Элмер Гентри

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

У него было два дня на то, чтобы подготовиться к первой проповеди, разобрать сумки и чемоданы и разложить книги, приобретенные в Зените.

Пожитки его являли собою довольно-таки пеструю смесь: у него была прекрасная новая визитка, три превосходных пиджачных костюма, лакированные ботинки, отличный котелок, шикарный цилиндр — и всего две смены белья, да и то рваного.

Носки были черные, шелковые, но все в дырах; для нагрудного кармашка имелись шелковые носовые платки, а пользовался он простыми, бумажными, расползшимися по краям. Были у него духи, помада для волос, пудра; массивные золотые запонки для манжет; но халат заменяло пальто, а ночные туфли превратились в грязную бесформенную массу; на цепочке из золота с платиной он носил простой будильник ценой в один доллар.

Он составил себе солидный запас богословской литературы. Купил у букиниста за 13 долларов 75 центов все пятьдесят томов толкования библии — неисчерпаемый источник готовых проповедей. Приобрел проповеди Сперджена, Джефферсона, Брукса, Дж. Уильбура Чапмэна. Он был готов обращаться за руководством к этим корифеям, не навязывая миру собственные идеи. Он достал очень нужную книгу епископа Эбермена «И тени греха», наставляющую молодых проповедников, как спасаться от соблазнов. Элмер предвидел, что она будет особенно полезна в его новой жизни.

Был у него и энциклопедический словарь — он любил рассматривать цветные иллюстрации с изображениями драгоценных камней, флагов, растений и водоплавающих птиц. Кроме того, в его библиотеке имелись: библейский словарь, указатель изречений, история методистской церкви, история протестантских миссий, комментарии к отдельным частям библии, «Основы богословия» и труд доктора Аргайла «Пастор и его стадо», в котором говорилось о том, как повысить сборы с прихожан, как сколотить хороший церковный хор, какие делать физические упражнения, как улещивать церковных старост и мастерить из папье-маше макеты Соломонова храма для вящего наставления в благочестии малышей из воскресной школы.

Короче говоря, библиотека была что надо — «божья артиллерия, черным по белому», как остроумно назвал ее епископ Тумис; во всяком случае, в ней можно было найти любую справку, какая потребуется для практической деятельности Профессионального Добродея. Он сможет стряпать проповеди, богатые сведениями по географии Палестины и вместе с тем полезные для тех его духовных чад, которые возымели бы тайное желание читать мирские журналы в воскресный день. С таким багажом он сможет увеличить число прихожан, давать советы заблудшим юнцам, собирать средства в миссионерский фонд, дабы язычники Калькутты и Пекина получили возможность стать похожими на преподобного Элмера Гентри.

Если не считать поездки с Клео по окрестностям, почти все время, оставшееся до воскресенья, Элмер посвятил тому, чтобы подштопать и подновить проповедь, с которой часто и успешно выступал, работая с Шэрон. Темой проповеди служило библейское изречение из послания к римлянам, глава первая, стих шестнадцатый: «Ибо я не стыжусь благовествования христова, потому что оно есть сила божия ко спасению всякому верующему».

Когда в воскресенье утром он подошел к церкви, высокий и видный, внушительный и торжественный в своей щегольской визитке с дружелюбной улыбкой на лице и библией под мышкой, он ощутил радостное волнение, увидев, какая толпа народу вливается в церковь. Улица была запружена деревенскими повозками; здесь же стояли даже несколько фордов. Он направился к заднему входу, мимо прихожан, столпившихся на паперти, и вслед ему раздавались дружеские возгласы: «Доброе утро, брат!», «Чудесный денек, ваше преподобие!»

Клео поджидала его вместе с хористами: учительницей мисс Клуф, миссис Дибел, супругой торговца сельскохозяйственным инструментом, Эдом Перкинсом, разносчиком товара из магазина мистера Бенема и маслоделом из молочной Реем Фосситом. Клео радостно протянула ему руку.

— Сколько народу сегодня! Я так рада!

Они вместе заглянули в щелку двери, ведущей в главный зал, и Элмер едва не обвил рукой ее крепкую талию. Это казалось так естественно, и приятно, и уместно, и так мило…

Когда он вышел к алтарю, церковь была уже переполнена, и человек десять стояли в проходе. Раздался шепоток восторга. (Позже он узнал, что прежний пастор шамкал из-за своей вставной челюсти и был не в меру слезлив.)

Элмер возглавил хор.

— А ну, начинай! — весело воскликнул он. — Встретьте-ка хорошенько нового пастора! Лучший способ — не жалей легких, пой что есть силы! Шуметь-то каждый хоть немножко умеет! Ну и шумите вовсю!

Он сам подал пример, с наслаждением выводя своим сильным, глубоким голосом издавна любимые гимны: «Люблю о том поведать» и «Обращаю с верой к тебе я свой взор».

Затем он прочел короткую молитву. Ему надоели молитвы, в которых священник бессвязно разъясняет богу, что бог и в самом деле бог. Сегодня, сказал он, его первая встреча с новой паствой. Пусть же господь поможет ему доказать им свою любовь и желание им служить.

Перед проповедью он обвел взглядом собравшихся, одного за другим. В эту минуту он любил их всех. Они были его солдаты, он их полководец; они матросы, он — капитан; они его больные, он — их верный целитель. Он начал медленно; звучный голос его постепенно окреп, загремел уверенно, торжествующе.

Голос, самообладание, умение держаться, выучка — все было при нем. Никогда еще он не был так увлечен своей ролью, никогда так блистательно не исполнял ее; никогда так точно и верно не говорил в нем актерский инстинкт.

Для стариков у него были готовы солидные библейские истины. Как утешительно и убежденно вещал он о том, что самое главное в мире — искупление. Благодаря ему увечные и неимущие сравняются с королями и миллионерами; тот, кто преуспел в жизни, обязан каждым своим поступком доказывать, что памятует об искуплении.

Для молодежи у него нашлась масса забавных историй, и он не боялся дать посмеяться молодым прихожанам.

Рассказав мрачную историю о мальчике, который утонул, занимаясь рыбной ловлей в воскресенье, он тут же привел и веселый случай с пареньком, который отказался ходить в школу, так как в двадцать третьем псалме сказано, что бог велит лежать на зеленых лугах, а он, безусловно, предпочитает это занятие школе!

А для всех вместе, в особенности же для Клео, которая сидела за органом, крепко сжав на коленях руки и преданно глядя на него, он воспарил на крыльях поэзии.

— Проповедовать благую весть евангелия! О, это вовсе не пустое, скучное, ханжеское занятие, как утверждают дурные люди! Это дело, которое по плечу сильным мужчинам, решительным женщинам. Ради этого миссионеры-методисты идут в джунгли, где их ждут свирепые львы и предательская лихорадка, ради этого они терпят смертельный холод дальнего севера, томящую жажду пустыни, опасности поля брани. Нам ли уступить им в геройстве? Вот здесь, в Банджо-Кроссинге, есть ли дело столь безотлагательное, нужда столь острая, как необходимость возвестить ослепленным, гибнущим грешным душам, что пришло время покаяться? Покайтесь же, покайтесь — покайтесь во имя господа!

Его великолепный голос заполнил собою всю церковь, и глаза Клео засверкали вдохновенными слезами.

Бесспорно, лучшей проповеди в Банджо-Кроссинге еще не слыхали. Именно это и говорили ему в один голос прихожане, когда он весело обменивался с ними прощальными рукопожатиями у порога.

— Ну, порадовали вы нас сегодня проповедью, ваше преподобие!

И Клео подошла к нему с протянутыми руками, и он едва удержался, чтобы не поцеловать ее.

Занятия в воскресной школе начинались после утренней службы. Элмер решил, что каждую неделю присутствовать на занятиях он не станет. «Ни за что на свете! Лучше вздремнуть до обеда!» Но в это утро он здесь — сияющий и велеречивый, он обратился к детям с кратким, но ярким словом, увещевая их всегда говорить правду, слушаться родителей и усердно внимать наставлениям учителей — белошвейки мисс Митти Лэм и владельца картофелехранилища Оскара Шольца.

В последнее десятилетие ученики воскресных школ в более крупных приходах стали подвергаться такой же тщательной сортировке, как и в общеобразовательных школах. Начали открываться курсы подготовки учителей. Все эти новые веяния еще не проникли в Банджо-Кроссинг, но все-таки и здесь детей до десяти лет отделили от старших; младшим отделением и ведала Клео Бенем.

Элмер наблюдал, как она переходит из класса в класс, как непринужденно и ласково разговаривают с нею дети.

«Из нее выйдет чудесная жена и мать… замечательная жена для пастора… идеальная жена для епископа», — заметил он про себя.

На вечернюю воскресную службу в методистской церкви Банджо-Кроссинга обычно собиралось не более сорока человек; в этот вечер набралось около сотни. И в этот вечер Элмер еще не совсем уверенно, нащупывая почву, порвал со стародавней церковной традицией, положив начало своим, знаменитым впоследствии «Веселым Воскресным Вечерам».

Выбрав несколько наиболее бодрых гимнов — «Вперед же, воинство христово», «О животворные слова», «Твори добро и согревай», величественный «Когда нас трубы призовут на суд», — он предложил пропеть лишь по одной строфе из каждого вместо того, чтобы тянуть все до конца, а затем ошеломил свою аудиторию, громко заявив:

— Ну, а теперь вот что. Пожалуйста, не удивляйтесь, друзья, и не думайте говорить, что это, мол, не приличествует церкви, потому что я все равно попробую взбодрить ваш дух, расшевелить вас так, чтобы самому сатане стало тошно! Вспомните: ведь это господь создал и ласковое солнце и зеленые холмы — значит, наверняка он же стоит за спиною тех, кто сочиняет веселые песни! Вот я и хочу, чтобы вы все, как один, дружно и разом грянули «Дикси»[142]! А после для старичков, вроде меня, споем строфу из великолепного старого гимна, что вдохновляет праведных, «Ты — наш оплот».

Кое-кто действительно был неприятно поражен, но молодежь — девушки и юноши, сдержанно переглядывавшиеся на задних скамейках, — пришла в восторг. Он несколько раз заставил их пропеть хором «Дикси», и наконец развеселились все, кроме разве что двух или трех святош-ревматиков.

Темой проповеди он выбрал текст из послания к га-латам: «Плод же духа: любовь, радость, мир».

— Не вздумайте никогда слушать нытиков, — наставлял он, — нерешительных людей, которых пугает суровость доброго старого методистского учения, которые утверждают, будто детали не имеют значения, будто догма и установленные правила ничего не значат! Так нет же, они очень важны! И отпущение грехов и крещение! И это что-нибудь да значит, если, в то время как люди суетные и порочные находят удовольствие в безумии алкоголя и зловонии табака, мы, методисты, остаемся чистыми, незапятнанными, непорочными.

Но сегодня, в день первой встречи с вами, братья и сестры, я не хочу входить в эти подробности. Я остановлюсь на самом основном — все прочее служит лишь дополнением к нему. Что же это основное — как по-вашему? Что это, братья? Что, как не Иисус Христос и его любовь ко всем и каждому из нас?

Любовь! Любовь! Любовь! Сколь прекрасно само это слово! Любовь не плотская, но божественная, ощущение небесной благодати. Что есть любовь? Слушайте же! Любовь — это радуга, сверкающая пред нами великолепием красок, пронизывающая и рассеивающая темные тучи жизни. Это утренняя и вечерняя звезда, что лучезарно сияет на сумеречном горизонте, призывая все живое радоваться дивному творению божьему — небесному своду! У колыбели младенца, что спит так мирно в то время, как над ним с невыразимым обожанием склоняется мать, реет чудо любви. В последние скорбные минуты, утешая сердца, навеки отмеченные ее печатью — даже над безмолвной могилой, — тоже сияет любовь!

Что есть великое искусство — я говорю не о посредственных картинах, но о творениях прославленных старых мастеров, что служат нам великим нравственным уроком, — что же есть матерь искусства, источник вдохновения поэта, патриота, философа, выдающегося деятеля, политического или финансового? В чем черпают они творческие силы, как не в любви?

О, не случалось ли вам слышать тихую мелодию, что плывет на заре над полями, словно возникая где-то в неведомых таинственных далях? Не кажется ли вам, что вы слышите далекий шелест крыл херувимов, когда дорогая сестра наша играет заключительный гимн? А что есть музыка, дивная, прекрасная музыка, нежная мелодия? Ах, музыка — это голос любви, волшебницы, превращающей нас, простых смертных, в венценосных царей! Любовь — аромат дивного цветка, любовь — это мощь атлета, дающая ему силы претерпеть пыль и зной, устоять в бою ради доблестной победы! О любовь, любовь, любовь! Если бы не она, мы были бы хуже зверей! С нею земля — рай и мы все — боги!

Да, такова любовь, созданная Иисусом Христом, любовь, которую несет от поколения к поколению его церковь, а в особенности, как думается мне, великое, мощное, демократическое, либеральное братство методистской церкви! Да, вот что значит она для нас!

Мне вспоминается один случай, относящийся к дням моей ранней молодости, когда я еще учился в университете. У меня был товарищ по курсу — не стану называть вам его имени, скажу лишь, что мы его звали Джимом, — юноша приятной наружности, юноша, обладающий всеми данными для того, чтобы стать верным служителем христовым, но — увы! — по-мальчишески гордый своим умом, настолько одержимый духом себялюбия и бахвальства, что никак не хотел смириться пред источником всякого разума и признать Иисуса как своего спасителя.

Я очень любил Джима — даже готов был поселиться с ним в одной комнате, надеясь, что мне удастся образумить его и вернуть на путь спасения. Однако он начитался книг, принадлежащих перу таких личностей, как Ингерсолл и Томас Пэйн, — чванных глупцов, вообразивших, что они умнее самого всемогущего бога! Джим предпочитал цитировать порочный, внушенный дьяволом бред вместо того, чтобы внимать целительному журчанию благословенного источника, каковым является для нас священное писание! А я все убеждал и убеждал его — судите же сами, как я был молод и неразумен! Но вот в один прекрасный день на меня снизошло вдохновение! Я понял, что существует нечто более веское и убедительное, чем любые доводы рассудка. «Джим, — сказал я ему, — ты любишь своего отца?» Его отец был достойный старый джентльмен, истинный христианин, сельский врач и, подобно многим сельским врачам, героически самоотверженный, многоопытный человек. «Так ты любишь своего старого отца?» — спросил я.

Джим, естестенно, обожал отца и даже вроде бы обиделся, что я задаю ему такой вопрос.

«Ну, еще бы, конечно!..» — ответил он. «А скажи, Джим, — говорю, — твой отец тоже любит тебя?» «Ну да, понятно», — отвечает Джим. «Так послушай же, Джим, — говорю я опять, — если твой земной отец тебя любит, то насколько же сильней должен любить тебя отец небесный, — он, кто сотворил всякую любовь, — как же бесконечно должен он любить тебя и скорбеть о тебе!»

Так вот, друзья мои, это его и сразило. Вся ученая дребедень, вычитанная из книг, разом вылетела у него из головы. Уставился на меня — в глазах дрожат слезинки — и пролепетал: «Понимаю теперь, что ты хотел сказать, друг, и с этой минуты склоняюсь пред Иисусом Христом, как перед господом своим и учителем!»

О, да воистину прекрасно светозарное сияние божественной любви! Разве вы не чувствуете ее? Не о вялом приятии говорю я, не о ленивой, машинальной привязанности, но о страстной…

Готово! Полная победа!

Забавно было наблюдать, как старые фанатики, которых коробило от пения «Дикси», поддались его обаянию и признали его силу. Он говорил, обращаясь прямо к каждому из них, одному за другим, — и покорил их всех.

По окончании службы они трясли ему руки еще горячее, чем утром.

Клео стояла немного позади как загипнотизированная. Когда он подошел к ней, она выдохнула, глядя на него невидящими глазами:

— О ваше преподобие, это величайший день для нашей старой церкви.

— Вам понравилось то, что я говорил о любви?

— Ах… любовь… да!

Она говорила точно во сне, не замечая, что он нежно пожимает ей руку, и молча вышла из церкви рядом с ним, а в его душу ее исступленное благочестие вселило чувство, похожее на страх.

На этот раз, увлеченный делом, Элмер не обратил особого внимания на церковные сборы. Впрочем, это произошло по недосмотру — он прекрасно знал технику своей профессии. Просто он считал, что в первый день ему следует утвердиться на позициях духовного вождя, а потом уже, завоевав себе признание, он позаботится и о том, чтобы это духовное руководство должным образом вознаграждалось. Разве такой труженик не достоин вознаграждения?

Приезд Элмера отмечали во вторник вечером в подвальном этаже церкви. С половины восьмого, когда стал собираться народ, и до четверти девятого Элмер был занят бесконечными рукопожатиями.

Прихожане хвалили его красноречие, его вдохновенный слог. Он видел, что Клео гордится тем, что ему оказан такой прием. Ей удалось ему шепнуть:

— Вы понимаете, что это значит? Так радушно еще никогда не встречали нового проповедника. О, я так рада!

Брат Бенем призвал всех к порядку, и сестра Килвин исполнила соло «Священный город» — довольно плохо. Брат Бенем в короткой и не очень гладкой речи выразил общее восхищение по поводу проповедей брата Гентри. Брат Гентри, в свою очередь, долго и прочувствованно говорил о своем восхищении братом Бенемом, другими членами семейства Бенемов, остальными членами конгрегации, Банджо-Кроссингом, округом Банджо, Соединенными Штатами Америки, епископом Тумисом, методистской епископальной церковью (северной) и всем, что с нею связано.

Торжество закончилось игрой Клео на рояле соло и новым каскадом рукопожатий. По-видимому, было принято, чтобы каждый, кто подходил к пастору или случайно оказывался поблизости с ним, всякий раз хватал его за руку, хоть и успел получить это удовольствие уже неоднократно в течение вечера.

Затем было подано пирожное и сливочное мороженое домашнего приготовления.

Все это было очень скучно и вместе с тем очень лестно для Элмера. Он почувствовал, что его приняли и признали, и был готов взяться за дело.

Для вечерних молитвенных собраний по средам у него были особые планы. Нетрудно было вообразить, что представляет собою молитвенное собрание в Банджо-Кроссинге. Прожужжат два-три гимна, затем человек пять — всегда одни и те же — встрепенутся и забормочут, и опять-таки одно и то же: «Благодарю тебя, господи, что ты явился мне и указал мне прегрешения мои, и пусть те, что еще не узрели света, чьи сердца отягчены грехом, обратятся к господу в этот вечер, пока еще есть в них дыхание жизни» (чего эти последние никогда не делали). А хмурая, несчастная женщина, в выцветшей жакетке, поднимется с задней скамьи и потребует: «Я хочу, чтобы община помолилась о моем муже и спасла его от греха, от пьянства и от курения». «Я, быть может, и не такой ученый, как епископ Тумис, — размышлял Элмер, — зато умею придумывать разные штучки, чтобы расшевелить молящихся и привлечь народ в церковь, а это стоит побольше, чем вопли о пророках и теологии!»

Начал он свои «штучки» на первом же молитвенном собрании.

Он внес предложение:

— Знаю, что многие из вас хотели бы высказать свои религиозные чувства, но иной раз трудно подобрать новые слова. Вот я как раз и хочу предложить вам кое-что новое. Пусть каждый по очереди выберет тот гимн, который лучше всего выражает его чувства к нашему возлюбленному спасителю и милостям его. А мы все подхватим и сольемся в ликующем славословии.

«Штучка» сошла блестяще!

— Знатный малый, этот новый методистский пастор, — говорили на той неделе в Банджо-Кроссинге.

Застенчивые, неловкие и как будто равнодушные, они исподтишка по-дружески следили за ним, готовые похвалить его как доброго соседа или поднять на смех как дурачка.

— Да, — говорили они, — малый хоть куда! Знает свое дело. И язык подвешен — мое почтение. И настоящий мужчина. Прямо в глаза глядит. Одна беда — не засидится он у нас, слишком хорош. И, между прочим, раз уж он так хорош, — почему ж его прислали сюда? В чем тут загвоздка? Уж не выпивает ли, как полагаешь?

Элмеру, хорошо знавшему и свой канзасский Париж и Гритцмейкер-Спрингс, нетрудно было угадать, какие именно пойдут о нем пересуды, и, обходя дом за домом, лавку за лавкой, пожимая десятки рук, он старательно объяснял, что много лет работал на ниве евангелизма, а теперь, по совету своего старого, верного друга епископа Тумиса, решил годик потрудиться в их вертограде, чтобы набраться сил для грядущей работы.

К женщинам во время своих пасторских визитов был внимателен, но держался с ними осторожно. Расхваливал их кулинарные таланты, их моррисовские кресла, сувениры с Ниагарского водопада и школьные тетрадки их детей. С мужчинами, решительно всеми, включая местного врача, местного гомеопата, юриста, начальника станции и всех служащих магазина Бенема, старался быть в самых дружеских отношениях.

И в то же время он прекрасно сознавал, что сможет занять в церковном мире положение, к которому стремится, лишь в том случае, если будет учиться, пополнять свой идейный и особенно словесный арсенал, чтобы затем использовать его в деле просвещения своих современников.

Обязанностями в Банджо-Кроссинге он был обременен не слишком, и в своей тихой комнатке, в доме вдовы Кларк, мог час за часом спокойно заниматься самообразованием.

Он продолжил свои богословские изыскания, прочел все проповеди Брукса, Бичера и Чапмэна, каждый день читал по три главы из библии и дошел до конца буквы «Г» в библейском словаре. Особенное внимание уделял он методистскому учению в виде подготовки к Годовой конференции, на которую ему предстояло явиться в качестве кандидата, чтобы стать полноправным членом методистского духовенства. Свод методистского учения, представляющий собою сочетание методистских молитв и «Особых постановлений», трудно было назвать увлекательным чтением. Много ли материала для проповеди или хотя бы для пополнения интеллектуального багажа способен дать, скажем, такой параграф:

Ему, пожалуй, уж больше нравились отрывки из «Религиозного Устава»:

Ему было не вполне ясно, что все это значит, но звучало это красиво и вдохновенно! «Богохульственный и опасный обман». Просто здорово!

В ближайшее же воскресенье он сообщил в назидание своей пастве, что непогрешимость папы римского есть «богохульственный и опасный обман». Они так и подскочили на месте.

Немало поучительного вынес он также из «Правил поведения проповедника» (также — часть «Свода»):

С точки зрения этих правил, Элмер стал воистину образцом во всех отношениях — кроме разве что легкомыслия и шуток; благоразумного поведения с женщинами; разговоров с каждым, кто находится на его попечении, о том, что он, Элмер, находит в них предосудительного, — на это ушло бы все его свободное время. А также кроме подъема в четыре часа и искоренения торговли контрабандным товаром.

Чтобы получить к экзамену на Годовой конференции удостоверение о курсе, пройденном в семинарии, он написал декану Тросперу. Он объяснил, что его озарил великий свет; что он работал с сестрой Фолконер; но что именно раннему влиянию декана Троспера он обязан в конечном счете своим нынешним совершенством. Удостоверение он получил вместе с письмом декана:

«Ах ты, черт побери! — бесился непонятый святой. — А, наплевать, не все ли равно! Документики как-никак у меня, а степень бакалавра — он сам говорит — мне может дать экзамен. Беда старины Троспера, что он тоже слишком уж умничает. Ну, и пошел он!..»

Наряду с богословскими изысканиями Элмер уделял время и светской литературе. Книги он брал у Клео и в крошечной местной общественной библиотеке, помешавшейся в здании школы; а во время случайных поездок в Спарту, ближайший крупный город, даже покупал иной раз подержанные книги, если попадалось хорошее издание.

Начал он с Браунинга[143].

Он много слышал о Браунинге. Слышал, что это шикарный поэт и вдохновенный мыслитель. Но сам не нашел в Браунинге ничего особенного. Столько строчек, которые приходится перечитывать по три, по четыре раза, пока доберешься до смысла… и чересчур много написано об Италии и прочих второстепенных странах.

Но все-таки Браунинг дал ему массу новых словечек для записной книжки, куда он заносил многосложные слова и фразы, которые долгие годы служили ему богатым и тайным источником материала для наиболее высокопарных его речей. Сохранилась страничка из этой книжки.

Теннисон был Элмеру больше по душе, чем Браунинг. Ему понравилась «Мод»[146], она напоминала Клео, только не такую симпатичную, а мораль и убийства «Идиллий короля» доставили ему просто огромное удовольствие. Взялся он и за Омара Хайяма в переводе Фитцджералда — его в свое время рекомендовал литературный кружок в Тервиллингере — и сделал открытие, которое решил было даже опубликовать в печати.

Он слышал, будто Омар Хайям — безбожник, а между тем, прочтя:

пришел к заключению, что этим четверостишием Омар, несомненно, хочет сказать: как там ни распинайся учителя, а он, Омар, твердо верит в Иисуса.

Диккенс был для Элмера откровением.

Он и не подозревал, что в прежние времена, когда еще не было газеты «Сатердей ивнинг пост», печатались такие потрясающие книги. К юмору он был равнодушен; он считал, что со стороны мистера Диккенса вульгарно и даже безнравственно заставлять Пикквика напиваться пьяным, а Манталини замышлять самоубийство; его увлекала сентиментальная и романтическая сторона. Когда умер Поль Домби, Элмер чуть не разрыдался. Когда мисс Никклби приходилось защищать свою добродетель от покушения сэра Малбери Хоука[147], Элмеру хотелось быть там, на месте, как пастору и как спортсмену, чтобы спасти ее от этого гнусного светского льва, типичного для своего класса, развратителя невинности и молодости.

— Да, сэр, вот это вещь! — восторгался Элмер. — Это писатель! Проникает в сокровенную глубину человеческой души! Буду на него ссылаться, когда эти олухи созреют для литературных проповедей.

Увы, художественными изысканиями ограничиваться он не мог. Надо было овладевать и философией… Элмер ретиво взялся за Карлейля[148] и Элберта Хаббарда. Нырнул — и поспешил вынырнуть, заледенев от холода. Впрочем, в биографиях Хаббарда, наводнивших в то время Америку, Элмер нашел кое-что поучительное. Он узнал, что Рокфеллер стал во главе Стандарт Ойл не случайно, а благодаря своим трудам, таланту, а также баптистскому воспитанию. Узнал, что можно найти поучения в камнях, назидание — у фермеров, благостыню — у банкиров и стиль — в прилагательных.

Привыкнув жить «на виду», Элмер был общителен, как воробей, и не мог молчать об открытых им литературных сокровищах. Но Клео Бенем в данном случае была бы неподходящей собеседницей. Он понимал, что она читала куда больше художественных произведений вроде «Послания к Гарсии», чем даже он сам. Поэтому он стал изливать свои литературные восторги Клайду Типпи — преподобному Клайду Типпи, пастору церкви Объединенных братьев в Банджо-Кроссинге.

Клайд в отличие от Элмера не был образованным человеком. Пробыв всего два года в начальной школе, он затем учился только год в семинарии Объединенных братьев. Элмер не был сторонником общения и дружбы с пасторами-конкурентами: разве его задача не заключалась в том, чтобы отбить у них прихожан? Но что за упоение найти хотя бы одного из духовной братии, которого он может подавить своей ученостью!

И он частенько навещал скромный коттедж, в котором преподобный мистер Типпи (двадцати шести лет от роду) обитал вместе со своею толстушкой женой и четырьмя детьми. У мистера Типпи были бледно-голубые глаза и воротнички на полтора номера шире, чем нужно.

— Клайд, — важничал Элмер, — если вы хотите пойти далеко и не только удовлетворять духовные потребности прихожан, но и делать их жизнь богаче, полнее, радостнее, вам просто необходимо знакомить их с великими образцами литературы.

— Да, пожалуй, верно. Много читать-то мне было некогда, в литературе, наверно, есть чему поучиться, — отвечал преподобный мистер Типпи.

— Еще бы! Вот послушайте-ка! Это из Лонгфелло. Поэт такой.

И еще — вслушайтесь, ритм какой шикарный:

Читал я это давным-давно, в школе еще, да некому было разъяснить мне смысл, как я собираюсь теперь разъяснить моей пастве. Вы только вдумайтесь: «Ей могила — не предел»! Чем Лонгфелло не проповедник такой же, как мы с вами? А?

— Да, правда ваша. Надо будет прочесть его стихи. Не дадите почитать?

— Непременно, Клайд! Вам это только пойдет на пользу. Молодому проповеднику вроде вас нельзя забывать — если вы позволите старшему коллеге обратить на это ваше внимание — о том, что образование наше не является законченным с того момента, как мы начинаем проповедовать. Мы обязаны и дальше расширять свой кругозор. Понимаете, что я имею в виду? Для начала я вам дам почитать «Дэвида Копперфилда». Сколько там прекрасных мест! Вот, например, та сцена, когда… У этого Дэвида, понимаете, была тетка, и все ее считали просто старой каргой, а отчим бедного малыша… — пусть вас не покоробит, что я, священник, произношу это слово, но только этот отчим, он был настоящий сукин сын и ужасно обращался с Дэвидом, просто жутко. Ну, Дэвид сбежал от него и разыскал дом тетки, а тетка-то оказалась первый сорт и приняла его чудесно. Вас наверняка слеза прошибет в том месте, где он приходит к ней в дом, а она его не узнает, а он говорит ей, кто он такой, и она тогда опускается возле него на колени… И вывод можно сделать: не считай человека плохим только потому, что ты просто его не понимаешь… Да, сильная вещь! Да, сэр, «Дэвид Копперфилд»!.. От такой книжки ничего, кроме пользы!

— «Дэвид Копперфилд»… Название как будто слыхал. Спасибо вам, брат, что пришли, рассказали.

— Ну что вы, пустяки! Рад помочь, чем могу, Клайд!

Успехи в роли наставника мистера Клайда Типпи по части литературы и морали побудили Элмера с новым рвением приняться за свои изыскания. Да, он понесет в мир не только добродетель, но и красоту!

Поразмыслив, он решил, что наилучшим подарком изумленному и жаждущему откровений миру будет Лонгфелло, и он одолел много-много страниц, глубокомысленно отмечая те строфы, которым посчастливилось заслужить его одобрение и в которых не говорилось о вине.

Элмер не очень ясно представлял себе, кто такой Симонидас, но эти поучительные строки послужили укреплением его проповедей в каждом из тех приходов, в которых ему суждено было священствовать.

Не менее победоносно справился он с Джеймсом Расселом Лоуэллом[152], Уитьером[153] и Эллой Уилер Уилкокс. От Киплинга он отказался, так как заметил, что читает его с удовольствием, и заключил отсюда, что это не стоящий поэт. Зато, открыв Роберта Бернса, он остался страшно доволен собою.

Но вот он вступил в единоборство с Джошией Ройсом[154].

Епископ Везли Р. Тумис советовал Элмеру читать философов вообще и Ройса в частности. Сам он, по его словам, не смог уделить Ройсу столько времени, сколько хотелось бы, но он знал, что творения Ройса представляют собой богатое поле для любителя интеллектуальных изысканий. Оттого и получилось, что Элмер как-то вернулся из Спарты с двумя томами ройсовского труда «Мир и индивид» (а кстати, и с двумя новыми детективными романами).

«Полистаем этого Ройса, — думал он, — и приятно и с пользой для себя. А потом позаимствуем мыслишек и у других философов, о которых приходилось слышать: Джеймса[155], Канта, Бергсона[156] и этого — как его… с таким забавным именем… Спинозы, кажется?»

Он доверчиво раскрыл первый том Ройса и в ужасе отпрянул.

В его распоряжении был мирный, долгий свободный вечер, за который ему предстояло набраться мудрости. Он трудился на совесть. Каждую фразу он перечитывал по шесть раз. Уголки его рта беспомощно поникли. Какая несправедливость, чтобы воина христова, не жалеющего времени на то, чтобы воспринять чужие идеи, подвергали такой жестокой пытке! Он вздохнул и перечел первый параграф. Вздохнул еще раз, и книга выпала из рук на колени.

Он оглянулся. Рядом на этажерке лежал один из детективных романов. Элмер достал его. Завязка, как и во всяком приличном детективном романе, происходила ночью, в баре таверны Кот и Скрипка; снаружи бушевал ветер, и дождь барабанил по стеклам старинных окон; но в баре было тепло и уютно; на красные занавеси ложились блики от пылающего камина, а начищенные до блеска ручки пивного насоса…

Через час Элмер дошел до того места, в котором на инспектора Скотленд-Ярда нападает из-за дроковых кустов маньяк. В волнении он положил ногу на ногу. Ройс скатился на пол, где и остался лежать.

Но Элмер все-таки не сдавался. Не прошло и трех месяцев, как он уж добрался до пятьдесят первой страницы первого тома Ройса и тут завяз в подстрочном примечании:

Преподобный Элмер Гентри глубоко перевел дух, спокойно закрыл книгу и возопил:

— О-ох, да заткнись ты!..

С тех пор он больше никогда не брался за философов более сложных, чем Уоллес Д. Уотлс[157] или Эдвард Бок[158].

Элмер не пренебрегал своими, не слишком обременительными обязанностями. Он ходил удить рыбу, чем снискал себе расположение мужской половины населения Банджо-Кроссинга. Он завел себе собаку — тоже разумный и вполне мужской поступок, и хотя во время прогулок за городом ему случалось давать собачке пинка, на людях он всегда бурно выражал свое расположение к. ней Время от времени он ездил в Спарту, чтобы купить книги, сходить в кино, украдкой заглянуть в театр. И хотя его прельщали развлечения другого сорта еще менее поощряемые методистской церковью, он, право же, честно старался устоять.

С помощью энтузиазма и наглости он собрал средства на погашение почти всего церковного долга и повел агитацию за приобретение нового ковра. Рискуя навлечь на себя немилость, он пригласил как-то в воскресенье вечером в церковь музыканта для исполнения соло на корнете. Он стойко воздерживался от ухаживания за четырнадцатилетней дочерью своей квартирной хозяйки — лишь раза два поцеловал ее, и то шутя. Короче говоря, он неустанно творил добро и являл собою образец пасторского благочестия.

Однако все сокровенные помыслы его были сосредоточены отныне на Клео Бенем.