Эльнара. Путешествие за море

Гений зла Фернандо Карерас

Спустя три дня, ранним декабрьским утром, старенькое ландо, принадлежавшее владельцу фарконской посудной лавки господину Дюкару, въехало в Ласток. Минувшей ночью на землю королевства Ланшерон выпал первый снег, и путники из далекого Хоршикского ханства сочли это добрым знаком, предвещающим удачу на новом месте. В свете ослепительно белого снега, укрывшего пушистым ковром все вокруг, столица королевства выглядела изумительно прекрасной. Неслучайно ее название — Ласток — в переводе с ланшеронского означало «прекрасный».

Угрюмый и малоразговорчивый мсье Дюкар высадил своих пассажиров сразу же при въезде в город, а потому Эльнаре с Султаном пришлось немало поплутать по улицам незнакомого города, прежде чем найти нужный дом. Подозрительный привратник долго разглядывал путников в окошко, подробно выспрашивая, по какому делу они явились. Наконец, ничего интересного для себя лично не вызнав, он отправился к своему хозяину докладывать о незваных гостях. Пока он ходил, соскучившийся по настоящей зиме Султан принялся лепить из снега странную фигуру, а Эльнара, с удовольствием вдыхая свежий морозный воздух, предалась воспоминаниям и мечтам.

Безусловно, как и все люди, рожденные на Востоке, она верила в то, что вещие сны способны предсказывать будущее. Собственно, не верить этой мудрой примете у Эли не было никаких оснований, ведь однажды приснившийся ей в трудное время прадед Мехмед действительно спас ей жизнь, указав во сне путь к спасению. Правда, во сне, который Эльнаре довелось увидеть под кровом гостеприимного деда Гане, прадед Мехмед ничего ей не говорил, а лишь улыбался и кивал головой. Но город, что в то же самое время, подобно облакам, проплывал за его спиной, она узнала сразу, едва ландо господина Дюкара въехало в славную столицу королевства Ланшерон.

«Это не может быть случайным совпадением, — думала Эли, прикрывая пушистым воротником личико, раскрасневшееся от усиливающегося ветра, — что город, который мне приснился, существует на самом деле! Ведь я никогда в нем раньше не бывала, да и название его в тот вечер впервые услышала. Наконец, всего задень перед столь удивительным событием я встретила свою настоящую любовь. Если предположить, что эти знаки между собой как-то связаны, значит, в Ластоке мне суждено встретить моего Сержио! Встретить и уже никогда не расставаться! Счастье мое, я не знаю, почему ты ушел, пронзив чувствительное девичье сердце стрелой Амура, но я свято верю, что мы созданы друг для друга. И рано или поздно придет тот упоительно счастливый час, когда мы будем вместе, всегда и везде. Я очень тоскую по тебе, Сержио, я так хочу целовать твои руки, быть у твоих ног, сделать тебя самым счастливым человеком на свете! Быть может, и ты, любовь моя, временами грустишь обо мне… Но я уже в Ластоке, а значит, до встречи осталось совсем немного!

— Эй, вы! — внезапно раздался над ухом грубый голос. — Проходите поживее, синьор Карерас велел впустить вас в дом, — у распахнутой чугунной калитки стоял привратник с помятым неприветливым лицом — то ли после бессонной ночи, то ли от хорошей попойки накануне. Обшарив путников неприятным подозрительным взглядом с ног до головы, он уже повернулся было к калитке, но вдруг подпрыгнул на месте и громко закричал:

— А это что тут такое?!

Проследив за его взглядом, в котором, сквозил искренний испуг, Эльнара с Султаном не обнаружили ничего особенного, если не считать вылепленной из снега деятельным хоршиком печки, на которой стоял казан. Эли работа приятеля понравилась: и печка, и казан выглядели совсем как настоящие. Но странный привратник, похоже, придерживался на сей счет другого мнения. Он несколько раз обошел снежную постройку, заглянул внутрь казана и вновь вскричал пронзительным голосом:

— Я вас спрашиваю, что это такое?

— Печь с казаном, — голос Султана выражал подлинное недоумение.

— Какой такой казан? — не унимался привратник.

— Ну, котелок, в котором готовят плов.

— Я не знаю никакого плова! Что вы мне тут голову морочите? — страж, охранявший дом синьора Карераса, едва ли не визжал. — Я спрашиваю, почему в этой чертовой кастрюле лежат камни вперемешку с комьями снега? Наверное, вы неспроста сюда явились… Небось задумали учинить какое-нибудь зло против моего хозяина? Колдовством занимаетесь? Ну, чего молчите, негодники, крыть нечем?

— Да вы ж, мил человек, нам слова не даете сказать в свою защиту, — вмешалась в разговор Эльнара. — Понимаете, мой друг очень любит плов. Это такое восточное блюдо, которое готовится из мяса и риса, а потому, дабы не скучать и не мерзнуть на морозе, пока вы ходили в дом, Султан решил смастерить из снега то, что ему более всего по душе. Поверьте, здесь нет никакого колдовства: камушки внутри котла вроде как мясо, а комья снега, соответственно, рис. Что ж тут плохого?

— А что хорошего? — закричал мужчина. — Синьор Карерас доверил мне охранять его дом, а какие-то проходимцы под самыми воротами мастерят всякую чертовщину! Подумать только, даже на минутку отлучиться нельзя! Да еще морочат голову разными сказками… Ну, ничего! Мой хозяин с вами скоро разберется!

— Мы не проходимцы! — в дивных глазах Эльнары сверкнули искры гнева. — Я вам сказала правду, а вы возводите на нас всякую напраслину! И уж тем более не надо пугать нас синьором Карерасом — мы с моим другом пришли к нему по делу.

— По делу приезжают в карете, запряженной парой-тройкой добрых рысаков, а не являются на своих двоих, запорошенные с головы до ног снегом, — съязвил привратник и снова прикрикнул: — Ну, кому говорю, давайте поживее, хозяин ждет.

После столь неласковой встречи заходить в дом синьора Карераса уже не очень хотелось, но Эли успокоила себя мыслью, что хозяин симпатичного двухэтажного особняка, выкрашенного в светло-розовый цвет, вовсе не обязательно должен оказаться таким же грубияном, как его привратник. А кроме того, первый шаг уже был сделан, осталось сделать второй, дабы узнать цену щедрым обещаниям мадемуазель Пишоне.

Несмотря на ясный солнечный день, высокие и чрезвычайно узкие окна в доме синьора Карераса были плотно занавешены тяжелыми бархатными портьерами темно-бордового цвета. В сочетании с шелковыми коричневыми обоями, которыми были обиты стены всех комнат, начиная с передней, они заставляли человека, впервые попавшего сюда, почувствовать себя немного скованно и неуверенно. Масляные светильники, изготовленные в форме коротких мечей, освещали это царство тьмы таким холодным и тусклым светом, что помещение, куда ввел путников молчаливый лакей в строгой ливрее цвета спелой вишни, показалось им абсолютно нежилым. Поэтому сухой, немного надтреснутый голос, внезапно раздавшийся из глубины комнаты, заставил вздрогнуть от неожиданности не только чувствительную девушку, но и ее спутника.

Такой голос мог бы принадлежать убеленному сединами старику, однако синьор Фернандо Карерас, а это был именно он, выглядел довольно моложаво, хотя и несколько необычно. Его худое, чересчур бледное лицо с высоким лбом, на котором меж бровей залегли две глубокие продольные морщины, со впалыми щеками и темными кругами под глазами наводило на мысли о физическом нездоровье или чрезмерном злоупотреблении какими-либо излишествами. Огромные черные глаза, горящие лихорадочным блеском, и четко очерченные губы насыщенного бордового цвета свидетельствовали о страстности и нетерпеливости натуры. Даже узкий нос с небольшой горбинкой и тонкими, хищно раздувающимися ноздрями внушал некоторое недоверие. Этот человек явно имел независимый характер, и небрежно разбросанные по плечам длинные, черные и немного завивающиеся волосы красноречиво подчеркивали это. Правила хорошего тона в Ланшероне предписывали мужчинам носить напудренные парики установленной формы, однако синьор Карерас, похоже, был не слишком озабочен такими формальностями. К сему краткому описанию следует добавить, что владелец особняка был невысокого роста, но весьма изящного телосложения; в одежде, включая сорочки, что шились по специальному заказу, предпочитал исключительно черный цвет.

Фернандо Карерас был явным приверженцем мистицизма и во всем искал некий сверхъестественный смысл. Его отличал весьма незаурядный, наблюдательный ум, но у жителей Ластока он пользовался репутацией чудака и забияки. Ему было около сорока пяти лет, десять из которых он провел курсируя между Парижем и Ластоком. Никто не знал, чем синьор Карерас промышляет на жизнь и каково его прошлое. Он не был приближен ко двору, но являлся завсегдатаем светских салонов, хозяева которых питали слабость к оригинальности его суждений и самобытности натуры. Подобные качества, как известно, во все века и у всех народов встречались крайне редко из-за стадного инстинкта, присущего большинству людей с далеких первобытных времен. Поговаривали, будто у себя на родине, в Испании, синьор Карерас был замешан в каком-то политическом заговоре, после раскрытия которого он был вынужден бежать во Францию, а уже оттуда — в Ланшерон. Обосновавшись здесь, он еще несколько раз уезжал в Париж, привлекавший его страстную натуру своей шумной и немного бесшабашной жизнью, но всякий раз возвращался обратно. Последние год или два Карерас безвыездно жил в Ластоке, напоминавшем уютную, спокойную гавань, где всегда стоит хорошая погода.

— Кто и зачем послал вас в мой дом? — спросил человек, расположившийся на маленьком низком диванчике, обитом ярко-красным бархатом, закинув ногу на ногу. Он был одет с ног до головы во все черное и пронизывал испытующим взглядом пожаловавших в дом гостей.

— Мы говорим с синьором Карерасом? — осведомилась на латыни Эльнара, сверкнув своими дивными очами. Получив утвердительный ответ, она протянула хозяину дома письмо от мадемуазель Пишоне, написанное на испанском языке.

Эльнара не могла понять, порадовало это послание господина Карераса или же чем-то позабавило, но оно явно не оставило его равнодушным. Осмотрев гостей уже более внимательно, он спросил, обращаясь к Эли:

— Где вы научились так хорошо говорить на латыни?

— У себя на родине, в Хоршикском ханстве.

— Где находится эта страна? Я никогда о ней не слышал, — хозяин дома перешел на ланшеронский язык.

— Господин не знает о великом Хоршикском ханстве? — искренне изумился Султан, считавший свою отчизну самым главным местом на всей земле. — Наше государство находится на Востоке — в самом сердце Великой Степи, и краше его нет ничего более на свете!

— Чтобы утверждать подобную чушь, голубчик, — в Карерасе взыграло самолюбие испанца, — нужно сначала повидать такую страну, как Испания! Эта благословенная земля настолько прекрасна, что ее можно сравнить с раем!

— А вам, господин, — упрямо возразил хоршик, которого эти слова задели за живое, — было бы неплохо проехаться на Восток и собственными глазами повидать великое Хоршикское ханство, дабы убедиться в справедливости сказанных мною слов.

— Что?! — черные глаза испанца загорелись яростью.

— Мой друг, синьор Карерас, прав: мы действительно не видели Испанию, — нарочито смиренным тоном произнесла Эльнара и с озорной улыбкой добавила: Однако название нашего государства в переводе с арабского означает «райское место». Думаю, вряд ли это можно назвать случайностью.

— На мой взгляд, в этом мире вообще нет места случайностям, — тонко улыбнулся испанец, — и то обстоятельство, что вы, дети далекого Востока, преодолев огромный путь в поисках зыбкого счастья, в конечном итоге оказались именно в моем доме, служит еще одним подтверждением данной теории. Я люблю экзотику… — произнес хозяин необычного дома каким-то пугающим шепотом, а потом коротко хлопнул в ладони — и рядом с опешившими от неожиданности Эльнарой и Султаном словно из-под земли появилось пять рослых лакеев в темно-вишневых ливреях.

— Отведите красотку в столовую, а этого доморощенного колдуна доставьте на задний двор, — отрывисто приказал испанец. — С каждым из них я разберусь поочередно.

— Синьор Карерас! — вскричала потрясенная девушка. — По-моему, вы неправильно нас поняли, мы не имеем никаких плохих намерений! Нас прислала ваша добрая знакомая из Фаркона мадемуазель Пишоне! Пожалуйста, прочитайте еще раз повнимательнее ее письмо, там все должно быть подробно написано.

Невзирая на отчаянные крики Эльнары и сопротивление Султана, двое слуг повели упирающуюся девушку по темному узкому коридору, который освещал свечой третий лакей, а двое других поволокли к входной двери изо всех сил сопротивляющегося хоршика. С явным удовольствием прислушиваясь к девичьим крикам о помощи и негодующей брани Султана, Карерас вновь быстро пробежал глазами послание своей давней подружки Анжелики Пишоне. В свойственной ей едкой манере она описывала, как заморочила голову доверчивой девчонке, надеявшейся в столице королевства Ланшерон найти свое место под солнцем. В конце письма старая дева достаточно прозрачно намекала на то, что ждет от друга бурной молодости достойного вознаграждения за добрую услугу, которую она ему оказала, прислав такой чудесный подарок. «Ну что ж, посмотрим, что собой представляет эта красивая юная сучка, — мысленно усмехнулся испанец. — Хотя даже после непродолжительного общения могу предположить, что она весьма темпераментная девица. Впрочем, даже если бы этот «подарок» Анжелики оказался не таким горяченьким, я бы все равно не стал от него отказываться, ведь восточных женщин в моей богатой коллекции пока еще не было». Поигрывая тонким хлыстом и напевая веселую песенку, весьма довольный разыгрывающимся приключением испанец направился на задний двор.

Не так давно сыну страстной Испании исполнилось сорок семь лет, последние десять из которых он провел вдали от любимой родины. Фернандо Карерас родился в семье неудачливого испанского купца. Его отец Родриго Карерас всей душой ненавидел тяжелый крестьянский труд, который волею судьбы был ему уготован в силу происхождения. В ранней юности, ослушавшись святой родительский воли, он подался в столицу страны — беспечный и шумный Мадрид. В скором времени бойкому и проворному юноше удалось найти себе тепленькое местечко помощника одного тамошнего купца, торговавшего отменным вином, славящимся на всю Испанию. Сей купец имел собственные обширные виноградники на юге страны и был очень занятым человеком, и этим не замедлил воспользоваться его корыстолюбивый помощник, не слишком щепетильный в вопросах чести. Родриго достаточно быстро обнаружил возможность дополнительного и весьма неплохого заработка в дополнение к своему основному жалованью. Не мудрствуя лукаво недавний крестьянин принялся смешивать вино с водой. В его карман потекли первые легкие деньги, и это сильно вскружило голову малоопытному в житейских делах юноше. Родриго Карерас стал очень хорошо одеваться и с удовольствием тратить деньги на всевозможные, прежде недоступные ему развлечения. Прошло немного времени, и он даже снискал сначала внимание, а потом и любовь красивой молодой француженки по имени Антуанетта. Вскоре молодые люди поженились. На веселой шумной свадьбе Родриго присутствовало немало его новых знакомых, но не было никого из родственников — так сильно молодой испанец жаждал поскорее забыть свои крестьянские корни, несовместимые с его честолюбивыми амбициями. В мечтах Родриго Карерас уже видел себя заседающим в городской ратуше важным сановником или, на худой конец, одним из преуспевающих мадридских купцов. Но этим мечтам не суждено было сбыться.

Потеряв голову от пылкой любви страстной Антуанетты и звона золотых монет, не переводившихся в кармане, Родриго забыл всякую осторожность и стал еще больше смешивать вино с водой. Естественно, это не замедлило сказаться на вкусовых качествах напитка, стремительно терявшего былую славу. Наконец слухи о вопиющем мошенничестве дошли и до хозяина Карераса, бесконечно дорожившего своей репутацией. Бросив виноградники, он примчался в столицу и с позором выгнал недобросовестного помощника. Так Родриго остался без работы. В скором времени, привыкший жить на широкую ногу, молодой повеса растратил добытые мошенничеством деньги. Обзавестись собственной крышей, пока в кармане еще водилось золото, он, увы, не догадался, поэтому рождение первенца воспринял не как подарок судьбы, а как тяжкий крест, несвоевременно свалившийся на него.

Сама собой угасла в Родриго и его прежняя страсть к Антуанетте, а маленький, вечно хнычущий Фернандо и подавно не вызывал в новоиспеченном папаше каких-либо теплых чувств. Вспомнив о своих родственниках, Родриго попытался отправить жену с сыном в родную деревню, дабы самому не спеша заняться поиском какого-либо подходящего и не слишком трудоемкого дела, но и здесь его ждало разочарование. Выяснилось, что родители Родриго не так давно померли, а братья, опасаясь его притязаний на скромное наследство, отказали в помощи. Обозленный неудачами, Карерас нередко лупил свою молодую жену, а порой не гнушался поднимать руку и на маленького сынишку, который так сильно боялся родного отца, что по ночам мучился от кошмаров и будил всех своим отчаянным криком, и за это бедняге доставалось еще больше.

Родриго Карерас, упорно не желавший опускаться до какого-либо, пусть нелегкого, но надежного ремесла, все же пытался найти себя в торговле. Уж чем он только не торговал, начиная с посуды и заканчивая гвоздями, а дела у него все никак не шли. Семья перебивалась с хлеба на воду. Тем временем у Фернандо появились братишка и сестренка, которые, как и он сам, были обделены отцовской любовью и вниманием. Чтобы прокормить троих детей, красавица Антуанетта нанялась работать прачкой, и вскоре от ее былой красоты не осталось и следа, зато появился целый букет разных болезней. Между супругами Карерас постоянно вспыхивали ссоры. Сильно постаревшая Антуанетта, рыдая, кричала, что отдала лучшие годы жизни жалкому неудачнику и, если б только, на ее несчастье, он не встретился бы ей на жизненном пути, она сейчас могла бы жить совсем по-другому. На это Родриго зло отвечал жене обвинением, будто она вероломно опоила его любовным зельем и принудила жениться — мол, не что иное, как женитьба, стало началом его краха, и, если бы не семья, он мог бы уже добиться очень больших успехов. Некогда любившие друг друга мужчина и женщина старались как можно больнее уколоть один другого, даже не задумываясь над тем, что вынужденными свидетелями их каждодневных грязных ссор становятся маленькие дети, испуганно вздрагивающие от плача и громких криков матери и отборной ругани отца. Карерас не скупился не только на грязные слова, но и на увесистые тумаки, которые щедро раздавал по сторонам, не разбирая, кто попадал под его горячую руку: безумно раздражавшая его жена или ни в чем не повинные ребятишки. В своей семье Родриго чувствовал себя полновластным хозяином, наделенным едва ли не королевскими полномочиями.

С самого детства и на всю оставшуюся жизнь Фернандо Карерас возненавидел громкий шум и яркий свет, полюбив тишину и ночь, когда, будучи маленьким мальчонкой, забывался крепким сном и находил в этом спасение от ужаса, наполнявшего его жизнь в дневное время. Глядя на ссорящихся между собой родителей, Фернандо понимал, что его неудачливый в делах и от природы ленивый отец в своем доме оказывался в более выигрышном положении, чем рано состарившаяся, больная мать, надрывно тянувшая на себе семью. Несмотря на все свои крики и упреки в адрес отца, она тем не менее до смерти боялась крепких мужниных кулаков. Постоянно разрываясь между работой и домом, Антуанетта физически не успевала уделить каждому из детей должного внимания, а потому со временем, незаметно для самой себя, она все меньше времени стала посвящать заботе о подрастающих сыновьях, отдавая всю свою нерастраченную нежность и душевное тепло младшей дочери. Женщина и не подозревала, что тем самым она невольно способствует рождению в душе старшего из сыновей сначала злости, а потом и ненависти по отношению ко всему женскому полу. Фернандо все больше отдалялся от семьи: если будучи ребенком он более всего на свете мечтал о домашнем уюте и семейном согласии, то с возрастом все больше хотел как можно скорее покинуть отчий дом, чтобы уже никогда в него не возвращаться. Унаследовав от отца непомерное честолюбие, он мечтал завоевать мир.

Фернандо шел всего лишь шестнадцатый год, когда он оставил родной дом. И хотя юноша прожил в одном городе с близкими родственниками больше двадцати лет, он ни разу не навестил их — так велика была его обида на родителей, не сумевших, да и не шибко стремившихся подарить молодому Карерасу счастливое беззаботное детство. Поскольку его одинаково не привлекали ни торговля, ни ремесла, он начал промышлять себе на жизнь более легким и приятным способом: азартными играми, в которых достаточно скоро весьма поднаторел. Не брезговал Фернандо, выросший в постоянной нужде, и банальным воровством. По молодости несколько раз попадался на мелких кражах, за что успел посидеть в тюрьме и, будучи неглупым молодым человеком, набраться еще большего опыта в мошеннических делах.

Когда у Фернандо появился собственный дом и кое-какие деньжата в кармане, честолюбивый Карерас влез в политику. Он всей душой жаждал власти, но, не имея ни влиятельных покровителей, ни огромного состояния, долгое время был вынужден довольствоваться ролью мальчика на побегушках. Безусловно, такое положение дел его мало устраивало, а потому всю свою злость за несбывшиеся надежды он привык вымещать на женщинах, которые ценили его за привлекательную внешность, страстную натуру и пусть небольшие, но все-таки деньги. Имея перед глазами печальный опыт собственных родителей, о женитьбе он и не думал. Фернандо перевалило далеко за тридцать, когда один приятель предложил ему участвовать в крупном политическом заговоре: речь шла ни много ни мало — о свержении короля с престола. Более чем ясно друг намекнул о блестящих перспективах для всех участников предстоящего грандиозного события, конечно в случае успешного исхода дела. Донельзя воодушевленный этим предложением, Карерас решил, что пробил его заветный час. Желая проявить себя, он развернул бурную деятельность, и его усилия были по достоинству оценены зачинщиками заговора. В скором времени Фернандо доверили заведовать казной, которая постоянно пополнялась за счет средств новых участников приближающегося волнительного события.

Однако Фернандо Карерас оказался достойным сыном своего отца: не удержавшись от соблазна, он стал понемногу обирать казну. Проклятое золото, которым были доверху набиты небольшие мешки из плотного темного сукна, манило его своим блеском, омрачало разум и отбирало волю. Казначей, сам того не замечая, все больше входил во вкус. Когда-то, в далеком детстве, прослышав о жутком крахе, который постиг по молодости его отца в необычайно прибыльном винном деле, он мысленно посмеялся над неудачливым родителем, не предполагая, что и сам в будущем окажется в подобной ситуации. Однажды Карерасу стало известно, что люди, стоящие у руководства заговором, что-то заподозрили и вознамерились в ближайшее время тщательно проверить состояние дел в казне. Тогда он решил бежать из страны, махнув рукой на политическую карьеру, лишь бы спасти свою голову, над которой нависла серьезная опасность. Сын Родриго Карераса явно родился в рубашке, поскольку на следующий день после его побега заговор был раскрыт, и многие головы полетели с плеч, начиная с главных зачинщиков политического переворота и заканчивая такими мелкими фигурами, как приятель Карераса, который в свое время предложил ему участвовать в заговоре. Фернандо, бежавший на родину матери — в прекрасную Францию, не только остался жив, но еще и неплохо обогатился на этом деле, оказавшемся столь печальным для многих его собратьев.

В Париже Карерас познакомился с уже увядающей, но все еще неугомонной и пылкой Анжеликой Пишоне. Два абсолютно безнравственных человека, не брезговавшие ничем ради достижения поставленной перед собой цели, оказались интересны и по-своему приятны друг другу. Они стали любовниками. Их ночные оргии нередко сотрясали округу, так что ближайшие соседи милой парочки были вынуждены отсыпаться в дневное время, а ночами бодрствовали, занимаясь при тусклом свете лампы различными хозяйственными делами, порой испуганно вздрагивая от страстного женского стона, внезапно пронзающего ночную тишину, или хриплого мужского вскрика, похожего на рычание изголодавшегося зверя.

Анжелика ввела возлюбленного в свой круг общения, который составляли куртизанки, вроде нее самой, мелкие жулики и некие темные личности, выдававшие себя за людей искусства. Довольно скоро в этом окружении пылкий испанец завоевал прочную репутацию опасного чудака. Так прошло два бурных года. Потом любовные отношения между Анжеликой и Фернандо как-то поугасли. С одной стороны, из-за чересчур вспыльчивого и нетерпеливого характера сына знойной Испании, а с другой — из-за очевидного уже старения непредсказуемой дочери спокойного благополучного Ланшерона. Изрядно потрепанная жизнью, мадемуазель Пишоне отправилась к себе на родину, однако с Фернандо она по-прежнему продолжала поддерживать дружескую связь, обмениваясь письмами и праздничными открытками. Несколько раз, тоскуя по совместно проведенному веселому времени, они встречались то в Париже, то в Ластоке. Затем у Карераса случились какие-то крупные неприятности во Франции, и он был вынужден переехать в столицу королевства Ланшерон, о чем, правда, не очень-то и жалел. Здесь он вел более спокойный и, можно сказать, даже замкнутый образ жизни, хотя, вероятнее всего, это затишье объяснялось тихонько подступающей старостью.

Пылкий испанец, упорно не желавший мириться со своим возрастом, все больше испытывал настоятельную потребность в острых ощущениях. В погоне за наслаждениями он не считался абсолютно ни с чем. Сейчас, направляясь на задний двор своих владений, куда никогда не допускались посторонние люди, Фернандо испытывал приятное возбуждение при мысли о предстоящей ночке в объятиях юной восточной красавицы, выглядевшей очень соблазнительно даже в этой уродливой беличьей шубе. Синьор Карерас был по натуре эстетом, а потому невольно передернул плечами, вспомнив нелепый, с его точки зрения, наряд красивой дикарки. Это легкое движение было тотчас подмечено его ретивыми слугами, и они, вообразив, будто хозяин собирается высказать свое недовольство по поводу их нерасторопности, удвоили свои усилия, дабы скорее поставить на колени упрямого толстого степняка. Посмотрев на их ничтожные старания, испанец тонко улыбнулся и вдруг, резко размахнувшись, стегнул хлыстом по лицу хоршика, не ожидавшего такого удара. На его широком лбу и круглых щеках выступила кровь. Султан попытался прикрыть лицо руками, но следующий, еще более сильный удар одновременно обжег его руки и плечи. Ему не удалось удержать равновесие, и, против своей воли, он упал ничком на засыпанную снегом землю. Слуги Карераса не замедлили воспользоваться этим случаем и тотчас же поставили упрямого хоршика на колени. Оперевшись одной ногой на небольшой валун, оказавшийся здесь так кстати, испанец приступил к допросу:

— Если хочешь сохранить свою паршивую голову на плечах, ты, подлый негодяй, должен отвечать на все мои вопросы предельно правдиво. Я хочу знать, какую порчу ты собирался навести на мой дом, когда принялся строить у ворот странный предмет из снега, пользуясь временным отсутствием привратника?

— Я уже объяснил привратнику, — Султан, руки которого оказались скручены за спиной крепкой веревкой, а на раненые плечи с двух сторон давили два рослых лакея, попытался приподнять голову, — что никаких дурных намерений относительно вас я не имел, господин. Да, от нечего делать я вылепил из снега печку и котелок для плова… Так называется восточное блюдо… Но и только. Что в этом такого ужасного? Неужели из-за этого я вынужден терпеть столь несправедливые муки?

— Здесь вопросы задаю я, — сухо заметил высокомерный испанец, а в следующее мгновение его тонкий, но неимоверно жгучий хлыст вновь прошелся по незащищенному лицу Султана, отчего на глазах невольно выступили слезы, — это во-первых, а во-вторых, жалкий человечишко, не тебе судить о том, что справедливо, а что нет. Я спрашиваю, кто тебя подослал: мои давние враги из Испании или, быть может, недруги из соседней Франции? Для кого ты старался, вылепливая из снега у самых ворот моего дома эту дурацкую печь и котел? Зачем ты забросал свой котел камнями? Отвечай поживее!

— Эти камни изображали мясо, без которого невозможно представить себе приличный плов, — ответил измученный хоршик.

— Знай, если ты не перестанешь мне нагло лгать, очень скоро я тебя самого превращу в это мясо и брошу на съедение бродячим псам, — зло прошипел Карерас. — Что за ерунду ты мне мелешь, негодяй? Вздумал отнимать мое драгоценное время своими глупыми сказками? Лучше тебе, голубчик, сознаться по-хорошему в том, что ты занимаешься колдовством! А колдовство на территории Ланшерона запрещено Указом короля, так что тебе придется очень даже несладко.

— Я — не колдун! — вскричал Султан, пытаясь приподняться на ноги. — Поверьте, господин, я обычный человек, привыкший честным трудом зарабатывать себе на кусок хлеба.

— Боюсь, работать тебе, подлый обманщик, еще долго не придется. Если вообще когда-нибудь придется, — усмехнулся синьор Карерас, после чего приказал слугам: — Всыпьте этому негодяю двадцать ударов палками. Я хочу отбить у него всякую охоту к непотребным делам. Скорее всего, он не выдержит этого испытания, а потому, когда стемнеет, сбросьте его паршивое тело в реку, да не забудьте подвесить камень потяжелее. Мне не нужны лишние разговоры в городе об этом.

Внезапно почувствовав острый голод, что случалось с Фернандо всякий раз, стоило ему устроить себе какое-нибудь маленькое развлечение, он направился в столовую. По крикам, доносившимся с заднего двора, испанец пытался определить усердие своих слуг, взявшихся за истязание спутника той самой красавицы, о которой Карерас, отвлеченный забавным приключением, чуть не позабыл.

Столовая представляла собой вытянутое в длину большое помещение, в котором напрочь отсутствовали окна. Точнее говоря, на стенах, обитых шелковыми коричневыми обоями, можно было разглядеть несколько окон, за которыми чернел ночной небосвод, усеянный таинственными звездами. Но окна эти были нарисованы рукой искусного художника, благодаря чему, невзирая на царившее истинное время суток, Фернандо Карерас всегда имел возможность наслаждаться пребыванием в ночи. У противоположной от окон стены стояли в ряд три низких дубовых буфета, за стеклянными дверцами которых загадочным притягательным светом мерцало столовое серебро. Посередине комнаты находился длинный стол, застеленный ярко-красной атласной скатертью. С одного конца стол был тщательно сервирован и заставлен разнообразными яствами, от которых исходил дразнящий, аппетитный аромат. У другого конца стола находилась Эльнара, безмерно утомившаяся от неизвестности и страшно уставшая от долгого пребывания на ногах. Слуга, прислуживающий хозяину дома за обедом, не спускал с нее глаз ни на мгновение.

Бросив мимолетный взгляд на девушку, синьор Карерас быстрым шагом вошел в столовую. Он с удовольствием откинулся на спинку кресла, пока слуга осторожно поправлял накрахмаленную салфетку на его груди, а затем с аппетитом приступил к трапезе. Фернандо Карерас не имел привычки звать гостей в свой просторный, хотя и несколько необычный дом, а потому за его длинным обеденным столом находилось только одно кресло, предназначенное ему самому. Донельзя удивленная подобным обращением, Эли по-прежнему стояла у другого края стола, устремив печальный взгляд уставших глаз в сторону нарисованных окон.

— Тебе нравится мой дом? — внезапно раздался самоуверенный голос синьора Карераса, утолившего первый голод.

— Нет! — резко ответила девушка.

— Почему? — искренне изумился мужчина, воображавший, будто ему, благодаря полету смелой мысли, удалось воплотить некий земной рай, о котором простые смертные не смеют и мечтать. Фернандо не просто любил свой дом, но безумно гордился им.

— В нем нет жизни, — последовал краткий ответ.

— А что, по-твоему, есть жизнь? — Карераса забавляла эта молоденькая девушка. Казалось, она претендовала на знание вещей, которые для других оставались загадкой на протяжении многих десятилетий, да и те искушенные философы далеко не всегда находили ответ на сей непростой вопрос.

— Любовь, — Эли устремила серьезный взгляд на заносчивого мужчину, вызывающе закинувшего ногу на ногу. — А еще яркий солнечный свет, согревающий теплом и пробуждающий все живое от сна. Свежий ветер, который способен чистотой своего дыхания вдохнуть жизнь даже в тяжелобольного человека. Яркие краски многоликой природы, радующие глаз и дарующие покой человеческой душе. К сожалению, ничего этого в вашем доме, синьор Карерас, нет. Ваш дом больше напоминает мне холодный склеп, нежели человеческое жилье.

— Зато я чувствую себя в нем просто превосходно, — парировал высокомерный испанец, — а это важнее всего! Мне нет абсолютно никакого дела до мнения безликой толпы, живущей общепринятыми представлениями о том, что хорошо, а что плохо. Толпа может легко ошибиться, но человек, выстрадавший свои убеждения, — никогда! Ты очень молода, Принцесса! Кстати, судя по твоему весьма необычному имени, ты еще не научилась отличать, что в этой бренной жизни действительно ценно и значимо, а что преходяще и бесполезно. Солнечный свет, который ты так горячо восхваляешь, на деле нередко слепит глаза, вызывает головокружение, наконец, способствует увяданию кожи и даже появлению преждевременных морщин. Свежий ветер может довести совершенно здорового человека до серьезной болезни, а краски природы своей безалаберной аляповатостью утомляют взор и раздражают человеческую душу, которая жаждет покоя и тишины. В то же время благословенная ночь не только позволяет человеку отдохнуть и набраться сил для множества дел, коими полна наша грешная земная жизнь, но и дает счастливую возможность более осмысленно и упорядоченно взглянуть на вещи. Это порой в корне меняет мировоззрение человека, и он получает возможность подняться на более высокую ступень в своем духовном развитии, чем все остальные людишки. Скажи, разве тебе не лестно было бы почувствовать себя на порядок-другой выше всей прочей, безликой и суетливой массы?

— Думаю, нет, — усмехнулась неглупая девушка. — На мой взгляд, именно тот, кто тратит все свои силы и время на бессмысленные усилия для собственного возвеличивания над остальным народом, на самом деле оказывается не просто одиноким, но и глубоко несчастным человеком. Он лишен человеческого тепла, любви, общения. Кроме того, его необоснованные амбиции, как правило, говорят о внутренней трусости и неуверенности в себе. Такие люди добиваются признания у мира, поскольку не в состоянии сами признать себя личностью, состоявшейся во всех отношениях.

— Я смотрю, ты, милашка, не только красива, но и отнюдь не глупа, — удивленно протянул Фернандо, не ожидавший от юной девушки столь здравомыслящих речей. — Стоит признать, Анжелика Пишоне прислала мне очень даже неплохой подарок! Надо будет ее по достоинству вознаградить, когда она приедет в Ласток на Новый год.

— О каком подарке вы ведете речь? — немного побледнела Эли, заподозрив что-то неладное.

— Я говорю о тебе, красотка, — вальяжно развалившись в кресле, заявил испанец. Он с видимым удовольствием закурил трубку, намеренно выпуская дым в сторону девушки.

— Боюсь, вы, синьор Карерас, неверно поняли послание мадемуазель Пишоне, — в черных глазах Эльнары читалась тревога. — Мы с Султаном спешно прибыли в Ласток по предложению мадемуазель Пишоне. Она получила ваше письмо, в котором вы сообщали, что по поручению короля Генриха собираете группу людей, владеющих латинским языком, для срочной государственной службы. Узнав, что я хорошо говорю и пишу на латыни, мадемуазель Пишоне любезно предложила мне попытать счастья, обратившись к вам для получения соответствующих рекомендаций.

— К счастью, король Генрих даже не подозревает о существовании моей скромной особы, — загадочно произнес Фернандо, а потом весело рассмеялся. — А потому вся история с предстоящей Ланшерону войной и государственной службой есть не что иное, как плод буйного воображения моей подружки — неугомонной Анжелики Пишоне. Она всегда была отъявленной проказницей, и даже годы ничуть не изменили ее.

— Выходит, мадемуазель Пишоне подло обманула меня, но зачем? — прошептала потрясенная девушка.

— Чтобы сделать мне приятное, — нагло сказал испанец. Он обошел стол и приблизился к Эли: — Помнится, ты говорила, что настоящая жизнь невозможна без любви? Что ж, красотка, я готов согласиться с тобой в этом вопросе, — рука Карераса потянулась к изящной девичьей шее.

Эльнара отшатнулась, но вдруг испуганно вскрикнула: дверь столовой распахнулась, и в комнату проворно вбежала маленькая обезьянка. Она была одета в коротенькое ярко-красное платье, а на голове у нее красовалась кокетливая черная шляпка, перетянутая алой шелковой лентой. С любопытством озираясь по сторонам, обезьяна ловко вскочила на стол и уставилась на девушку. Карерас поощрительно улыбнулся ей, а затем, обращаясь к животному, серьезным тоном сказал:

— Рад тебя видеть, Кико! Нравится ли тебе мой выбор? — с силой надавив на тонкие девичьи плечи, испанец развернул ошеломленную Эли лицом к обезьяне.

Сделав вращательное движение хвостом, обезьянка бесцеремонно вскочила на плечо Эльнары. Фернандо громко расхохотался:

— Я вижу, Кико, наши вкусы вновь совпали! Молодец, детка! — Прижав девушку к краю стола, он страстно прошептал: — Вот с кого тебе нужно брать пример, моя очаровательная дикарочка!

Эльнара хотела дать наглецу пощечину, но едва занесла руку, как вдруг почувствовала, что ее кто-то резко перехватил, а в следующее мгновение у Эли чуть искры не посыпались из глаз от сильного удара по щеке на удивление тяжелой обезьяньей лапой. Погладив животное по голове, испанец насмешливо усмехнулся:

— Единственное существо на всей грешной земле, которое меня действительно по-настоящему любит, — это чудное животное! По своему разуму эта славная обезьянка мало чем уступает человеку, а некоторых представителей рода человеческого оно, пожалуй, еще и во многом превосходит. Кико очень привязана ко мне, и плохо придется тому, кто посмеет обидеть ее хозяина. Имей в виду, удар по щеке — это ее первое предупреждение. А второго может и не быть. Если Кико, моя капризная, взбалмошная девочка, вдруг разозлится, она безо всяких предупреждений набросится и раздерет все лицо тому, кто осмелится не угодить хозяину. Думаю, будет обидно, если это миленькое личико будет навсегда обезображено уродливым рубцом, не так ли? — холодными пальцами испанец легко коснулся лица Эли, пылающего от негодования. Он еще сильнее прижал девушку к столу и наклонился к ее манящим вишневым губам, отчего ей пришлось слегка откинуться назад.

Не обращая внимания на слугу, продолжавшего стоять в столовой, Карерас повалил девушку на прохладную поверхность длинного стола, одновременно пытаясь задрать подол ее легкого платья. Довольная происходящим действом, обезьяна тем временем вскочила на девичью грудь, не позволяя Эли приподняться со стола, дабы как-то защитить себя. Жадные руки Фернандо уже добрались до беленьких женских рейтуз, соблазнительно облегавших стройные бедра. Дрожащий от нетерпения испанец одной рукой пытался стянуть с девушки ее нижнее белье, а другой — пытался освободиться от собственного. Воспользовавшись этой краткой заминкой, Эльнара изловчилась и пнула подлого насильника прямо в пах. Карерас взвыл от боли. Кико, обращенная до того мгновения к нему спиной, удивленно повернулась в сторону хозяина. Набрав в легкие побольше воздуха, Эли резко вскочила на стол и сбросила с себя наглую обезьяну. Добежав до противоположного края крепкого дубового стола, она схватила в обе руки два огромных ножа, которыми слуга разделывал для господина поросенка, запеченного в сметанном соусе. Растерявшийся от неожиданности лакей, вытянув длинные руки вдоль тела, вытаращил глаза, но остался стоять на месте, словно столб. Демонстративно помахав в воздухе одним из ножей, Эльнара с явным вызовом в голосе произнесла:

— Вы все еще желаете овладеть мной, достопочтенный синьор Карерас? Или, может быть, хотите мне что-нибудь сказать?

Оправившийся от шока, но не от боли, Фернандо с ненавистью взглянул в ее сторону. Маленькая хрупкая фигурка Эли возвышалась на дубовом столе посреди изящного и очень дорогого столового набора, С видом победительницы она взирала на Карераса. Ее глаза на порозовевшем от пережитого волнения лице сверкали от негодования. Несмотря на жуткую боль, страстный испанец вновь испытал огромное желание овладеть ею. Будто угадав его тайные мысли, Эли угрожающим тоном сказала:

— Только посмей приблизиться ко мне, подлый негодяй, я, не задумываясь, отправлю на тот свет и тебя, и твою мерзкую обезьяну. Немедленно отвечай, где мой друг, а не то…

Эльнара не успела закончить угрозу, как у нее за спиной неожиданно выросли два лакея, которые мгновенно вывернули хрупкой девушке руки. Пришлось разжать ладони, выронив ножи, и встать на колени, среди остатков недавнего пиршества хозяина зловещего дома. Все еще держась за больное место, Карерас приблизился к Эли. Свободной рукой оттянув ее голову за волосы назад и злорадно усмехаясь, он сказал:

— Ах ты, маленькая сладкая сучка, если б ты не была так хороша собой, я за подобную дерзость самолично вырезал бы из твоей небольшой, но аппетитной груди, трепещущее сердце в память о нашей чудной встрече, а потроха скормил бы бродячим псам. Радуйся, потаскуха! Я оставлю тебя в живых, но пока не собираюсь отказываться от желания попробовать тебя, дочь дикого Востока, — при этих словах он резко развернулся в сторону слуг, тотчас же вытянувшихся по струнке, и приказным тоном прошипел: — Отведите эту маленькую дрянь в мою комнату отдыха. Пусть подумает, как следует себя вести, если хочет сохранить свою поганую жизнь.

Ретивые лакеи бросились исполнять приказание хозяина. Они поволокли отчаянно упирающуюся девушку по длинному темному коридору, а затем заставили ее спуститься вниз по истертым каменным ступенькам, где каждый шаг отдавался мрачным зловещим эхом. Наконец они оказались у массивной деревянной двери, запертой на огромный замок. Лакеям пришлось повозиться с ключом, пока дверь не отворилась, пугающе скрипя давно несмазанными ржавыми петлями. Еще не переступив порог этой тюрьмы, Эли невольно вздрогнула, почувствовав сильный запах плесени и неимоверной сырости. Жестокие стражники грубо втолкнули ее внутрь. Один из них зашел, чтобы оставить лампу, а заодно бросил на грязный каменный пол беличью шубку, которую он захватил с собой вовсе не из жалости к несчастной пленнице, а дабы освободить себя от лишней возни с никому не нужной тряпкой. И вновь заскрипели ужасные петли, наводя на оставшуюся в одиночестве Эльнару огромную тоску и невыносимый страх перед неизвестностью.

Сначала от оглушающей тишины у нее зазвенело в ушах. Некоторое время, устало прикрыв глаза, Эли стояла на пороге, пытаясь отдышаться. Когда же она открыла глаза и подняла голову, то охватившему ее ужасу не было предела. Комната отдыха синьора Карераса представляла собой огромное мрачное помещение с неимоверно высокими потолками, в котором отсутствовали окна, если не считать маленького отверстия под самым потолком, которое было забрано частой решеткой и освещало комнату лишь узкой полоской света. Для чего предназначалось это крошечное окно в столь жутком склепе, девушке было совершенно не понятно. Долго не беленые стены были изуродованы пятнами сырости, во многих местах даже отваливалась штукатурка. По темным углам с сырого потолка медленно капала вода, и этот мерный, до ужаса отвратительный звук был ничуть не лучше скрипа дверных петель. Вдоль стен располагались какие-то странные предметы, сделанные из дерева и железа. Эльнара хотела подойти к одному из них, дабы выяснить, что это такое, но вдруг с криком отпрянула, обнаружив прямо под ногами, бурые пятна крови, которыми, как оказалось, были сильно забрызганы и стены. В страхе лишиться рассудка, испуганная девушка забилась в один из более или менее сухих углов и совсем скоро, незаметно для себя, задремала, укутавшись с ног до головы в спасительный мех шубки.

Во сне Эльнаре приснилось, будто она бежит по лесу, бежит тяжело дыша, то и дело спотыкаясь о попадающиеся на пути мелкие кочки и большие коряги, будто опасаясь куда-то не успеть. Наконец лес закончился, и впереди в лучах заходящего солнца заблестела голубая водная гладь. Собравшись с силами, она побежала вновь. Девушка добежала до высокого обрыва и остановилась, увидев посередине реки лодку, плывущую к противоположному берегу, в которой находился ее возлюбленный. Эли отчаянно закричала: «Сержио, вернись! Я здесь, я люблю тебя!» В серых глазах Сержио читалась искренняя глубокая боль. Печально улыбнувшись, не отрывая от девушки глаз, он продолжал грести веслами, направляясь к другому берегу. Силы оставили Эли, она рухнула на колени, заливаясь горькими слезами и не переставая шептать: «Сержио, я люблю тебя, куда же ты уходишь от меня, зачем? Прошу тебя, вернись, любимый». Рыдания теснили девичью грудь, и вдруг она испуганно вздрогнула всем телом, проснувшись от невыносимо пугающего звука — так скрипели ржавые дверные петли.

В помещение вошел синьор Карерас, обнимая одной рукой свою любимую обезьянку, а в другой держа изящный серебряный подсвечник с ярко пылавшей толстой свечой, которая отбрасывала зловещие отблески пламени на мрачные темные стены.

— Ты уже плачешь, маленькая сучка? — с явным удовлетворением в голосе заметил испанец, не подозревая об истинной причине девичьих слез. — Ну что ж, просто превосходно! Выходит, ты уже осознала, куда вляпалась благодаря своей непростительной доверчивости. Дураки и неудачники всегда учатся на своих ошибках. Правда, далеко не всем предоставляется возможность исправить их, ведь все зависит от случая или душевного расположения того человека, в руках которого находится их презренная жизнь. Что скажешь, милашка, о моей комнате отдыха? — внезапно переменил он тему разговора. — Не правда ли, здесь уютно? Я очень люблю тут бывать, когда мне есть с кем отдохнуть и немного развлечься, позабыв о суете бестолкового мира, шумящего за этими стенами и воображающего, будто его ничтожные заботы и глупые страсти и есть настоящая жизнь.

— Где мой друг? — прервала его самодовольную речь Эльнара, встав на ноги, дабы лишить невысокого ростом испанца возможности смотреть на нее сверху вниз.

— Кого ты имеешь в виду, красотка? — с притворным удивлением спросил он.

— Где мой друг Султан, которого вы отняли у меня, едва мы переступили порог этого мерзкого дома? — повторила девушка свой вопрос.

— Боюсь, ты еще не представляешь, наивная дочь дикого Востока, что есть подлинная мерзость, — усмехнулся Фернандо и продолжил: — Похоже, тебя интересует, а может быть, даже очень волнует судьба этого паршивого колдуна, которого я велел запереть на заднем дворе, пока не решу, как мне лучше всего поступить с тобой, — не моргнув глазом, солгал испанец, пару часов назад приказавший слугам утопить избитого хоршика в реке, как только стемнеет.

— Что ты вообразил себе, хищное животное? — длинные густые ресницы Эли затрепетали, предчувствуя недоброе. — Мой бедный друг не только не колдун, но даже толком не представляет себе, что это такое. Он чист душой, как ребенок! Ты должен отпустить его на свободу.

— А чиста ли твоя душа, милашка? — Карерас намеренно пропустил слова Эльнары мимо ушей и, задав вопрос, вперился в нее пронзительным взглядом своих черных глаз, будто пытался проникнуть в самую глубину ее непорочной души. — Для своих юных лет ты рассуждаешь о жизни слишком смело и даже чересчур зрело. Я начинаю подозревать, что, несмотря на молодость, ты успела побывать во многих передрягах. Наверняка, повидала немало любопытных вещей и узнала жизнь с самых разных сторон. Я рад, если это действительно так. Меня всегда раздражали в женщинах глупость и жеманство, свойственные ох как многим. До сих пор приятным исключением из этого правила была только Анжелика Пишоне. Славно мы повеселились с ней в свое время, немало чего натворив и немало кого одурачив. Увы, она сильно постарела — пусть не душой, а телом… Все равно ничего хорошего в этом нет. Я ненавижу морщины на лице и дряблую кожу тела, это слишком очевидно напоминает мне, что и моя старость не за горами. Пожалуй, ты, милая красотка, вполне могла бы заменить мне Анжелику, которой мне по-прежнему не хватает, хоть и немало воды утекло с тех пор, как мы с ней расстались.

— Ты не просто злодей, Карерас! Ты — сумасшедший злодей! — дивные глаза Эльнары сверкали гневом.

— Ты не права, милашка, — спокойно ответил испанец. — В моем очень узком кругу меня обычно называют гением зла, и это более соответствует действительности. Я хочу предложить тебе выгодную сделку. Ты становишься мне не просто другом, а другом очень искренним и преданным мне всей душою, заменив милейшую мадемуазель Пишоне, — ну а я, в свою очередь, сохраняю тебе жизнь и отправляю на все четыре стороны твоего восточного дружка! Уверен, он будет молиться за тебя до последних дней жизни.

— Я ни за что не стану другом такого подлеца, как ты, Карерас, — твердо сказала Эли.

— У тебя нет другого выхода, — пожал плечами Фернандо. — Разве ты не хочешь спасти свою юную жизнь и уберечь от гибели дружка? Да будь на твоем месте любая другая женщина, она бросилась бы целовать мне ноги за подобную милость.

— Уж этого ты точно не дождешься, — Эльнара решительно вздернула вверх маленький изящный подбородок.

— Я так не считаю, — усмехнулся Карерас. — Даже если ты из-за своего чересчур независимого и своенравного характера откажешься от лестной чести стать для меня верным другом, пылкой любовницей и пособницей в моих многочисленных интересных делах, тебе все равно не избежать моих железных объятий. Увы, не сегодня… Ты так распалилась, что вывела меня из строя… Но это дело времени, и только. Надеюсь, в ближайшие дни я оправлюсь настолько, чтобы попробовать тебя, дочь дикого Востока.

— Этого не будет, я лучше умру, чем поступлюсь своей честью.

— Не переживай, красотка, ты умрешь, как только я сполна утолю свою страсть, — невозмутимым тоном заявил Фернандо. — Думаю, по обстановке моего замечательного дома ты уже догадалась о том, какие цвета я предпочитаю более всего. Их два. Я люблю черный цвет, как символ ночи, столь обожаемой мною с детских лет, а также весьма неравнодушен к красному — цвету крови, он меня очень возбуждает.

При этих словах девушка невольно вздрогнула, а Карерас не спеша прошел к странным сооружениям, установленным вдоль стен, — они не были похожи ни на мебель, ни на что-либо другое, пригодное для человеческих нужд.

— Еще с самых юных лет я ощущал себя особенным человеком, которому судьбой предначертано менять сознание других людей и совершенствовать их от природы низменные души. Я должен уберечь этот мир от разрушительной силы великой греховности и вопиющей человеческой глупости, которые присутствуют повсеместно и ставят под удар существование жизни на земле. Конечно, низкие животные инстинкты обычного человека начинают бунтовать при одной только мысли о столь глубоких переменах, поэтому никто на это поистине благородное испытание по доброй воле не соглашается, и мне приходится применять силу. Разумеется, я не настолько примитивен, чтобы просто бить человека по голове или пинать его ногами, одновременно внушая высокие духовные мысли. Недаром я стою над этим грешным миром, а не в одном ряду с безликой тупой толпой. Я, Фернандо Карерас, — еще больше приосанился испанец, страдавший от невысокого роста, — призван очистить нашу прекрасную бедную землю от скверны, и этому посвящена вся моя жизнь.

Безусловно, с мужчинами, как всегда, дело обстоит достаточно просто. Сначала я им подробно рассказываю, кем, как и для чего был сотворен наш мир, объясняю, насколько духовно возвысится и облагородится их душа после того, как они примут из моих рук почетную смерть. Потом каленым железом я самолично выжигаю на их обнаженной груди шестиконечную звезду в знак причащения к высшим знаниям. Предчувствуя приближение смертного часа, в то же время будучи не в силах осознать неизбежность своей смерти, почти все из них ползают у моих ног, униженно умоляя о пощаде. Вдоволь насладившись ничтожеством и животным страхом этих никчемных людишек, я милостиво отправляю их на небеса: кого-то сажаю на острый кол, кому-то распарываю живот одним ударом меча, а кого-то живьем зажариваю на костре. Их предсмертные вопли несказанно услаждают мой изысканный слух.

Что же касается женщин, то, как правило, большинство из тех, кто попадает в мои цепкие руки, после предварительной мудрой беседы о высоких материях удостаиваются чести познать силу и твердость моего природного жезла, — Фернандо с любовью огладил свое причинное место. — Но опять-таки, и в этом сладком деле я предпочитаю проявлять широту мысли и богатство воображения, коими меня одарила сама природа. Примитивное совокупление — не для меня, моя утонченная натура нуждается в более острых и разнообразных ощущениях.

Хочу заметить, что своей просветительской миссией я всегда занимаюсь только здесь, в любимой комнате отдыха, по-моему весьма наглядно демонстрирующей мой злой гений. Вот этот, с виду весьма скромный станок — всего-то из двух досок — способен исторгнуть из женской глотки фантастически сладострастные стоны. И нижняя доска, и верхняя специально не обработаны, чтобы голая женщина получила больше впечатлений от больно впивающихся заноз в тело, незащищенное одеждой. Но это еще не все. После того как очередная потаскуха, жаждущая доставить мне наслаждение, укладывается на нижнюю доску, сверху на нее опускается другая деревяшка, которая доходит ей до самого подбородка, полностью накрывая ее грешное тело. Остается одно-единственное отверстие — для того чтобы в ее изнемогающее от желания лоно мог войти мой крепкий, как железо, дружок. Тогда вот эти болты по краям досок меж собой завинчиваются, и в этом хитроумном капкане сука оказывается не в состоянии пошевелить ни единой частью своего продажного тела. А при неблагоприятном для нее стечении обстоятельств запросто может уподобиться хорошо раскатанному скалкой тесту, если вершителю ее судьбы, то бишь мне, вдруг вздумается завинтить гайки покрепче. Не правда ли, здорово придумано? — на чувственных губах Фернандо заиграла дьявольская улыбка.

От этого жуткого станка испанец перешел к другому. Это была широкая необработанная доска, над которой на расстоянии двух человеческих рук, вытянутых в высоту, нависало еще одно деревянное полотно. По углам эти доски соединялись прочными столбами, а сверху свисали внушающие ужас железные цепи разной длины.

— А попадая на эту нежную постель, женщины едва не лезут на стенку от моей восхитительной идеи, столь гениальной в своей простоте. Видишь? Здесь шесть цепей, на концах четырех из них есть кольца, которые закрепляются на кистях рук, раскинутых в стороны, и щиколотках бесстыдно раздвинутых ног очередной продажной твари. Так что она оказывается в полуподвешенном состоянии. Еще две цепи крепятся к ее соскам, вытягивая их вверх, дабы грудь похотливой суки приняла приятную мне форму. Отстегав мерзкое создание хлыстом, я укладываюсь сверху и, прежде чем войти в потаскуху, обычно позволяю себе немного развлечься. Длину всех цепей можно свободно регулировать, а значит, тем самым можно, к примеру, вырвать с корнем соски или вывернуть ногу, покалечить руку, ну и так далее. Мои временные любовницы, оказавшись здесь, визжат, как свиньи, приготовленные на убой! Со стороны это смотрится крайне забавно.

Однако, приступая к любому, даже самому незначительному делу, более всего я забочусь о том, чтобы оно принесло мне эстетическое удовольствие, насытив мою душу тонкостью замысла и изяществом исполнения. Только глупые люди не понимают, что смерть обязательно должна быть красивой и, желательно, драматически волнующей. Благодаря этому простецкому устройству, — Карерас кивком головы указал на вбитые в стену ржавые крюки с прикрепленными на них короткими цепями, — какая-нибудь изрядно нагрешившая в жизни баба может почувствовать себя в роли Иисуса Христа, распятого на кресте. Доставив негоднице это удовольствие, безусловно не заслуженное ею, я избиваю ее хлыстом до потери сознания, потом окатываю ведром ледяной воды и с неимоверным наслаждением вхожу в эту плоть, вздрагивающую в предсмертных конвульсиях. Закончив свое дело, я освобождаю суку от цепей, чтобы добить ее, безвольно распростертую на грязном, залитом кровью полу, крепкими подкованными сапогами.

Но вершиной моей гениальности является этот поистине чудный станок, — возбужденный яркими воспоминаниями, испанец с гордостью постучал костяшками пальцев по узкой дубовой бочке без дна, имевшей по бокам небольшие круглые отверстия. — Чтобы попасть сюда, сука, удостоенная сей высокой чести, вынуждена вытянуть вперед руки и отставить назад зад, на четвереньках медленно проползая внутрь. Мне приходится помогать ей сзади хорошими пинками, а ее первоочередная задача — просунуть руки сквозь отверстия. Как только она этого добивается, сильным пинком я вгоняю оставшуюся часть тела в бочку, так что с одного конца бочки будет торчать ее глупая голова, а с другого — красный от моих пинков зал, Капкан захлопнулся! Из этой бочки выбраться нельзя. Освободить тело можно, лишь четвертовав его, что обычно и происходит в таких случаях. Но сначала я отдираю поганую суку, что называется, и в хвост и в гриву: то есть беру ее поочередно и спереди, и сзади, а для большей потехи засовываю в эти грязные дырки все, что попадается на ту минуту под руку. Помню, однажды, отодрав одну горячую бабенку, я засунул ей в рот вонючую тряпку, но никак не мог найти ничего подходящего для ее кровоточившего от моего усердия зада. Пришлось всунуть горящую свечу. Жаль, она потом быстро сдохла, но запах паленой человеческой кожи еще долго здесь сохранялся, кружа мне голову и вдохновляя на новые, еще более изысканные подвиги. А с одной потаскухи я как-то срезал кожу по кусочку… Острым ножом… Тварь оказалась на удивление живучей, но только отчаянно вопила, не подозревая, как неистово меня возбуждают ее крики. Я то и дело отрывался от своего приятного занятия, дабы презренная сука удовлетворила мою похоть, а потом вновь брался за дело. Закончилось все тем, что в очередной раз я решил соединить оба занятия, одинаково востребованные моей утонченной душой. Я драл потаскуху в зад и при этом аккуратно снимал с ее спины тонкие полоски кожи. Увы, она не выдержала двойного удовольствия и скончалась раньше, чем работа была закончена, но, в целом, у меня остались неплохие воспоминания об этом вечере.

Не переживай, милашка, — Карерас самоуверенным движением взял за подбородок сжавшуюся от ужаса Эльнару, — что, когда настанет твой черед испытать эти удовольствия, тебе будет не слишком интересно, ведь я раскрыл тебе почти все свои секреты. Для тебя, дочь дикого Востока, я придумаю что-нибудь новое. Благо, время вполне позволяет.

Фернандо направился к выходу, а противная обезьянка, неожиданно вскочив на плечо девушки, отвесила ей хорошую пощечину, чем вызвала одобрительный смех своего сумасшедшего хозяина. И вновь, навевая ужасающий страх и смертельную тоску, ржавые дверные петли противно заскрипели. Эли осталась одна в этом мрачном холодном помещении, более походившем на ступень ада, устроенную если не самим дьяволом, то, как минимум, его ближайшим слугой. Комната отдыха — самое нелепое название из всех, какие только можно подобрать для этого жуткого места.