Эпидемии и народы

Введение

Примерно двадцать лет назад, готовясь к написанию книги «Восхождение Запада: История человеческого сообщества», я читал о завоевании испанцами Мексики. Общеизвестно, что Эрнандо Кортес, отправившись в поход и имея в своем распоряжении менее шестисот человек, завоевал империю ацтеков, насчитывавшую миллионы подданных. Как же столь небольшая горстка людей смогла одержать победу? В самом деле, как это произошло? Все привычные объяснения этого казались мне неудовлетворительными. Если Монтесума и его окружение вначале полагали, что испанцы — это боги, то опыт скоро показал им, что это не так. Лошади и порох при первой встрече с ними удивляли и ужасали индейцев, но через непродолжительное время вооруженные стычки продемонстрировали ограниченную мощь конницы и очень примитивный характер огнестрельного оружия, которым располагали испанцы.

Важное значение определенно имело то, что Кортес нашел союзников среди индейцев и повел их против ацтеков, однако его индейские союзники встали на сторону испанцев только после того, как у них появилось основание полагать, что Кортес победит.

Эта необычайная история завоевания Мексики (которую вскоре повторит Писарро, не менее удивительным образом завоевав империю инков в Южной Америке) в действительности была лишь деталью более масштабной головоломки. Пересечь океан и достигнуть Нового Света вообще-то были способны лишь относительно немногие испанцы, однако они преуспели в том, чтобы поразить своей культурой индейцев, которые многократно превосходили их в численности. Но внутренне присущая европейской цивилизации привлекательность и некоторые неоспоримые технические преимущества испанцев не кажутся достаточным объяснением всеобъемлющего отступничества индейцев от своих прежних образа жизни и верований. Почему, к примеру, полностью исчезли старинные религии Мексики и Перу? Почему сельские жители не остались верны тем божествам и ритуалам, которые с незапамятных времен приносили плодородие их полям? Проповедь христианских миссионеров и подлинная привлекательность христианской веры и культа, похоже, мало объясняют происшедшее, хотя в глазах самих миссионеров истина христианства была столь очевидной, что их успех в обращении миллионов индейцев в свою веру казался не нуждавшимся в объяснении.

Ответ на подобные вопросы подсказала случайная ремарка в одном из описаний завоевания Кортесом Мексики (уже и не помню, где я ее обнаружил). Моя новая гипотеза приобрела достоверность и значимость, когда я впоследствии обдумал ее и осмыслил следующие за ней выводы.

В ту ночь, когда ацтеки изгнали Кортеса и его людей из своей столицы, убив многих из них, в городе свирепствовала эпидемия оспы. Организатор нападения также был среди тех, кто умер[1]^{1} в эту noche trista [ночь скорби — исп.], как позднее назвали ее испанцы. Подобная эпидемия, поражавшая совершенно не знакомую с ней популяцию, сама по себе была ужасающей, так что никто не знал, как на нее реагировать и что делать. Поскольку у затронутой эпидемией популяции не было унаследованного или приобретенного способа сопротивления, смерть от исходного удара постигла, предположительно, от четверти до трети ее численности. Парализующий эффект смертоносной эпидемии — достаточное объяснение того, почему ацтеки не преследовали разбитых и деморализованных испанцев, дав им время и возможность для отдыха и перегруппировки, сбора их индейских союзников и начала осады Мехико, что и позволило испанцам добиться окончательной победы.

Кроме того, стоит принять во внимание психологические последствия болезни, которая убивала только индейцев и не наносила вреда испанцам. Подобную избирательность можно было объяснить лишь сверхъестественными причинами, так что не оставалось сомнений в том, какая из сторон конфликта пользовалась божественной благосклонностью.

Религиозные культы, жречество и образ жизни, выстроенный вокруг старых индейских богов, не могли пережить подобную демонстрацию превосходящей силы Бога, которому поклонялись испанцы. Поэтому неудивительно, что индейцы приняли христианство и столь безропотно подчинились контролю испанцев. Бог продемонстрировал, что Он на стороне завоевателей, и каждая новая вспышка завезенных из Европы (а вскоре также и из Африки) инфекционных заболеваний воспроизводила этот урок.

Таким образом, однонаправленное воздействие инфекционных заболеваний на индейские популяции дало мне ключ для понимания того, почему испанцы с легкостью завоевали Америку не только в военном, но и в культурном аспекте. Однако эта гипотеза быстро привела к новым вопросам. Как и когда испанцы приобрели опыт этих заболеваний, который так хорошо послужил им в Новом Свете?

Почему у индейцев не было собственных болезней, которые выкашивали бы вторгшихся испанцев?^{2} Предварительные ответы на подобные вопросы вскоре начали открывать то измерение прошлого, которое прежде не осознавали историки: историю встреч человечества с инфекционными заболеваниями и далеко идущие последствия, которые возникали всякий раз, когда контакты поверх эпидемических границ позволяли новой инфекции вторгнуться в ту или иную человеческую популяцию, не имевшую никакого усвоенного иммунитета против ее разрушительных воздействий.

Рассматриваемая в таком ключе, всемирная история содержит ряд параллелей к тому, что произошло на американском континенте в XVI–XVII веках. Основные направления этих роковых встреч описаны в моей книге. Выводы, к которым я пришел, испугают многих читателей, поскольку центральное значение для моего изложения событий приобретают события, занимавшие мало места в традиционной историографии. Так происходило потому, что длинная череда ученых, чья работа заключалась в просеивании оставшихся от прошлого свидетельств, не обращали внимания на возможности важных изменений в моделях [распространения] заболеваний.

Разумеется, из европейской исторической памяти никогда не исчезала пара показательных примеров того, что может произойти, когда население впервые подвергается нападению неведомой инфекции. Главным примером этого феномена была Черная чума XIV века, а другим — куда менее разрушительные, но не столь далекие от наших времен и лучше задокументированные эпидемии холеры в XIX веке.

Однако историки никогда не рассматривали эти события как составную часть более масштабных, имеющих принципиальное значение переломных моментов эпидемиологического характера, поскольку более ранние случаи катастрофических столкновений с новыми заболеваниями были скрыты в недрах еще более глубокого прошлого, когда свидетельства о них были столь несовершенны, что легко было упустить из вида как масштаб, так и значимость случившегося.

При оценке древних текстов историки естественным образом руководствовались собственным опытом эпидемических инфекций. Живя среди привычных к заболеваниям популяций, где сравнительно высокий уровень иммунитета к известным инфекциям очень быстро подавляет любую вспышку уже знакомых эпидемий, обученные критическому подходу историки были вынуждены не доверять как преувеличению любым сведениям о масштабной гибели от инфекционных заболеваний. Неспособность понять глубокое различие между вспышкой привычного заболевания среди знакомой с ним популяции и разрушительным воздействием той же самой инфекции на сообщество, не обладающее необходимым иммунитетом к ней, действительно лежит в основе того, что прежние историки не смогли уделить должного внимания этому вопросу в целом. Если предположить, что инфекции всегда существовали главным образом в том же самом виде, в каком они присутствовали в Европе до появления современной медицины, то об эпидемиях, похоже, можно мало что сказать, в связи с чем историки, как правило, проходили мимо подобных тем, уделяя им лишь нечто вроде случайных упоминаний наподобие того, что я обнаружил в описании победы Кортеса.

История эпидемий оказалась уделом собирателей древностей, которые получали удовольствие от фиксации, в сущности, бессмысленных сведений просто потому, что они имели место. Однако оставалась еще Черная чума, наряду с рядом случаев, когда неожиданная вспышка какого-либо заболевания в войсках внезапно меняла обстановку на войне, а иногда и предрешала исход всей кампании. На подобные эпизоды нельзя было не обращать внимания, однако их непредсказуемость оставляла у большинства историков некомфортные ощущения. Все мы желаем, чтобы наш человеческий опыт имел смысл, и вклад историков в этот универсальный запрос заключается в том, что они делают акцент на тех составляющих прошлого, которые можно охарактеризовать количественно, дать им определение, а зачастую также и проконтролировать. Эпидемическое заболевание, когда оно действительно становилось решающим фактором в мирное или военное время, противоречило стремлению сделать прошлое постижимым. Как следствие, историки принижали значение таких эпизодов.

Ряд специалистов конечно же стояли вне магистральной точки зрения — например, бактериолог Ханс Цинссер, который выступал в роли адвоката дьявола, собирая примеры того, как заболевания действительно выступали важным историческим фактором. Например, в чрезвычайно популярной книге Цинссера «Крысы, вши и история» показано, как вспышки тифа часто нарушали идеально разработанные планы монархов и полководцев. Однако в подобных книгах не предпринималась попытка встроить опыт [инфекционных] заболеваний в какую-либо более масштабную картину человеческой истории. В них, как и в других работах, случайные катастрофические вспышки инфекционных заболеваний по-прежнему были внезапными и непредсказуемыми нарушениями нормального хода событий, по существу, остающимися за рамками исторического объяснения и, следовательно, представляющими мало интереса для серьезных профессиональных историков, чья работа заключалась в объяснении прошлого.

Задача этой книги — ввести историю инфекционных заболеваний в поле исторического объяснения, продемонстрировав, каким образом варьирующиеся паттерны распространения этих заболеваний^{3} повлияли на человеческую деятельность как в древности, так и в современности. Многие мои предположения и выводы остаются гипотетическими. Для подтверждения и корректировки моих утверждений потребуется тщательное изучение древних текстов специалистами по множеству необычных и сложных языков. Для подобной работы ученых требуется некий тезис для проверки — мишень для критики. Ради этой цели я позволил себе умозрительные рассуждения и догадки, но в то же время они могут привлечь внимание обычных читателей к важным белым пятнам в прежних представлениях о человеческом прошлом.

Если полностью абстрагироваться от деталей того, что я хотел сказать, всякий может с уверенностью согласиться с тем, что более полное осознание постоянно меняющегося места человечества в балансе природы должно быть частью нашего понимания истории, и никто не может усомниться в том, что роль инфекционных заболеваний в естественном балансе имела и имеет ключевое значение.

Прежде чем мы перейдем к основному сюжету этой книги, избежать неразберихи в дальнейшем нам помогут несколько замечаний по поводу терминов «паразитизм», «инфекционное заболевание», «смертоносная инфекция» и связанных с ними понятий.

Инфекционные заболевания и паразитизм играют всепроникающую роль в жизни человека. Когда некий организм успешно находит себе пищу, для его носителя это может обернуться вредоносным инфицированием или заболеванием. Питание всех животных зависит от других живых существ, и люди не исключение. Проблемы поиска пищи и изменения способов, при помощи которых человеческие сообщества этим занимались, представляют собой довольно знакомые сюжеты экономической истории. Менее знакомая проблема — как избежать того, чтобы не стать пищей для других организмов, — главным образом потому, что еще с самых ранних времен своей истории люди перестали слишком опасаться крупных хищных животных наподобие львов или волков. Тем не менее будет корректно утверждать, что жизнь большинства людей, в сущности, находится в ловушке неустойчивого равновесия между микропаразитизмом болезнетворных организмов и макропаразитизмом крупных хищников^{4}, главными среди которых были другие люди.

Микропаразиты представляют собой мелкие организмы (ими могут быть вирусы, бактерии или многоклеточные существа), чьим источником пищи служат человеческие ткани, подходящие для поддержания их собственных жизненных процессов. Некоторые микропаразиты провоцируют острые заболевания и либо убивают своего хозяина через совсем короткое время, либо вызывают защитные реакции внутри его тела, которые убивают самих паразитов. В то же время какой-либо из этих вызывающих заболевание организмов иногда тем или иным образом остается в теле своего хозяина, который тем самым становится разносчиком паразита, способным заразить других, не имея выраженных признаков заболевания. Но существуют и другие микропаразиты, которые, как правило, вступают в более стабильные отношения со своими человеческими носителями.

Подобные инфекции, несомненно, отнимают определенную часть жизненной энергии, однако их наличие не препятствует нормальному функционированию организма.

Макропаразиты демонстрируют схожее разнообразие.

Некоторые из них убивают сразу, как это всегда делают львы и волки, когда питаются человечиной или любой другой плотью, — другие же позволяют своему хозяину жить неопределенно долго.

Еще в незапамятные времена люди-охотники благодаря своим навыкам и грозному виду превзошли те же качества их хищных соперников. Таким образом, человечество оказалось на самой вершине пищевой цепи — риск быть съеденным хищными животными больше не был велик. Однако еще долгое время после этого существенным аспектом взаимодействия соседствующих человеческих сообществ почти наверняка оставался каннибализм. Это обстоятельство помещает успешных людей-охотников на один уровень с львиным прайдом или стаей волков.

Позже, когда производство продовольствия превратилось в образ жизни некоторых человеческих сообществ, появилась возможность для видоизмененного макропаразитизма. Завоеватель мог захватывать продовольствие у тех, кто его производил, и, потребляя его сам, становиться паразитом нового типа для тех, кто осуществлял эту работу. В особенно плодородных местностях даже оказалось возможным утверждение сравнительно стабильной модели этой разновидности человеческого макропаразитизма. В основе ранних цивилизаций фактически лежала возможность изымать у подчиненных сообществ лишь часть урожая, чтобы подвергаемому грабежу коллективу из года в год оставалось достаточно для длительного выживания. На ранних этапах эта макропаразитическая основа цивилизации оставалась грубой и неприкрытой, и лишь позже взаимный обмен услугами между городом и деревней мало-помалу развился настолько, что односторонний характер взимания налогов и рент стал менее заметным. Но поначалу жестоко угнетаемое крестьянство, кормившее жрецов и царей, а также их городских приспешников в обмен на пищу, от которой оно отказывалось в их пользу, получало мало или вообще ничего, за исключением некой неопределенной защиты от других, более безжалостных и не столь дальновидных грабителей.

Взаимному характеру отношений между пищей и паразитом, лежащему в основе истории цивилизации, соответствуют параллельные взаимные отношения в организме каждого человека. Лейкоциты, являющиеся принципиальным элементом системы защиты от инфекций, фактически поглощают непрошеных гостей. Организмы, которых они неспособны поглотить, становятся паразитами, которые, в свою очередь, поглощают всё, что они могут найти пригодным для пищи внутри человеческого тела[1].

Впрочем, это всего лишь один из аспектов исключительно сложных процессов, от которых зависят успешное или неудачное внедрение и распространение в теле конкретного человека любого отдельно взятого организма. Несмотря на весь прогресс медицинских исследований за последние примерно сто лет, в действительности никто в полной мере не понимает их взаимодействия. На каждом уровне организации — молекулярном[2], клеточном, на уровне организма и на социальном уровне — мы сталкиваемся с равновесными состояниями. В рамках подобных равновесий любое изменение «извне» склонно провоцировать компенсационные изменения во всей системе, минимизирующие общий беспорядок, хотя всегда существуют критические пределы, выход за рамки которых приводит к краху ранее существовавшей системы. Подобное катастрофическое событие может предполагать распад на более простые, более мелкие части, каждая из которых имеет собственное состояние равновесия — или, напротив, может произойти инкорпорация мелких частей в некое более крупное или более сложное целое. В реальности два этих процесса могут сочетаться, как в хорошо известном случае пищеварения у животных, когда питающийся организм дробит клетки и белки своей пищи на более простые компоненты лишь для того, чтобы собрать их в новые белки и клетки собственного тела.

Для подобных систем не годится простой причинно-следственный анализ. Поскольку здесь одновременно играют роль много факторов, которые постоянно взаимодействуют, а их параметры меняются нерегулярными темпами, концентрация внимания на единственной «причине» и попытка приписать ей конкретное «следствие» обычно ведут по неправильному пути. По определению, лучший путь приблизиться к пониманию — изучение одновременности множественных процессов, однако здесь возникают гигантские концептуальные и практические сложности. Распознавание конкретных структур и наблюдение за их устойчивостью или распадом на большинстве уровней организации новейший и сложнейший пример процессов, в рамках которых миллионы атомов регулярно собираются в более крупные органические молекулы.

В действительности, как можно догадаться, человеческие города, которые гораздо новее белков и которых гораздо меньше, организованы менее упорядочение, чем крупные органические молекулы, не говоря уже о клетках и организмах в целом. Однако по меньшей мере можно предположить, что схожие правила всецело применимы ко всем организационным иерархиям, в рамках которых мы живем, действуем и существуем, находятся почти на пределе человеческих способностей, а на некоторых уровнях, включая социальный, присутствуют принципиальная неопределенность и разногласия по поводу того, на какие структуры стоит обращать внимание или какие структуры поддаются достоверному выявлению.

Разные терминологические системы заостряют внимание на разных принципах структурирования, так что зачастую невозможно обнаружить логически убедительный и общедоступный инструмент проверки, с помощью которого можно определить, превосходит ли какая-либо из подобных терминологических систем своих конкурентов.

Однако медленные процессы эволюции, по всей видимости, применимы к человеческим обществам и их символическим системам в той же степени, что и к человеческому организму, так что там, где проблему не решит логика, с этой задачей в конце концов справится борьба за выживание^{5}.

Громадную ценность для выживания людей определенно имеют языковые способы выражения, концентрирующие внимание на принципиально значимых сторонах той или иной ситуации. Именно этот аспект нашей способности общаться друг с другом и позволил Homo sapiens стать столь доминантным видом. Однако ни одна система выражения совершенно неспособна потенциально или полностью охватить все стороны окружающей нас действительности.

Нам приходится извлекать максимум пользы из обращения с унаследованными нами языком и понятиями, а не беспокоиться об обретении истины, которая устроит всех, везде и на все времена.

Само понятие заболевания в широком смысле, как и язык, является социальным и историческим продуктом. В исторических свидетельствах в избытке присутствуют святые, которых сегодняшние американцы отправили бы в клиники для душевнобольных. Напротив, близорукость и притуплённое обоняние — свойства, которые мы считаем совместимыми с хорошим здоровьем, — наши предки-охотники, вероятно, посчитали бы заболеваниями, граничащими с инвалидностью. Тем не менее, несмотря на подобные вариации, у самого представления о том, что такое заболевание, остается твердое и универсальное ядро. Человека, который больше не может выполнять ожидаемые от него задачи из-за неполадок в организме, его ближние, похоже, всегда сочтут больным, и многие подобные расстройства возникают при встрече с паразитическими организмами.

Разумеется, разные индивиды и целые сообщества демонстрируют широко варьирующиеся степени восприимчивости и/или иммунитета к инфекциям. Подобные различия иногда являются наследственными, но чаще они оказываются результатом предыдущих воздействий со стороны вторгающихся извне организмов[3]. Приспособление наших защитных систем к заболеваниям происходит постоянно, не только в рамках отдельных человеческих организмов, но и среди целых популяций. Соответственно растут и снижаются степени сопротивления и иммунитета[4].

Точно так же, как отдельные люди и популяции претерпевают постоянные изменения в ответ на инфекционные заболевания, у различных болезнетворных инфекционных организмов происходит процесс адаптации и приспособления к своей окружающей среде. Характерно, что очень важной частью этой среды являются условия внутри тел их носителей, хотя этим она не исчерпывается.

В конечном итоге, постоянно возникающая проблема для всех паразитов, включая болезнетворные организмы, состоит в том, как перебраться от одного хозяина к другому в условиях, когда подобные носители почти никогда не соприкасаются.

Длительное взаимодействие между инфекционными организмами и их человеческими хозяевами, происходившее на протяжении многих поколений в рамках достаточно многочисленных для этого популяций с обеих сторон, формирует модель взаимной адаптации, позволяющей выживать и тем, и другим. Болезнетворный организм, убивающий своего носителя, быстро создает кризис для самого себя, поскольку для продолжения цепочки новых поколений ему достаточно часто и достаточно быстро требуется каким-либо образом найти нового носителя. И наоборот, человеческое тело, которое сопротивляется инфекции настолько совершенно, что покушающийся на него паразит не может найти в нем никакого пристанища, явно создает для инфицирующего организма другую разновидность кризиса выживания. В действительности многие подобные альянсы в сфере инфекционных заболеваний не дожили до нынешнего дня, вероятно, из-за одного из двух этих крайних сценариев. А если послушать кое-каких уверенных в себе чиновников от здравоохранения, то значительное количество известных и некогда значимых болезнетворных организмов сегодня находятся под угрозой исчезновения благодаря широко распространенному использованию вакцинации и другим мероприятиям общественного здравоохранения во всем мире[5].

Оптимальные условия для паразита и его хозяина возникают (хотя и не всегда в обязательном порядке), когда каждый может продолжать свое существование в присутствии противоположной стороны в течение неопределенно долгого времени без слишком существенного ухудшения нормального самочувствия. Имеется множество примеров данного типа биологического баланса. В частности, в нижних отделах человеческого кишечника обитает многочисленная популяция бактерий, которые не оказывают заметного болезнетворного воздействия. Во рту и на коже у нас в избытке имеются организмы, которые к нам нейтральны.

Некоторые из этих существ могут способствовать пищеварению, а другие, как считается, играют определенную роль в недопущении того, чтобы в наших телах бесконтрольно размножались вредоносные организмы. Однако надежные данные о том, что можно назвать экологией человеческих инфекций и инфестаций^{6}, в целом отсутствуют[6].

Тем не менее с экологической точки зрения можно утверждать, что многие из наиболее смертоносных болезнетворных организмов плохо справляются со своей ролью паразитов. В некоторых случаях они по-прежнему находятся на ранних стадиях биологической адаптации к своим человеческим носителям, хотя не следует допускать, что их продолжительное сосуществование обязательно ведет к взаимной безвредности[7].

Например, одним из старейших человеческих, а также дочеловеческих паразитов, вероятно, является малярийный плазмодий[8], — однако же он продолжает возбуждать в своих человеческих носителях жестокую и изнурительную лихорадку. Человеческий организм инфицируют по меньшей мере четыре разных типа (forms) малярийного плазмодия^{7}, и один из них, Plasmodium falciparum, обладает гораздо большей вирулентностью, чем остальные. По-видимому, он проник в человеческую кровеносную систему позже других и не имел достаточно времени, чтобы приспособиться к своим человеческим носителям так же, как другие формы малярийной инфекции. Однако в данном случае эволюционное приспособление между паразитом и его хозяином осложняется разнообразием носителей, к которым должен приноровиться инфицирующий организм, чтобы завершить свой жизненный цикл. Приспособляемость, которая позволяет малярийному плазмодию жить в красных кровяных тельцах человека неопределенное количество времени, не предполагает его успешной передачи от носителя к носителю.

Фактически доминирующая картина болезни при малярии предусматривает периодическое разрушение и уничтожение миллионов эритроцитов, что вызывает лихорадку у человека-носителя и позволяет плазмодиям в течение одного-двух дней перемещаться по кровеносной системе в качестве свободноживущих организмов, пока они не обосновываются в новом качестве паразитов внутри новых эритроцитов. Это вызывает у человека-носителя лихорадку и изнурительную слабость и в то же время позволяет плазмодию воспроизводиться за счет «поездки на попутке» — в последнем качестве выступают комары, которые всасывают свободноживущие формы плазмодиев вместе со своей пищей — человеческой кровью. Оказавшись в желудке комара, плазмодии демонстрируют иной тип поведения, кульминацией которого становится их половое воспроизводство. В результате спустя несколько дней появляется новая генерация плазмодиев, которые перемещаются в слюнные железы комара в готовности проникнуть в очередное человеческое тело, когда комар будет получать следующую порцию пищи.

Судя по установленным фактам, малярийные плазмодии не причиняют вреда комарам, которые передают их от одного человеческого носителя к другому столь любопытным способом. От того, что паразит, завершая свой жизненный цикл, существует за счет тканей организма комаров, жизнь последних, похоже, не становится короче, а их активность не уменьшается. На то есть очевидная причина: чтобы плазмодию удалось добраться до нового человеческого носителя, комар-переносчик должен быть достаточно жизнеспособным, чтобы нормально летать. Серьезно ослабленный комар просто не смог бы выполнить свою функцию в воспроизводстве малярийного цикла — эффективного перемещения паразита к новому человеку-носителю. А вот ослабленный и пораженный лихорадкой человек ни малейшим образом не нарушает этот цикл, поэтому неудивительно, что эта очень древняя форма инфекции должна быть безвредной для комаров и по-прежнему сохраняет свое вредоносное воздействие на людей^{8}.

Некоторые другие важные человеческие инфекции подобны малярии, поскольку инфекционные организмы должны приспосабливаться более чем к одному носителю.

Если промежуточный носитель по какой-то причине более важен для паразита, то адаптация в процессе достижения стабильного биологического баланса будет сосредоточена на приспособлении именно к нему, а не к человеку Поэтому, когда подобные инфекции поражают человека, они могут неограниченно долго оставаться крайне опасными для его жизни. К таким случаям относится, к примеру, бубонная чума, поскольку возбуждающий ее паразит Pasteurella pestis обычно заражает грызунов и живущих на них блох, а в человеческие тела проникает лишь время от времени. В сообществах землеройных грызунов эта инфекция может сохраняться неопределенно долгое время. Паттерны заражения и выздоровления, зачастую включающие более одного вида грызунов, живущих в одной норе, очень сложны и полностью не изучены. Однако для ряда землеройных грызунов, которые обитают в больших подземных «городах», встреча с Pasteurella pestis — это детская болезнь, примерно такая же, как оспа или корь, привычные для жителей человеческих надземных городов. Иными словами, взаимное приспособление этой паразитической бациллы и ее носителя-грызуна приобрело довольно стабильный характер. Лишь те случаи, когда болезнь поражает ранее не контактировавших с ней грызунов и человеческие группы, имеют экстраординарные последствия, наподобие тех, что сделали нашествия бубонной чумы особенно ужасными для наших предков.

Шистосомоз, промежуточными носителями которого являются улитки, сонная болезнь (ее переносчиком выступает муха цеце), сыпной тиф, переносимый блохами и вшами, а также немало других заболеваний по-прежнему угрожают людям из-за сложностей приспособления паразитов к двум или более различным хозяевам. Особенно показателен случай сыпного тифа. Те же или близкие штаммы риккетсиальных организмов^{9}, ответственные за его передачу, обитают внутри некоторых видов клещей в стабильной форме, то есть передаются от поколения к поколению без явного отрицательного эффекта как для клеща, так и для паразита. Реакцией же на заражение тифом крыс и их блох является выздоровление, то есть они исторгают организм-захватчик из своего организма после некоторого периода заболевания. Но когда возбудители тифа переносят свою активность на человеческих вшей и человеческое тело, для вшей летальный исход наступает всегда, а для человека — часто. Подобная картина предполагает серию перемещений паразита — от стабильного сосуществования с клещами к менее стабильному приспособлению к крысам и крысиным блохам и далее к крайне нестабильному, а потому, видимо, и недавнему по времени переходу на человека и человеческих вшей[9]^{10}.

Однако есть и другие человеческие заболевания, которые распространяются напрямую от носителя к носителю без какого-либо опосредующего переносчика и с минимальной задержкой. К этому классу относятся туберкулез, корь, оспа, ветряная оспа, коклюш, свинка (паротит), грипп.

Они в самом деле составляют список инфекционных заболеваний, с которыми цивилизованные народы по-прежнему основательно знакомы. Каждое из них, за исключением туберкулеза и гриппа, представляет собой инфекцию, которая дает долгосрочный, зачастую пожизненный иммунитет. Как следствие, эти заболевания обычно поражали детей, и это и по сей день происходит там, где вакцинация и другие искусственные методы не изменили естественные модели распространения инфекционных болезней.

Подобные детские болезни не обязательно являются слишком серьезными в том смысле, что выздоровление от них, как правило, обеспечивается просто медицинским уходом. Однако те же самые заболевания, поражая прежде не затронутую ими человеческую популяцию, с определенной вероятностью уничтожат значительную часть заболевших. Обычно чаще других возрастных групп от них умирают молодые люди в расцвете сил. Иными словами, когда такие инфекции вторгаются в популяции, не имеющие к ним иммунитета, они способны уничтожить или искалечить целые человеческие сообщества — что и проделали оспа и череда других заболеваний с цивилизациями ацтеков и инков.

Куда больше человеческих страданий, несомненно, причиняют другие болезни — медленные хронические инфекции, душевные болезни или расстройства, наступающие в пожилом возрасте. Они представляют собой нечто вроде «фонового шума», на котором всегда происходила человеческая жизнь. В последнее время значимость подобных недугов возросла, поскольку мы живем дольше, чем наши предки. Однако знакомая нам картина заболеваемости принципиально отличается от того опыта болезней, который был у них. В частности, ужасающей и всегда присутствующей вероятностью были спорадические вспышки чумы в любой из ее смертоносных форм. Хотя статистические и клинические данные, позволяющие четко определить, какие именно инфекции уничтожали людей и в каком количестве, когда и в каких местах это происходило, недоступны вплоть до XIX века (и даже в этот период остаются эпизодическими), в паттернах смертельных инфекций все же можно наблюдать значительные изменения, которые фактически и станут темой этой книги.