ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

I

Лишь в декабре Шэрон Фолконер взяла Элмера к себе в помощники.

Когда она рассчитала Сесиля Эйлстона, он сказал тихо и сдержанно:

— Итак, дорогая моя пророчица с большой дороги, это была моя последняя попытка вести достойную жизнь.

Однако было известно, что он пытался в течение нескольких месяцев руководить миссией в Буффало. Правда, у него подозревали психическое расстройство, но лишь потому, что он мог часами просиживать, уставившись в одну точку. Вскоре он был убит в игорном притоне в Хуареце. Когда Шэрон узнала об этом, она очень огорчилась, собиралась съездить за телом, но была слишком занята своими благочестивыми делами.

Элмер приступил к своим обязанностям в начале очередного цикла собраний в Сидер-Рэпидс (штат Айова). Он открывал собрания, составлял афиши, выбирал молитвы, сам выступал, когда она бывала слишком утомлена, управлял хором, когда заведующему музыкальной частью Эделберту Шупу нездоровилось. Он составил добрый десяток солидных проповедей по богословским энциклопедиям, по справочникам для евангелистов и руководствам для начинающих проповедников. Для служб, на которые собирались только мужчины, он подготовил очень сильную речь о моральной и физической пользе целомудрия; повторял свой рассказ о том, как Джим Леффингуэлл у смертного одра дочери познал тщету мирских развлечений; и, кроме того, у него всегда было наготове подходящее ко всем случаям возвышенное слово о любви — любви, каковая является звездой вечерней, равно как и утренней.

Там, где Сесиль только мешал Шэрон, Элмер ей помогал, — по крайней мере так она утверждала. Она по-прежнему пользовалась своей поэтической терминологией, но Элмер советовал ей обличать пороки в том именно вульгарном стиле, который так принят у уличных проповедников и от которого Сесиля бросало в дрожь. Ее очень забавляло, когда Элмер называл Сесиля «Озрик»[101], «Перси»[102], «Олджернон». Он убеждал ее покорять самые большие города, самую аристократическую публику, самых отпетых головорезов и рекламировать себя не в любимых Сесилем и англиканской церковью жиденьких и тонных выражениях, но в стиле, подобающем бродячему цирку, съезду секты, практикующей занятия черной магией и астрологией, или новоявленному мессии.

По настоянию Элмера Шэрон впервые решилась показаться в больших городах. Она нагрянула в Миннеаполис и при поддержке лишь весьма немногих сект, таких, как «истинные христиане», «назареяне», «церковь господня»[103] и «везлеянские методисты»[104], на собственные сбережения сняла учебный манеж и поместила в газетах объявления на два столбца, набранные аршинным шрифтом.

Миннеаполис был точно так же, как провинциальные города, покорен голосом Шэрон, ее глазами, греческими хитонами и белым с золотом пирамидальным алтарем, и Доходы оказались весьма удовлетворительны. После этого она вперемежку с небольшими городами посетила Индианаполис, Рочестер, Атланту, Сиэтл, оба Портленда и Питсбург.

Эти два года Элмер Гентри прожил словно в клокочущем водовороте.

Темп жизни был такой лихорадочный, что он не мог даже припомнить, что именно в каком городе произошло. Все сливалось в туманное пятно: пылкие речи, истерические вопли вновь обращенных, воззвания о пожертвованиях, поезда, скандалы с лентяйками из группы «работы с населением», скандалы с Эделбертом Шупом из-за его попоек, изгнание Эделберта Шупа, возвращение Эделберта Шупа после того, как выяснилось, что второго такого елейно-набожного тенора не найти…

Была у Элмера одна обязанность, которая никогда не утомляла его: принимать благочестивых посетительниц и производить на них неотразимое впечатление своими внушительными манерами и мужским обаянием. Как нежно брал он их руки в свои, как ворковал: «Неужели вы не внемлете зову спасителя нашего, сестра?» — и все они — старые девы, такие трогательные в своем запоздалом девическом кокетстве, и непонятые жены — отвечали ему крепким пожатием и пополняли собою число тщательно регистрируемых спасенных душ. Шэрон следила за тем, чтобы он и одевался соответственно своей роли: зимою — в двубортный темно-синий костюм с щегольским галстуком, летом — в белый костюм и белые туфли.

Но, как бы заманчиво ни шелестели вокруг него юбки, сила грозного очарования Шэрон была так велика, что он оставался верен ей.

Если он эти два года был похож на дервиша, она была подобна метеору: полная вдохновения во время своих выступлений, то страстная, то озорная, как непослушный ребенок, готовая хохотать по всякому поводу, не желая быть серьезной, даже когда пора было выступать с проповедью. То великодушная и щедрая, а через минуту скаредная и сварливая, готовая устроить скандал из-за десяти центов на почтовые марки. Но всегда, со всеми своими настроениями и прихотями, она оставалась для него божеством, целью и смыслом его жизни.


II

Начав поход на большие города и обратившись за поддержкой к богатым церковным общинам, Шэрон была вынуждена найти ряд новых методов в своем ремесле. Церковные общины были недоверчиво настроены к женщинам-евангелисткам: женщине подобает навещать больных, вязать носки для язычников, устраивать пикники и празднества, но ей не под силу кричать так громко, чтобы испуганный дьявол пулей выскочил из грешника. Впрочем, немилостивое отношение распространялось вообще на всех евангелистов — как женщин, так и мужчин. То тут, то там трезвые служители церкви задавали вопрос: какую духовную ценность имеет запугивание людей, превращающее их в истеричных маньяков? Они ссылались на статистические данные, доказывающие, что из всех «обращенных» на евангелических молитвенных собраниях не более десяти процентов оставались в лоне церкви. Они были столь неделикатны, что позволяли себе касаться и материальной стороны дела, спрашивая, почему священник, получающий две тысячи долларов в год (если удавалось их получить), должен выбиваться из сил, чтобы помочь евангелисту заработать от десяти до сорока тысяч?

На все эти недоуменные вопросы надо были уметь найти убедительный ответ. Элмер уговорил Шэрон расстаться с ее прежним агентом по печати и рекламе, который до злополучной истории с нефтяными акциями был священником и сотрудничал в религиозной прессе, и пригласить профессионала с солидным опытом по части рекламы, газетного дела и перепродажи недвижимости. Вместе с этим агентом Элмер и выработал новый тактический план, довольно-таки рискованный, но зато весьма впечатляющий.

Если прежний агент убеждал священнослужителей и богатых прихожан города (в который Шэрон хотелось получить приглашение) оценить ее вдохновенный талант и высокие заслуги, а потом сидел в номере своей гостиницы и нервничал в ожидании ответа, то новый зазывала из лавочки душеспасительных товаров действовал без всяких церемоний:

— Мне некогда тратить время свое и божье и ждать, пока вы будете раздумывать. Сестра Фолконер заинтересовалась именно вашим городом, потому что здесь, по ее сведениям, происходят определенные, хоть и скрытые сдвиги, которые могут привести к небывалой вспышке религиозной активности и процветанию ваших храмов, при условии, что найдется опытный человек — ну, скажем, такой мастер, как она, который сумеет поджечь фитиль. Однако есть столько других городов, которые добиваются ее помощи, что, если вы не сможете решить немедленно, нам придется внять их призыву и миновать вас. Очень сожалею. Жду только до полуночи. Сегодня или никогда. Уже заказал себе место в пульмане.

Находилось немало духовных советов, которые отвечали, что ему незачем ждать даже до полуночи; но те, которых удавалось запугать, подписывали контракт (и очень выгодный контракт, составленный набожным юристом по имени Финкельштейн из секты ученых христиан) и были готовы оказать Шэрон по приезде всяческую поддержку, как духовную, так и материальную.

В конце концов новый агент по рекламе сам настолько пленился красотами евангелизма (по сравнению с бродячими цирками и фирмами по перепродаже недвижимости, с которыми ему приходилось иметь дело раньше), что тоже был обращен в лоно религии и когда не был в отъезде во время очередного цикла собраний, то даже певал в хоре и проводил с местными членами ХАМЛ занятия по журналистике. Однако даже красноречивые доводы Элмера так и не смогли убить в нем верной и неистребимой любви к покеру.


III

После того, как контракт был подписан, агент по печати и рекламе вдруг вспоминал о своей былой работе газетчика и за несколько дней завязывал трогательно-дружеские отношения со всеми газетными репортерами города. Новые друзья допоздна засиживались в его номере, мальчишки-рассыльные то и дело отсылались за все новыми бутылками виски различных марок. Агент начинал с заявления о том, что считает мисс Фолконер безусловно самой великой женщиной после Сары Бернар[105], а затем переходил к рассказам о том, что, как он ручался, известно лишь ему одному: о ее красоте, о заслугах ее предков, о ее необычайном даре привлекать грешников, а также вызывать дождь простой молитвой и о том довольно трудно поддающемся датировке времени, когда ее, совсем еще юную девушку, признал своей преемницей Дуайт Муди.

К югу от Мейсона и Диксона дед ее был просто мистер Фолконер, воинственный и набожный человек, но дальше, к северу, он уже превращался в генерала Фолконера из старой доброй Виргинии, сердечного друга и сподвижника генерала Роберта Ли[106]. В обязанности агента по печати входило также составлять от имени церковного объединения афиши, в которых дьявола откровенно предупреждали о том, какая страшная участь ожидает его.

Таким образом, ко времени приезда Шэрон и ее помощников газетки уже держали перо наготове, стены домов и витрины алели от афиш, и весь город ждал, умирая от нетерпения, а в день ее приезда на вокзале нередко собиралась тысячная толпа.

Всегда находились недоверчивые люди, особенно среди репортеров, которые склонны были сомневаться в могуществе ее таланта. Но вот на площадке вагона появлялась Шэрон в длинном белом пальто и останавливалась на секунду с закрытыми глазами, как бы отдавшись молитве о благе сей новой паствы, и потом медленно простирала вперед белые нервные руки — и агенту по рекламе делать больше было нечего; он мог со спокойной совестью отправляться дальше и готовить почву для новой жатвы. Однако, прежде чем Шэрон удавалось победить силы своекорыстия и приступить к выполнению своей высокой миссии, происходило еще немало трений.

Местные комитеты всегда отличались упорством, местные комитеты страдали от черной зависти, местные комитеты были нерасторопны и ленивы, и местным комитетам всегда указывали на перечисленные выше недостатки, и в самых энергичных выражениях. Причина всех недоразумений неизменно была одна и та же: деньги.

Шэрон одной из первых среди евангелистов стала взимать в свою пользу не долю от текущих сборов или еженедельных пожертвований, а полный сбор с одного вечера, целиком посвященного добровольным «благодарственным приношениям» ей и ее команде. Это и выглядело бескорыстно и приносило гораздо больше. Каждый верующий откладывал деньги специально для этой цели, и оказывалось, что легче получить пятьдесят долларов разом, чем двенадцать раз по доллару. Но для того, чтобы такое единичное приношение выросло до желательной суммы, требовалась любовная и тщательная подготовительная работа: напоминания со стороны влиятельных пасторов, банкиров и прочих благочестивых особ города, раздача пустых конвертов, над которыми верующие имели возможность хорошенько поразмыслить те шесть недель, в течение которых продолжались собрания, наконец, бесчисленные заметки в газетах на тему о том, как велико самопожертвование евангелистов, равно как и их расходы.

Но, как только дело касалось этих невинных и необходимых мер предосторожности, тут-то и сказывались мелочность и жадность местных комитетов. Предоставить евангелисту сбор с одного-единственного вечера — это их устраивало, но они не желали, чтобы об этом было сказано хотя бы слово до тех пор, пока не будут обеспечены их собственные интересы, пока не будут покрыты расходы по аренде помещения или сооружению молельни, по отоплению, освещению, рекламе и так далее.

Шэрон являлась на заседание комитета (десятка два пасторов, несколько наиболее уважаемых церковных старост, несколько угловатых директоров воскресных школ, две-три недоброжелательные супруги) в приемную при церкви. Для такого случая она неизменно надевала свой серый костюм и непререкаемо властную мину заезжей столичной знаменитости и поигрывала пенсне, в которое были вставлены простые стекла. Пока председатель местного комитета изрекал заранее известные фразы о том, как велики их расходы, она улыбалась так, словно ей было известно то, что скрыто от других, и затем, не давая им опомниться, обрушивалась на них:

— Боюсь, что тут какое-то недоразумение! Мне что-то не совсем ясно: действительно ли вы настроены забыть обо всем материальном и горячо, самозабвенно посвятить себя священной борьбе за спасение душ. Я наперед знаю все, что вы хотите сказать, — кстати, вы забыли упомянуть еще о расходах на сторожей, покупку новых псалтырей и прокат складных стульев! Но вы не имеете даже отдаленного представления о моих расходах! Мне приходится содержать почти такой же огромный штат, как на настоящей фабрике, — не только моих помощников и музыкантов, но еще и целый ряд сотрудников, которых вы и в глаза не видите. Кроме того, я веду большую благотворительную работу. Существует, например, ягенский приют для престарелых — я одна содержу его полностью. О, я не собираюсь рассказывать вам о нем, но если б вы только видели испуганные лица этих бедных старых женщин, обращенные ко мне! (Где находится этот приют, Элмер так никогда и не установил.) Мы приезжаем сюда, не имея никаких гарантий: мы целиком зависим от добровольных приношений в последний день, и я боюсь, что вы так рьяно печетесь о местных расходах, что у людей вообще пропадет всякая охота жертвовать в последний день — хотя бы столько, чтобы мне хватило на жалованье для моих сотрудников. Я… если б не мое отвращение к этому презренному, растлевающему души пороку, именуемому азартной игрой, — я сказала бы, что веду такую рискованную игру, что мне самой страшно. Но что поделаешь…

Во время этой речи Шэрон успевала приглядеться к членам комитета и определить, что они собою представляют: чудаки, кислые, как старые девы, брюзги, предприимчивые, падкие на рекламу демагоги, рядовые церковные служаки, юные либералы шатких убеждений, подлинные мистики, добросердечные пастыря, поборники справедливости. Наметив себе в качестве потенциального сторонника того, кто внимал ей наиболее сочувственно, она заключительную часть своей речи обращала уже непосредственно к нему:

— Неужели вы хотите погубить меня, чтоб я никогда уже более не могла выполнять свою миссию — нести слово спасения отчаявшимся душам, которые ждут меня повсюду и взывают ко мне о помощи? Этого ли вы добиваетесь, вы, призванные содействовать мне в служении возлюбленному господу нашему Иисусу? Это ли ваша цель? Да?

Она разражалась рыданиями, что служило условным знаком для Элмера, которому в этот момент надлежало сорваться с места и объявить о том, что его осенила блестящая идея.

Он, Элмер, не сомневается, что возлюбленные братья и сестры отнюдь не преследуют подобной цели. Они лишь стремятся учесть практические обстоятельства дела. Но в таком случае отчего бы комитету не обратиться к состоятельным прихожанам, объяснить им беспрецедентное положение вещей, указать на то, что дело это богоугодное, что, помимо бесспорных духовных плодов, религиозное возрождение даст и другие благие результаты: сократится число преступлений, а следовательно, понизятся и налоги; рабочие, обратившись к возвышенным думам, забудут о забастовках и политике и станут усерднее работать за ту же плату. Если членам комитета удастся собрать среди состоятельных прихожан сумму, достаточную для текущих расходов, то на собраниях не придется докучать людям разговорами о сборах, и верующие приберегут свои деньги для «благодарственного приношения» в последний день, а на ежевечерних собраниях достаточно будет нескольких мелких монет, и никто не будет вытягивать больше.

Затем Элмер начинал предъявлять местному комитету претензии уже совсем другого рода. Почему, спрашивал он, никто не позаботился снабдить молитвенный дом достаточным количеством туалетных комнат? Сестре Фолконер необходимо иметь отдельное помещение. Им с ней нередко бывает нужно перед самым собранием совещаться по важным вопросам. И почему так мало добровольцев-распорядителей? Надо собрать их сейчас же, не откладывая, чтобы успеть их обучить, так как именно они при надлежащей подготовке облегчают мятущимся душам путь к алтарю, где опытная рука мастера завершает дело.

А позаботились они о том, чтобы пригласить многочисленные делегации от местных предприятий — от кетчупной фабрики братьев Смит, вагоноремонтных мастерских, от пакгауза? Ну, как же! Следует и их расшевелить; каждому предприятию будет посвящен специальный вечер; делегатов усадят вместе, и все будут петь любимые гимны — подумайте, сколько радости это доставит людям!

К этому моменту сбитые с толку члены местного комитета готовы были обещать что угодно, а заключительный радостно звенящий призыв Шэрон, казалось, окончательно рассеивал их сомнение:

— Вы все должны быть готовы с радостью жертвовать и временем и деньгами для наших собраний! Мы сами многим пожертвовали, чтобы явиться сюда, и единственно ради того, чтобы помочь вам!


IV

Кульминацией собраний были дневные и вечерние проповеди, когда Шэрон, простирая руки к верующим, громогласно взывала: «Истинно господь в месте сем, а я не ведала того», или «Вся правда наша не более как ветошь мерзкая», или «Многогрешны мы и оттого лишились милости господней», или «О, да проснется во мне иной, дабы не пребывал я тем, кто я ныне», «Праведны будете во господе», «Не устрашусь евангелия христова, ибо в нем — путь к спасению».

Но для того, чтобы даже такое испытанное средство, как эти призывы, действовало наверняка, дошло до самых бесчувственных сердец, надо было предварительно подготовить аудиторию, настроить ее на чувствительный лад, а на это, помимо красноречия Шэрон, уходила масса такой кропотливой работы, какую проделывают за спиной бушующей леди Макбет костюмеры, декораторы и рабочие сцены. И львиная доля этой подготовительной работы ложилась на плечи Элмера Гентри.

Как только Шэрон ввела его в курс дела, он стал руководить мужчинами из группы «работы с населением», оставив женщин в ведении руководительницы этой группы — молодой особы, которая обожала танцы и фальшивые драгоценности, но, как никто, умела выслушивать излияния старых дев. В ведении Элмера обычно были банковские кассиры, бухгалтеры из оптовых бакалейных фирм, приказчики обувных магазинов, преподаватели ручного труда. Они обходили магазины, оптовые склады, фабрики и устраивали собрания во время обеденного перерыва, разъясняя, что даже самое совершенное знание стенографии не исключает возможность угодить в преисподнюю. Элмер внушал им, что обратить легче тех, кто приходит на евангелическое собрание основательно запуганным.

Этим работникам вменялось в обязанность всюду, где можно, ходить от одного конторского стола к другому, беседуя с каждой жертвой о тайных грехах, — а что таковые имеются, на это можно было рассчитывать твердо. Кроме того, как мужчины, так и женщины из группы «работы с населением» должны были посещать на дому тех, что победнее, предлагая оробевшей, перепачканной в муке хозяйке дома и ее супругу (в шлепанцах и с трубкой в зубах) преклонить колена и помолиться вместе.

Все данные по этой работе (скорее воображаемые, чем действительные) — столько-то душ дали согласие выйти к алтарю, столько-то выступлений перед рабочими в обеденный перерыв, столько-то молитв, прочитанных на дому (с указанием продолжительности) — Элмер и руководительница группы заносили в балансовые ведомости, которыми Шэрон по выполнении своей миссии пользовалась для отчета, а при переговорах о дальнейших собраниях — для рекламы.

Каждый день Элмер совещался с Эделбертом Шупом, этим вечно жаждущим и наивным тенором, который заведовал музыкальным оформлением собраний, и вместе с ним отбирал гимны. Когда требовалось внушить публике доверие, пускали в ход гимн «Нежно и кротко зовет Иисус», если нужно было настроить ее на простецкий и дружеский лад, останавливались на гимне «Наша старая, добрая вера».


«Хороша была для Павла,

Хороша была для Савла,

Хороша для них обоих

Подойдет и для меня!»


А если случалось настраивать на воинственный, прибегали к гимнам «У креста» или «Вперед, воинство Христово».

У Эделберта имелись собственные идеи о «служении музыкой», но Элмер считал, что главная цель гимнов — настроить аудиторию так, чтобы она готова была делать то, что ей скажут.

Он научился выстукивать двумя пальцами на пишущей машинке и отвечал на письма, которые получала Шэрон, — те, что она давала ему читать. Он вел всю ее бухгалтерию, размашисто, но достаточно точно записывал расходы на корешках чековых книжек. Он каждый вечер писал для газет отчет об очередной ее проповеди, который затем в сильно сокращенном виде помещали где-нибудь между сенсационными сообщениями о новообращенных. Он беседовал с местными столпами церкви, столь богатыми и высоконравственными, что их побаивались собственные пасторы. И он же придумал один способ в помощь проповеднику, которым и поныне пользуются на молитвенных собраниях евангелистов, хотя честь его открытия приписывают Эделберту Шупу.

Эделберт был в курсе всех ходовых приемов. Он разбивал мужчин и женщин на два хора и заставлял их петь поочередно — кто лучше. В самый напряженный момент, когда Шэрон призывала обращенных к алтарю, он мячиком катался по проходу между рядами, толстенький, проворный, розовый, и, застенчиво улыбаясь, похлопывал людей по плечу, подпевал хору, стоя тут же, среди них, и часто возвращался с тремя или более пленниками меча господня, хлопал в пухлые ладошки и заливался колокольчиком: «Идут! Идут!» — после чего, хоть и неизвестно, по какой причине, грешники лавиной валили к алтарю.

В своем наивном энтузиазме Эделберт, пожалуй, не уступал Шэрон или Элмеру, когда возглашал: «Сегодня вы все станете евангелистами! Все до одного! Ну, пожмите же руку соседу справа и спросите, спасен он или нет!» — и с восторгом обводил глазами смущенные физиономии в зале. Да, он был не лишен способностей, этот Эделберт Шуп, но все же «аллилуйя-клич» придумал не он, а Элмер.

Вспоминая дружные вопли болельщиков в колледже, вспоминая, как они воодушевляли игроков, когда надо было двинуть коленом нападающего противника или подбить центрального защитника вражеской команды, Элмер подумал: «Отчего бы и в этой игре не применить спортивный клич?»

И первый, отмеченный историей клич евангелистов написал он сам:


Аллилуйя, славься, Боже, ал-ли-луй-я!

Аллилуйя, славься, Боже, ал-ли-луй-я!

Ну-ка дружно, ну-ка разом:

Ал-ли-луй-я!

Для спасения народа

А-а-а-минь!


Стоило посмотреть, как Элмер управлял этим хором, как приплясывал, размахивая могучими ручищами, как надрывался:

— А ну еще раз! А ну, над-дай! Над-дай, ради спасителя! Дружно, разом, братья и сестры, это же наша с вами команда! Нельзя же подводить своих! Ну, то-то! А ну-ка, сони, просыпайтесь, наддайте жару так, чтоб стены затрещали! Ал-ли-луй-я!

Не одного нерешительного юнца, смущенного надломленно-страстной женственностью Шэрон, привел к алтарю этот клич. Юнец пожимал руку Элмера и приобщался к благам, которые дарует человеку религия.


V

Члены команды евангелистов никогда не видели в своих «обращенных» просто людей: официантов, маникюрш, кондукторов, — а питали к ним такой же профессиональный интерес, какой врач питает к больному, критик — к автору, рыбак — к форели.

В городке Терро-От их замучил какой-то старикашка, который «обращался» буквально каждый вечер. Был то сумасшедший или просто пьянчужка, но только каждый вечер он являлся на собрание со слезящимися глазками и видом закоснелого вероотступника, и каждый вечер, во время проповеди, в нем постепенно пробуждались высокие духовные запросы, а когда раздавался призыв, обращенный к тем, кто вновь обрел веру, он вскакивал как ужаленный и с воплем «аллилуйя, обрел!» галопом мчался вперед, расталкивая локтями в стороны гораздо более стоящих и заслуживающих внимания грешников. Евангелисты ждали его появления с тем же чувством, с каким люди, расположившиеся на ночлег под открытым небом, ждут нашествия комаров.

На редкость назойливые клиенты попались им в Скрентоне. Этот городок до них уже спасало множество других евангелистов, и он был почти неспособен реагировать на новых. Десять вечеров они в поте лица обрабатывали свою аудиторию — и хоть бы один грешник выразил желание покаяться! Элмеру пришлось пойти и нанять человек десять довольно-таки убедительных «обращенных».

Разыскал он их в одной миссии у реки. Он объяснил им, что, подав благой пример равнодушным, они сделают богоугодное дело, а кстати, если пример окажется заразителен, — получат по пять долларов на брата. Во время переговоров пришел сам миссионер и тоже вызвался «обратиться» за десять долларов, но он был лицом, слишком хорошо известным в городе, так что Элмеру пришлось отсчитать ему эти десять долларов только за то, чтобы он держался подальше.

Ватага «обращенных» произвела сильное впечатление, но с этого вечера евангелисты не знали ни сна, ни покоя. Христиане-профессионалы осаждали их шатер денно и нощно. Они требовали, чтобы их спасали снова и снова. Если же им отказывали, они предлагали привести новых кандидатов за пять долларов с каждого… за три доллара… — за пятьдесят центов и сытный обед. К этому времени было уже достаточно настоящих, бесплатных энтузиастов, которым, несмотря на все их рвение, не улыбалось спасать свою душу в компании с бродягами, от которых разит винным перегаром. Когда же Элмер с Артом Николсом в буквальном смысле слова вышвырнули человек пять таких вымогателей за дверь, те стали являться на собрания и освистывать проповедницу, так что пришлось до самого отъезда платить им по доллару на брата в вечер, чтобы они не показывались.

Да, Элмер отнюдь не мог смотреть на кающихся как на простых людей. Подчас, спускаясь в публику и разыгрывая рубаху-парня, героя, которого некогда разыгрывал перед ним Джадсон Робертс, он бросал взгляд на площадку, где в ряд стояли на коленях кающиеся, положив руки на сиденья стульев, обратив к публике широкие зады, и у него появлялось желание фыркнуть и вооружиться линейкой. Но через пять минут он уже был рядом с ними, опускался на колени возле зеленого с похмелья агента по продаже швейных машин и, обняв клиента за плечи, увещевал, глядя на него умильными коровьими глазами:

— Отчего вы не хотите склониться пред Христом, брат? Отказаться от ужасных привычек, которые губят вас, не дают вам добиться успеха в жизни? Внемлите! Господь поможет вам выйти на праведный путь! А когда вам станет одиноко, старина, помните: он тут, он готов говорить с вами!


VI

Обычно к концу собраний их труды были вознаграждены: им удавалось зажечь аудиторию должным энтузиазмом. Молодые женщины в экстазе падали, задыхаясь, на колени с остекленевшими глазами, с полуоткрытым ртом. Иной раз, когда Шэрон бывала в особом ударе, у них случались чудеса почище, чем в великую эпоху возрождения веры — в 1800 году.

Люди корчились в священном исступлении, бились в судорогах; старики, вдохновленные подвигами пятидесятников, начинали говорить на неведомых — совершенно неведомых наречиях, женщины падали без чувств с закушенными языками. А однажды произошло событие, расцениваемое знатоками как высшее проявление религиозного вдохновения: четверо мужчин и две женщины опустились на четвереньки и с лаем закружились вокруг столба — это называлось «изгонять лаем черта из дерева».

Шэрон упивалась этими чудесами. Они были свидетельством ее таланта, несомненным проявлением божественной силы. Впрочем, иногда они навлекали на собрания дурную славу, циники осмеливались проводить оскорбительные сравнения, вспоминая о «радениях» изуверских сект.

Из-за этих злобных наветов, а также по причине чрезмерного возбуждения, которое неизменно охватывало Шэрон на собраниях, столь очевидно отмеченных благосклонным вниманием святого духа, Элмеру приходилось утешать ее с особенным усердием.


VII

Все члены евангельской команды старались создавать эффекты, которые как можно ярче и выгоднее оттеняли бы Шэрон. Лихорадочно обсуждались ее костюмы. Белое с рубиновым поясом одеяние жрицы было находкой Эделберта, который считал, что Шэрон должна всегда появляться только в нем.

— У вас в нем такой царственный вид, — скулил он.

Элмер настаивал на том, чтобы менять костюмы; самой Шэрон нравились шитые золотом бархатные одежды, а для встреч с женщинами из делового мира — элегантные белые фланелевые костюмы.

Все принимали участие и в составлении новых проповедей.

Свое «слово» Шэрон произносила под гипнотическим влиянием эмоций, никак не связанных с ее настоящей жизнью. Сегодня Порция[107], завтра Офелия или Франческа[108], она всегда притягивала к себе мужчин и могла делать с ними все, что хотела. Бывало и так, что она видела в себе разящий меч господень. Но как страстно ни изливала бы она потоки чувств, как бы пылко ни выражала в самых диковинных словах самые сложные оттенки чужих мыслей — самостоятельно она была не в состоянии придумать ничего более глубокого, чем фраза «я несчастна».

Расставшись с Сесилем Эйлстоном, она ничего не читала, кроме библии и рекламных объявлений конкурентов-евангелистов в бюллетенях Библейского института Муди.

Без Сесиля составление для Шэрон новых проповедей требовало общих и отчаянных усилий. Старые же ей быстро надоедали. Эделберт Шуп поставлял поэтический материал. Он любил поэзию и читал Эллу Уилер Уилкокс[109], Джеймса Уиткомба Райли и Томаса Мура. Изучал Шуп и философию: прекрасно разбирался в трудах Ралфа Уолдо Трайна[110] и украшал проповеди Шэрон двустишиями на тему «Домашний очаг и малютки», а также философскими сентенциями на темы «Сила воли», «Мысль есть дело», «Любовь есть красота», «Красота есть любовь» и, наконец, «Любовь есть все».

У особы, ведающей «работой с населением», неожиданно обнаружился талант к сочинению маленьких рассказов о том, какой печальный конец ожидает пьяниц и неверующих; Лили Андерсон, хорошенькая и анемичная пианистка, была в свое время школьной учительницей и прочла на своем веку две-три книжки, посвященные ученым. Она поставляла материал, при помощи которого Шэрон наносила сокрушительные удары сторонникам новомодной теории эволюции[111]. Наконец, корнетист Арт Николс снабжал Шэрон грубоватыми, но высоконравственными образчиками народного юмора штата Мэн, его истории о лошадиных барышниках, о капусте и крепком сидре очень помогали обхаживать скептически настроенных деловых людей. Но связывать все эти разнородные элементы воедино было обязанностью Элмера, как человека с богословским образованием; догмы, стишки о деснице божьей и закатах, исповеди обреченных грешников и побасенки о деревенских танцульках в штате Мэн — все надо было увязать, да так, чтобы звучало!

А тем временем бок о бок с преподобной сестрой Фолконер и преподобным мистером Гентри и их сотрудниками в трудах праведных существовали просто Шэрон и просто Элмер, а рядом с ними вся группа: обыкновенные, земные люди со своими радостями и горестями; вместе разъезжали, вместе жили — и совсем не всегда в состоянии блаженной невинности.

Загрузка...