Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Этот старый обшитый досками дом выглядел так, будто архитектор вначале собирался выстроить амбар и уже при сооружении стен передумал и построил в итоге церковь. На самом деле когда-то здесь располагалась Ассоциация фермеров штата, но она испустила дух, и дом остался пустовать. Потом его пустили с молотка — так и родился Кейп-Кодский молодежный театр.

Глядя на этот дом, трудно было определить его назначение, а два нарисованных на фасаде клоуна с вывеской «Кейп-Кодский молодежный театр» в руках придавали зданию и вовсе дурацкий вид: это было похоже на то, как если бы старая матрона, выпив в рождественский вечер лишку портвейна, вдруг решила бы показать юнцам, как надо отплясывать танго. Все деньги, которые театр получил за эти годы — доходы от продажи билетов, членские взносы, пожертвования, — были потрачены на весьма существенные и необходимые вещи, как-то: театральный реквизит, освещение, вывески, акустическую систему, — так что нельзя сказать, что театр переживал упадок. Все-таки старая матрона умела танцевать танго очень недурно.

Мерри, увидев это здание в первый раз, была немного шокирована, но вскоре поняла, что у нее просто нет времени для размышлений над архитектурными странностями постройки. Работа ее увлекла, работы было много, и она забыла обо всем на свете. Летом они поставили четыре спектакля — каждый шел по две недели подряд. Когда сыграли премьеру первой пьесы, сразу начали репетировать вторую, так что в течение шести или восьми недель летнего сезона театр работал в две смены. Или даже в три. По утрам соседские дети приходили в кружок драматического искусства: младшие изучали искусство жестикуляции, дикции и сценического движения, а десяти-четырнадцатилетние постигали тайны освещения, грима, декораций и организации сценического пространства. Днем, с двух до пяти, проводились репетиции. А в семь труппа собиралась гримироваться и одеваться к восьмичасовому спектаклю. Но даже после спектаклей, в десять часов, проводились репетиции, потому что кто-то не мог приходить днем — в основном горожане, которые работали в пиццериях или подстригали лужайки, или развозили консервы по супермаркетам, Мерри не работала, потому что у нее не было такой необходимости — значит, она могла проводить больше времени в театре, а там для нее всегда находилось дело, причем, как правило, времени выполнить все, что от нее требовалось, едва хватало.

Мерри взахлеб рассказывала все это отцу. Она так была рада, что он приехал! Ей было даже лестно. Она, правда, знала, что он прилетел из Испании не только для того, чтобы увидеть ее в спектакле: он предупредил, что должен кое с кем встретиться в Нью-Йорке, Но все же он приехал из Нью-Йорка, чтобы повидаться с ней. Из Нью-Йорка — это все равно, что из Испании.

Все ее сомнения улетучились так же легко и быстро, как солнце разгоняет утренний туман над Кейп-Кодом, Ожидая самолет в аэропорту, она находилась в довольно мрачном настроении. После того, как отец по телефону сообщил ей, что собирается приехать, все ее планы на лето, да и душевное спокойствие, которого она с таким трудом достигла, находились под угрозой. Ведь она все время старалась сделать так, чтобы никто и не вспоминал, что она дочь Мередита Хаусмена: она почти не упоминала о нем в разговорах с посторонними и старалась быть просто ученицей театральной школы, такой же, как все, надеясь, что ей удастся всего добиться — либо успеха, либо провала — самостоятельно. Это было довольно трудно, но возможно. Другие студийцы, а также режиссеры и преподаватели, считали, что она ведет себя так из скромности. Что было не совсем так, но почти так. Во всяком случае, они словно негласно сговорились с ней и тоже старались как можно реже проводить параллели между ней и ее знаменитым отцом.

Но вот он приехал, вот он и появился здесь и теперь будет присутствовать на генеральной репетиции «Алисы в Стране Чудес», где она играла роль Белого Кролика. В этом не было бы ничего экстраординарного, если бы Мередит Хаусмен был в этой жизни, скажем, врачом или бухгалтером. Но он был тем, кого знал весь мир — знаменитым актером, блистательной звездой Голливуда, и в этом качестве он окажется в центре всеобщего внимания. Мерри думала об этом и вдруг поняла, что уже не чувствует отвращения к его славе, но осознает его беспомощность в данной ситуации и даже одиночество. Его приезд неминуемо должен был разорвать хрупкую паутинку, которую она соткала вокруг себя: ей придется оказаться в слепящем свете всеобщего любопытства — и тогда она сразу лишится той защитной маскировки, которую она с терпеливым упрямством для себя подыскивала.

Вот о чем думала Мерри, когда ее отец сошел с борта «ДС-3» под обстрелом устремленных на него взглядов толпы зевак. Он улыбнулся ей, издали помахал рукой, быстрым шагом подошел к ней и поцеловал в щеку. Она радовалась его приезду и не скрывала этого. И поняла, что в данной ситуации в проигрыше остался Кейп-Кодский молодежный театр, а не он. Ведь он просто не мог не быть таким, каким был — сияющим, ослепительным. И если все вокруг были ослеплены его сиянием, то винить в этом следовало их собственное зрение и их вошедшую в привычку дремучую неприметность.

По дороге из аэропорта она рассказывала ему о театре, а он рассказывал ей об Испании, о съемках «Нерона». Их невозможно было сравнивать, но он притворился, будто они могут держаться друг с другом на равных и, точно два профессионала, обсуждать тяготы своего ремесла.

Они заехали в ресторан пообедать и снова разговаривали, как два старых друга, привыкшие к долгим разлукам и внезапным встречам на сцене, будучи игрушкой в руках судьбы на запутанных тропинках театральной жизни. Как же здорово опять быть с ним вместе! А потом, перед десертом, как бы невзначай, он сообщил, что Мелисса родила в Париже мертвого ребенка и начала бракоразводный процесс.

— И как ты к этому относишься? — спросила Мерри.

— А как мне относиться? Все кончено. И мне не нужен судья, чтобы я это понял. И ей не нужен.

Эти слова прозвучали просто и почти жестоко, но возразить что-либо было невозможно. Да и он сам был такой веселый, что она не стала особенно горевать, услышав эту новость.

— Так что теперь нас опять двое, — сказал он. Об этом она как раз сейчас и думала.

Волнение накануне генеральной репетиции сменилось странным и неожиданным спокойствием, которое охватило Мерри из-за приезда отца. Их встреча походила на столкновение бурного водопада с тихой заводью горного озера, когда в воздух вздымается стена брызг, на которой при соответствующем освещении начинает играть радуга. Генеральная прошла успешно. Сложный танец, который Мерри должна была исполнить после песни, она исполнила блестяще. Конечно, в ее движениях еще чувствовалась некоторая угловатость, но ведь это только генеральная репетиция! А вот Мери-Энн Максвелл, игравшая роль Алисы, выглядела хуже, чем обычно, но, как она объяснила Биллу Шнайдеру (а тот потом все рассказал Мерри), она ужасно волновалась в присутствии Мередита Хаусмена.

После спектакля вся труппа сфотографировалась на память. Мередит сидел в заднем ряду, дожидаясь, пока фотограф сделает свое дело. И Мерри с нетерпением ждала конца фотосеанса, чтобы поскорее оказаться с отцом и провести с ним побольше времени. Но Ллойду Куку, режиссеру, пришла в голову блестящая идея — попросить Мередита сфотографироваться вместе с Мери-Энн и Мерри.

— Это будет такая реклама! — восклицал он, словно Мередит был совсем идиот и сам не мог этого понять. И ему ничего не оставалось, как согласиться. Мерри посочувствовала отцу, оказавшемуся в нелепой ситуации, и поняла, что ему придется смириться. Но тут ее охватило сильное беспокойство. Ее обеспокоило не то, что Кук имел наглость использовать Мередита Хаусмена в рекламных целях и даже не то, что отец пришел на генеральную репетицию. Ее взволновало, что когда они поднялись на сцену, откуда еще не убрали декорации эпизода Безумного Чаепития, и когда фотограф попросил их встать в такой последовательности: Мередит в центре, а по бокам Мерри и Мери-Энн — у нее вдруг зачесалось плечо. Она решила, что это, наверное, укус комара, и просто почесала укушенное место. Но сделала себе больно и чуть повернула голову назад, чтобы посмотреть, не расцарапала ли она себе кожу до крови, и повернув голову, увидела, что рука ее отца — та, которой он обнимал Мери-Энн, — покоится вовсе не на талии Мери-Энн, а значительно ниже, так что он фактически обхватывал девочку за зад.

Мигнула вспышка, и фотограф поблагодарил их. Отец улыбнулся, кивнул и сказал:

— Очень хорошо, — но ничего хорошего не было. Совсем ничего хорошего. Теперь не только укус комара, но вообще все, все стало болеть и кровоточить. Ощущение близости к отцу пропало. И его предательство (а так именно она все и расценила) напомнило ей самой ее собственное предательство — как она его предала тогда с Мелиссой. Как спокойно она восприняла новость об их разводе! Как легко она забыла сообщение о том, что Мелисса родила мертвого ребенка, и даже не подумала о том, как несчастна Мелисса одна в Париже. И как же горячо она старалась доказывать всем — любой ценой! — что отец является ее собственностью. Но это невозможно. Всегда найдутся амбициозные людишки вроде Кука. Или вроде Мери-Энн Максвелл. А ведь Мери-Энн ни в чем не виновата: что же ей надо было делать — заорать: «Уберите руку с моей задницы!» — прямо на глазах у всех, да еще кому — Мередиту Хаусмену!

Потом они пошли в ближайший бар выпить лимонаду. Мерри с отцом, Кук и Мери-Энн, Шнайдер и Сара Эванс. У Мерри на душе кошки скребли. Она даже перестала притворяться. Теперь она утратила даже маску анонимности, которую с таким трудом себе выбирала. И ничего не приобрела. Ничегошеньки. Она услышала, как отец говорил кому-то, что сегодня вечером ему нужно еще ехать в Бостон, чтобы успеть на самолет в Мадрид, и подумала, что чем скорее это произойдет, тем лучше.

Через два дня фотография появилась в местной газете. Отец смотрел на Мери-Энн, у которой на ее чертовски смазливом лице застыло глупо-восторженное выражение. Мерри было наплевать. Ей не понравилось, что камера в момент вспышки запечатлела, как она сама взирает на отца с неописуемым восхищением и любовью. Она чуть не плакала от разочарования. Словно в отместку отцу и в отместку за свою дурацкую неспособность разобраться в собственных чувствах, она вырезала из газеты фотографию и повесила над кроватью. Это было первое, на что падал ее взор по утрам, и последнее, что она видела, ложась спать. Эта фотография была, точно точильный камень для острой ярости, которая клокотала внутри и колола ее душу.

Через две недели ей позвонила мать из Калифорнии. Элейн сказала, что ее отчим, Гарри Новотный, умер.

— Да? Как? Что случилось? — она подумала, что так нельзя спрашивать, но слова просто сорвались у нее с языка, прежде чем она попыталась сформулировать нужное предложение.

Мать расплакалась, но быстро взяла себя в руки. Она рассказала, что Новотного до смерти затоптал страус. Мерри ясно представила себе эту картину, вспомнив, как ее отчим обращался с животными и как он хвастался по этому поводу: «Животных надо бить — и хорошенько! Мышки? Черт побери, нужно израсходовать сотню мышек, пока наша кошечка не научится прыгать через них. Напихаем кошке в глотку марлю, отдубасим кошку. Ох, ну и лупцевал же я эту котяру!». Теперь ему некого было лупцевать. Страус свел с ним счеты. В ее душе не было ни горечи, ни злобы. Ей просто подумалось, что все случилось именно так, как и должно было случиться, все было вполне предсказуемо и вполне объяснимо. Почти с математической точностью. И ее счеты с ним тоже сведены. Счеты сведены со всеми.

Сначала Мелисса, теперь вот Новотный, мачеха и отчим, две параллельных судьбы, как в геометрической теореме, пересекались в бесконечности, которая лежала за горизонтом Мерри.

— Это ужасно, — сказала Мерри. — Мне очень жаль.

— Мне только что позвонили из цирка и рассказали. Ужасно все это.

— Как это воспринял Лайон?

— Очень мужественно. Он такой замечательный парень. Единственное мое утешение.

— Я рада.

— Мерри!

— Да?

— Ты можешь сейчас приехать?

— В Лос-Анджелес?

— На похороны.

— Даже не знаю, мне надо поговорить с Джеггерсом.

— Чтобы получить у него позволение? Чтобы приехать на похороны отчима?

— Нет, мама, — ответила Мерри. Мать начала всхлипывать, и Мерри не могла этого вынести. — Речь идет о деньгах. Чтобы купить билет.

— Ах, ну конечно. Прости. Сама не знаю, что это на меня нашло.

— Ничего. Ты просто расстроена. Я понимаю.

— Ты позвонишь мне?

— Да, как только что-нибудь выясню. Когда похороны?

— Послезавтра.

— Я позвоню тебе сегодня вечером или завтра утром. Как только узнаю, сразу позвоню.

— Спасибо, Мерри.

— Ну что ты, мама.

— Ты замечательная дочь!

— Спасибо, мама, — сказала она. Ей было неловко и даже неприятно, и она мечтала поскорее закончить этот разговор. — Жди моего звонка. До свидания.

— Храни тебя Господь.

— И тебя, — сказала она. Она положила трубку прежде, чем мать сумела еще что-то сказать.

Она еще провисела на телефоне полчаса. Ей надо было дозвониться до Джеггерса в Нью-Йорк, чтобы узнать, можно ли ей поехать на похороны Новотного. Потом она перезвонила матери, сказала ей, что приедет, и сообщила номер рейса. Потом позвонила продюсеру молодежного театра и известила ее, что ей нужно срочно вылететь в Калифорнию.

Если бы Мерри ограничилась только этим, все было бы в порядке, Но она не подумала, как ее слова может воспринять незнакомый человек, и упомянула, что едет на похороны отчима, которого убил страус.

— Кто убил?

— Страус.

— Что это ты такое говоришь? Это что, шутка такая?

— Нет. Никакая это не шутка. Это правда.

— Мерри, это очень нехорошо с твоей стороны.

— Его убил страус. Он дрессировщик.

— Перестань! Будь же хоть раз серьезной!

— Я серьезно. Клянусь вам.

— Хорошо, Мерри. Я все понимаю. Желаю приятно провести время на похоронах. Увидимся завтра.

Прежде чем Мерри успела сказать ей, что больше не появится в Кейп-Кодском молодежном театре, что она едет на похороны отчима, которого правда, по-настоящему, на полном серьезе убил страус, продюсерша повесила трубку. И Мерри долго еще держала немую телефонную трубку в руке. В самом деле, невероятное происшествие! Она может послать продюсерше некролог, когда его напечатают лос-анджелесские газеты. Или журнал «Вэрайети». Вот будет здорово! Она вообразила себе лицо этой тетки, когда та прочитает некролог и вспомнит, что ей сказала Мерри по телефону. Вот смех-то!

Похороны, тем не менее, оказались еще смешнее. Это были явно показушные похороны, о таких, наверное, мечтал Гарри Новотный. Возможно, он даже сам придумал такой ритуал, выбрав все, вплоть до формы гроба и музыки, задолго до смерти. Так ей хотелось думать. Вряд ли все это придумала мать. У ее матери была масса недостатков, но она сомневалась, что мама вульгарна до такой уж степени. Кульминацией похоронной церемонии стал момент, когда кто-то выпустил в небо сотню белых голубей, которые должны были символизировать освобожденную из темницы тела душу Новотного, но смотрелись эти голуби нелепо, если учесть, что Новотный погиб от нападения разъяренной птицы. Собравшиеся почтить память Новотного издали вздох, который должно было принять за вздох удивления, хотя, скорее всего, это был вздох недоумения. Потом Мерри, Лайон и Элейн забрались в лимузин, за которым потянулась вереница автомобилей. Они поехали к месту захоронения, располагавшемуся в четырехстах ярдах от кладбищенской часовни.

Перед разверстой могилой была прочитана еще не одна молитва, но Мерри всматривалась в деревья, откуда то и дело выглядывали белые голуби, покорно дожидаясь конца церемонии. Она подумала, что когда все закончится, их снова соберут в клетки и повезут на другие похороны. На сотни похорон. Все это было настолько нелепо, но трогательно, что она даже забыла, что когда-то не любила Новотного. Все, что было с ним связано, уже не имело для нее никакого значения. Теперь даже странно было думать, что когда-то этот человек для кого-то что-то значил.

И все-таки мать плакала. Не навзрыд, не безутешно, но Мерри более, чем кто-либо из собравшихся, готова была поверить в искренность этих сдержанных рыданий, которые передавали горе вдовы. Она даже подумала, что мать и в самом деле любила этого человека — а может, просто испытывала угрызения совести из-за того, что не любила его. Трудно понять. И сама чувствовала себя виноватой — оттого, что ей в голову приходят подобные мысли у открытой могилы. Самое ужасное в этих похоронах было то, что ей там стало интересно. Но вероятно, решила Мерри, это потому, что раньше она не присутствовала на похоронах.

После похорон Мерри решила остаться в Лос-Анджелесе до начала учебного года. Она надеялась, что за эти три недели мать сумеет оправиться. Элейн была не очень хорошей матерью, но ведь и Мерри была не очень-то хорошей дочерью. И самое малое, что она могла сделать — это побыть с матерью и хоть как-то ее утешить.

В продолжение следующих нескольких дней она пыталась изо всех сил помочь матери приспособиться к новой жизни после смерти Гарри. Она уговаривала ее пойти погулять по пляжу, поехать кататься по пустыне, но Элейн отказывалась выходить из эйфории собственного горя. Она сидела в гостиной, вся в черном в самую жару, отказывалась от еды и говорила только о Гарри Новотном — какой он был хороший человек!

Мерри скоро почувствовала, что общество матери ей в тягость, а ее разговоры наводят тоску. Мерри по сути вела все домашнее хозяйство и выполняла всяческие прихоти гостей, нескончаемой вереницей приходивших выразить сочувствие. Она страшно устала от них, но даже и это оказалось ей под силу вынести. Она же раньше никогда не знала, как это бывает, когда в доме оплакивают покойника, и решила, что так оно и должно быть.

Ей было спокойно только в компании Лайона. Ему исполнилось тринадцать и он, хотя и был по-прежнему туповат, временами проявлял блестящее остроумие, что забавляло ее. К тому же они пришли к молчаливому взаимопониманию, наблюдая каждый вечер за театрально-фальшивыми стенаниями Элейн о добром человеке, по которому она носила траур. Он ведь был совсем не таким, как она его во всеуслышанье аттестовала, — равнодушный отец, а с недавних пор еще распутник и пьяница. В последние же годы он даже не скрывал своего полнейшего безразличия к Элейн.

Мерри все могла бы стерпеть, если бы не три «гарпии», которые каждый вечер поодиночке или сразу все вместе навещали Элейн, чтобы вместе помолиться и погоревать с ней об усопшем. Мать странным образом избегала всяческих объяснений, не отвечала на вопросы, и Мерри никак не удавалось склонить ее к откровенному разговору об этих пришелицах. Но вот как-то совершенно случайно Элейн приоткрыла завесу тайны: однажды вечером, когда они покинули ее, она спросила у Мерри:

— Ты веришь в жизнь после смерти?

— Не знаю, мама, — ответила она, стараясь не обидеть мать. Конечно, она ни во что не верила.

— А она существует, — сказала мать так, будто это было само собой разумеющимся, и таким тоном, словно сообщала Мерри, что сегодня — четверг.

Мерри пропустила это мимо ушей, но на следующий день вышел из гостиной перед самым приездом трех женщин, чтобы подслушать их разговор с лестницы. Несколько минут поговорив о том о сем, одна из них сказала:

— Сотвори вместе с нами молитву, сестра!

Мерри услышала шелест платьев: они преклонили колени, и потом до ее слуха донесся невнятный рокот голосов, читающих молитву. Это было просто невыносимо. Она убежала к себе в комнату.

Мерри поняла, что мать в ней совершенно не нуждается. А сама она не собиралась составить матери компанию в ее путешествиях в фантастический мир, который она выдумала себе для утешения, в ином же сочувствии и даже в ином обществе мать не нуждалась. И Мерри здесь уже совсем не нравилось, не нравилось, что приходится безмолвно лицезреть этот слезливый спектакль, это показное посвящение горю и религии. Но куда ей деваться? Надо еще как-то убить целых две недели, оставшихся до начала осеннего семестра в Скидморском колледже, и она уже воображала, как патетически будет выглядеть ее ранний приезд в Саратогу-Спрингс: она появится там точно сиротка, которая лишилась отчего дома. Она была уже слишком взрослой для того, чтобы напрашиваться к Джеггерсам пробыть эти две недели у них в Нью-Йорке, но еще недостаточно взрослой для того, чтобы снять номер в гостинице и провести там две недели в одиночестве. Хелен Фарнэм все еще в Европе и должна вернуться только за два дня до начала семестра в Рэдклиффской школе. А отец в Испании, снимается в «Нероне».

Фотография отца, которую она повесила над кроватью в общежитии Кейп-Кодского молодежного театра, не только подливала масла в огонь ее гнева, но, как ни странно, почему-то возбудила в ней любопытство. Она не только ничего не знала о его нынешней жизни, но и понятия не имела о их родовых корнях — единственное, что было ей известно, так это то, что бабушка все еще жива. Где-то в Монтане. И прабабушка, думала она, тоже, наверное, жива.

Методом исключения различных вариантов она пришла наконец к мысли, что ей можно было бы поехать в Монтану и, подумав об этом, поняла, что это не такая уж невозможная идея. Но не могла же она появиться нам нежданной гостьей. Насколько знала Мерри, ее отца прокляли, отлучили от семьи, лишили наследства и предали забвению. Он никогда не вспоминал о них. Но что они о нем сейчас думают? И как встретят ее?

Сэм Джеггерс, скорее всего, должен знать. Она пошла в спальню матери, плотно прикрыла дверь и позвонила Сэму Джеггерсу в Нью-Йорк. Через несколько минут их соединили.

— Здравствуйте, мистер Джеггерс, это Мерри Хаусмен.

— Привет, Мерри, как ты? Тебе нужна моя помощь?

— Я нахожусь у матери в Лос-Анджелесе. И, понимаете, какая штука, я ей больше не нужна.

— Да?

— Правда, я больше не могу этого вынести.

— Понятно, — сказал Джеггерс. — И что же ты собираешься делать? Мы хотим провести пару недель на озере Луизы. Хочешь поехать с нами?

— Вы очень добры, — сказала Мерри, — но, пожалуй, я бы навестила бабушку в Монтане. Как вы думаете, она будет рада меня видеть?

— А почему же нет?

— Не знаю. Я даже не знаю, где ее искать, — сказала Мерри.

— И вообще, она в курсе, что я существую?

— Надеюсь, да, — ответил Сэм. — Подожди минутку.

Она ждала, пока он перебирал какие-то бумаги у себя на столе и что-то нечленораздельно бормотал себе под нос.

— Да, вот нашел, — сказал он после затянувшейся паузы и дал ей номер телефона. — Спун-Гэп-10. Скажи телефонистке, чтобы она соединила тебя через Батт.

— Десять? Что за странный номер! — воскликнула Мерри.

— Ну, во всяком случае легко запомнить, — сказал Сэм.

— Вы бы не позвонили ей от моего имени, а? — спросила Мерри.

— Нет, не я же ее внучка, — сказал Сэм и рассмеялся. — Тебе нужны деньги?

— Сама не знаю.

— Я вышлю тебе пятьсот долларов.

— Спасибо, — сказала Мерри. — Желаю вам хорошо провести время на озере Луизы.

— А тебе — счастливого пути в Монтану, — сказал Сэм.

Это была не столько поездка в гости, сколько паломничество. А для женщин, которые встречали ее на автобусной остановке, это была не просто встреча, а признание. Они представились и отправили все необходимые ритуалы учтивости, но под покровом спокойствия бурлили донные потоки, водовороты, пучины. Мерри встречала Эллен, ее бабушка, мать отца, и еще в машине, завернувшись в одеяло, хотя было еще лето и довольно тепло, сидела старуха, невероятно древняя, прабабушка Мерри — Марта. С ними была Минни, смуглокожая индеанка-полукровка, их служанка.

Они ехали по Мейн-стрит, где на протяжении двух кварталов располагались магазины, почта и гараж. Гараж Хаусмена. Бабушка рассказала ей, что они купили этот гараж в тридцатые годы, во время Великой депрессии. Сэм купил. «Это был твой дедушка. Он умер», пояснила она. Но перед смертью он скупил чуть ли не весь Спун-Гэп. Они держали контрольный пакет акций почти каждого городского бизнеса. Он начал со скобяной и продуктовой лавки, а потом все расширял ее, и все покупал и покупал, а потом умер, предоставив женщинам возможность наслаждаться плодами его труда.

Но в городе они не остановились. Машина мчалась по дороге сквозь ущелье к холмам, на старое ранчо, где жили теперь женщины.

— Это ранчо основал твой прапрадед. Он получил его по закону о гомстедах[25]. Его тоже звали Амос Хаусмен.

— Почему тоже?

— Ведь твоего отца зовут Амос. Разве ты не знала этого, малышка?

— Нет, — ответила она. — Не знала.

— Ну, теперь знаешь, — сказала Эллен.

— Да, — сказала глубокая старуха, завернутая в одеяло.

Мерри кивнула и улыбнулась.

Автомобиль свернул с проселка, въехал в каменные ворота и запрыгал по гравию аллеи, ведущей к дому. Дом был хорошо отремонтирован или, точнее сказать, восстановлен заново. Чтобы поддерживать его в порядке, за многие годы пришлось потратить уйму денег. В доме была современная кухня и сантехника была самая современная. Гостиная имела первозданный вид с огромным каменным камином во всю стену. Из окна открывался чудесный вид на ближние горы: две вершины и третья между ними чуть подальше.

Мерри прожила с ними десять дней. Говорили они редко, ибо по сути дела ее мало что связывало с этими двумя женщинами и говорить с ними было не о чем, да и им с ней тоже. Но ей было хорошо здесь, и подспудно она ощущала тесную близость к ним. Она не могла этого никак объяснить, не могла понять, в чем же это ощущение вызвано — ведь она совсем ничего не знала об их жизни, никогда не слышала историю про Амоса Хаусмена и незнакомца, который приехал в Спун-Гэп, зачал Сэма и умер от руки Амоса. Как не знала она ничего и об Эллен, которая, деля с Сэмом кров, была приучена жить по закону праведности и мести. Но теперь для них обеих все кончилось. Они достаточно настрадались от своих мужчин, но стерпели все и доживали свой век без них. А в Мерри они узнали самих себя — вновь помолодевших, вновь красивых, вновь хрупких и слабых. И отнеслись к ней с какой-то особой нежностью и даже уважением, а она воздала им тем же, даже сама не зная, почему и каким образом ее душа переполнилась этими чувствами.

Мерри с удовольствием обнаружила, что чувство близости, которое она к ним испытывала, оказалось взаимным. Как-то вечером они сидели в гостиной около камина. Мерри перелистывала журнал, Эллен вязала шарф, вывязывая отдельные квадратики и время от времени складывая готовые в большую корзину. Марта уставилась на огонь.

Закончив очередной квадратик, Эллен спросила у Мерри, не хочет ли она завтра утром съездить с ней к Хопгудам.

— Фрэнсис ожидает, — объяснила она.

— Нас?

— Ну, и нас тоже. Она ждет ребенка. Это будет уже шестой, — Эллен объяснила, что Биллу Хопгуду, возможно, придется принимать роды самому. Роды ожидались со дня на день, и даже ранним сентябрем снегопады могут неожиданно заблокировать высокогорные дороги.

— А почему она не ляжет в больницу?

— И оставит пятерых малышей и Билла? Нет, она этого не сделает. Да и больница отсюда в восьмидесяти пяти милях. Они туда и не доберутся.

— Но ведь можно вызвать врача на дом.

— Нет, ждать — слишком большой риск. В шестой или даже в пятый раз роды проходят очень быстро.

Спицы Эллен снова засновали, и будничный тон, которым она изложила свои доводы, поразил Мерри даже больше, чем сами эти доводы. И еще поразило Мерри отношение к тому, что она сочла за варварские условия здешнего существования, и покорность, с которой принимали жизненные тяготы эти люди.

— А что вы сделаете?

— Я возьму у местного фельдшера саквояж с необходимыми инструментами. Стерильные ножницы, пластырь — все, что понадобится Биллу. И книгу какую-нибудь. Не для него. Вряд ли она ему понадобится. Это же все равно, когда рожает овца или лошадь.

— А что случилось в прошлый раз? С пятым?

— Это было летом. И дороги были хорошие. Так что врач смог приехать.

— Ясно.

— Так ты поедешь?

— Да, я поеду.

Эллен ничего больше не сказала, но у Мерри было такое чувство, что в эту поездку ее пригласили не просто для развлечения и не только для того, чтобы бабушке не было скучно в дороге. Она поняла без дополнительных объяснений, что Эллен хочет показать ей, как они здесь живут. И Мерри сгорала от любопытства.

На следующее утро после завтрака они отправились в дорогу. Их путь лежал в горы по тропе, которая вилась по долинам и часто бежала вдоль горных ручьев. Горы громоздились вокруг гигантскими грядами — окружающий пейзаж был исполнен величия и мощи, но вместе с тем здесь царила удивительная свежесть и покой.

Ранчо Хопгудов оказалось большим лугом, раскинувшимся в широкой долине меж двух гор. Дом, амбар, курятник и прочие хозяйственные постройки поражали неухоженным, запущенным видом. Дом давно нуждался в покраске, но внутри было уютно и чисто. В кухне стояла старинная нефтяная печка, а старшие Хопгуды — детей нигде не было видно — сидели за кухонным столом и пили кофе, наливая себе из эмалированного кофейника. Они чинно поприветствовали гостей, и Эллен передала им книгу и саквояж. Они долго благодарили ее за то, что она везла все это в такую даль. А Эллен говорила, что это пустяки и что она с удовольствием воспользовалась случаем повезти Мерри в горы.

— Ты плохо знаешь деревенскую жизнь? — спросил мистер Хопгуд.

— Я городская девушка, — ответила Мерри и, чуть помолчав, добавила. — Увы.

— У меня ноги болят от ваших тротуаров, — проворчал мистер Хопгуд. — Но кому-то они нравятся.

Они сидели и молча пили кофе, а потом мистер Хопгуд встал из-за стола.

— Посиди здесь и поболтай немного с Фрэнсис. А то у меня кобыла жеребится в сарае.

— Кобыла? — переспросила Мерри, широко раскрыв глаза.

— Ну да. Хочешь посмотреть? Можно, миссис Хаусмен? Вы не возражаете, если она пойдет со мной в сарай?

— Мы вместе пойдем.

— Конечно.

Он повел их к сараю. Эллен вошла, за ней следом Мерри. Они не стали слишком близко подходить к кобыле, чтобы не встревожить животное. Кобыла лежала на полу, и Мерри даже на расстоянии двадцати шагов могла слышать ее тяжкое дыхание. Время от времени тело животного сотрясалось от схваток.

— Еще не скоро, — сказал мистер Хопгуд, словно извиняясь, что им придется постоять и подождать.

— Тогда мы сходим к Фрэнсис. А потом опять заглянем, — сказала Эллен.

— Ну и отлично.

Они вернулись в кухню и просидели еще час. Потом Эллен сказала, что им пора. В машине она объяснила, что не хотела оставаться дольше, иначе Хопгуды стали бы предлагать им пообедать, а она не может вводить их в лишние расходы. Мерри пожалела, что не увидела, как жеребится кобыла.

— Да, это занятное зрелище, — сказала Эллен.

Накануне отъезда Мерри бабушка снова отвезла ее к Хопгудам. Фрэнсис еще не родила, но кобыла ожеребилась, и Мерри пошла посмотреть на голенастого тонконогого жеребенка. Он как раз сосал мать. Это зрелище умилило Мерри чуть ли не до слез.

— Как же мне хочется такого малыша! — сказала она вечером за ужином.

— За жеребятами надо ухаживать. Нельзя их оставлять без присмотра. Их надо выгуливать каждый день. Им нужна тренировка.

— Знаю, но могу же я помечтать.

— Мечтать мы все можем, — сказала Эллен.

Уже в автобусе, вспоминая этот разговор, она, кажется, поняла, чего на самом деле хочется Мерри.

В Скидморе все было по-другому. Или, может быть, Мерри стала другая. Но жизнь там была совсем не такая, к какой она привыкла в Мэзерской школе. Тут даже можно было не ходить на занятия. Никому не было дела до того, где ты — лишь бы к одиннадцати вернулась в общагу. И жизнь Мерри тоже переменилась. Возможно, оттого, что девочки в колледже были более воспитанными и рафинированными, — не то что в приготовительной школе. А может быть, просто Мерри приехала сюда, имея уже достаточно высокое мнение о себе, и отлично знала, чего она стоит и чего она хочет — словом, прежняя неловкость и натянутость в отношениях с другими исчезла. Теперь ей было все равно, что думали про нее другие, восхищались ли они славой и обаянием ее отца, и ее сходством с ним. Или ее красотой. Теперь это ее совсем не волновало.

Жила она в общежитии Фоли, и это было здорово, потому что в Фоли жили не только «первачки», но и второкурсницы и третьекурсницы. Мерри подружилась со многими третьекурсницами. Нет, она вовсе не старалась взобраться по социальной лестнице — ведь не говорят же о сбивающихся в стаи птицах, что они взбираются по социальной лестнице. Просто с девочками старшего возраста у нее было больше общего, с ними было интересно. Они уже пожили самостоятельной жизнью и кое-что знали, даже больше, чем просто «кое-что». Они знали больше Мерри — некоторые, во всяком случае. Большинство же первокурсниц были, как выразилась Сара Уотсон, «глупыми целками», и Мерри пришлось с этим согласиться.

Сара была отличной, потрясающей девчонкой, толковой, но ужасно ленивой — она и сама так считала. Но она была достаточно одаренной и выработала для себя такой план действий, чтобы получше реализовать свои природные данные.

— Роберт Фрост[26] считает, что студент, если он на что-то годен, не станет делать домашние задания, а лучше возьмется за что-то другое такой же трудности, — говорила она. — И я буду придерживаться этого правила.

По крайней мере, Сара придерживалась первой половины этого правила: она не делала домашних заданий. Но со свойственным ей циничным практицизмом посоветовала Мерри хоть что-то делать вначале.

— Как только преподаватели поймут, что ты не полная дура, уже будет неважно, делаешь ты домашние задания или нет. К тебе станут относиться так, точно ты неиссякаемый природный источник. Они ни за что тебя не завалят на экзамене, даже если твои отметки в семестре были так себе. Тебе надо просто создать себе определенную репутацию — и все. А на втором или третьем курсе тебе в начале семестра вообще ничего делать не придется. Ведь у тебя будет определенная репутация. Они же только о нас и говорят все время. Господи, вот дураки! Но раз у тебя репутация, им только и остается эту репутацию поддерживать…

Сара, которой не надо было много заниматься, каждый вечер ходила в коктейль-бар или в гриль-бар под названием «Ноу-нейм» и пила там с кем-нибудь. Мерри частенько составляла ей компанию. Иногда они ходили в «Андреас» поесть пиццу и попить пива. Жизнь была прекрасна, но скоро Мерри стала замечать, что старая одежда стала ей тесновата. Она располнела! Она рассказала об этом Саре, а та научила ее римскому способу еды и питья — использовать перышко.

— Перышко?

— Ну да. Надо пощекотать перышком нёбо у корня языка. И сблевать.

— Терпеть не могу блевать.

— Придется привыкнуть. Кроме того, тебе надо выбирать. Либо кончай жрать, либо махни рукой на фигуру, либо научись блевать.

И Мерри научилась. Сара не уточнила, что, вероятно, если бы Мерри покончила со жратвой и питьем, ей пришлось бы также положить конец дружбе с Сарой, но это обстоятельство тоже сыграло свою роль. Так что каждый вечер после похода в «Ноу-нейм», или в «Андреас», или даже просто в закусочную «Колониэл», где они брали трехслойный бутерброд с гамбургером, беконом, зеленым салатом и помидором и еще стакан молочного коктейля, она возвращалась к себе в ванную и засовывала в рот перышко, купленное в универмаге. И извергала обратно все съеденное и выпитое. Так она сохранила фигуру и привыкла к рвоте.

Уикенды были ужасно скучными, потому что Сара уезжала в Нью-Йорк на свидание с каким-то мужиком. Мер: и даже и думать не могла, чтобы пойти на вечеринку в Дартмут или Уильямсовский колледж, и в Нью-Йорк ей тоже не хотелось. Поэтому она оставалась в Скидморе, где за два дня выполняла все задания, которые накапливались за пять предыдущих дней. И поскольку она была девушка смышленая и все делала быстро, она хорошо успевала и могла бы продолжать в том же духе и дальше, но однажды воскресным вечером Сара из Нью-Йорка не вернулась.

Все произошло молниеносно. Сара бросила Скидмор, вышла замуж за польского графа и укатила в Рим. Вам! Вот и все. Мерри не особенно горевала, но была несколько шокирована. Сара пропала из ее жизни в середине второго курса. И она подумала, что если бы Сара сумела проучиться в колледже все четыре года, то она, конечно, проучилась бы и уж как-нибудь подождала бы с замужеством. Но и у Мерри не было никаких особенных причин оставаться в колледже, кроме того соображения, что это может оказаться ей полезным в жизни. А может, и нет. Если она и вправду хотела попытать счастья на сцене, то четыре года в Скидморе окажутся пустой тратой времени, и когда она отсюда выйдет, ей уже будет двадцать один и, возможно, она уже опоздает сыграть некоторые роли, произвести сенсацию, поймать свой шанс, который ей, может быть, больше никогда не подвернется.

Она знала парней и девчонок своего возраста, которые уже прочно встали на ноги, сделали себе имя и зарабатывали миллионы долларов. И уж себе-то она могла признаться: единственной причиной, удерживающей ее в Скидморе, была попытка оттянуть насколько возможно вступление в этот опасный бизнес, отсрочить начало большой игры, в которой она рисковала проиграть вчистую. Она пыталась уговаривать себя, что учится в Скидморском колледже только потому, что здесь интересно. Но теперь, когда Сара бросила учебу, она поняла, что ей уже здесь интересно не будет.

Мерри попыталась целиком посвятить себя учебе, но без особого успеха. Скидмор был совсем не то, что сонная Мэзерская школа — тут невозможно было затаиться. Надо было серьезно работать. Она вспомнила совет Сары: постараться произвести впечатление. Но ей это пока не удалось. Она пока даже и не пыталась. Более того, она боялась завалить историю искусства, потому что у нее не было времени часами сидеть и изучать сотни и сотни слайдов с изображением всех этих египетских фресок, греческих колонн и статуй, римских барельефов. И тогда она сделала лучшее, что могла придумать, — попросила мистера Кэнфилда, преподавателя истории искусств, дать ей консультацию после занятий: она надеялась уговорить его помочь ей подготовиться к экзамену, сославшись на проблемы личного характера. Это был стандартный прием, который, по словам Сары, всегда действовал безотказно. Воспользовавшись таким маневром, студентка могла показать преподавателю, что ей хотя бы чуть-чуть интересен предмет, а это для многих преподавателей было высшим знаком внимания, так как студентки главным образом выказывали интерес к мальчикам или к верховым лошадям. Мерри попросила мистера Кэнфилда назначить ей консультацию, он согласился, и она об этом сразу же забыла. Об этом теперь можно было не думать.

Но вот настал назначенный день и час, это произошло очень неожиданно, и ей, даже невзирая на забывчивость, надо было за десять минут сбегать в общежитие, переодеться в платье с достаточно глубоким вырезом (Кэнфилд был знаменит тем, что любил заглядывать студенткам под одежду — как сверху, так и снизу) и вернуться в здание художественных дисциплин, где располагался его похожий на келью кабинет. Кэнфилд был молодой преподаватель с коричневой бородкой, которую он вечно теребил. Некоторые из девчонок находили его привлекательным, но большинство, в том числе и Мерри, считали, что он смахивает на птицу. Но занудой назвать его было нельзя, потому что он был остроумный, язвительный и даже немного надменный. Он преподавал в Скидморе только из необходимости работать неподалеку от Нью-Йорка, чтобы иметь возможность закончить докторскую диссертацию — не то о Грезе, не то еще о ком-то. Мерри точно не помнила. По всему колледжу о нем рассказывали всякие истории, которые не казались неправдоподобными, коль скоро речь шла о молодом холостяке. Но, думала Мерри, скоро ей самой предстоит убедиться, каков этот парень вне аудитории, где он читает историю искусства.

— Входите, входите, — сказал он. — Садитесь, пожалуйста.

Дверь его кабинета была открыта, и он услышал ее шаги, когда она шла по коридору. Она села в деревянное кресло рядом с письменным столом.

— Спасибо, что согласились принять меня после занятий, — сказала она.

— Это моя работа, — ответил он. Начало было отнюдь не многообещающим. — Итак, что с вами случилось?

— Я… Ну, мне кажется, я не очень хорошо успеваю по вашему предмету.

— Не очень, — согласился он. Теперь ей стало казаться, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет.

— И я… я просто хотела, чтобы вы знали, что… это не от моей неприложности. Для меня это был очень трудный семестр. И… я бы хотела узнать, может быть, я могу как-то нагнать, наверстать…

— Конечно, можете. Вам надо чуть больше работать.

Да, никакой надежды. И все же, раз уж она заварила эту кашу, попросила его провести консультацию, раз уж она на это решилась, то нет смысла просто встать и уйти. Она слегка подалась вперед, чтобы под вырезом платья он мог явственно увидеть белую ложбинку меж ее грудей. И наклонившись к нему, заговорила с предельной искренностью, на которую только была способна:

— Я-то стараюсь, но все ведь зависит от того, что называть работой. Я хочу сказать, что, например, в физике, если вы бьетесь о каменную стену, то никакой работы не производится, происходит лишь растрачивание энергии. Я трачу много сил, но ничего у меня не получается, так что в этом смысле, наверное, я мало работаю. Мне то становится интересно рассматривать какой-нибудь слайд, то я просто перебираю их все подряд, стараясь запомнить отдельные детали произведений, о которых мы говорили на лекции и которые нам нужно знать. И вот один может оказаться таким захватывающим, что у меня уходит масса времени, чтобы его рассмотреть, а другой… ну, совсем не оставляет никакого впечатления, и я о нем забываю сразу же, когда кладу обратно в коробку.

— Понятно, — сказал он. И то ли ему действительно стало что-то ясно, то ли нет, во всяком случае, он пристально смотрел на нее, и она впервые почувствовала, что, может быть, из всего этого что-то и выйдет, во всяком случае немного воспряла духом после столь неудачного начала консультации. Не мог же мистер Кэнфилд все свое внимание сконцентрировать только на их беседе, если он так пожирает глазами обнажившуюся долину между двумя холмами, домысливая все остальное в этом пейзаже…

А он разглагольствовал о важности привести в порядок свои мысли, о печальной необходимости пользоваться произведениями искусства как «материалом» для изучения истории, однако продолжительные паузы между фразами и сама его манера разговора — словно он произносил первые пришедшие ему на ум слова, желая поскорее от них отделаться и освободить свой мыслительный аппарат, чтобы перейти на другую тему, — заинтересовало ее даже больше, чем то, что он ей говорил. Или пытался сказать. Потому что он и сам, видимо, понимал, что несет какую-то околесицу. Он замолчал, но она вернула его к предмету их беседы.

Она сидела теперь выпрямившись и рассказывала ему, как много раз видела на разных слайдах одну и ту же статую, пока не сообразила, что она ей знакома не по слайдам. Она видела ее в музее в Базеле — эту самую статую, но сначала не могла ничего понять, а под конец даже разозлилась, потому что это была совсем другая статуя: та фигура в музее казалась внутренне напряженной, точно сжатая пружина, — как он и описывал ее на лекции, — а на слайде ничего подобного она не ощутила.

Мерри далеко отклонилась от первоначальной темы их беседы, но отклонившись столь далеко, она могла затронуть массу других тем — что она прекрасно понимала и именно по этой причине и завела разговор о статуе. Но он не стал прерывать ее. Он порассуждал немного о неадекватности вторичных источников информации — репродукций, слайдов, самого курса истории искусства. Она его внимательно слушала и даже чуть наклонилась вперед, чтобы ловить каждое его слово, и видела, как он тоже подался вперед, чтобы лучше рассмотреть то, что открывалось у нее под вырезом платья.

Так они проговорили минут сорок, и наконец мистер Кэнфилд сообщил, что у него назначена еще одна консультация. Он извинился:

— Боюсь, я не очень вам помог.

— Вряд ли кто-нибудь может мне помочь больше, чем вы, — сказала она.

— Ну, не будем так легко сдаваться, — возразил он. — Вот что, я буду занят до пяти-половины шестого. Давайте встретимся где-нибудь, выпьем кофе и поговорим.

— Не возражаю, — сказала она.

— Хорошо, — сказал он. — Договорились. Где вы хотите?

— Может, в закусочной «Фазерс холла», — предложила она.

— А может, лучше в «Колониэл»?

— Отлично, — согласилась она. — В полшестого?

— Только не позже.

Они вышли из кабинета и, расставшись у входа в здание, еще раз подтвердили время и место встречи — «Колониэл», половина шестого. Мерри решила, что консультация прошла на редкость удачно.

Когда она встретилась с мистером Кэнфилдом, он вдруг сказался смертельно уставшим и от колледжа, и от только что закончившейся консультации, и вообще от всего, что связано со Скидмором, и предложил ей отправиться куда-нибудь за пределы колледжа. Все было ясно, как Божий день — как там говорится в старой песенке: «Не хотите ли взглянуть на мое скромное жилище?». Но все же он вел себя довольно нерешительно. То, что он то и дело воровато озирался по сторонам, — не заметил ли кто-то их вместе? — показалось ей смешным и глупым. А потом в небольшом гриль-баре у реки, куда он ее повел, он заказал пива, что тоже было сделано как-то нерешительно и после некоторых колебаний. Он с таким же успехом мог бы заказать им по мартини. Но, по его словам, пиво было напитком интеллектуалов и напоминало ему о днях студенческой жизни в европейских университетах. Кофе тоже не годился для серьезных дискуссий. Он, правда, не сказал, что и пивом можно упиться в стельку, если долго не ходить в сортир. Вообще в его поведении все было настолько очевидно, что она уже совсем его не боялась.

Они обсуждали его курс, трудности Мерри с историей искусства, а потом и трудности жизни Мерри, которые в конце концов сводились к вопросу, зачем она теряет время в Скидморе. И об этом они поговорили. Или, точнее, говорил он, а она слушала, склонившись к нему, а он заглядывал ей за вырез. В самый разгар беседы он заказал ужин и они продолжили разговор за едой. Она хотела расплатиться, но он воспротивился:

— Нечего вам швыряться деньгами у меня перед носом, — сказан он. — Это унижает мое мужское достоинство. Да и мой рабочий день давно закончился…

— Правильно, — сказала она. — Это именно то, о чем я все хочу вас спросить уже в течение часа.

— О чем?

— Я не знаю, как к вам обращаться. Вы хотите, чтобы я называла вас по-прежнему «мистер Кэнфилд», несмотря на то, что мы уже провели в разговорах несколько часов.

— Господи, да нет, конечно. Называйте меня Чарльз.

— Хорошо, Чарльз, — сказала она.

Он потеребил свою бородку, но от ее взора не ускользнула улыбка, которую этот жест должен был скрыть. Он улыбнулся, как кот, только что проглотивший канарейку. И ей было смешно видеть такую улыбку.

Они посидели еще немного в этом захудалом гриль-баре, и Мерри не очень-то удивилась, когда мистер Кэнфилд, то есть Чарльз, предложил ей заехать к нему домой на рюмку брэнди.

— Я живу тут совсем рядом, — сказал он.

Они как раз стояли на перекрестке, дожидаясь зеленого, и он махнул рукой налево. — Вам надо вернуться в общежитие не позже одиннадцати, так?

— Да, не позже одиннадцати.

— Ну, тогда по рюмке брэнди?

— Я не прочь.

— Отлично. И я не прочь.

Он срывал свои маски столь стремительно, что Мерри даже не была готова к такому повороту событий. Но раздумывать уже было поздно. Она ведь давно — еще несколько часов назад, сразу же после консультации и его приглашения «на кофе» — уже все для себя решила или решила ничего не решать и ни о чем не думать. Загорелся зеленый глаз светофора, Чарльз повернул налево и машина вскарабкалась на пригорок, где виднелось несколько рядов коттеджей. Он припарковался и повел ее по тропинке вдоль одинаковых домиков, потом они поднялись по шаткой железной лесенке и оказались в сумрачной гостиной, в которой развешенные по стенам многочисленные литографии и эстампы казались невыносимо претенциозными на фоне обветшалой мебели или, напротив, вытертые стулья и продавленная софа являли собой возмутительный контраст этим картинам. В углу, разумеется, стояла этажерка, прогнувшаяся от книг — в основном дешевых французских изданий в белых бумажных обложках.

Мерри села на кушетку, а Чарльз пошел за бренди. Она нимало не удивилась, когда он вернулся с двумя крошечными бокалами, поставил их на снятую с петель дверь, служившую сервировочным столиком, и обнял ее, даже еще не пригубив бренди. Он это сделал внезапно, но уверенно и, как она стала подозревать, ему это было не впервой. Она подумала, что он выбрал довольно удачный момент: все произошло не слишком быстро — он не бросился ее целовать, едва за ними захлопнулась входная дверь, — но и не слишком поздно, так что ни любопытство, ни тяга к приключению, приведшие ее, как и многих других до нее, в эту квартирку, пока еще не успели рассеяться. Его поцелуй не был ей неприятен, но она не ответила ему. Она и не восприняла это как поцелуй: ее раздражала его борода. До сих пор она еще не целовалась с бородатым мужчиной. Возможно, эта борода была частью его заранее спланированной программы действий, так что первый поцелуй, может быть, только лишь из любопытства, она стерпела и не устроила ему взбучку.

Он развивал перехваченную инициативу, выпустив ее из объятий и подав ей бокал бренди и, как только она пригубила янтарную жидкость, спросил:

— Ты девственница?

— Нет, — ответила она. — Почему вы спрашиваете? Вы что, отдаете предпочтение девственницам?

— Нет, — ответил он. — Я их гоню в шею.

— Да?

— Достаточно того, что я учу их днем.

— Ясно, — сказала она. — Ну, тогда не беспокойтесь.

— Хорошо, — сказал он. И снова поцеловал ее, теперь с большим чувством, продолжительно, положив ладонь ей на грудь. Мерри не понравилось, что у него все идет по давно проверенному плану и, может быть, только из чувства противоречия, ей захотелось покочевряжиться.

— У вашей двери каждый вечер выстраиваются длинные очереди девственниц и недевственниц?

— Не у двери, — сказал он, засмеявшись, — и не каждый вечер. Но вообще-то случается. Со мной же безопасно!

— Безопасно?

— Ну да. Я же нахожусь вне рамок жизненных идеалов здешних девиц. Вряд ли они мечтают лечь в койку с каким-нибудь симпатягой из Кливленда или Сент-Луиса или еще откуда-нибудь, за которого они надеются в один прекрасный день выйти замуж. А я — не он. И к тому же, я привык держать язык за зубами, а не то меня вытурят с работы — во всяком случае, они так считают. Я — тот несчастный, незаметный, никому не нужный мужичонка, от которого ничего не зависит, поэтому от того, что они хоть раз здесь побывали, тоже ничего не зависит. Думаю, так оно и есть.

— И вы полагаете, что и я здесь по той же причине? Что у меня есть симпатяга в Сент-Луисе?

— У тебя — вряд ли.

— Тогда почему же?

— Понятия не имею, — ответил он. — Насколько я понимаю, тебе нужна хорошая оценка по истории искусства.

— Это очень пошлое предположение, — возразила она.

— Я ведь сказал «Насколько я понимаю…». С другой стороны, возможно, я тебе нравлюсь. Или ты считаешь меня привлекательным.

— Неужели?

— Но я как-то об этом не думаю. Самое главное, что я считаю тебя привлекательной. Очень привлекательной, — и он опять ее поцеловал. На этот раз его рука оказалась у нее на бедре и поползла вверх. Она удивилась его шуточке насчет хорошей отметки. Это было похоже, подумала она, на шантаж наоборот. Она же пришла к нему со слабой надеждой, что они только обменяются авансами. А он принял ее предложение, но изменил условия, да так, что теперь ей еще придется самой выбирать позу. Смех один, да и только!

— Пойдем! — сказал он. — Там куда удобнее.

Быстро же это у него делается — но так и было задумано. Она поняла, что если откажется последовать за ним в спальню, он просто выпроводит ее на улицу. Он ведь ясно дал ей понять, что на академическом рынке плоти предложение уравнивается спросом. Теперь ей предстояло решать: сказать «да» или «нет», поступить так или иначе. И поскольку она уже угрохала на эту затею пять или шесть часов и поскольку не было никакого резона отказываться, она пошла за ним в спальню.

Но он вдруг сбавил скорость. За ней уже в некотором роде поухаживали, и она была завоевана. А теперь предстояло насладиться плодами победы, которыми он не спешил воспользоваться. Они разделись и легли в кровать, он навис над ней, опершись на локти и начал ласкать ее, осторожно проводя кончиками пальцев по коже. Потом взял ее ладонь и положил себе на член, и она сжимала его, пока он ласкал ее тело. Потом он еще раз ее поцеловал, лег на нее, с силой вторгся внутрь и поинтересовался, подготовилась ли та к приходу.

— «Подготовилась»?

— У тебя есть диафрагма?

— Нет, — ответила она.

— Черт побери! — воскликнул он и выскочил из нее. Он протянул руку к тумбочке у кровати, выдвинул ящик и достал пакетик презервативов.

— Возьми, — сказал он и дал ей один.

— Но это же ты должен использовать.

— Конечно. Но я хочу, чтобы ты сама его на меня надела.

Он лег на спину и стал ждать, когда она справится с презервативом, и улыбался, глядя, как она неловко натягивает резиновый чулочек на его подъятый клинок. Потом она легла и позволила ему снова взгромоздиться сверху и поиметь ее. Мерри подумала, что ей все-таки везет. Ведь самое главное — то, что она пришла сюда, чтобы просто посмотреть, как он живет, а что ее заинтриговало в нем, так это мысль о собственном блядстве и странная власть, которую имела над ней сама эта мысль. А он более, чем кто-либо другой, заставил ее ощутить себя шлюхой — большей, чем она могла себе даже вообразить. Если бы он после всего положил на подушку банкноту, вряд ли она почувствовала бы себя большей шлюхой. Ей повезло, подумала она, потому что она ведь как раз за этим к нему и пришла — ей повезло куда больше, чем девчонкам, толпящимся у него под дверью. А может быть, они все приходили к нему, чтобы побыть здесь в роли шлюх. А, может, и он сам это прекрасно осознавал.

Она почувствовала, как он кончил и вышел из нее. Он закурил, предложил ей затянуться, а потом сказал:

— Нам бы надо возвращаться. Осталось двадцать минут до отбоя.

— Да, пожалуй, надо возвращаться.

Они оделись и он отвез ее обратно в колледж. Не прямо к Фоли, но на перекресток, где она выскользнула из машины, никем не замеченная. Его старенький «нэш» с громким ревом укатил.

Ей это не понравилось. И поэтому она забеспокоилась. Она ломала голову, что же с ней такое. Она не испытала оргазма. Она не испытала оргазма с Денвером Джеймсом. Но испытала оргазм с Мелиссой. И это ее пугало, потому что она думала, уж не лесбиянка ли она. Ее дружба с Хелен Форнэм и Сарой не имели никакого отношения к сексу, по крайней мере — в прямом смысле, но она была с ними очень близка. Что тоже ее беспокоило. И именно потому, что это ей не понравилось и, честно говоря, даже вызвало у нее отвращение, и сам он вызвал у нее отвращение, и эта его самоуверенная сноровка тоже вызвала у нее отвращение, спустя несколько дней она, по его просьбе, задержалась в аудитории после лекции и, когда он спросил, не хочет ли она прийти к нему попить пивка вечером, поглаживая ее при этом по спине, согласилась.

— Около восьми, — сказал он. — Я заеду за тобой. Жди меня напротив Фоли.

Она ответила:

— Ладно, — и пошла на другое занятие.

Весь день Мерри ругала себя за то, что согласилась снова пойти к нему, и говорила себе, что ей не следует этого делать — не по моральным соображениям, а просто потому, что в прошлый раз ей это не понравилось и потому что ей вообще все это казалось отвратительным. Но ее беспокойство еще не прошло, и она знала, что именно из-за этого беспокойства она обязательно пойдет — и пошла. Но все-таки это ей было совсем не по душе. Даже после того, как он заехал за ней и привез к себе домой, она старалась вести себя с ним подчеркнуто холодно — самое большее, что она могла заставить себя сделать, пытаясь скрыть свои мрачные думы.

На этот раз было не бренди, а пиво — как он и обещал. Пиво дешевле, подумала она. Ужина тоже не было — только пиво, как знак минимального внимания к ней. А потом в койку. И она не считала, что должна быть более щепетильной с ним, чем он с ней.

— Пойдем в спальню, что ли? — спросил он.

— Не знаю. Не знаю, хочу ли я.

— Тогда чего же ты пришла?

— Не знаю, — повторила она. — Правда, не знаю.

— Ты хочешь, чтобы я тебя уламывал? Чтобы я в лепешку разбился?

— Нет, я не хочу, чтобы ты в лепешку разбился. Здесь — не надо. Но там ничего хорошего не было…

— Да ведь мы тогда были первый раз вместе, дорогая. В первый раз почти никогда не получается. Надо привыкнуть друг к другу. А это требует времени и практики — как любое дело.

И она пошла с ним в спальню, и он снова завалил ее и овладел ею, но и теперь ей было не лучше, чем в первый раз с ним. Чем во все другие разы. С другими мужчинами. А он сказал ей: «Расслабься, детка». И она сказала, что расслабилась, что у нее никогда еще не получалось, что она еще ни разу не кончала. И что она по этому поводу очень волнуется.

— Господи ты Боже мой, — сказал он. — Ну, давай тогда еще раз попробуем.

Но перед тем, как попробовать еще разок, он заставил ее подготовить его, поиграть с ним, поласкать его, и он тоже поиграл с ней, и она сильно возбудилась. Он заставил ее саму попросить его об этом.

— Ну, а теперь чего ты хочешь?

— Я хочу еще раз попробовать, — сказала она.

— Попробовать что?

— Позаниматься любовью, — сказала она.

— Ты мне прекрати говорить эту хреновину. Любовь тут ни при чем.

— И я так думаю.

— Так чего же ты тогда хочешь?

— Чтобы ты меня поимел.

— Ты хочешь сказать — пое…л, детка, да?

— Я хочу, чтобы ты меня пое…л.

— Так-то лучше, — сказал он и вошел в нее.

— Тебе нравится е…ться? — спросил он.

— Да, — ответила она.

— Ну, так и скажи.

— Мне нравится е…ться.

— А что тебе нравится?

— Мне нравится его ощущать.

— Что ощущать?

— Твой член. Твою палку. Твой х…

— Вот уже лучше! Мой х… В твоей п…е. Тебе нравится?

— Да, нравится. Я обожаю это. Я обожаю ощущать твой х… в своей п…е. Я обожаю с тобой е. ться!

И он заставлял ее произносить эти слова снова и снова и постепенно она начала чувствовать их, и ощущала уже только его х…, только свою п… и только их е…лю, и уже чувствовала, как что-то внутри растет, растет, становится горячее, выше, громче, больше, пока уже не могла вообразить себе ничего более огромного, но оно становилось все громаднее и взорвалось, и обрушилось, и пришло, и кончилось — и это была е…ля. И она уже не произносила этих слов, но только стонала, а потом только тяжело дышала. Она лежала, вся в поту, смотрела на него и, забыв обо всем, не замечая ничего вокруг, думала лишь о том, как же смешно он снимает презерватив со своего х… и выливает серебристо-белую жидкость ей на живот.

Она приняла душ, а потом он повез ее обратно и высадил в темном закоулке напротив Фоли.

Мерри встречалась с ним, спала с ним, е…лась с ним еще три раза. Потом наступили экзамены, и ей надо было готовиться. А в конце экзаменационной сессии, когда уже были выставлены все отметки и Мерри узнала, что завалила историю искусства, она бросила Скидмор. «Скотина, — сказала она, увидев отметки. — Е…чая скотина».

Уезжать было легко. Она просто позвонила Джеггерсу в Нью-Йорк и сообщила ему, что завалила экзамены и что едет в Нью-Йорк. Когда признаешься в своих поражениях, тебя не перестают спрашивать, правду ли ты говоришь.