Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Возвращение Мерри на Восток было не просто перелетом за тысячи миль. Это было путешествие в новый мир. За горизонтом, удаляясь с гигантской скоростью и растаяв в дымке, словно дурной сон, исчез безумный мир Лос-Анджелеса, с его варварским пейзажем и буйной растительностью, с его геологическими загадками, со всей его аляповатой роскошью. То, что с ней там происходили какие-то невероятные вещи, и даже то, что она вела себя так странно, теперь казалось ей вполне нормальным. Она оказалась словно в Зазеркалье, где человек забывает обо всех привычных и подобающих нормах поведения. Даже Алисе, этой благовоспитанной девочке из приличной семьи, не удалось сохранить ясность ума и трезвость мышления, когда она рискнула юркнуть в кроличью норку или пройти сквозь зеркало. Так и Мерри. Поползновения Новотного, умопомрачительный вечер в комнате для отдыха у Билла Холлистера, еще более умопомрачительный вечер в обществе Денвера Джеймса — все это представлялось ей серией встреч с новыми и совсем не симпатичными перевоплощениями Твидлди и Псевдо-Черепахи[22].

Мир же, олицетворяемый Джеггерсом, был строго и неукоснительно реальным. Здания Нью-Йорка выглядели солидно, неколебимо и мощно. В Нью-Йорке были невозможны страшные оползни, о которых пишут в путеводителях по Лос-Анджелесу, — когда сразу несколько домов над морским обрывом вдруг могут низвергнуться в пучину Тихого океана. Там постоянно происходили геологические катастрофы, все было неопределенно, ненадежно, шатко. Здесь же ничего подобного быть не могло.

Но даже деловитый Нью-Йорк был слишком чужим — так казалось ей теперь, когда она пыталась припомнить подробности своей жизни в этом городе, что делала довольно часто, с радостью обретя наконец полную безопасность за запертой дверью своего номера в общежитии Мэзерской школы. Здесь, в школе, даже самые неприметные вещи внушали ей уверенность. Допустим, повторяющийся узор на обложке учебника по математике — точно такого же, как и в прошлом году, только другого цвета, — действовал на нее в высшей степени умиротворяюще. Она складывала учебники на письменном столе с педантичной аккуратностью, обещая себе, что уж в этом семестре будет заниматься вовсю, не жалея сил. Да, она будет работать и работать. Этим обещанием она словно приносила себя в жертву домовым, населяющим ее комнату, за что, как она надеялась, невидимые божки одарят ее своей благодарностью и заботой.

Хелен Фарнэм считала, что так и должно быть. Она, впрочем, никогда не задавала лишних вопросов, но в данном случае все было ясно и не требовало дополнительных объяснений. Да, Мерри и впрямь села за книги, но ведь и семестр был трудным. И Хелен считала, что Мерри поступает правильно. Пришла пора проявить во всем блеске свои способности и стараться вовсю — учиться как можно лучше, как и подобает будущему абитуриенту колледжа. Это был последний семестр и им выставлялись оценки, которые будут фигурировать в документах, подаваемых при поступлении в колледж. Так что доводы Хелен, объясняющие перемену в Мерри, казались вполне логичными. Но только Мерри это совершенно не интересовало.

Ах, если бы он только не разорвал ее, а сохранил, и если бы она иногда могла доставать ее и смотреть на нее, все было бы по-другому. Она бы разглядывала, разглядывала ее и в конце концов ей удалось бы совладать со своими греховными помыслами. Но он уничтожил ее — и тем лишь упрочил ее неодолимую власть, ибо это уже был не просто клочок глянцевой бумаги, но образ, запечатленный в сознании. Мелиссе просто не повезло. Она не рискнула упрашивать его не рвать эту фотографию, чтобы нечаянно не выдать себя. Ибо если бы она чем-нибудь себя выдала, ему бы стало известно о ней слишком много. И раздумывая над этим, Мелисса понимала, что не смогла бы не позволить ему порвать ее и потом сжечь клочки в пепельнице. Когда Мередит привез эту фотографию из отеля на виллу, где они обычно проводили уикенды, она решила, что он хочет ее сохранить и спрятать куда-нибудь в укромное место. Это было бы вполне безопасно. Куда безопаснее, чем теперь, когда фотография хранится у нее в памяти. И она вспоминала об этой фотографии чаще, чем ей бы хотелось.

Она знала, почему. Из-за сходства между ними обоими, из-за феноменального сходства, которое было столь неприлично соблазнительным. Она вполне осознавала особенности собственной натуры и прекрасно понимала, что именно преображение мужского тела в девичье, отчего оно, это тело, обрело мягкость и нежность, округлилось, сделалось менее пугающим и более желанным, поразило ее воображение. Мередит ей нравился, она даже любила его. Мелисса вышла за него замуж, считая, что лучше уж быть разведенной дамой, чем незамужней. Это решало сразу множество проблем. Во-первых, она уже не была бы старой девой — ужасные два слова всегда резали ее слух. Так что если бы их брак оказался неудачным, все равно его нельзя было бы назвать бесполезным. Во-вторых, это был все-таки достойный брак, ибо, конечно же, его совсем не интересовали ее деньги, он не искал в этом браке никаких выгод, — чего она при мысли о возможном замужестве всегда опасалась. Да и вообще все выходило как нельзя лучше — лучше, чем она могла даже предположить, потому что они проводили вместе очень мало времени. Ему приходилось надолго уезжать на съемки, вести переговоры с представителями кинокомпаний, он обсуждал свои дела с компаньонами и адвокатами. Их союз совсем не был похож на те унылые браки, когда жене приходится то и дело менять ночную рубашку на фартук или наоборот. С ним было весело и легко, и он, как хороший друг, не стремился доминировать в их взаимоотношениях. И она уже начала думать, что так будет продолжаться долго, бесконечно. Но вот он получил эту фотографию, дурацкую любительскую фотографию Мерри.

Мелисса видела эту фотографию всего два раза, после чего он ее порвал и сжег, но она ей запомнилась, врезалась в память, словно гравюра на стали. И она впервые осознала, сколь много для нее значит эта фотография, лишь когда почувствовала отвращение к Мередиту оттого, что он ее сжег. Но это была фотография его дочери, и, разумеется, он имел полное право ее сжечь. Даже съесть, коли ему бы того захотелось. Но ведь это была и ее фотография. Он даже представить себе не мог, как важна для нее эта фотография. Именно потому, что она любила его, и потому, что ее жизнь с ним оказалась лучше, чем она ожидала, фотография его дочери, его двойника, его зеркального отражения, преследовала ее неотступно. Даже когда ей удавалось наконец забыть про нее, она вновь возникала перед ее мысленным взором — в самые неподходящие моменты. Однажды ночью, лежа с Мередитом в постели, она дотронулась до его щеки. На щеке была однодневная щетина: они провели прошлые два дня на яхте в Тирренском, море, и она с превеликим трудом поборола в себе чувство гадливости, вызванное у нее этой щетиной. Все мужчины такие волосатые, такие мускулистые, такие костистые и такие — щетинистые! И вдруг ей представилось изображение другого человека по имени Мередит, который очень напоминал этого и в каком-то смысле был им, но чье лицо имело более тонкие черты — словно это был химикат, полученный в результате многократной перегонки и очистки, — мягкие и шелковистые на ощупь, и это лицо вызывало неодолимую тягу.

Мелисса предложила Мередиту вернуться в Нью-Йорк чуть раньше обычного, может быть, даже в конце сентября.

— Дорогой, Нью-Йорк в это время еще безлюдный, весь город будет принадлежать нам, — уговаривала она.

— Нью-Йорк в сентябре? Безлюдный? Что-то не верится. Ты думаешь, он напоминает рыбацкую деревушку?

Мередит уверял, что даже в сентябре в Нью-Йорке полно народа. Но в конце концов он все же сказал «да» — они вернутся пораньше, и она убедится в его правоте.

Скорее всего, ее ждет полное разочарование. Она убеждала себя, что Мерри наверняка окажется одной из тех скучнейших американских девочек, которые не признают ничего, кроме витаминизированной пищи и молочных коктейлей, и чей интеллект и эмоциональность находятся на зачаточной стадии. Она даже лелеяла надежду, что Мерри как раз и окажется такой девочкой — ведь тогда можно будет с легким сердцем выбросить ее из головы избавиться от нее. И вовсе не важно, какая у нее внешность, не важно, насколько она привлекательна и похожа на отца, если, конечно, она и в самом деле sympathique[23]. Но что может быть интересного и привлекательного в семнадцатилетней девчонке! Женщины куда более рассудительны, чем мужчины, и их не так-то легко увлечь изящно вылепленным лицом, тонко очерченными скулами или бездонными глазами. Все эти прелести, разумеется, нельзя игнорировать, но они ведь не столь уж существенны. Привыкнув разглядывать себя в зеркале, женщина постепенно понимает, сколь малое значение имеет внешность, сколь неверно глаза выдают душу.

Мередиту опять надо было ехать в Калифорнию. Намечалось какое-то грандиозное, чрезвычайно запутанное предприятие со съемками в Испании, чтобы разморозить какие-то вклады в песетах, — что может быть тоскливее! Но речь шла об очень больших деньгах и предстояли долгие переговоры и расчеты. Мередит был страшно занят. И Мелисса, у которой возник недвусмысленный план относительно Мерри, была этому даже рада. Ее план заключался в том, что Мередит останется на уик-энд в городе, а Мерри приедет их навестить. И познакомится со своей новой мачехой. А потом он уедет в Голливуд. Ей бы вряд ли удалось так все хорошо устроить, даже если бы она хорошенько постаралась. С другой стороны, она все ломала себе голову, думая, что же будет делать с Мерри, если та вдруг окажется заурядной занудой. Ходить по магазинам? По гостям? Но в Нью-Йорке в это время нет никого, кто не слишком ей противен…

Мерри пришлась ей по нраву. Сверх всех ее ожиданий и вопреки всем опасениям, Мерри оказалась прелестной, хрупко-красивой девушкой. Она и впрямь была очень похожа на отца, и во всем ее облике сквозила какая-то умиротворенность, спокойная уверенность, что было не столько проявлением заученной манеры поведения на людях, сколько особенностью ее натуры — сродни уверенному спокойствию оленя, который в минуту опасности замираек и целиком полагается на свою способность мгновенно слиться с лесным пейзажем. Она была такая милая, бесхитростная, совсем не жеманная и — без комплексов. Пока, во всяком случае. И еще было ясно, что она очень любит отца. Даже слишком. И она изо всех сил старалась внушить себе любовь к Мелиссе и заставить Мелиссу полюбить себя. Мелисса все это поняла уже через пять минут — видя, как ведет себя эта девочка, как она подалась вперед на стуле, как изящно выгнула шею и слушает внимательно, чуть приоткрыв губы.

— Ты теперь не выходишь из школы? — спросила Мелисса.

— Извините, что-то я не понимаю… — сказала Мерри.

— Тебя хоть иногда выпускают на волю? Как теперь? Или ты должна там находиться неотлучно?

— А… — сказала она. — Нам разрешают ездить домой на субботу и воскресенье. Старшеклассницам. Или гостить у родителей друзей, если есть письменное приглашение. Еще старшеклассницам разрешают ходить в колледж на свидания с ребятами, если собирается группа не меньше трех девочек.

— Но ты же можешь приезжать к нам на субботу и воскресенье, разве нет?

— Конечно, — сказала Мерри.

— Так давай, приезжай, для тебя это будет хоть какое-то разнообразие.

— С удовольствием, — сказала Мерри.

Как же просто! Могло показаться, что все это делалось специально для Мередита, и он, сидя напротив в кресле, одобрительно улыбался. А в результате Мелисса добилась даже больше, чем рассчитывала, ибо от внимания Мерри не ускользнуло, что мачеха пытается одновременно ублажить отца и извлечь выгоды для себя. И между ними сразу установилось тайное взаимопонимание. Однако обеих преследовало неотступное ощущение опасности — боязнь сделать неверный шаг: и та и другая чувствовали себя точно отпущенный на свободу под залог преступник. К тому же им обеим были пока совершенно неясны собственные тайные намерения. И все это привело к тому, что мачеха и падчерица внимательно и выжидательно присматривались друг к другу, чутко реагируя даже на малейшие нюансы интонации, когда обменивались самыми незначительными репликами.

— С большим удовольствием, — повторила Мерри так, словно оказывала Мелиссе любезность, помогая ей выкрутиться из затруднительного положения. Это тоже был удачный ход. Выказанное ею великодушие означало, что она благоволит к Мелиссе. Разве можно найти лучший способ обрести верного друга, чем позволить кому-то оказать тебе небольшую услугу.

Весь оставшийся вечер Мелисса старалась не вмешиваться в беседу отца и дочери. Она не надеялась составить здесь конкуренцию Мередиту, да и не пыталась. В половине двенадцатого она решила доставить всем последнее на сегодня удовольствие, приказав подать какао. И затем все трое отправились спать.

На следующее утро Мередиту предстояло ехать в аэропорт еще затемно. Мерри должна была возвращаться дневным поездом в школу сразу после обеда. Позавтракав, Мередит отправился в лимузине в аэропорт, а Мелисса с Мерри остались вдвоем.

Мелисса все никак не могла дождаться возможности поговорить с девочкой, порасспросить ее о том о сем и побольше узнать о ее жизни и о ней самой. Ей понравились ясные глаза Мерри и совсем еще юные, невинные черты лица, но ей было совсем недостаточно только любоваться ее внешним обликом. Она хотела поскорее выведать у нее, знаком ли ей уже иной; недетский опыт, потому что сама прекрасно помнила, как в детстве ухитрялась утаивать свои сокровенные мысли и чувства под маской нежной кожи и ясных глаз. Она все никак не могла забыть ту поразительную фотографию. Что это был за опыт — счастливый или несчастный, и оказался ли он полезным или вредным для Мерри и для ее, Мелиссы, собственных помыслов относительно Мерри. Она плохо себе это представляла и ей не терпелось это выяснить. Но она также понимала, что спешкой можно только испортить все дело. Необходимо завоевать доверие девочки. Мелисса предложила ей пойти в парк. Мерри согласилась, и они спустились вниз, пересекли Южную Сентрал-парк-стрит и двинулись по парку в северном направлении.

Они почти не разговаривали, идя быстрым шагом и наслаждаясь свежестью сентябрьского утра и приятной легкостью, охватившей их тела. Они дошли уже до пешеходного перехода через Семьдесят вторую улицу, когда почувствовали, что устали, и сели на скамейку передохнуть.

— Какой огромный парк! — сказала Мелисса. — Раньше я никогда не ходила так далеко.

— А я ходила, — сказала Мерри. — Этим летом. Я жила как раз в этом доме, у Сэма Джеггерса. Он папин агент. Или адвокат. Или и то и другое, точно не знаю.

— Да, я с ним знакома А я думала, ты была в Лос-Анджелесе, — солгала Мелисса и стала ждать, что скажет Мерри.

— Я была там. Да только попала в одну переделку, и мне пришлось вернуться в Нью-Йорк, — сказала она. Она посмотрела на Мелиссу, удивленная тем, что мачеха ничего не знает о случившемся.

— Да? — произнесла Мелисса. Но Мерри больше ничего не сказала. Она еще не была готова откровенничать с ней. Пауза уже слишком затянулась — настолько, что обе ощутили неловкость, и Мелисса продолжила:

— Тогда, наверное, тебе хочется зайти и повидаться с Джеггерсами? Они тебе нравятся? Тебе с ними было хорошо?

— О да! Они чудесные люди! И я хотела бы зайти, если… вы не против.

— Вовсе нет. Почему я должна быть против? Но давай сначала им позвоним. Тут где-то должен быть телефон-автомат, наверное.

Предварительно позвонив, они пошли к Джеггерсам, с которыми второй раз позавтракали. Потом вернулись в гостиницу, и Мерри поехала на станцию к своему поезду.

Мелисса сочла, что все прошло благополучно. Особенно ее обрадовало, что ей удалось притвориться, будто она ничего не знала о причине внезапного отъезда Мерри из Лос-Анджелеса. Когда Мерри все сама расскажет, это будет верным признаком того, что между ними наладились вполне доверительные отношения. Она сделала вывод, что Мерри ей нравится. Девочка знает себе цену. Как кошка. Раболепная привязанность собак, думала Мелисса, скучна и утомительна. Зато с кошками и котятами куда интереснее — возможно, из-за того, что они всегда себе на уме. Их благосклонность всегда приходится завоевывать.

В следующий уик-энд она приехала в Мэзерскую школу на своем «феррари». Это было для Мерри сюрпризом, и она искренне обрадовалась.

— Но нам ведь так долго ехать! — сказала она Мелиссе.

— Да, но, знаешь ли, мне торопиться некуда. К тому же я люблю водить. Можно любоваться окружающим пейзажем. Долина Гудзона такая красивая, а во мне, кажется, есть туристическая жилка. Я только что купила новую машину и просто хотела съездить на ней куда-нибудь. И решила, что мне приятно будет приехать за тобой.

— У вас новая машина?

— Да, так, в общем-то просто игрушка. Если хочешь, мы можем поехать покататься. Говорят, в это время года Тропа Мохавков очень живописна.

— Мне надо получить разрешение.

— Какое разрешение?

— У мисс Престон, нашей директрисы.

— Мы можем вместе ее попросить, — сказала Мелисса. — Или ты предпочитаешь сама?

— Нет, давайте вместе, — сказала Мерри. — Мисс Престон, наверное, захочет с вами познакомиться.

Отлично, подумала Мелисса. Вот они уже и союзники — вместе обращаются к школьной администрации. Само по себе это не так уж важно, но в сумме такие мелочи рано или поздно дадут себя почувствовать.

Они отправились в кабинет мисс Престон, и, как показалось Мелиссе, Мерри не без гордости представила мачеху директрисе.

— Мисс Престон. Познакомьтесь с моей мачехой — миссис Хаусмен. Мелисса, это наш директор, мисс Престон.

— Здравствуйте, — сказала мисс Престон. — Очень приятно.

— Здравствуйте, — ответила Мелисса. — Мне тоже очень приятно. Мерри мне рассказывала о вас с таким восторгом.

— Приятно слышать, — сказала мисс Престон.

Мисс Престон была рада знакомству с Мелиссой и не стала этого скрывать. Мелисса только не могла понять, почему. Может быть, директриса просто считала, что ее ученице необходима мачеха? Или она была польщена знакомством с богатейшей женщиной в мире? Или еще почему-либо.

Когда-то мисс Престон была очень привлекательной женщиной, но все же она до сих пор оставалась мисс Престон. Впрочем, какие-то неуловимые флюиды, исходящие от нее, подсказали Мелиссе, что в другом месте и в другое время эта мисс Престон могла бы обхаживать ее так же, как сейчас она обхаживает одну из своих учениц. Они приглянулись и даже понравились друг другу, и все же обе почувствовали некоторую неловкость от промелькнувшей догадки, которая, как подумала Мелисса, была, безусловно, взаимной. Они немного поболтали о красоте осеннего убранства окрестных лесов, и потом Мелисса с неотразимо обаятельной улыбкой, — тут она была великая мастерица! — спросила, можно ли ей взять Мерри на прогулку и показать ей здешние места.

— Это не положено, — начала было мисс Престон. — Заявки на дневные отлучки полагается подавать во вторник в полдень.

— Но мысль приехать сюда пришла мне так внезапно, что я и Мерри-то не успела предупредить, — сказала, улыбаясь, Мелисса.

— Разумеется, я не вижу причин вам отказывать. Постарайтесь, пожалуйста, вернуться к шести.

— Непременно, — ответила Мелисса.

— Желаю приятной прогулки, — сказала мисс Престон.

Итак, дело сделано. Они попрощались с мисс Престон и направились через вестибюль к выходу. Маленький красный «феррари» блестел в солнечных лучах. Мелисса включила зажигание, и они поехали, Мерри сидела рядом, сияя от сознания свободы, от удовольствия ехать в таком мощном автомобиле и от возможности побыть в обществе Мелиссы.

— Листья еще не начали желтеть, — произнесла Мерри, когда они уже проехали изрядное расстояние по проселочной дороге, убегавшей в направлении гор и тропы Мохавков. — А через несколько недель все вокруг предстанет в совсем ином виде — листья будут желтыми, красными и оранжевыми.

— И сейчас тут очень красиво, — сказала Мелисса. — Я восхищаюсь великолепием здешней природы. Знаешь, меня часто посещает чувство собственной никчемности, бесполезности, когда я думаю об этой земле и о людях, которые на ней работают. Да, правда, я кажусь себе бесполезной.

— Поль Валери говорит, что главная ценность поэзии заключается в ее бесполезности.

— А кому какое дело до поэзии! — воскликнула Мелисса, словно подтверждая этим восклицанием свою правоту. Но потом она подхватила мысль Мерри. — А ты читала Валери?

— Немного. В школе.

— И он тебе нравится?

— О да! Очень!

— Я тоже когда-то им увлекалась.

— Увлекались?

— Пожалуй, он мне до сих пор нравится. Но только я уже много лет не открывала его. Наверное, стоит опять почитать. Освежить в памяти.

— Мне очень нравится его фраза о курении: «Я люблю, когда дым застилает от меня окружающий мир». Или это Верлен?

— Не помню. Но фраза замечательная. Знаешь, я ведь была похожа на тебя.

— Вы? Неужели?

— Да, наверное. Мой отец тоже был знаменитым, только в другой области. Он был потрясающе красив, и, как тебе известно, очень богат. У него была конюшня рысистых лошадей, яхты, множество любовниц. Но все это неважно отразилось на мне. Я всегда чувствовала себя одинокой. Я очень любила отца, но почти его не видела. А когда видела, то злилась, что его всегда окружали люди, у которых было куда меньше прав на него и которым он уделял всегда больше внимания, чем мне. Надеюсь, я не слишком бесцеремонно лезу тебе в душу?

— Нет, конечно, Вообще-то, когда я спросила, правда ли вы были похожи на меня, я… просто мне стало приятно. Потому что если бы я была… если я похожа на вас, то значит, мне еще есть на что надеяться.

— Ну конечно, есть! Больше, чем надеяться. Можешь быть уверена, что ты вырастешь, окончишь школу и превратишься в женщину. В замечательную женщину, я не сомневаюсь.

— Возможно.

— Безусловно! Даже и не сомневайся. А расскажи мне, что случилось в Лос-Анджелесе.

Мерри молчала.

— Ну, ведь ничего ужасного! — предположила Мелисса.

— Сама не знаю…

— А я знаю. Я же сказала тебе, что мы похожи. Ты знаешь, что я… нет, конечно, ты не можешь этого знать, — что меня изнасиловал двоюродный брат, когда мне было одиннадцать лет?

— Но ведь этот поступок совершили не вы. Вы же ни в чем не виноваты.

— Видишь ли, виновата. Отчасти, во всяком случае. Я первая начала.

— Но вам же было только одиннадцать.

— А тебе всего лишь шестнадцать. Какая разница? Неужели такая уж большая?

Мерри обдумала сказанное Мелиссой, а потом стала думать о ней самой. Она сделала вид, что рассматривает лес. Они стояли на обочине на одном из поворотов извилистой дороги, которая называлась Тропой Мохавков, а под ними, далеко внизу, в дымке, в зеленой глубине расстилалась ровная долина, объятая безмятежным покоем. Мерри несколько минут смотрела туда, а потом, не отрывая от долины глаз, начала рассказывать Мелиссе о том, что случилось с ней в Лос-Анджелесе. Она рассказала ей о Новотном, о ребятах, с которыми познакомилась в теннисном клубе, и о фотографиях, которые они сделали в тот вечер. И еще она рассказала о том, что случилось в другой вечер, который она провела с Денвером Джеймсом.

Мерри не могла толком понять, зачем она все это рассказывает Мелиссе. Для этого не было никакой причины. Напротив, была масса причин не рассказывать. Мелиссу ее рассказ мог шокировать, ужаснуть или просто рассердить — и тогда она потеряет ее дружбу и расположение, так щедро ей предложенные мачехой. Она не сомневалась, что тем и кончится.

Но она ошиблась. Мелисса слушала, курила и молчала. Но, похоже, она все понимала и даже сочувствовала ей. Она не стала читать ей нотацию или осуждать ее, но лишь покачала головой и вздохнула:

— Бедная, бедная девочка!

И она привлекла к себе Мерри, положила ее голову себе на плечо и стала перебирать ее волосы.

Никто еще никогда не обращался с ней так ласково. Ни родная мать, ни Карлотта, ни отец — никто. Она была счастлива. Она почувствовала такое облегчение, что даже заплакала. Мелисса не выпускала ее из объятий.

Потом она достала носовой платочек, дала его Мерри и сказала, что лучше возвратиться, чтобы не навлечь на себя гнев мисс Престон. Они поехали в школу и уже перед самыми воротами Мерри спросила Мелиссу, приедет ли она еще.

— Ну, конечно! — сказала Мелисса. — А ты, пожалуйста, приезжай на выходные. В ближайший уик-энд, если хочешь.

— Я очень хочу.

— И я тоже.

Мерри не знала, как ей благодарить Мелиссу. Она просто не находила слов. Она поцеловала Мелиссу в щеку и исчезла в огромном здании Мэзерской школы.

Мелисса сидела в машине и 9мотрела на дверь, которую только что закрыла за собой ее падчерица. Она вздохнула. Потом включила зажигание и умчалась на своем «феррари» в Нью-Йорк. Это был не просто триумф. Это было нечто куда большее. Теперь ей надо не соблазнить, а просто утешить девочку. Что было чистой правдой. Именно это она и имела в виду, когда сказала, что они чем-то похожи. Утешение, которое они могли принести друг другу, исцеление тех ран, которые нанес им жестокий мир, — это будет просто замечательно!

Вопреки своему обыкновению, она ехала очень медленно. Она знала, что скоро будет в Нью-Йорке и ей придется ждать целую неделю, которая покажется невыносимо длинной. А каждая минута, проведенная сейчас в пути, хоть чуть-чуть, да сократит это тягостное ожидание.

Идея была невероятно примитивная, и самое загадочное в ней заключалось в том, что никто до сих пор до этого не додумался. В малых объемах, конечно, эту штуку проделывали часто. Всякий раз, когда вклады неконвертируемой валюты становились весьма значительными, компаньоны собирались и обсуждали, что с ними делать. Ведь это были замороженные деньги, то есть, никому не нужные. Вроде египетских фунтов. Кому нужны египетские фунты? Да никому! А если переводить их в конвертируемую валюту по льготному курсу — это же себя грабить. Но то ли помощник бухгалтера, то ли племянник большого начальника вычислил, что авиакомпания «Бритиш эйруэйз» принимает египетские фунты, потому что у них в Каире есть представительство и большой штат сотрудников, так что можно эту бросовую валюту использовать. Помощник бухгалтера рассказал о своем открытии приятелю, тот позвонил родственнику, который составил служебную записку и отослал знакомому в отдел рекламы, где она и затерялась. Но сотрудник отдела рекламы о ней не забыл и через несколько месяцев выдвинул эту же идею и стяжал себе все лавры славы. Суть предложения была проста. Им выгодно устраивать спецтуристические поездки для журналистов за свой счет, покупая им билеты на рейсы авиакомпании «Бритиш эйруэйз» за египетские фунты. Это ведь все равно что расплачиваться фантиками от жевательной резинки, то есть билеты доставались практически бесплатно. А освобождение от налогов этих вполне законных расходов на рекламу делало все предприятие еще более выгодным: в налоговых декларациях расходы фиксировались так, будто речь шла о настоящих деньгах. И компания начала организовывать такие увеселительные поездки во все концы света. Сотрудник отдела рекламы получил повышение по службе и перевод в парижский филиал, где стал заместителем европейского отдела рекламы. Помощник же бухгалтера не получил ничего, зато племянник большого начальника получил отличный урок того, как можно чего-то добиться в кинобизнесе. И сделал выводы.

Он решил поступить иначе. Он пошел к своему дяде, Харви Фалду, и заявил, что придумал способ делать деньги.

— Конечно, сынок, разумеется. Но лучший способ для тебя делать деньги — это просто быть моим племянником и перестать об этом думать.

— Помните идею о спецтуристических поездках и египетских фунтах?

— Да, ну и что?

— Так вот, это была моя идея.

— Да ну?

— Я принес копию записки, которую я тогда посылал. Это была не копия. Он написал все заново, и поставил дату задним числом, а оригинал выбросил. Каждый дурак может сделать копию, подумал он. Когда угодно.

— Копию может сделать каждый дурак, — сказал Фалд. — Слушай, чего ты добиваешься?

— Чтобы вы меня выслушали.

— Ну, ладно, три минуты у тебя есть. Говори.

Его идея заключалась в том, что они должны снимать картины в Испании. Длинные картины. С многомиллионными затратами. Студия заработала в Испании много денег, и у них на счету в банке была солидная сумма в песетах. Но коли у них есть деньги в Испании, должны же быть и промышленные корпорации, у которых денег еще больше. И они могут вложить их в производство фильмов, тратя песеты в Испании и получая прибыль в другой, более выгодной валюте. Доходы от проката должны только покрыть затраты. Более того, достаточно если они принесут девяностопроцентную прибыль от капиталовложений — и все равно игра стоит свеч, потому что потеря десяти процентов все равно куда меньше, чем потери на скидках, которые им придется заплатить в любом случае.

— Мы можем заработать на каждом фильме шесть, восемь, десять миллионов долларов.

— Ты рехнулся.

— Почему?

— На какой натуре в Испании ты станешь делать фильмы?

— На любой. Там есть горы, пустыни, равнины. Дешевая рабочая сила. Там можно построить любые декорации почти бесплатно.

— А профсоюзы?

— Они все под контролем государства. Если государству понравится эта идея — я имею в виду испанское правительство — тогда не возникнет никаких проблем с профсоюзами. Никаких.

— Откуда тебе это известно?

— Да я кое-что читал.

— Ох, уж эти умники из колледжей. Он читал! Если об этом пишут в книжках, значит, это всем известно. И что хорошего из этого получится? Но все равно поезжай. Поезжай в Испанию. Посмотри, поговори с людьми. Потом возвращайся и расскажи все биснесменам, у которых там есть деньги. Если они есть. И возвращайся ко мне через два месяца.

И Норман Фалд отправился в Испанию. Он смотрел, разговаривал с людьми, размышлял. Потом вернулся в Соединенные Штаты, поехал в Нью-Йорк, в Питтсбург, в Детройт, в Вилмингтон, в Сент-Луис и встречался с бизнесменами, у которых были какие-то дела в Испании. А потом приехал в Лос-Анджелес к дяде Харви. И стал продюсером.

Норману Фалду понадобилось полтора года для подготовки к производству первой картины. Фильм должен был стать настоящей бомбой, чтобы оправдать десятимиллионный бюджет. Сначала появилась общая идея. Потом первый набросок сценария, потом второй, третий и четвертый наброски. Потом ему надо было продать сценарий бизнесменам, которые осторожничали даже больше, чем банкиры, финансировавшие голливудские фильмы, потому что у них не было никакого опыта в этом деле и они боялись ввязываться в туманное и рискованное предприятие. Но даже станкостроительным, сталелитейным и химическим магнатам Норману Фалду удалось растолковать, что в «Нероне» будут сцены пожара в Риме, разрушения храма в Иерусалиме, пыток христиан, которые поразят воображение миллионов зрителей многих стран мира. Ему пришлось также назвать имена будущих участников фильма. Среди них был упомянут и Мередит Хаусмен.

Переговоры оказались затяжными. Мередит долго обсуждал все с Норманом Фалдом, потом все то же самое обсуждал с Джеггерсом и Уэммиком. Джеггерс вел переговоры с Фалдом. Потом Фалд шел обсуждать все вопросы к дяде Харви, и дядя Харви опять все обсуждал с Уэммиком. И потом начиналось все снова по второму кругу: Хаусмен и Норман Фалд. Дело было и впрямь очень сложным и времени на его обсуждение потребовалось больше обычного. Мередит был в Голливуде уже недели две. Он позвонил Мелиссе, как обычно, поздно вечером и сказал, что пробудет в Калифорнии еще по крайней мере две недели.

— Как ты? Не хочешь приехать ко мне? Или, может быть, мне прилететь к тебе на уик-энд?

— Не стоит, у меня все отлично, — ответила она. — И что-то мне не хочется лететь. Ты не обидишься?

— Да нет, конечно, — сказал он. — Делай, как тебе удобно, дорогая.

— Ну, тогда давай просто терпеливо ждать, — сказала она. — К тому же мне скучать не придется.

— Да?

— Да. Мерри приедет ко мне на субботу и воскресенье.

— Замечательно! Очень мило с твоей стороны.

— Да ну что ты! Она мне очень нравится.

— Приятно слышать! Ты не представляешь, как мне приятно это слышать. Не меньше, чем видеть тебя.

— Скоро увидишь.

— Да, как только завершатся эти переговоры.

— Завтра позвонишь?

— Обязательно.

— Спокойной ночи, дорогой.

— Спокойной ночи.

Она положила трубку и у нее промелькнула мысль, что все складывается как нельзя удачно. Мерри будет целиком предоставлена ей всю субботу и воскресенье. Это была заманчивая перспектива.

Мерри не могла вымолвить ни слова. Она лишилась дара речи отчасти потому, что не умела выразить свои смятенные чувства.

Она была удивлена, даже шокирована. Но не обижена — и не хотела обидеть Мелиссу. Ведь все выглядело очень естественным, хотя, конечно, со стороны должно казаться совсем не так — абсолютно противоестественным! Но ей было даже приятно, что она отказывается верить тем обрывочным мыслям, которые озаряли мрак ее сознания, словно молнии на исходе душной летней ночи.

Мерри сидела на кровати рядом с Мелиссой и разговаривала с ней. Она приехала в Нью-Йорк и провела замечательный вечер с мачехой. Они ходили по магазинам, пили чай, зашли в Музей современного искусства, потом поужинали. А после ужина гуляли по Пятой авеню, разглядывали витрины магазинов и вернулись в гостиничные апартаменты в отличном настроении, оживленные, усталые и уже успевшие совсем подружиться. И как ни в чем не бывало продолжили свою болтовню сначала в гостиной, а потом, накинув на себя удобную домашнюю одежду: Мерри — фланелевый банный халатик, а Мелисса — дорогой французский пеньюар, — в спальне Мелиссы. Мерри села на кровать, а Мелисса легла поверх одеяла, и они стали лениво переговариваться и даже когда в их разговоре возникали продолжительные паузы, казалось, умудрялись общаться без слов. Мелисса подложила себе под спину подушки, приподнялась на локте и начала перебирать волосы Мерри. А потом неожиданно поцеловала ее в губы.

И тут все сразу прояснилось, ибо что бы она теперь ни сказала, как бы себя ни повела, и если бы даже никак на этот поцелуй не отреагировала, любой ее жест был бы воспринят как знак благосклонности. Все смешалось в сознании Мерри, чьи мысли, словно сорвавшийся с тормозов автомобиль, помчались, толкаясь, и сумбурным вихрем заполнили мозг. А Мелисса терпеливо ждала, давая ей время осознать происшедшее, ни к чему ее не понуждая, ни на чем не настаивая, ничего не прося. И Мерри это тоже поняла, и была ей благодарна, и молчала, потому что тем более боялась сказать что-нибудь невпопад, что-нибудь оскорбительное и ответить Мелиссе на нежность какой-нибудь невольной жестокостью.

Вне всякой связи, вне всякой логики, у нее в мозгу возникали вырванные из фраз слова — словно похабщина на стенах метро. Лесбиянка. Да ведь так оно и есть. Инцест. Она не была уверена в этом, но, вероятно, и это тоже. И все же, может быть, именно потому, что слова были отрывочны и бессвязны, они не имели ни силы, ни смысла. В них не было ничего, что могло бы перечеркнуть, осквернить ту благую нежность, которая связывала их и, казалось, пронизывала самый воздух спальни.

— Ну что? — спросила Мелисса, мягко дав ей понять, что теперь настала ее очередь. И Мерри с благодарностью оценила и эти слова, тотчас уловив нежелание Мелиссы настаивать на чем-то и ее щепетильное стремление дать Мерри возможность самой решать, что ей делать — то ли встать и уйти, то ли остаться.

И она обернулась к Мелиссе и поцеловала ее.

Она думала, что этим все и кончится, но ошиблась. Или ей показалось, что ошиблась. Ибо Мелисса ничего не делала, а только целовала ее и продолжала, как и раньше, ласкать ее волосы. Мерри даже решила, что она все превратно поняла, что поспешила сделать относительно поведения Мелиссы неверные выводы, — уж очень безмятежным было их нежное объятие. Оно было таким умиротворяющим, таким благостным, что всякие грязные мысли и страхи были в данном случае неуместны. Но вот Мелисса словно бессознательно провела рукой от волос Мерри к ее плечу, а от плеча к вырезу халата, дотронулась до ее груди и стала ласкать ее с такой трепетной нежностью, с какой бабочка касается крылышками цветочных лепестков. Мерри легла навзничь и прикрыла глаза, утонув в восхитительном щекочущем ощущении восторга, которое начало охватывать все ее тело. Потом Мелисса, расстегнув единственную застежку на своем пеньюаре, поцеловала ее снова, на этот раз очень страстно, и Мерри, не зная что ей делать, протянула руку, прикоснулась к груди Мелиссы и поняла, что это ей даже приятнее, чем то, что делает с ней Мелисса. Ее и раньше целовали, и раньше ей ласкали грудь, но никогда это не было так нежно, почти неосязаемо. И сама она еще никогда не дотрагивалась до женской груди, никогда не ощущала ее тяжести, упругости, мягкой округлости, никогда не проводила кончиками пальцев по роскошному изгибу ее купола, подобного куполу мусульманского храма, и никогда еще ее пальцы не горели от сладости такого прикосновения. Но самое удивительное, самое восхитительное в этом было то, — что, дотрагиваясь до груди Мелиссы, она могла всем своим телом ощущать, как приятно это прикосновение. Каким должно быть это прикосновение. И самое странное было именно то, что все это казалось ей вовсе не странным, а чудесно простым и правильным.

Она не заметила, как руки Мелиссы снова двинулись от ее грудей к ключицам, к шее, а потом заскользили вниз по пологой плоскости живота к бедрам. И вот ее рука, прохладная, словно весенний ветерок, спустилась по бедрам, и, мягкая, как вода, ласковая, как сон, осторожно раздвинув бедра, проникла вглубь. Потом Мелисса перестала ее ласкать и начала покрывать все ее тело поцелуями, и Мерри уже собралась было ее остановить, потому что теперь она уже не просто покорно принимала ласки Мелиссы, но сама была возбуждена и охвачена огнем желания, — и сама мысль, что ей именно этого и хочется, ее испугала. Но она не могла подобрать нужные слова, не могла заставить себя шевельнуть языком, не могла обрести голос, и тело ее уже не слушалось. Она лишь стонала — сначала приглушенно, потом все громче и громче, и уже, не владея собой, не сдерживаясь, закричала в муках удовольствия, чувствуя прикосновение острого языка, который искал-искал и, наконец, нашел единственный источник сладчайшего наслаждения, с содроганием исторгнутого из самой глубины ее естества.

Это был миг пробуждения — кульминация медленного процесса самопостижения, проникновения в тайну собственного тела, который был бы невозможен без всепоглощающей нежности Мелиссы. И когда Мерри спросила у нее с очаровательной непосредственностью, не было ли то, что они только что проделали, грехом, Мелисса ласково сказала:

— То, что делают с нежностью, с любовью, со страстью, не может быть грехом. Грех — это то, что делают грубо, холодно и жестоко.

И она опять поцеловала Мерри уже в знак благодарности за откровенный вопрос, а потом откупорила маленькую бутылочку шампанского. Они выпили и выключили свет. И долго лежали, сжимая друг друга в объятиях.

Это был изумительный вечер, и в воскресенье днем, когда Мерри собралась ехать на вокзал к своему поезду, обе уже не сомневались, что теперь будут встречаться каждые выходные до конца года.

— До встречи в пятницу, — сказала Мерри.

— Конечно, дорогая.

— Я буду по тебе скучать.

— И я буду скучать. Всего хорошего.

— Тебе тоже.

— Мне будет плохо без тебя.

— Мне тоже.

Они поцеловались, Мерри спустилась вниз, и лимузин отвез ее на вокзал.

Но в следующую пятницу вернулся Мередит. Норман Фалд после долгих препирательств согласился с его условиями. Мередит приехал в полдень, а Мерри — в половине девятого вечера. Отец отлично выглядел, был оживлен и доволен успехом переговоров. Он очень обрадовался, узнав о дружбе Мелиссы и Мерри и что она приезжает погостить уже во второй раз подряд. Ему казалось, что наконец-то у него есть семейный очаг — не хуже, чем у других, или такой, какой ему рисовался в мечтах. Они пошли все вместе ужинать в ресторан «21» и после ужина вернулись в гостиницу. Мередит сказал, что утомлен перелетом и хочет лечь пораньше. Впрочем, хотел он Мелиссу, с которой не виделся три недели. Но она сослалась на головную боль и тошноту.

— Это не от ужина в «21»? Да я их в порошок сотру!

— Нет, нет, дело не в еде. Наверное, я просто простудилась. Извини, любимый.

— Ну что ты!

Мередит отправился в спальню один и даже если был разочарован, то не более того. Мелисса осталась в гостиной: «подожду, пока пройдет мигрень» — и с облегчением подумала, что ей не придется нарушить хрупкую связь, которая установилась у нее с Мерри. Но ее обеспокоило душевное состояние Мерри, а может быть, и ее собственное. И еще ее интересовало, что чувствует девочка в такой странной и весьма щекотливой ситуации. Мерри же вряд ли отдавала себе полный отчет во всех тонкостях происходящих событий, но и она ощущала некоторую нервозность и была неспокойна. Она не могла заснуть. Она лежала в кровати с открытыми глазами, ворочалась, пытаясь уснуть, но тщетно. Уже было почти три часа утра, когда наконец, сон овладел ею. Мелисса, примостившись на диванчике в гостиной, заснула еще позже.

Но все же проблема пока оставалась нерешенной, а, возможно, ей вообще было суждено остаться без решения. Обдумав ситуацию, Мелисса поняла, что сегодня будет очень трудно вновь прибегнуть ко вчерашнему предлогу и не ложиться в одну постель с Мередитом. В то же время какой-то новый повод, какое-то новое объяснение все же понадобится, ибо ей казалось непорядочным заниматься любовью с Мередитом в то время, как Мерри будет одиноко лежать за стеной. Не то чтобы Мелисса считала это проявлением неверности по отношению к Мерри — ибо она и не рассуждала в таких категориях, но все равно это было бы нехорошо и даже подло. Непростительно. Она вспомнила слова, сказанные ею Мерри на прошлой неделе: нет ничего плохого в том, что делается с нежностью, страстью и любовью. Но ведь в жизни не все так просто. Нельзя же просто доверяться своим чувствам. Или можно? Нет, она не может спать с Мередитом, пока Мерри здесь. Так что остается одно — выпроводить Мерри. Ради нее же самой. Ради них всех. Но как же это сделать в субботу? Не смешно ли, что в самые ответственные в жизни моменты такие глупейшие вещи, как школьное расписание, могут вдруг приобрести невероятно важное значение, но именно бессмыслица — представление мисс Престон о том, как прилежная ученица должна проводить свой уик-энд, заслонила все прочее. Уик-энд начинается, как только заканчивается последний урок в пятницу, и завершается в воскресенье часов в шесть вечера. Было бы странно, если бы Мерри вернулась в школу в субботу. Но Мелисса убеждала себя, что в этом нет ничего ужасного, хотя и испытывала подсознательно какое-то внутреннее сопротивление — так в ночном кошмаре хочешь выбежать из страшной комнаты, но некая невидимая сила не дает отворить дверь. Придется что-то сказать Мерри, как-то ей объяснить… Но что? Она перебрала в уме несколько вариантов правдоподобной лжи, но все они были весьма неубедительны. Они получили неожиданное приглашение на встречу с каким-то продюсером. Их внезапно пригласили на Палм-Бич. Им надо уехать в… Но нет, все, что приходило ей в голову, выдавало ложь, и Мерри непременно поймет, что она попросту хочет от нее избавиться и остаться с Мередитом наедине — не оттого, что она предпочитает его общество обществу Мерри, а потому, что им невозможно находиться под одной крышей втроем. Сейчас. Но Мелисса, разумеется, все же надеялась, что какое-то решение, какой-то выход будет найден, сам собою обнаружится. И как это она могла не подумать о неизбежности такого непредвиденного поворота событий! Но — не подумала. Или просто, обратив все внимание на Мерри, не приняла меры предосторожности. И теперь рисковала разбить Мерри сердце. Если бы она только могла все объяснить падчерице.

Но почему нет? Она же смышленая и, что еще важнее, чувствительная девочка. Конечно же, Мерри поймет, в сколь трудном положении оказалась Мелисса и что она просто не может лежать в одной постели с Мередитом, пока Мерри, ее милая Мерри, ее чудесная Мерри находится совсем рядом, в соседней комнате, в своей кровати, в которой она сама хотела бы оказаться. Да, если уж она решила быть абсолютно честной, то надо в этом признаться. И призналась — свободно, с радостью, в надежде, что Мерри ее поймет. Ведь это была правда!

Была, впрочем, огромная разница между принятым решением все выложить начистоту и признанием. Ей было страшно начинать этот разговор. Она боялась, что все испортит. Но каким-то образом, как-нибудь, подчиняясь ее любви, нужные слова все же отыщутся. Ей приходилось довериться тому, что будет. Или просто лежать в кровати, следя за безумным и неумолимым бегом часовых стрелок, приближающихся к полуночи. Колетта вошла утром в гостиную, нашла ее спящей на диванчике, разбудила и сочувственно спросила, не желает ли госпожа лечь в постель. И Мелисса пошла в спальню, в свою собственную спальню, крадучись, на цыпочках, точно грабитель, и забралась в одну из двух стоящих там двуспальных кроватей. До сих пор они с Мередитом пользовались лишь одной кроватью. До сих пор.

Она уснула и не хотела просыпаться даже тогда, далеко за полдень, когда Колетта внесла в комнату дымящуюся чашку ее любимого яванского кофе. Она выпила полчашки, поблагодарила Колетту, но сказала ей, что все еще плохо себя чувствует и хочет еще немного поспать. Так она лишь тянула время, но даже и эта оттяжка во времени была ей на руку. По крайней мере, она могла еще все хорошенько обдумать.

И вот теперь, пролежав в постели еще час с лишним и всесторонне все обдумав, причем от напряжения у нее даже голова закружилась, она пришла к выводу, что ей остается лишь одно, и это никого не оскорбит, никому не причинит боли — ни Мередиту, ни Мерри, ни даже ей самой. Она попытается сказать Мерри всю правду. Она позвала Колетту, которая принесла ей еще чашку кофе, и спросила, не уехал ли мистер Хаусмен.

— Да, мадам. Он уехал. И не сказал, куда.

— А Мерри?

— Она здесь.

Еще конечно, слишком рано, но у нее появился отличный шанс, может быть, такого больше не представится. Чем больше об этом думаешь, тем больше все усложняешь!

— Попросите ее зайти ко мне, пожалуйста.

— Конечно, мадам. Принести еще кофе?

— Нет, спасибо. Я скоро встану и тогда, пожалуй, еще выпью.

— Да, мадам, — сказала Колетта и пошла за Мерри.

— Тебе лучше? — спросила Мерри с порога.

— Да, — ответила Мелисса. — Или нет. Не лучше, но нормально. Все в порядке. Со мной ведь вчера ничего не случилось.

— А я уж подумала…

— Физически ничего не случилось. Но я не могла… не могла надлежащим образом встретить Мередита в твоем присутствии. Я хочу сказать, когда ты здесь, больше для меня никого не существует. Я думаю только о тебе. И вчера вечером я притворилась нездоровой. А это нечестно. По отношению к твоему отцу или к тебе… И…

— Я понимаю.

— Понимаешь? Что же?

— Ты хочешь, чтобы я уехала. Так?

— Да. Но я хочу, чтобы ты поняла, почему я этого хочу. Я против того, чтобы ты уезжала, но — придется, я прошу тебя уехать ради меня, потому что я люблю тебя.

— Я знаю.

— Знаешь?

— Наверное, да. Почти. Достаточно. Я ведь… люблю его, он мой отец.

— Ну, конечно!

— И я поеду.

— Будут ведь еще другие уик-энды, — сказала Мелисса, но Мерри ее прервала.

— Не такие, как этот.

— О да! Обязательно будут. Ведь твой отец часто в разъездах. Я могу приезжать за тобой в школу.

— Нет, не надо.

— О Мерри, Мерри, — простонала Мелисса.

Потом она не могла припомнить, протянула ли она сама руки к Мерри или это Мерри наклонилась, а она только прильнула к ней. Или, возможно, обе они потянулись друг к другу одновременно. Она просто не помнила. А помнить надо было, потому что если бы она не потянулась к Мерри или если бы Мерри не склонилась над ней, ничего бы не произошло. Ничего бы не произошло!

Но как бы там ни было, они стали целоваться, и целовались они страстно и очень долго. Дольше, чем ей показалось. И дольше, чтобы потом не вызвать подозрений. То ли Мерри не закрыла дверь, то ли, может быть, закрыла, но он ее открыл, — словом, Мередит стоял на пороге, стоял и наблюдал за ними.

— Мы прощались, — сказала Мелисса, как только заметила его взгляд.

— Да?

— Мерри решила вернуться в школу. Сегодня.

— Да?

— Ведь так, Мерри?

— Да, это так.

— Тогда поезжай. Раз решила, значит, поезжай.

— Я вспомнила, что мне надо к понедельнику написать реферат, а я не взяла с собой учебники. Мне правда надо возвращаться.

— Конечно, конечно.

Мерри выскочила из комнаты и пошла собирать вещи. Мередит зашел в спальню, плотно закрыл за собой дверь и спросил:

— Что здесь, черт побери, происходит?

— Ничего, дорогой. Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду Мерри. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю, черт побери!

— Она возвращается в школу — вот и все.

— В школу? И только?

— Ей же надо написать реферат…

— Хватит болтать чушь!

— Ты прекрасно знаешь, что это не чушь. И перестань разговаривать со мной таким тоном. Мне нездоровится. Сегодня мне гораздо хуже, чем вчера.

— Меня интересует не реферат!

— А что же?

— Ты сама знаешь, что. У меня в голове все помутилось. Мне сейчас так же плохо, как тебе было вчера! Или ты только притворялась? Господи, да как же я мог раньше не заметить! Как же я мог даже не подозревать этого, даже не думать об этом? Наверное, потому, что это было просто немыслимо. Немыслимо и мерзко.

— Я тебя не понимаю, — сказала она.

Она уже решила закатить истерику. Она понимала, что еще чуть-чуть, и ей придется разрыдаться. И раздумывала, что тогда произойдет. Может быть, он бросится вон из комнаты, вон из ее жизни? Или изобьет ее? Или, что также вероятно, простит? Или поймет? Или поймет и простит? Она даже обрела некую надежду, видя, что он просто стоит и молчит. Но потом она увидела — и это показалось ей странным, невероятным, забавным и необъяснимым, — что он снимает рубашку. И ботинки. И брюки. И вдруг она все поняла и, уже надеясь, что это возымеет хоть какое-то действие, начала тихо приговаривать: «не надо, нет, нет, нет, нет». Но он снял уже с себя нижнее белье и двинулся к кровати. Она все еще приговаривала: «Нет, нет, нет», — а он ударил ее по лицу. И вот тогда она по-настоящему испугалась и попыталась выскочить из постели, но он схватил ее за руку, вывернул и сделал ей больно, и она закричала, но он продолжал выкручивать ей руку, так что ей пришлось упасть на кровать, а не то он бы сломал ей запястье. И он рухнул на нее сверху и снова ударил.

— Не надо, не надо, Мередит, это жестоко…

— Ты этого заслуживаешь!

И тут, услышав эти слова, она прекратила сопротивляться. Она вспомнила, очень отчетливо вспомнила — так вдруг всплывает из туманной дымки прошлого увлекательный школьный урок многолетней давности, — как ее двоюродный брат буквально выплюнул ей в лицо те же слова: «Ты этого заслуживаешь!» — и как она прекратила сопротивляться, боясь, что он сделает ей больно, но он все равно причинил ей боль, которая остро пронзила все тело и навсегда запечатлелась в ее памяти, как самое жестокое и самое мучительное страдание, когда-либо ею испытанное. И вот теперь, после этих слов «Ты этого заслуживаешь!» — она тоже перестала сопротивляться, а он постарался сделать ей больно и сделал — не так, как когда-то ее двоюродный брат, но тоже очень больно, так что она выла от боли — боли, смешанной с наслаждением, грубым и неожиданно чудесным, безграничным, абсолютным наслаждением, о котором можно лишь мечтать, И она зарыдала от наслаждения, издавая пронзительные, высокие, истошные, дикие крики радости. Никогда в жизни еще она не испытывала ничего подобного, ничего столь же сладостного и жгучего, как это наслаждение, которое в то же время причиняло ей страдание — глубокое, всепроникающее, неисчерпаемое…

Но в этот момент он ее отпустил. Он просто убрал руки, слез с нее, встал с кровати и начал одеваться.

А в соседней комнате Мерри, сидевшая над своей уже собранной дорожной сумкой, слышала ее крики, слышала, как они оборвались, и со слезами сочувствия к женщине, что корчилась за стеной от причиненной ей отцом боли, выбежала из квартиры. И когда добралась до вокзала «Грэнд сентрал», все еще плакала. И не могла сдержать слез, не могла успокоиться до тех пор, пока поезд не миновал дальних пригородов.

Можно только горько усмехнуться тому, что сегодня Папина суббота. Отец не приехал. Он далеко — в Испании, где идут съемки нового фильма. Но Мерри не огорчилась, ибо все ее мысли теперь были заняты пьесой, и она целиком отдалась изнурительной работе — заучивание роли, репетиции, — которая стала для нее отчаянной попыткой отрешиться от дум о нем, начисто забыть о его существовании. Но это был, конечно, довольно странный способ забвения. Даже она не могла себе в этом не признаться. Во-первых, театр — весьма необычное убежище, особенно если учесть, что она старалась скрыть свое родство с Мередитом Хаусменом, известным актером. Но, с другой стороны, в этом не было ничего странного. Какая разница, что думают другие! Пусть сидящие в зрительном зале отмечают про себя похожие жесты, похожие выражения лица, похожие повороты тела, пусть даже восклицают: о, да, она, несомненно, дочь своего отца! Но на сцене она стремилась быть совсем другой — не его дочкой и даже не самой собой, а Розалиндой, отправившейся на поиски отца в Арденский лес. В спектакле «Как вам это понравится» ее отцом был старый герцог, которого играла Хелен Фарнэм, высокая, с низким голосом, девушка.

Джеггерс, конечно, приехал. Он ведь был коммерческим агентом отца, но она любила его вовсе не поэтому. А может быть, как раз поэтому. Иногда, перед сном, когда она о них обоих думала, ей чудилось, что у нее два отца или — один в двух лицах, который представал в облике доктора Джекилла и мистера Хайда[24]. Джеггерс был Джекиллом. Мередит Хаусмен — Хайдом, Она была даже рада, что отец не смог приехать.

Мерри записалась в драмкружок главным образом потому, что там занималась Хелен.

— Я хочу заниматься в каком-нибудь факультативе, — заявила однажды Хелен и записалась в драмкружок, потому что занятия там казались ей несложными.

Мерри делала успехи. Миссис Бернард, руководительница драмкружка, сказала на генеральной репетиции, что она играет просто чудесно, и спросила, не думает ли она пойти на сцену. Она сказала это, возможно, чтобы сделать Мерри комплимент, чтобы вселить в нее уверенность перед первым прогоном, который должен был состояться на следующий день: впервые в жизни ей предстояло встретиться со зрительным залом. Но ее слова прозвучали вполне искренне. Вопрос тем не менее требовал ответа.

— Да, я об этом думала.

— И что же?

— Думаю, что не пойду.

— Может, стоит над этим еще подумать.

— Я знаю жизнь отца. И не хочу себе такую же.

— Ты уверена, что не ошибаешься? У тебя настоящий талант. И к тому же, у тебя неплохие связи, имя.

— Вот то-то и оно. Я не хочу пользоваться своим именем. Хотя было бы глупо не воспользоваться им. Но я не хочу.

— Ну, тогда, — сказала миссис Бернард, — чего же ты хочешь?

— Не знаю.

— Как бы там ни было, — сказала наставница, — желаю тебе удачи.

— Спасибо.

— И сломай себе завтра ногу.

— Что-о?

— Сломай ногу. Ты разве не знаешь этой поговорки?

— Нет.

— И папа тебе не говорил?

— Нет.

— Странно.

— А что это значит?

— Это пожелание удачи.

— Спасибо.

На следующий день, когда съехались все папы, Джеггерс играл роль отца Мерри. Потом она оставила его и побежала гримироваться и одеваться для роли девушки, ищущей своего отца. Она нервничала, но не слишком, и, удивительное дело, перед самым выходом совсем успокоилась и отыграла роль безупречно или почти безупречно, во всяком случае гораздо лучше, чем на генеральной репетиции. Спектакль прошел блестяще. Зрители смеялись, аплодировали, и это действовало как шампанское — и даже лучше, если возможно опьянеть не от горьковатой жидкости, а просто от пузырьков. А в эпилоге она вышла на сцену, произнесла финальный монолог, и овации долго еще звучали в ее воображении.

Эти овации звучали в ее воображении и поздно вечером на банкете в честь премьеры, когда Джеггерс вдруг спросил, не поедет ли она в Испанию, чтобы провести лето с отцом.

— А он хочет, чтобы я приехала?

— Конечно, хочет.

— Тогда почему же он сам и не пригласил меня?

— Думаю, он боялся получить от тебя отказ.

— И он поручил это вам?

— Вроде бы так.

— Ну, тогда я не хочу.

— Что же ты будешь делать?

— Наверное, поеду куда-нибудь в лагерь и буду там вести драмкружок. Что-нибудь в этом роде. У меня теперь есть какой-то опыт. Прошлым летом я работала в школе этики, теперь вот этот спектакль.

— Но ты еще слишком маленькая.

— Как это?

— Они обычно нанимают студентов-второкурсников.

— Да-а?

— Но если хочешь, я могу устроить тебя в молодежный театр. В Кейп-Коде есть молодежный театр. Они ставят детские пьесы. Тебя могут взять ассистенткой. Там работает мой приятель. Я уверен, мне это удастся.

— Правда?

— Если ты только хочешь.

— О да, конечно, очень хочу. Это как раз то, что я хочу.

Только потом Мерри поняла, что сделала именно то, чего, как она заявила миссис Бернард, делать была не намерена. Она воспользовалась именем и связями отца, чтобы добиться своего: попасть в театр.

После премьерного банкета она поднялась к себе наверх и нашла на полу подсунутую под дверь телеграмму. Она развернула сложенный листок. Телеграмма была от отца.

Ее глаза наполнились слезами. Как жаль, что он не приехал!