит пойти. Она ведь хочет получить роль и, невзирая на то, была ли заслуга Уотерса в том, что ей предложили роль Клары, или нет, он без сомнения будет присутствовать на читке. А Тони, решила она, все поймет и отпустит ее. И все же ей было неловко. И немного стыдно.

— У «Алгонкина» в семь пятнадцать, — повторила она. — Я приду. Еще раз спасибо.

— Мне будет приятно вас видеть, — сказал он. — Правда.

Она повесила трубку на рычаг и пошла сообщить Тони, что вынуждена уйти. Ей надо было вернуться домой, принять ванну и одеться. Меньше, чем через час, ее ждали у «Алгонкина».

— Конечно, — сказал он. — Я все прекрасно понимаю.

— Может, встретимся завтра вечером? — предложила она.

— Ладно, — сказал он, и его улыбка убедила ее, что он все правильно понял и ей нечего беспокоиться. Но все-таки жаль, что так вышло. И в такси, проезжая по Третьей авеню, она все думала о нем — как он сидит в китайском ресторане, глядя на стоящий перед ним чайник. Какая же она бессердечная: оставила его там одного. Ушла, бросила…

Но все случившееся было вовсе не счастливым совпадением, как ей казалось, а, скорее, результатом неудачно сложившихся обстоятельств, разрыва цепочки многих причин и следствий. Но Мерри все события теперь воспринимала как символические знаки свыше, придавая преувеличенное значение любым незначительным происшествиям и усматривая невидимую связь между ними — так цыганки-гадалки читают судьбу по узорам из чаинок, осевших на дне чашки. Джим позвонил ей просто так. И этот звонок ровным счетом ничего не значил. Если бы Мерри догадалась справиться у телефонной секретарши, когда он звонил, она бы узнала, что звонок поступил около четырех. Трудно представить себе более бестактное приглашение девушки на премьеру — за три с небольшим часа до начала спектакля! И она была не первой, кому он позвонил, а последней. И разумеется, когда он позвонил ей, то уже после звонка решил, что она могла обидеться за столь запоздалое приглашение.

Но она не стала узнавать времени его звонка, и даже не подумала об этом, потому что голова ее была забита мыслями о Уотерсе и его пьесе, и о своей роли, и о том, что он, конечно же, сыграл не последнюю роль в том, чтобы именно ее пригласили играть Клару. Все было не так, он и знать ничего не знал, но сама Мерри понятия об этом не имела. Джеггерс не выдавал ей секреты своего бизнеса, и она не могла даже предположить, что текст пьесы попал к ней в руки только потому, что Джеггерс случайно упомянул о ней продюсеру Уотерса в разговоре, состоявшемся в турецких банях.

И поскольку это приглашение на премьеру представлялось ей не просто выходом в театр, а чем-то гораздо более серьезным, она была очень разочарована, когда после спектакля — а постановка, как и предполагал Джим, оказалась бездарной, — стало ясно, что сегодня уже больше ничего не будет: он предложил проводить ее домой…

— Тогда зайдите на чашку кофе, ладно? — сказала она. — У меня сегодня натуральный, не растворимый.

— Спасибо. Но вряд ли. Что-то я устал. И будь я юной девушкой вроде вас, я бы нашел тысячу других вариантов провести сегодняшний вечер лучше, чем в моем обществе.

— Нет, вы неправы.

— Не лгите. Кроме как в случае крайней необходимости.

— Но я не… — начала она и осеклась: что-то щелкнуло у нее в мозгу. — Да это же строчка из пьесы!

— Из какой пьесы?

— Вашей пьесы! Это слова доктора.

— Верно. Но откуда вы знаете? Где вы ее видели?

— Как, вы ничего не знаете? — удивилась она. — Вы не в курсе?

— В курсе чего?

— Что я буду читать роль Клары. А я-то думала, что это вы все устроили!

— Нет, я в первый раз об этом слышу.

— Правда?

— Правда! — отрезал он. — Что за дурацкое предположение?

— Спасибо!

— Нет, я ничего против не имею, если вы будете читать, но я имел в виду ваше предположение, что я это «устроил». Это же не игра, понимаете ли, и не вечеринка.

— Я понимаю.

— И если бы я знал, что вы собираетесь участвовать в читке моей пьесы, я бы ни за что не взял вас сегодня на премьеру. Все это очень осложняет жизнь. А что, если вы будете читать из рук вон плохо? Я буду вынужден вам это сказать, и вы почувствуете себя обманутой, И разозлитесь. И не без основания. Но только поверьте мне, я действительно ничего не знал.

— Я верю вам, — сказала она. — А теперь, пожалуйста, отвезите меня домой.

— Ага, вы уже обиделись. Ну, в таком случае, почему бы нам не поехать ко мне на рюмку бренди? Это будет так старомодно!

— Старомодно? Что именно?

— Ну как же — начинающая актриса и стареющий драматург. Да это же сюжет для старенькой комедии тридцатых годов с Кэтрин Хэпберн и Спенсером Трейси. Рандеву удачи!

— А это что такое?

— Это когда происходит непредвиденная встреча будущих любовников. Мадам и старый психиатр заказали себе кровати в одном мебельном магазине и им по ошибке доставили не те кровати. И они встречаются у администратора магазина. Вот что это такое.

— Понятно, — сказала она. — Я мало видела подобных картин.

— Знаю. Вы фантастически молоды. Ну, так поедем на брэндй?

— Спасибо, да.

Итак, даже если он и пригласил ее на эту премьеру только для того, чтобы посадить на соседнее место какой-нибудь весьма живописный объект, все вышло именно так, как она и предполагала, ошибочно, стоя в телефонной будке китайского ресторана. И пока они ехали к Джиму, Мерри мысленно вернулась опять в ресторан, где она покинула Тони. Она думала о нем на протяжении всего этого вечера с Джимом. Она вспомнила о нем и в тот момент, когда вошла в квартиру Джима и сразу отметила богатую обстановку, картины на стенах — эти знаки успеха, которого так жаждал Тони. И она вновь подумала о нем, когда Джим стал говорить, какая трудная жизнь у начинающих и как его восхищает отвага актеров, вынужденных жить одними лишь надеждами, обивая пороги всевозможных контор по найму и рассылая во все концы страны свои фотопробы и ротапринтные копии автобиографий и рекомендательных писем, обходящихся им в копеечку.

И ей пришла в голову мысль, что, возможно, говоря обо всем этом, он просто хочет мягко подготовить се к неминуемому провалу. Что ж, он по-своему прав. Из всех актеров и актрис, трудом и упорством пробивающих себе путь, ей в наименьшей степени приходится бороться за место под солнцем. А может, он просто так разглагольствует на любимую тему без всякой задней мысли. Или пытается заставить ее устыдиться за тот легкий путь к успеху, который, как он считал, подарила ей судьба.

Он ушел на кухню за второй бутылкой бренди. Та, с которой они начали, уже почти опустела. Она улучила момент и отправилась в ванную.

— Через спальню! — крикнул он.

Спальня оказалась огромной комнатой в светло-голубых тонах с большой двуспальной кроватью посередине. Она подумала, какая спальня у Тони — вряд ли такая.

В ванной, моя руки, она оглядела свое лицо в зеркале аптечного шкафчика. И тут вспомнила, как сказала Джиму, когда он рассматривал ее книги, что так гости заглядывают в аптечку. Она заметила поднос с десятью бутылочками разных одеколонов и лосьонов и ради шутки открыла аптечку.

Мерри почувствовала, как краска залила ей лицо. На обратной стороне дверцы аптечки висела большая глянцевая фотография. Джима? Его любовника? Нет — эрегированного пениса. Она быстро захлопнула дверцу и выскользнула из ванной. Уже в спальне она остановилась перевести дух. Только бы он не догадался, что она заглядывала в его аптечку! Что она видела ту картинку. А может, он догадывался? Может быть, он про себя радовался? Нет, все это слишком для нее сложно. Самое разумное — просто не обращать внимания. Сделать вид, что ничего не произошло и она ничего не видела. Пусть он так считает, во всяком случае. А потом она еще раз все обдумает. Дома, заперев за собой входную дверь.

Он подал ей рюмку, в которой болталась лужица бренди из новой бутылки. Ни выражением лица, ни интонациями он не выказывал ни малейшего любопытства или интереса. Они поговорили о пьесе. Его пьесе. Она сказала, что он поскромничал и пьеса имеет очень отдаленное отношение к Мольнару.

— Ну, это всего лишь техническое упражнение. Но я не могу пожаловаться на свою технику. А вы читали Мольиара?

Она рассказала, что готовит сцены из Мольнара для театральной студии.

— Молодец! — сказал он. — Вы прилежно выполняете домашние задания. Теперь только надо выяснить, есть ли у вас талант.

— Да, только и всего, — откликнулась она. Она допила бренди и извинилась, что так задержала его. — Вы же сказали, что устали. Я очень благодарна вам за то, что вы весь вечер посвятили мне. Но теперь мне пора.

— Да нет, посидите еще.

— Вы очень добры, — сказала она и еще раз поблагодарила за приглашение на премьеру.

— Значит, увидимся на читке, — сказал он. Подразумевалось, конечно, что до того дня они больше не увидятся. Что ж, весьма разумно. Он помог ей одеться и проводил вниз.

Дома она попыталась разобраться в своих мыслях о нем, как-то определить свое отношение к нему. Она все спрашивала себя, изменила ли что-нибудь та фотография в аптечке. Она знала, что он гомосексуалист. Джеггерс рассказал ей об этом перед их первой встречей в «Сент-Реджисе». Но Джим оказался настолько приятным и милым человеком, что она была поражена. Однако теперь она уже не могла, как раньше, просто выбросить из головы то, что ей о нем известно. Эта гигантская непристойная фотография, эти увеличенные гениталии сразу все изменили. Она увидела то, о чем раньше не догадывалась. Не сами гениталии, но душу человека, который вожделел лицезреть подобное. Это было непостижимо. Ей, во всяком случае, это было трудно понять. Она подумала о том, как это несправедливо, что ей приходится сталкиваться с такими вещами и как-то определять свое отношение к ним. И осознав это, она вдруг начала постигать смысл этой вызывающей демонстрации.

Вешая эту картинку, он ведь прекрасно понимал, что рано или поздно кто-то ее увидит. И то, что он повесил ее на внутренней стороне дверцы аптечки, тоже не случайно. Ведь кто бы ни заглянул внутрь, кто бы ни решился вот таким образом подглядеть в щелку за Джимом Уотерсом, не имел права осуждать его за эту непристойность. Ибо становился своего рода соучастником. Ибо всякий, кто мог увидеть эту картинку, должен был принять увиденное как должное — раз ему (или ей) пришло в голову заглянуть в аптечку. И было только делом совести любопытствующего решить — принять или отвергнуть то, что Джим Уотерс считал своей истинной натурой. И любой, будь то мужчина или женщина, должен был принять этот вызов и смириться с его гомосексуальностью, или его слабостью, или его особенностью. Или как там еще это следует назвать.

Думая так, она опечалилась. Если ее объяснение верное, то какой же, должно быть, несчастный человек Джим Уотерс. Как же несчастны все, похожие на Джима Уотерса! Как же они себя презирают. Ожидать одобрения или просто понимания от гостей, от тех, кто приходит к нему в дом, кто заходит к нему в ванную. И она опять стала думать — по контрасту — о Тони Бассото и его упрямой уверенности в себе.

Она вспоминала о нем не только поэтому. Лежа в постели в полумраке и уже в полудреме, она размышляла, что его ждет в жизни. Их. В такие часы она всегда ощущала свое одиночество в Нью-Йорке. Ужасное одиночество. И она снова вспомнила его взгляд, спокойный и недоумевающий, когда он смотрел на нее сквозь стекло телефонной будки. И уплывая в сон, увидела, как образ Тони сливается с другим — с изображением на фотографии в аптечке Джима Уотерса.

Утром Мерри проснулась с чувством, будто между ними все уже произошло. Она ждала встречи с ним на занятиях в театральной студии с нетерпением и восторгом, которые можно было бы понять, думала она, если бы они уже давно были любовниками. Но она уже решила. Все решилось само собой, даже помимо ее воли. И теперь она предвкушала удовольствие от этого. От него. От их любви. Она немного волновалась по дороге в студию, но больше беспокоилась о нем, чем о себе. А что, если он не настолько здоровый и сильный, как она представляем? Вообще трудно понять людей. Но Тони! С ним все должно быть в полном порядке! Если нет — то она уже больше никогда не сможет доверять своим чувствам.

Но все ее страхи рассеялись, как только он вошел в аудиторию, увидел ее и, улыбнувшись, приветливо помахал ей. Она улыбнулась в ответ и кивнула. И почувствовала, что он принадлежит ей. Полностью. Ее душа обрела поразительный покой от того, что он в аудитории, рядом. И после занятий ей почудилось, что и им овладел такой же всеобъемлющий покой. Никаких подозрений, никакой нервозности — только радость от сознания того, что он с ней.

Странно все-таки. Она уже занималась в студии шесть недель, он появился здесь тремя неделями позже, чем она. Так что они были знакомы только три недели. Конечно, она его сразу приметила, внимательно за ним наблюдала и даже пришла к выводу, что он очень мил. Но к этому выводу она пришла как-то отстраненно — так она могла бы оценить платье, или картину, или ткань. А вчера, когда это случилось — когда их интерес друг к другу больше не был отстраненным, но стал очень и очень интимным, ничего ведь в сущности и не произошло. Они выпили пива и едва приступили к ужину. Но сегодня уже казалось, что они знают друг друга целую вечность. Во всяком случае, очень хорошо знакомы. На лестнице, спускаясь к выходу, он взял ее за руку. Раньше он этого никогда не делал, но теперь этот жест показался ей таким естественным, таким приятным, таким нужным, что было даже трудно поверить, что он это сделал в первый раз.

— Пойдем ко мне, — предложила она, когда они вышли на улицу.

— Нет. Ко мне, — сказал он.

Что ж, все правильно. Почему? А просто так. Ей просто понравилось, что он повел себя по отношению к ней покровительственно. Ей даже понравилось возникшее вдруг удовольствие от того, что кто-то обращается с ней покровительственно, хотя раньше она всегда считала, что подобное отношение мужчины к ней недопустимо.

Они не спеша шагали в южном направлении, радуясь этой новой возможности побыть вместе.

— Мне надо кое-что купить, — сказал Тони, когда они подошли к бакалейной лавке. — А мой дом на другой стороне улицы.

Они вошли в бакалейную лавку, и она смотрела, как он ловко движется вдоль прилавка с продуктами. Банка тосканского перца. Банка мимиенто. Банка оливок. Банка артишоков. Упаковка генуэзской салями. Банка анчоусов. Банка тунца.

— Что это значит, — спросила она.

— Как, ты не понимаешь? Антипаста!

— А, понятно.

— Ты умеешь готовить?

— Нет. То есть могу сделать растворимый кофе и суп «Кэмпбелл». И еще бутерброды с сыром. Вот и все.

— Чем же ты питаешься?

— Растворимым кофе и супами «Кэмпбелл».

— И бутербродами с сыром. Чудесно. Мне надо научить тебя готовить.

— А ты как научился?

— Пришлось. Моя мать работала, и я целыми днями сидел дома один. Вот и научился. Потом в ресторане работал. Мне всегда казалось, что те, у кого есть какие-то преимущества в жизни, должны помогать другим, слабым. Разве не так?

— Так, — сказала она, удивившись не только самой его шутке, но и тому, что он вообще сумел пошутить по этому поводу.

Он отнес покупки к кассе, расплатился, и они вышли из магазина. Он зашел в соседний овощной, купил четыре больших персика и отдал ей. Потом, нагруженные пакетами, они перешли улицу и отправились к нему готовить ужин. Ей никогда еще не приходилось этого делать, она даже не видела, как это делается. Она представила себе мать и Новотного, а потом отца и Мелиссу — как они с пакетами в руках идут по улице — и развеселилась. Интересно, отец или мать хоть раз в жизни были в магазине? Да и вообще, умеют ли они делать покупки в простом магазине — вот так красиво и просто. Она была уверена, что Джеггерс с женой ходят по магазинам вместе, покупают еду, приносят продукты домой. Она удивилась, что думает об этих людях, и решила, что это происходит, наверное, потому, что она сейчас счастлива. Она просто проверяла себя — не игра ли это, не притворяется ли она, не актерствует ли, просто имитируя какие-то ритуалы жизни, которые она где-то подсмотрела. Но что же такого она могла знать, что имело постоянство ритуала? Она сама все это узнавала заново. Вместе с ним. Она все это сама придумывала на ходу. Вместе с ним.

Он отпер входную дверь и пропустил ее в темный, затхлый, но чистый подъезд.

— На третий этаж. Пешком, увы.

— Ничего страшного, — сказала она.

— Я считаю, что это хорошая зарядка.

— Ты прав.

Они добрались до третьего этажа, и Тони отпер свою квартиру. Он распахнул дверь и пропустил ее вперед. Он вошел за ней и повел ее на кухню, где стал выкладывать покупки на стол.

— Ну, как ты собираешься готовить? Я сяду рядом и буду говорить тебе, что делать. Но можешь и сама, если хочешь. Тебе это полезно.

— Что значит полезно? Что ты имеешь в виду?

— Да я вот все думаю о твоих дурацких бутербродах с сыром. Так жить нельзя!

— Я еще кое-что умею. Могу приготовить паштет из консервированной печени, сварить спагетти. Яичницу. Я умею жарить яичницу.

— А бифштекс?

— Нет.

— Ну, значит, сегодня научишься. Причем я научу тебя лучшему способу. Это когда сковородку моет кто-то другой.

— А может, ты сам поджаришь, а я потом сковородку вымою?

— Да что ты говоришь!

— А что, что-то не то сказала?

— Да, но все нормально. Не беспокойся.

— А я и не беспокоюсь, — сказала она. — Совсем не беспокоюсь.

Он подошел к ней, поставил банку с артишоками на стол и осторожно поцеловал ее в губы. Это был вовсе не поцелуй, а просто знак внимания — и потому-то он был таким замечательным, таким сладким, очень многозначительным и многообещающим, и в то же время настолько нежным, что был по-настоящему восхитительным. Он не стал продолжать, да ему и не нужно было. Все произойдет чуть позже. И они оба это знали. Следовало лишь вести себя естественно и спокойно. Выложив покупки на стол, он достал из холодильника две банки пива и понес их в гостиную. Она подумала: он любит пиво или пьет его только потому, что пиво дешевое. Они стали пить прямо из жестянок. Она вспомнила девчонку из Мэзерской школы — Мэри-Джейн, или Мэри-Лy, или как там ее звали, — которая считала символом полной деградации подобную картину: муж приходит домой с работы в половине шестого и видит, что жена в халате, нечесаная, лежит на кровати и тянет пиво прямо из банки.

Мерри поделилась своими мыслями с Тони, и они оба расхохотались. Он предложил ей сигарету и протянул пепельницу, которую взял с длинной широкой доски, используемой в качестве стола. Этот стол и стул были единственной мебелью в комнате. Разумеется, была еще и кровать. Или, точнее, не кровать, а матрас, широченный двуспальный матрас на полу, покрытый зеленой вельветовой накидкой.

В комнате царил беспорядок, но тем не менее здесь было довольно уютно. Стены были голые, если не считать нескольких театральных афиш и портрета Джеймса Кэгни.

— А почему Кэгни? — спросила она.

— Я использую эту картину, чтобы стрелять в нее из лука.

— Но она нигде не продырявлена.

— Ну да, я еще не приобрел стрел.

Она засмеялась. А он улыбнулся. Ей это понравилось. Она терпеть не могла, когда люди смеются над собственными шутками.

— Давай присядем, — предложила она.

Сесть можно было только на матрас. Она села и подобрала ноги под себя. Он сел рядом. Они пили пиво.

Почти бессознательно он начал гладить ее ногу — от колена до щиколотки и обратно.

Прикосновения кончиков его пальцев были такими легкими, что она едва ощущала их через нейлон. Неожиданно ей подумалось, что хотя он старше ее, на самом деле он еще совсем юный, даже не мужчина еще, а мальчик — с такими она еще не занималась любовью. Такой ей встретился впервые. С другими это были даже не занятия любовью, а просто траханье.

Он улыбнулся вымученной улыбкой и, притянув ее к себе, уложил на матрас. Она покорно легла. Он крепко прижимал ее к себе. Она даже подумала, что он уже раздумал готовить ужин. И вот он уже не так бессознательно, но вполне осознанно и даже настойчиво, хотя нежно и легко, начал покрывать поцелуями ее лицо. Щеки, лоб, подбородок и потом, едва касаясь, губы. Он начал ласкать ее ушную мочку, и это показалось ей странным. Вообще все, что происходило, казалось ей странным, как во сне, так что она даже вначале была озадачена. Но после нескольких минут воздушных поцелуев и нежной ласки она вдруг поняла, что это похоже на танец и она должна дать ему возможность вести ее. Она расслабилась и стала просто наслаждаться его ласками. Теперь он поцеловал ее по-настоящему: глубоко проникнув языком ей в рот, он несколько раз прикоснулся к ее языку и, словно в испуге, отскочил прочь. Это было восхитительно. Он придвинулся к ней еще ближе, так что теперь касался ее не бедром, а всем телом, и она ощутила, как он весь содрогается от сильного возбуждения и желания.

Он тронул ее за грудь, все так же очень нежно и легко, и она опять задумалась: быть может, это такая техника? Но она отогнала эту мысль. Нет, решила она, просто так он выражает свое восхищение.

Но не слишком ли он увлекся? Мерри протянула руку, дотронулась до его шеи и провела пальцами вниз по спине. Только после этого он сжал ее сильно и страстно. И в его мощных объятиях она вдруг почувствовала трепет желания. Больше, чем трепет. Желание, затеплившись глубоко внизу, казалось, пронзило все ее тело и потом побежало вверх и добралось до самых мочек, которые он недавно ласкал. Они до боли сжимали друг друга в объятиях. И в какой-то момент поняли, что медленно раскачиваются, словно пытаясь ощутить жар своих тел сквозь одежду. Но он внезапно поднялся с матраса.

Что такое? Она что-то сделала не так? Нет — он улыбнулся и помог ей встать на ноги.

— Повернись! — сказал он тихо, но его слова прозвучали подобно команде.

Мерри повиновалась. Она услышала скрип молнии, которую он расстегивал. Он расстегнул крючки лифчика и сунул ладони под платье, обхватил ее, нащупал ее груди и взял. Потом отпустил, снова поцеловал в шею, и потянул платье вниз. Платье соскользнуло на пол. Она качнулась вперед, и лифчик упал на платье. Она обернулась к нему. Он поцеловал ее. Своей голой грудью она ощутила жесткую ткань его «водолазки». Ей стало щекотно. Она чувствовала, как он возбужден.

Они стали раздеваться. Мерри разделась первая и свернулась калачиком на матрасе. Потом закурила.

— Это еще зачем? — спросил он.

— Что?!

— Сигарета?

— Я смущаюсь, наверное, — сказала она.

— Смешно, — сказал он, — Убери.

Она послушалась и взглянула на него. Теперь, когда он разделся, она могла видеть, какое у него красивое тело. Она разглядывала его, и он чуть ли не приглашал ее к этому лицезрению. Теперь она уже не ощущала никакого смущения, никакого стыда, все барьеры между ними рухнули. Ей внезапно открылась красота тех античных статуй, которые она изучала по курсу истории искусства. Его тело было идеальным объектом изучения плоскостей, углов, изгибов, которыми она любовалась сквозь полузакрытые веки.

Тони повернулся и подошел к ней вплотную. Он возобновил ласки, обнял ее и стал целовать сильнее и с большей страстью. Потом его ладони побежали по всему ее телу вверх и вниз, словно изучая изгиб талии, мягкость грудей, равнину живота, нежную упругость бедер. И Мерри уже не могла ни о чем думать, у нее все поплыло перед глазами, и она покорно принимала его восхитительные ласки. Он почувствовал ее возбуждение и лег на нее. Под его тяжестью ее ноги невольно раздвинулись, и он всем своим весом навалился на нее. Но, хотя ее тело уже приготовилось его принять, ждало его вторжения и молило об этом, ему не удалось войти в нее.

— Расслабься, — сказал он, глядя ей прямо в глаза.

Но она не могла расслабиться. Что же такое? Она подумала, что ему надо помочь, направить его собственной рукой, но эта мысль показалась ей кощунственной. Он приподнял ее колени к своей груди и сам помог себе войти в нее. Она сомкнула ноги вокруг его шеи, и ощутила, какой он твердый внутри, и это ощущение возбудило ее настолько, что она испытала восторг, ранее никогда ею не испытанный. Она хотела его, она жаждала его, она сгорала от вожделения, но он остановился. И начал снова.

Медленно, почти неосязаемо, он стал двигаться, растягивая свое и ее удовольствие. В это мгновение она вновь смогла обдумать все происходящее, хотя и не хотела отвлекаться. Ее поразила вдруг мысль: как же и Денвер Джеймс, и Кэнфилд были с ней грубы. Она поняла, насколько справедливым был главный урок личной гигиены: без любви ничего не получается. Но потом, когда он задвигался быстрее и яростнее, она уже не могла думать ни о Джеймсе, ни о Кэнфилде, ни о гигиене, ни о чем вообще, а лишь чувствовала растущее возбуждение, экстаз, который захватывал все ее существо. Она шептала его имя, а потом просто издавала бессвязные звуки, наслаждаясь им, и выражала свой безмерный восторг стоном, криками и всхлипываниями, как животное, и ощущала, как внутри расцветает что-то чудесное и неотвратимое. И восхитительное возбуждение, рожденное этим ощущением, переполнило ее, так что каждая клеточка тела плакала и кричала от радости освобождения. Она даже осязала трепет жара, пронзившего все ее тело от онемевших кончиков пальцев до затвердевших сосков.

Они лежали, вцепившись друг в друга, липкие от пота. Все еще не разомкнув своих объятий, он стал целовать ее в веки и нежно сдувать капельки пота со лба и шеи, чтобы немного охладить ее.

Он был все еще в ней, а потом начал опять двигаться. Она слабо запротестовала. Поцелуем он заставил ее умолкнуть.

Во второй раз все происходило медленнее и, может быть, не так неистово, как в первый раз, но нежнее и более интимно. Теперь они уже знали тела друг друга. И она промурлыкала:

— Я люблю тебя, я люблю тебя.

— И я тебя люблю, — сказал он. — Я не хотел тебе этого говорить раньше, потому что боялся, что ты мне не поверишь. Но теперь вот могу.

— А я тебе верю, — ответила она.

Ош; развеселились, и почувствовали, как сильно проголодались.

Голые, они отправились на кухню.

— А теперь я преподам тебе урок искусства готовить антипасту, — сказал он.

Эти слова им обоим показались ужасно смешными. Они расхохотались. Он шлепнул ее по заду и вручил байку артишоков.

Последующие десять дней были счастливейшим временем. Ведь, несмотря на весь ее сексуальный опыт, у нее никогда еще не было постоянного друга. Она проводила с ним практически двадцать четыре часа в сутки. Они ходили в зоопарк Центрального парка, в зоопарк Бронкса. Они даже побывали в Планетарии. И хотя был холодный март, для них настала пора весеннего цветения. Они пили пиво и занимались любовью. Но самым чудесным было то, что когда они не занимались любовью, они то и дело дотрагивались друг до друга и думали друг о друге постоянно.

Отвлекаясь от мыслей о его поразительной красоте, она часто думала об удивительном бескорыстии по отношению к ней. Впервые в жизни она была уверена, что ее любят не из-за того, что ее отец — Мередит Хаусмен, а вопреки этому. Тони терпеть не мог кино, терпеть не мог киноактеров и испытывал презрение к Голливуду и ко всему, что символизировал Голливуд. Бродвей для него был печальным, но необходимым компромиссом, и он видел во «внебродвейском «театре единственную надежду для возрождения американской сцены.

Он не сразу открыл ей свои сокровенные мысли. Только после долгих бесед с ним она уяснила взгляды Тони, которыми он делился очень осторожно и неохотно. Он ведь не знал, какие у нее отношения с отцом, и обрадовался, когда понял, что может критиковать Мередита Хаусмена без боязни оскорбить чувства Мерри. Она даже согласилась с его критическими замечаниями — ведь эта критика означала, что Тони любит не имя Хаусмена, а ее, Мерри.

Если бы она в тот момент задумалась (что она сделала уже значительно позже), она бы поняла, какое это для нее облегчение — возможность выразить разочарование в собственном отце в столь умных выражениях и столь непредвзято.

— Вообще-то он играл и в театральных постановках, — говорила она Тони во время одной из прогулок по Бруклину.

Они приехали сюда на метро, чтобы полюбоваться на Нью-Йорк в закатном солнце. С реки дул сильный ветер и трепал ее волосы. Этот холодный кусачий ветер, похоже, прилетел прямо из Канады.

— Это были не пьесы, — возразил он ей, — а макулатура.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что они были просто бенефисами, — пояснил он. — Комедиями-однодневками, которые поставили только лишь потому, что в них играет кинозвезда, а кинозвезда в таких постановках появляется лишь потому, что от него не требуется ничего — только быть звездой.

Она не стала рассказывать Тони о приглашении на роль Клары в пьесе Уотерса. Это был единственный секрет, который она сознательно ему не выдавала. Сначала она не хотела рассказывать из-за боязни, что не получит эту роль. Ей казалось, что для Тони ее участие в постановке станет приятным сюрпризом, и она уже предвкушала, как они вместе отметят ее успех. Но потом, когда он поделился с ней своими взглядами на театр, она решила, что это ему, быть может, даже не понравится. А по правде сказать, она даже думала, как бы ей самой не было стыдно за то, что она участвует в такой постановке, и какую цель преследует Джеггерс, устроив для нее эту роль.

Но странное дело, рядом с ним перспектива получить роль представлялась ей не так уж и важной, потому что она думала только о нем — даже пьеса казалась чем-то нереальным, отдаленным и химерическим.

На бруклинской набережной было нестерпимо холодно, и они пошли в кафе выпить какао. Официантка принесла его в тяжелых ослепительно белых кружках с тонким ободком, и они стали прихлебывать горячий напиток. Он перегнулся к ней, чтобы смахнуть кляксочку взбитых сливок у нее с верхней губы. Она взяла его руку и поцеловала кончики пальцев.

— У меня есть для тебя одна замечательная новость, — сказал он.

— Да, какая же?

— Это касается пьесы. Или даже четырех пьес.

— Четырех?

— Да.

— И что? Ты получил роль? Четыре роли?

— Нет, даже лучше. По-моему, это мы получили роли, — его глаза засверкали.

— Ну! Так рассказывай скорее! — в волнении сказала она.

Речь шла о четырех пьесах Йейтса, которые собирался ставить приятель его приятеля. Вне Бродвея, в помещении бывшего еврейского молельного дома.

— А кто дает деньги?

— У Ноэля, одного из постановщиков, есть тетя — она финансирует постановку. Деньги небольшие, но постановка будет не очень дорогой.

— Я не знаю, — сказала она. — Мне надо посоветоваться со своим агентом.

Она сразу почувствовала фальшь и даже жестокость этих слов и добавила:

— Но если он поймет, как я хочу участвовать в этой постановке, он, конечно же, не будет возражать.

Сам Джеггерс тут был ни при чем. Это было как раз то, к чему Джеггерс ее всегда призывал: принимать разумные, практичные решения, чего она до сих пор умудрялась избегать. Но теперь она сама должна во всем разобраться еще до разговора с Джегтерсом, и вот эта необходимость ее и беспокоила. Она ведь так мало знала Тони. Она понятия не имела, на что он живет. До сих пор ее это не тревожило. Но сейчас, когда он предложил ей участвовать в постановке, ей необходимо быть более рассудительной и осмотрительной, что само по себе казалось ей абсурдным. Если уж она была столь безрассудна и даже легкомысленна в любви, то в том, что касалось ее карьеры, она старалась сохранить благоразумие, трезвость рассудка, прекрасно отдавая себе отчет, что для нее сейчас самое главное — карьера. Не так ли? Но она и не собиралась задумываться над этим вопросом.

Ей не хотелось серьезно обдумывать предложение Тони сейчас — даже ради будущей возможной постановки. Она просто убедила себя, что нужно довериться ему без колебаний. Даже если это могло показаться глупым, она не могла с собой ничего поделать. Например, где-то в глубине души она подозревала, что тетя Ноэля — вовсе и не тетя. Довольно цинично она представила себе лишь на мгновение, что эту пожилую женщину приятель Тони просто использовал в своих целях, чтобы заполучить деньги.

Нет, она не позволит столь грязным мыслям засорять свой мозг.

— Не волнуйся, Тони. Я увижусь с Джеггерсом и уговорю его. Он согласится с чем угодно. Особенно если речь идет о чем-то хорошем для меня.

Но ведь, к сожалению, это только она так думала.

Она сжала его ладонь. Он пожал ее в ответ и указательным пальцем начал рисовать на тыльной стороне ее руки буквы. Она прочитала: «Я Л-Ю-Б-Л-Ю Т-Е-Б-Я». Потом он поцеловал ее руку.

Они допили какао. Он расплатился с официанткой, и они пошли к метро. В вагоне они расстались. Он вышел на «Асторплейс» и отправился на занятия по фехтованию. Она доехала до «Коламбус-серкл» и пошла на ритмику.

После занятий она позвонила Джеггерсу и попросила назначить ей встречу на завтра. Он предложил пообедать вместе.

— Это было бы здорово! — сказала она.

— А зачем ты хочешь видеть меня?

— Я бы предпочла сказать вам завтра. Это не очень важно.

— Ты уверена? Если ты хочешь о чем-то мне рассказать завтра, значит, это настолько важно, что тебе следует сказать мне сейчас» Заходи ко мне!

— Нет, давайте подождем до завтра.

— Ну ладно. Как тебе угодно. Увидимся без четверти час. У меня в офисе?

— Отлично, — сказала она.

— Договорились.

Возвращаясь в квартиру Тони, она зашла в винный магазин и купила бутылку шампанского. Джеггерс либо позволит ей участвовать в этой постановке пьесы Йейтса с Тони, либо нет. Но что бы ни произошло, она чувствовала, что сегодняшний вечер станет важным событием для них обоих, своего рода рубежом в их отношениях. Она не стала тщательно формулировать свои мысли, впрочем, не стала и ничего загадывать или предвосхищать события. Она даже не позволила себе сделать вывод, что раз они признались друг другу в любви — это уже хороший повод, чтобы распить бутылку шампанского. Она взяла такси. С Тони они всегда ездили на метро, но, оставшись одна, она могла наконец расслабиться и ездить на такси. Тем не менее она попросила шофера остановиться за квартал до дома Тони и остаток пути прошла пешком. Она открыла дверь ключом, который дал ей Тони, и, войдя в квартиру, положила бутылку в крошечный холодильник на кухне. Она знала, что он придет не раньше, чем через час, поэтому приняла душ и надела его старую рубашку. Она нашла сборник избранных пьес Йейтса и, растянувшись на матрасе, стала читать. Когда вернулся Тони, она все еще читала.

— Ну, как тебе пьесы? — спросил он.

— Замечательные!

Раньше она читала только «Чистилище» и «Воскрешение». Остальные были ей внове. О чем она ему и сказала.

— Какие пьесы собирается ставить твой приятель? — спросила она.

— Они еще не решили, — ответил он и, сев рядом, начал ласкать ее шею.

— Хочешь пива? — спросил он.

— На твой выбор, — ответила она.

— Что это значит?

— Пойди посмотри.

Он пошел к холодильнику и увидел шампанское. Он бросил на нее взгляд, полный удивления и любви.

— Шампанское — потом, — сказал он и открыл две банки пива. Он разделся и пошел в ванную принять душ. Вернувшись, он дал ей полотенце и попросил вытереть ему спину. Потом лег на матрас и стал пить пиво. Он осушил банку залпом, смял ее и швырнул через всю комнату, но не попал в мусорное ведро. И словно продолжая свой бросок, метнулся к ней и прижал к себе.

— Иди сюда, красавица! — прошептал он, засмеялся и прикрыл ее губы своим ртом.

Он вошел в нее. Она сидела на нем верхом, пока он расстегивал на ней рубашку.

— Мне нравится, когда ты сверху. Мне нравится смотреть, как тяжело свисают твои груди.

Она заскакала на нем — это был более чем красноречивый ответ на его замечание. Он протянул руки и схватил ее за груди, потом дотронулся руками до ее бедер и попытался остановить ее, но она восприняла его жест лишь как сигнал для продолжения своей скачки.

— Мерри, Мерри… — проговорил он, но вдруг его спина изогнулась, и он кончил. — Я так хотел тебя. Весь день.

Она попыталась ерзать на нем, чтобы удержать его в себе и самой добиться удовлетворения. Но тщетно. Тогда она ловко соскочила с него, улеглась рядом и рассмеялась. В конце концов, ничего ведь серьезного не произошло. Они же никогда не ограничивались одним разом. Тони закурил и предложил ей затянуться.

Мерри сильно возбудилась от оргазма Тони, впервые ощутив его так явственно. Обычно они кончали одновременно, и в эти мгновения ей было трудно отличить собственные ощущения от его ощущений. Тело Тони всегда очень чутко реагировало на зов ее тела. И поскольку Мерри все еще была на гребне волны возбуждения, она дотянулась до его пениса и стала играть им. Но то ли оттого, что она делала это не совсем умело, то ли оттого, что Тони устал, то ли просто оттого, что они слишком часто занимались любовью эти десять дней, он остался бессильным и сморщенным.

— Поцелуй меня туда, — попросил Тони. Он даже задержал дыхание, нетерпеливо дожидаясь ее ответа.

Без колебаний она склонилась к нему и провела губами по всему его члену. Мерри ощутила, как под ее губами он окреп, и увидела, что он, дернувшись, начал расти — не сразу, а несколькими упругими толчками.

— Возьми его в рот, — сказал он, тронув ее за волосы.

Она повиновалась. Ощущение было необычным. Ей нравилось проводить кончиком языка по возбужденному члену и с удивлением и восторгом ощущать упругость и нежность его плоти. Тони осторожно освободился и вошел в нес.

— Я это делаю в первый раз. Тебе понравилось? — спросила она.

— А тебе понравилось?

— Мне понравился звук. Такие же звуки он издает, когда мы трахаемся. Но теперь я слышала этот звук совсем отчетливо. Звук и ощущения, которыми он сопровождается.

Да, ей это понравилось и возбудило ее. Он начал двигаться внутри нее и почти мгновенно она вскрикнула, сильно впившись ногтями ему в спину. Она хотела его так сильно, что ей стало больно.

Но на этот раз он не сразу кончил. С каким-то веселым восторгом они экспериментировали, меняя позиции, пытаясь найти наилучшую. Глядя на них со стороны, можно было увидеть лишь сцепление рук, ног и тел — точно это был сексуальный калейдоскоп, в котором каждый новый узор был куда удивительнее предыдущего. Оба были липкими от обильного пота. Их тела слились воедино, так что трудно было сказать, где кончалось его тело и начиналось ее. Она поразилась, как быстро к ней возвращалось возбуждение. Она сказала ему, что вот-вот кончит. Тогда они приняли исходную позицию, и он буравил ее своим невероятно твердым острием. Теперь они кончили одновременно, и она без конца выкрикивала его имя.

Обессиленная, она лежала на спине, а он сверху. Они почти сразу заснули, оставаясь в объятиях друг друга. Проснувшись, она увидела, что он стоит над ней и держит в руках два бокала шампанского. Весь оставшийся вечер они читали вслух пьесы Йейтса. А около полуночи пошли в ближайшую пиццерию.

После пиццы он поймал такси, чтобы отправить ее домой. Таксист уже включил счетчик, как вдруг она попросила его подождать, высунулась из окна и крикнула: «Тони!»

Он вернулся к машине. Она протянула к нему руку и схватила его за ладонь. Он сунул голову внутрь.

— Я позвоню тебе завтра после разговора с Джеггерсом, — сказала Мерри.

— Я буду ждать, — ответил он и быстро поцеловал ее, на мгновение ворвавшись кончиком языка к ней в рот. Потом отошел на шаг и долго смотрел вслед удаляющемуся такси.

Разглядывая себя в зеркале на следующее утро, она подумала, что любовь делает человека краше. Впрочем, она не была уверена, придает ли любовь внешности наиболее выигрышный вид. Интересно, заметит ли Джеггерс легкую отечность ее лица и синеватые круги под глазами. В последнее время она мало спала. И пила много пива. И ела, забыв о диете. Пицца и спагетти были типичной итальянской едой, к тому же дешевой, но они не могли заменить бифштексы с зеленым салатом и свежие грейпфруты, включенные Джеггерсом в ее рацион. Она тщательнее обычного накрасилась и отправилась к нему в контору.

Секретарша сразу же впустила Мерри к Джеггерсу. Он говорил по телефону и, увидев ее, жестом указал на кресло рядом со столом. Закончив говорить, он вызвал мисс Бернштейн. Она вошла из приемной.

— Вы все успели записать? — спросил он.

— Да. сэр.

— Сохраните ваши записи. Они мне могут понадобиться. С ним надо держать ухо востро.

Он повернулся к Мерри, улыбнулся и поприветствовал ее:

— Привет, дорогая. Ну, пошли есть?

В лифте она почувствовала, что он внимательно разглядывает ее лицо. Под его взглядом она внутренне съежилась от смущения. Резкий свет люминесцентной лампы в лифте не мог скрыть изъяны ее внешности, и она понимала, что сама виновата в этом и что ее помятый вид — результат последних десяти дней безалаберной жизни.

В ресторане она отказалась от его предложения что-нибудь выпить и попросила заказать для нее бифштекс с салатом и черный кофе. Она должна ему показать, что сама прекрасно знает, как ей важно придерживаться режима.

— Вчера я получил письмо от твоего отца, — сказал он.

— Да?

— Он только что закончил съемки в Испании.

— Здорово. Его можно поздравить.

Джеггерс отрезал большой кусок от бараньей отбивной, послал его в рот, стал тщательно жевать, а потом спросил у нее:

— Что ты этим хочешь сказать?

— Чем?

— Своей интонацией.

— Ну, что это, так сказать, просто обмен денег, — сказала она. — Он и сам мне так говорил. Это не фильм, а выгодный способ капиталовложений.

— Вообще-то говоря, — заметил Джеггерс, — это вовсе не так. Песеты уже разблокированы. Теперь речь идет о праве на нефтедобычу.

— Нефтедобычу?

— О правах на экспорт нефти в Испанию.

— Ну, что бы там ни было, — сказала она, махнув рукой, — я это и имею в виду.

— Что это ты имеешь в виду? — спросил он. — Откуда это вдруг у тебя такое презрение к большим деньгам?

— Не знаю, — ответила она. — Я вот все думала. О профессии актера, о театре. Об отце.

— Понятно, — сказал он и переменил тему. — Кстати, читка пьесы и твое прослушивание на роль Клары состоятся послезавтра. Как ты сама считаешь, ты готова?

— Да. Но именно об этом я и хотела с вами поговорить.

— Я догадывался.

— Дело в том, что я познакомилась с одним парнем.

— И об этом я догадывался.

— Он актер. Я познакомилась с ним в театральной студии. У него настоящий талант. Он потрясающий человек!

— Неужели?

— Он вам понравится! — сказала она. — Я уверена. Когда-нибудь он будет великим актером. Не просто звездой. Актером!

— Как его зовут? — спросил Джеггерс мягко.

— Тони Бассото, — она набрала побольше воздуха и выпалила. — Его друзья собираются ставить пьесы Йейтса. Вы читали пьесы Йейтса?

Он помолчал, глядя на нее, и сказал:

— Да. Болес того, однажды я встречался с ним в Лондоне.

— Да! — с восхищением воскликнула она. — Какой он был?

— Он произвел на меня впечатление сумасшедшего, — ответил Джеггерс.

Мерри разочарованно отвела взгляд. Она-то надеялась, что благодаря Иейтсу сможет подготовить Джеггерса согласиться на предложение Тони.

— Нет, он великий поэт, я ничего не хочу сказать, — поправился Джеггерс. — Но чокнутый.

Он намазал булочку маслом и вдруг задал неожиданный вопрос:

— Кто их финансирует?

— У одного из постановщиков есть тетя, которая даст им деньги, — ответила Мерри.

— Какие пьесы они собираются ставить?

— Они еще не решили.

— Понятно.

Мерри все никак не могла понять — то ли он заинтересовался, то ли раздражен, то ли просто любопытствует. Она подождала, пока официантка уберет посуду, и сказала:

— Это, конечно, не Бродвей, но постановка будет успешной. Я уверена.

— Тебе не нравится пьеса Уотерса?

— Нет, нравится. Но она несерьезная. В ней нет той глубины, какая есть в пьесах Йейтса.

— Насколько я понимаю, этот молодой человек настолько же талантлив, насколько красив, — сказал Джеггерс и вопросительно поднял брови.

Мерри покраснела.

— …И что именно от него ты заразилась таким презрением к Голливуду и кинематографу?

Она кивнула.

— Понятно. Позволь мне это все обдумать, — сказал он.

— Ну, конечно! — улыбнулась она радостно.

— Но ты все-таки сходи на читку и продолжай учить роль Клары.

— Если вы настаиваете, буду.

— Надо всегда иметь пути к отступлению, — пробормотал он.

Выйдя из ресторана, он спросил, где она будет сегодня во второй половине дня.

— Возможно, мне надо будет с тобой поговорить.

— Еще не знаю. У меня занятия на курсах дикции. Но я буду звонить своей телефонной секретарше каждый час.

— Позвони-ка мне около четырех.

— Хорошо, позвоню.

Реакция Джеггерса ее немного озадачила, но все же она была рада, что он не стал противиться ее желанию участвовать в постановке Йейтса.

В четыре она ему позвонила, и секретарша Джеггерса попросила подъехать через полчаса. Она поймала такси и отправилась к Джеггерсу, занимаясь по дороге дыхательными упражнениями.

— Что тебе известно об этом Бассото? — первое, что спросил у нее Джеггерс, как только она переступила порог его кабинета.

— Я люблю его, — ответила она тихо.

— Я спрашиваю не об этом, — поправил ее Джеггерс, — Что тебе о нем известно? Сколько ему лет?

— Не знаю, — ответила Мерри. — Должно быть, двадцать два, двадцать один.

— Ему двадцать восемь лет.

— Ско-о-олько?

— Двадцать восемь. Он был дважды женат, у него есть ребенок.

— Не может быть, — прошептала Мерри.

— Может. У него освобождение от армейской службы.

— Что это значит?

— Ну, ничего страшного в этом нет, но и ничего хорошего. У него была судимость за хранение наркотиков. Условный приговор. К тому же у него нет легальных источников дохода.

— А это что значит?

— То, что он, возможно, живет за счет женщин. Пожилых женщин, надо полагать.

С минуту она сидела, не в силах вымолвить ни слова.

— Я не верю. Я ни единому слову не верю.

— Увы, это правда.

— Но он талантливый актер. Я люблю его. А он любит меня.

— Так ты думаешь?

— Я знаю!

— Отлично! — сказал Джеггерс. — Возьми вот эту трубку!

У Джеггерса на столе был европейский телефонный аппарат, оснащенный второй трубкой, через которую можно было слушать происходящий разговор. Он набрал номер. В трубке раздалось два гудка. Потом Мерри услышала голос Тони.

— Алло! — сказал Тони.

— Алло, это мистер Бассото?

— Да, — ответил он.

— Говорит Сэмюэль Джеггерс. Я слышал неплохие отзывы от мистера Колодина о вашей работе в театральной студии.

— Да?

— У меня для вас интересное предложение. Скромное, но для начала неплохое, которое в дальнейшем может привести к очень крупным результатам. Скажите, у вас в настоящее время есть какие-либо обстоятельства, которые удерживают вас в Нью-Йорке до Нового года?

— Ни единого! — поспешно ответил Тони.

Мерри задохнулась.

Джеггерс приложил палец к губам, заставляя ее хранить спокойствие.

— Хорошо, — сказал он в трубку. — У меня есть приятель, он продюсер в Голливуде. У него открылась вакансия на небольшую роль в картине «Пришелец с планеты X». Парень, которого он хо тел снимать в этой роли, на прошлой неделе сломал ногу. Они платят пятьсот долларов в неделю. Кто ваш агент?

— Джордж Валленштейн. Но за полтора года он так ничего и не нашел для меня.

— Если хотите, я могу связаться с ним и подробнее изложить это предложение.

— Вы не хотели бы, сэр, сами представлять мои интересы? — спросил Тони.

— Я бы не имел ничего против, если бы был в состоянии. Но наша конюшня уже переполнена. Если вы не довольны Валленштейном, то… у меня есть приятель в Калифорнии, он мог бы заняться вами.

— Я был бы счастлив, — сказал Тони. — Как вы считаете, сэр, пятьсот в неделю — это их максимум?

— Боюсь, что да. Ну и, разумеется, они оплатят расходы на дорогу. А дальше все в ваших руках.

— Я и не знаю, как вас благодарить! — сказал Тони.

— Рад был оказать вам эту маленькую услугу. Послушайте, съемки начинаются в следующий вторник. Я пришлю вам авиабилет с курьером. Через час курьер прибудет к вам домой. Сегодня есть вечерний рейс из Айдлуайлда. В одиннадцать. Вам это подходит?

— Я лечу! — сказал Тони. — Я мог только мечтать об этом!

— Тогда желаю вам успеха!

— Спасибо, сэр! Спасибо вам огромное.

Тони повесил трубку.

— Ну-с? — обратился он к Мерри.

— Вы сукин сын!

— Почему?

— Вы его вынудили!

— А кто его заставлял соглашаться? И, может быть, не стоит употреблять сильные выражения? Ты-то сама оказалась в дурах!

— Но он же говорил, что ему наплевать на деньги! И что он терпеть не может Голливуд. Он же ненавидит все, что олицетворяет мой отец!

— Вот что запомни. Если люди, у которых есть деньги, будут уверять тебя, что они к деньгам равнодушны, знай: они лжецы. Если же люди, у которых денег нет, будут уверять тебя, что равнодушны к деньгам, знай: они прожженные лжецы.

Мерри заплакала.

— Не принимай это близко к сердцу, — посоветовал он. — Могло быть еще хуже, но ты переживешь эту потерю. Все будет в порядке. Как сказал тот чокнутый Йейтс: «То, что сегодня бесценно, вчера за бесценок сдавали в ломбард». Ну, а теперь пошли. Поймай такси, отправляйся домой. Тебе надо выспаться.

Такси остановилось у дома Мерри. Она вышла, расплатилась с шофером и поднялась к себе. Она сделала два телефонных звонка: сначала в ближайший винный магазин, где заказала бутылку крепчайшего рома, потом Тони. Он не брал трубку. Вскоре пришел разносчик из винного. Она взяла у него бутылку, расплатилась. Потом налила себе рома и разбавила его кока-колой. С пяти до десяти она сидела дома, пила ром с кока-колой и каждые десять минут звонила Тони.

Она знала, что он дома. Ему надо было Собирать вещи, готовиться к поездке. Наконец она поняла, почему он не снимает трубку: он догадывается, что это она ему звонит. В четверть одиннадцатого она позвонила ему в последний раз. Он уже, наверное, выехал. И сейчас мчался в такси в Айдлуайлд, в Голливуд, к планете X.

Мерри вылила остаток рома в раковину и пошла спать. Через два дня состоялась читка пьесы. Мерри читала за Клару. Она не задумывалась о том, как на ее игру мог повлиять роман с Тони, да и не хотела об этом думать. Однако в ее декламации неожиданно появились нотки жесткой иронии и неподдельной горечи, придавшие дополнительный блеск тексту Уотерса.

Она получила роль.