Эпикур

Встреча

Солнце, недавно поднявшееся за кормой, ещё не грело. Убаюканные качкой пассажиры, закутавшись в плащи, дремали на тюках с шерстью, которую вёз в Афины Микон. Памфилу, обладателю единственной на корабле каюты, не давала спать тревога, а Эпикуру, впервые пустившемуся в плавание, — любопытство. Учитель и ученик, поёживаясь от утреннего холода, стояли у правого борта и следили за медленно приближавшимся берегом. Микон держал на мыс Суний, восточный край Аттики.

Эпикуру недавно исполнилось семнадцать. Теперь это был стройный, крепкий юноша с открытым приветливым лицом. Он вступил в тот возраст, когда молодых покидает детское ощущение самоценности жизни и они начинают с удивлением и тревогой разглядывать себя, стараясь понять, чего хотят, на что способны и зачем вообще оказались в этом мире?

С восторгом, к которому примешивалась изрядная доля беспокойства, он смотрел на священную землю предков. Там, впереди, за далёкой стеной Гимет лежала столица философов, там его ждала Академия (если, конечно, он не осрамится перед Ксенократом), там был Софан, которого ещё предстояло разыскать, тамошние камни помнили Солона, Перикла, Геродота, Анаксагора, Сократа и Платона, там жили легендарные Фокион и Демосфен. И со всем этим он мог соприкоснуться уже сегодня!

Они отплыли с Кеоса засветло, рассчитывая к концу дня достичь Пирея. Памфил, уставший от бесконечных задержек, увидев наконец вблизи аттический берег, немного успокоился. Было девятое анфестериона[5]. Малые Элевсинии начинались через пять дней, и он боялся, что не успеет договориться с иерофантом об участии в священнодействии. Решение пройти обряды Элевсинских таинств и стать мистом возникло у него неожиданно. Посвящение требовало не меньше полутора лет: сперва надо было пройти весной Малые Элевсинии, потом осенью Большие, и только через год, на следующих Больших, поклонник Деметры и Диониса получал доступ к тайным мистериям Элевсинского культа и мог рассчитывать на посмертное успокоение души в стране блаженных.

Неокл с трудом согласился отпустить Эпикура с Памфилом в это ненадёжное для мореплаванья время. И действительно, им пришлось подолгу пережидать непогоду, мокнуть под дождями и страдать от качки. Но, слава Посейдону, кажется, путешествие заканчивалось благополучно.

— Скажи, мой друг, — неожиданно попросил Памфил, — только честно. Вот многие говорят, что иногда улавливают какие-то следы воспоминаний о прошлых рождениях. А ты? Как у тебя с этим, ведь молодая память должна быть чище, чем в зрелые годы?

Эпикур с участием обернулся к учителю. Он знал, что последнее время Памфила преследует страх смерти. Хотелось ободрить старика, но уже давно он принял за правило говорить только правду и теперь, вздохнув, ответил, что, конечно, иногда видит странные сны, но их странность, например полёты, — скорее мечты и желания, чем воспоминания о прошлой жизни.

— Вот и я тоже, — кивнул Памфил, — сколько ни копался в памяти, не сумел найти следов прошлых рождений души. Между тем пифагорейцы с уверенностью пишут, что Пифагор был сыном Гермеса, появился на свет ещё во времена Тесея и звался Эталидом. После смерти Эталида он стал Эвфорбом, был воином Приама и сражался с самим Менелаем, потом, уже во времена Гомера, он прожил жизнь делосского рыбака Пирра и только потом родился у нас на Самосе при Поликрате. И каждый раз его реинкарнация от смерти до новой палингенесии длилась ровно 216 лет, то есть шесть, дважды умноженное на себя. Значит, до его нового рождения, по моим расчётам, остаётся шестьдесят два года. Но способность помнить прошлые рождения, как они пишут, Эталиду по его просьбе подарил божественный отец. А как же остальные? Подумай, какой толк душе от прошлых рождений, если она их не помнит? Прости, я опять кощунствую.

Эпикур вспомнил десятую книгу платоновского «Государства», рассказ о воине Эре, убитом в бою и воскресшем через двенадцать дней на погребальном костре. Эр помнил о путешествии своей души в царство мёртвых, грандиозное зрелище Вселенной — веретена Ананки и встречу с богиней судьбы Лахетис. Он видел души тиранов и убийц, обречённых на вечные мучения, и души людей, готовых к новому рождению. При нём эти души выбирали жребий своей будущей земной жизни. Вместе с нерождёнными он спустился в знойную долину подземной реки Леты, и там, исполненные жаждой, все они, кроме Эра, напились из неё воды забвения.

— Наверно, душа вспоминает свои прошлые жизни в моменты между рождениями, — сказал Эпикур. — Помнишь, у Платона тень Одиссея, устав от приключений, выбрала судьбу простого человека.

— Рассказ Эра я не забыл, мой друг. Только он — не свидетельство очевидца. Платон сам говорил мне, что выдумал его, чтобы красочнее описать владения Аида. Как узнать, что входит в нас в виде откровения, а что — игра фантазии? Может быть, иерофант мистерий и кое-кто из мистов действительно что-то знают, но они должны хранить тайну. — Памфил горестно вздохнул. — Сказать тебе, что страшнее всего? Это, мой мальчик, соединение неотвратимости с неизвестностью!

Беседу прервал Микон. Неожиданно он отдал кормовое весло помощнику, спустился на палубу и призвал пассажиров погрести.

— А ну, афинские граждане! — заорал он басом, — Достаточно отдыхали, пора и поработать. За вёсла, афиняне, за вёсла! Мелей, Фессал, Салеф, развернуть парус, живо!

Корабль поворачивал влево, огибая мыс. Впереди открылась ширь Саронического залива, вдали, над морем, тёмным от волн, обозначился голубой контур Эгины. Моряки перетягивали канаты, крепящие рею. Пассажиры — хозяева вперемежку со слугами — разбирали вёсла, усаживались вдоль бортов. Эпикур подошёл к скамье, на которой уже сидел Мис. Юноша повернулся лицом к корме, уселся рядом и положил руки на отполированную ладонями рукоять весла. Микон опять поднялся на корму.

— А ну, мозолезадые, приготовились! — закричал он, поднял руку и дал первую команду: — Оп!

Вёсла с плеском рухнули в воду.

— О-оп, — пропел Микон.

Эпикур изо всех сил потянул рукоять к себе, потом вверх и вперёд. Ещё одно «Оп», и весло снова бухнулось в волны.

— О-оп, оп! О-оп, оп! — командовал Микон, постепенно наращивая темп.

Эпикур с наслаждением работал веслом, разглядывая холмистый берег. Паралия — прибрежная область страны — выходила к морю рыжими обрывами, над которыми зеленели луга и темнели полосы вспаханных полей. В открывавшихся долинах прятались рыбацкие селения.

После часа работы Микон объявил отдых. Пассажиры принялись за завтрак. Мис принёс Эпикуру хлеб, сыр и горсть оливок. Они ещё ели, когда за кормой показалась небольшая эскадра — четыре триеры и узкая тридцативёсельная ладья. Размещённые в три яруса вёсла триер энергично работали, от круто входивших в воду носов разбегались пенные полосы, порой из волн выглядывали окованные бронзой концы таранов. Военные корабли без труда догнали грузный «финик» Микона.

— Эй, Микон! — окликнули с ладьи, — Смотри не спеши. А то можешь попасть в кашу!

— Эге, Стреб! — узнал знакомого Микон. — Что это ты тут заварил, пока меня не было?

Быстроходная ладья поравнялась с фиником. Стреб придержал её, зная, что легко нагонит триеры, и начал выкладывать новости. Пассажиры повскакивали с мест и затихли, прислушиваясь.

Стреб объяснил, что вчера вечером перед Пиреем появился неизвестный флот из трёх десятков триер. Оказалось — объявился Гарпал, бывший наместник Вавилона и главный казначей Александра. Уже ходили слухи, что, когда царь по пути из Индии стал наводить в государстве порядок, Гарпал вдруг изменил ему и бежал, захватив казну. И вот, наняв сильное войско и флот, он явился в Афины просить убежища![6] Стратег Филокл распорядился до решения властей закрыть все афинские гавани, а Стреба на всякий случай послал за подкреплением в Лаврион.

— Ну и дела! Действительно каша! — воскликнул Микон.

— Притом золотая, — добавил Стреб. — Гарпал обещает подарить городу шесть тысяч талантов!

Слушатели ахнули. Такой доход Афины в лучшие времена своего могущества могли получить только за десять лет. Тем временем Стреб дал команду гребцам, и ладья двинулась вдогонку за триерами.

Пятеро моряков и три десятка пассажиров столпились у мачты, чтобы обсудить новость. К ним присоединился Микон.

Гарпала хорошо знали. Наместник Вавилона не скрывал своей симпатии к афинянам. В позапрошлом неурожайном году он спас город от голода, прислав в Аттику несколько кораблей с зерном. Положение было тем более щекотливым, что Гарпала в благодарность за это избрали почётным гражданином Афин.

— Пожалуй, в городе уже идёт Собрание, — предположил Микон. — Жаль, нас там нет. Вот случай так случай.

— Только бы не упустили, — волновался тощий Фессал. — Шесть тысяч талантов! Да ведь это, если поделить, можно выдать каждому гражданину по пятнадцать мин!

— И войну с Александром в придачу, — добавил Микон.

Торговец Ксанфий, которого Неокл просил опекать Эпикура в Афинах, предложил взять Гарпала под защиту, а богатства вернуть Александру. Тогда Гарпал перестанет быть преступником, и у царя не останется причин мстить городу. Только пусть драхм по триста из его денег дадут каждому афинянину. Такая убыль по сравнению с его богатствами будет просто незаметной.

Начался спор. На шум из каюты вышел Памфил, послушал, махнул рукой и ушёл назад. Эпикур с любопытством слушал доводы спорщиков, но не мог сообразить, какое бы решение принял сам.

Микон предложил снова сесть за вёсла.

Подгоняемые любопытством люди гребли изо всех сил, сменяя друг друга, и корабль достиг Пирея раньше, чем предполагалось. Вход в торговую гавань Зея всё ещё был заперт афинскими триерами, по крепостной стене расхаживала охрана. Перед гаванью столпились несколько торговых судов, левее стояла эскадра Гарпала из кораблей финикийской постройки.

Микон подвёл свой финик к другим торговцам и велел бросать якорь. Памфил указал Эпикуру на крепость Мунихий за входом во вторую гавань с тем же именем. Главная гавань Пирея помещалась с другой стороны полуострова.

Неожиданно кто-то заметил Гарпала. Македонянин в красной широкополой шапке-кавсии, хромая, прохаживался по палубе одной из триер, стоявшей не очень далеко. Все бросились к левому борту смотреть на Гарпала.

— Назад! — закричал Микон. — Корабль мне перевернёте!

Зрители слегка попятились. Гарпал ходил, останавливался, разглядывал Пирей. Вскоре к нему присоединилась женщина с ребёнком на руках. Всезнающий Ксанфий объяснил, что ребёнок — это скорее всего Леонтия, дочь Гарпала и афинской гетеры Пифоники, умершей в Вавилоне год назад, а женщина — другая флейтистка, Гликера, которую Гарпал выписал из Афин после смерти Пифоники.

Едва упомянули Пифонику, речь сразу зашла о памятниках, которые ей соорудил Гарпал, истратив на это неслыханную сумму — двести талантов. Один памятник поставили в Вавилоне, второй — недалеко от Афин возле Гермии на Элевсинской дороге. Постройку этого памятника Гарпал доверил Хариклу, зятю Фокиона. Все дружно утверждали, что на монумент пошла лишь небольшая часть присланных Гарпалом денег.

Тем временем на рейде началось движение. Криками с корабля на корабль разнеслась весть, что афиняне отказались впустить македонянина. Между кораблями эскадры и берегом начали сновать лодки. На триере Гарпала собралось много народа, очевидно, он держал совет со своими приближёнными. Через час эскадра самого богатого человека в мире, сопровождаемая несколькими афинскими триерами, ушла на восток. Гавани города открылись.

На этот раз на вёсла сели только моряки и слуги. Микон, пропустив вперёд нетерпеливых, осторожно ввёл корабль в порт. Ученик и учитель снова стояли рядом на палубе. Им предстояла разлука, Памфил собирался остановиться в Пирее у знакомого жреца Деметры, принадлежащего к роду Евмолидов, члены которого традиционно занимали высшие должности в Элевсинском культе, Эпикур стремился в Афины, поближе к Академии.

В полукруглой гавани в это время года было немного судов. Пока Микон вёл корабль вдоль берега, Памфил показывал Эпикуру достопримечательности Пирея. Вот нарядный корабельный навес на каменных колоннах, где стоят вытащенные из воды знаменитые, вечно обновляемые суда — посольские триеры «Парал» и «Саламин» и низкая, ярко раскрашенная ладья — несомненно, тридцативёсельный священный корабль, по преданию, тот самый, на котором Тесей в незапамятные времена плавал на Крит к Миносу сразиться с Минотавром и избавить город от унизительной дани. Каждый год корабль отправляется в священное плавание на Делос с дарами тамошнему храму Аполлона. Существует даже целое философское сочинение об этом корабле — можно ли считать, что он остался самим собой, если при многочисленных ремонтах, которые он прошёл за свою невиданно долгую службу, уже не раз и не два были заменены новыми все его части?

Наконец верфи и складские дворы кончились, открылось пространство, заполненное возбуждённой толпой. Это был Восточный рынок. За стоявшими на приколе кораблями и незастроенной прибрежной полосой теснились навесы торговцев, выше белели колоннады, полукругом окаймлявшие площадь. На миг распахнулась главная поперечная улица Пирея, открытая из конца в конец, круто взбегавшая на холм. Вход её отмечали две огромные бронзовые статуи, одна из которых изображала Зевса, а вторая — афинский народ.

Едва корабль причалил, к нему тут же сбежались грузчики, перекупщики, менялы, сборщики торговой пошлины. Ксанфий, который не вёз домой ничего, кроме вырученных денег, тут же нанял повозку. Слуга Ксанфия и Мис быстро погрузили вещи. Эпикур попрощался с Памфилом, и повозка, подскакивая на выбоинах, повезла его навстречу самостоятельной жизни.

После тихого просторного Самоса Пирей показался Эпикуру необычайно людным. Поражали удивительно прямые улицы, проложенные полтораста лет назад архитектором Гипподамом. Повсюду толпились люди, переживавшие тревожные события прошедшего дня. Через северные ворота города повозка выкатилась на широкую разъезженную дорогу, шедшую на восток левее Длинных стен. Отсюда до Афин было около двух часов езды.

Эпикур с волнением смотрел вокруг, стараясь ничего не пропустить и навсегда запомнить свою первую встречу с родной землёй. С возвышенности Пирея ему открылась широкая равнина с серебристыми пятнами масличных рощ, замкнутая далёкой грядой Парнефских гор. А в её середине, как драгоценность на ладони, лежали Афины. Солнце, успевшее обойти небо, снова оказалось сзади и чётко высвечивало ряд застроенных холмов, окружавших продолговатую возвышенность Акрополя с белыми храмами на вершине. Эпикуру даже почудилось, что он уловил блеск золотого наконечника копья знаменитой Фидиевой Афины. Правее Акрополя темнел треугольник горы Ликабет. Эпикур никогда не был здесь, но многое знал по рассказам. Поэтому всё, что он видел, казалось знакомым, и юноша ощущал странную радость узнавания.

Возница спешил, стремясь засветло добраться до города. Он то и дело понукал лошадь и покрикивал на мешавших проехать встречных, которые возвращались в Пирей с Народного собрания. Ксанфий засыпал его вопросами о Собрании, тот сперва отвечал неохотно, но потом разошёлся, и скоро приезжие уже знали о событии во всех подробностях.

Таких бурных собраний давно уже не случалось, театр Диониса был переполнен. Сперва посланец Гарпала объявил, что тот хочет воспользоваться правом гражданина Афин жить в городе в качестве частного лица, а взамен отдаёт афинянам все свои богатства, войско и флот. В ответ Демад, первый человек в Афинах, друг наместника Македонии Антипатра, посоветовал народу проявить благоразумие и не впускать Гарпала. Последователь Демада Стратокл предложил даже захватить македонянина и выдать Александру, чтобы царь за это подарил городу часть ценностей, но Фокион напомнил, что Афины сейчас не готовы к нападению на достаточно сильный отряд Гарпала, тем более что его возглавляет опытный воин, спартанец Фиброн.

Казалось, дело идёт к принятию предложения Демада, но тут с яркой речью выступил Гипперид. Он призвал афинян к восстанию, утверждая, что подарок Гарпала даст городу возможность стать во главе общеэллинского союза, направленного против власти македонян, что момент для этого самый подходящий и, если действовать быстро, победа будет обеспечена. Гипперида поддержал Гимерий, им удалось воодушевить Собрание.

— Я сам кричал как сумасшедший! — рассказывал возница. — Вот тогда-то вышел Демосфен и всех охладил.

— Как же так, — изумился Эпикур, — ведь он всю жизнь стоял за независимость Афин?

— А знаешь, что он сказал? — обернулся возница. — Напомнил, что сокровища Гарпал взял из казны, и они, попросту говоря, украдены. А воровство — всегда преступление. Другое дело, если бы Афины уже воевали с Александром и Гарпал перешёл бы на их сторону, захватив имущество врага. Тогда оно могло бы считаться военной добычей. А принять Гарпала сейчас — значит покрыть Афины позором, а в случае войны — лишить покровительства богов.

Вышло, что Демосфен склонил народ принять предложение своего вечного противника Демада, и было решено просить Гарпала покинуть афинские воды.

Эпикур задумался над доводами Демосфена, который, в отличие от прочих, да и от самого Эпикура, увидел в случившемся не просто выгоду или невыгоду, но прежде всего нарушение законов морали.

Солнце уже приблизилось к седловине Эгалей, в которую уходила Элевсинская дорога, когда они въехали в пригороды. Здесь, во внешнем Керамике, Ксанфий показал Эпикуру крышу храма Аполлона — Лика (светоносного), около которого находился Аристотелев Ликей. Наконец повозка миновала двойные Дипилонские ворота, разделённые широким двором, немного проехала по улице Шествий — Дромосу и свернула налево в узкий переулок к дому Ксанфия.

Прогулка по Афинам

Эпикура разбудили крики торговцев. Было ещё рано и по-весеннему свежо. Он поднялся и оглядел жилище. Комната была невелика и почти без мебели — кровать, кресло, ларь для вещей, светильник на железной треноге. Мис устроился у дверей, постелив себе на полу. Он уже успел встать и протянул хозяину чашку с утренней порцией целебного настоя.

— Как мы будем жить сегодня?

Эпикур выпил настой, взял из рук Миса ломтик хлеба.

— Сегодня, Мис, я хочу просто походить по городу.

— А я постараюсь узнать насчёт заработков.

Второй этаж дома Ксанфия имел наружную галерею, куда выходили двери ещё трёх комнат. Эти тоже сдавались внаём, но сейчас пустовали. Крутая деревянная лестница спускалась в тесный двор.

По грязному переулку Эпикур с Мисом выбрались на улицу Шествий, которая вела от Дипилонских ворот к Акрополю, задевая Агору — главную площадь Афин с общественными зданиями и рынком. Улица была довольно широкой и людной, вдоль неё почти сплошь тянулись навесы и храмы. Эпикур с любопытством оглядывался вокруг, узнавая по описаниям многие памятники и святилища. Вот храм Деметры, перед которым три статуи — самой богини, её дочери Персефоны и Диониса, держащего факел, дальше прекрасная скульптурная группа — Посейдон, сидящий на коне, бросает трезубец в титана Полибота...

Вскоре Эпикура и Миса захватило общее неспешное движение людей, шедших в этот час к Агоре. Множество горожан окликали друг друга, здоровались, останавливались поговорить. Среди прохожих, кроме греков, можно было узнать македонян, финикийцев, египтян. Молодые и старые, одетые щеголевато и бедно, рабы в эксомидах — накидках, оставляющих открытой правую руку, завитые модники в вышитых плащах, моряки и ремесленники в простых одеждах. Попадались и женщины — торговки, служанки, нищенки. Через толпу пробирались крестьяне на повозках или с навьюченными мулами и ослами.

Около Агоры Эпикур простился с Мисом и пошёл дальше один. Он свернул куда-то налево, некоторое время шагал навстречу людскому потоку, стремившемуся на площадь, потом вышел к холму Акрополя и двинулся вдоль его подножия по пустынной дороге, которая огибала возвышенность с севера. Здесь росли деревья, стояли статуи знаменитых афинян и каменные доски с высеченными текстами государственных постановлений. Дорога повернула направо и пошла вниз, как он понял, к театру. Эпикур оказался на улице Треножников, он узнал это по целой веренице памятников, украшавших её правую незастроенную сторону, где начинался склон. Здесь были выставлены почётные награды за победу в театральных состязаниях. Затейливые треножники, отлитые из бронзы, стояли на каменных постаментах с именами награждённых. Между скромными памятниками встречались целые сооружения. Эпикур, задрав голову, остановился перед высоченным постаментом в виде круглой башенки с выступающими полуколоннами, поставленной на массивное прямоугольное основание. Треножник помещался так высоко, что его было трудно разглядеть. Эпикур прочёл, что он получен хорегом Лисикратом, хор которого победил в состязаниях десять лет назад[7], и покачал головой.

— Радуйся, приятель! Ты что, родственник Лисикрата? — Перед Эпикуром, улыбаясь, стоял щеголевато одетый юноша небольшого роста с живым весёлым лицом.

— Нет, я просто пытаюсь понять, чем он так прославился?

— Как это чем? Не пожалел денег на хороших певцов и этакий памятник.

— Тогда надо было написать: «Памятник тщеславию Лисикрата», — сказал Эпикур.

— А ты что — иностранец, что тебе прямо всё требуется писать?

— Нет, афинянин. Но мы живём на Самосе, а в Афинах я первый день.

— Зачем же тебя сюда принесло, если не секрет?

— Да вот решил выяснить у здешних философов, в чём состоит смысл жизни, — усмехнулся Эпикур.

Молодые люди понравились друг другу. Юношу звали Менандром, он без умолку говорил и сыпал добродушными шутками.

— Ну и как же ты собираешься искать философов? — спрашивал он. — Дело в том, что в Афинах каждый четвёртый — философ, каждый третий считается философом, а каждый второй считает философом самого себя.

— Нет, я решил попробовать способ Сократа, — в тон ему ответил Эпикур. — Буду задавать свой вопрос всякому встречному. Кто сможет ответить, тот, значит, и есть настоящий философ. Ты вот уже не смог.

— Как это не смог? Если тебе нужно моё мнение, то пожалуйста. Смысл жизни состоит в том, чтобы развлекаться и развлекать других. Я имею в виду искусство.

— Твой ответ не всем подходит.

— Ладно, можешь не считать меня философом. Но, послушай, ты же ещё ничего не видел в Афинах! Давай я проведу тебя по городу и покажу наши чудеса. Здесь их столько, что на каждом шагу рискуешь разбить нос о памятник и споткнуться о место какого-нибудь древнего происшествия. Я иногда удивляюсь — как это мы до сих сор остались целы!

Они пошли по улице вниз и упёрлись в широкое здание, окружённое колоннадой.

— Одеон Перикла, — объявил Менандр. — Тут обычно выступают певцы, а сегодня готовится постановка «Антигоны». Слышишь, репетирует хор? Как ты относишься к музыке Софокла? Сейчас, мне кажется, будут повторять «Хвалу человеку», послушаем?

Они остановились под навесом среди кучки любопытных. Из окна слышались голоса хоревтов, обсуждавших тонкости исполнения. Потом всё стихло, засвистели флейты, и сильный голос корифея повёл партию:

Хор подхватил его слова и запел на несколько голосов:

— Ну, что скажешь? — спросил Менандр.

— Мне понравилось, — ответил Эпикур. — А говорили, Софокл устарел и его давно не ставят.

— Знаешь, в театре многое зависит от постановщика. А нынешний по таланту, наверно, не ниже Софокла.

— Интересно, кто же?

— Демосфен! И он с умыслом выбрал Антигону.

Менандр объяснил, что постановка задумана как политический протест. Маска Креонта будет иметь черты Антипатра, а Антигоны — статуи Афины — Ники, и трагедия должна кое-кого задеть.

— Зайдём внутрь, — предложил он.

— А пустят?

— Ещё не было случая, чтобы Менандра не пропустили в театр.

Оказалось, Менандр был родным племянником знаменитого комедиографа Алексида и в театре знал всех.

Он повлёк Эпикура вдоль стены и втолкнул в узкую дверку. Они прошли полутёмными переходами и оказались в просторном зале, в конце которого шла репетиция. Хор уже не пел, хоревты стояли, сбившись в кружок. Менандр поздоровался, его узнали, один из актёров улыбнулся ему, но тут же опять обернулся к центру круга, где происходило что-то важное. Друзья подошли и стали позади участников спектакля. Эпикур увидел высокого худого человека, с заметной лысиной, окружённой аккуратными завитками седых волос, короткой бородой и усами, который в чём-то убеждал актёра, — крепкого малого с обиженным и в то же время высокомерным лицом. Менандр, мгновенно схвативший суть дела, шепнул:

— Демосфен наставляет Архия, одного из величайших склочников афинской сцены.

— Я не желаю играть стражника, когда имею талант сыграть царя! — кипятился Архий.

— Каждую роль, — остановил его Демосфен, — будь то в театре или в жизни, следует играть хорошо. Ты же, на мой взгляд, не справился даже с ролью, которую считаешь для себя слишком лёгкой. Твой стражник, Архий, если приглядеться, не так уж прост. Тебе удался второй эписодий, когда он выступает в роли чуть ли не палача, поймав Антигону на месте преступления (мы сказали бы — подвига), гордый и бесчувственный, ожидая награды. А в первом эписодии ты играл неубедительно. Вспомним его. — Демосфен обернулся к окружающим: — Страж является перед Креонтом в роли принёсшего дурную весть и дрожит, ожидая возможной казни. Никто из его товарищей не решился пойти к царю с вестью о том, что кто-то пытался похоронить Полиника. Но на него пал жребий, и он идёт, чтобы сказать правду и, может быть, поплатиться за это жизнью. Смотрите, как надлежит играть это место.

Демосфен преобразился. Он потупил взгляд, протянул руки к воображаемому Креонту и заговорил медленно и страстно, с пугающей искренностью:

И тут Демосфен вскинул голову, его фигура выразила решимость, он словно понял, что теперь, перед лицом смерти, ему уже нечего терять. С достоинством человека, уверенного в своей правоте, он продолжал:

Последние слова прозвучали как обличение тирана. Демосфен смолк, актёры дружно зааплодировали.

— Всё равно я не желаю играть вторые роли, — упрямо проговорил Архий.

— А на первые ты мне не нужен, — резко ответил Демосфен. — И не воображай, что, если ты откажешься за день до спектакля, я не найду тебе замены...

Эпикур с Менандром вышли наружу.

— Как он сыграл! — восхищался Менандр.

— Слушай, а этот Архий откажется играть?

— Сыграет как миленький. Это его обычные фокусы. Пошли посмотрим театр, а потом поднимемся на Акрополь.

Менандр провёл Эпикура в театр Диониса, примыкавший к Одеону. Они оказались на круглой площадке — орхестре, где во время спектакля действует хор. От неё веером поднимались пустые каменные скамьи, рассчитанные на тридцать тысяч зрителей. Огромный амфитеатр лежал в складке холма Акрополя. Середину первого ряда занимали роскошные мраморные кресла для почётных гостей. Напротив тянулось длинное приземистое здание — скена. Сейчас там суетились плотники и художники, подготовляя декорации к спектаклю.

— Видел бы ты, что тут делалось вчера на Народном собрании! — сказал Менандр, оглядывая амфитеатр, — Мы были на грани войны. Призови нас Демосфен к восстанию, мы пошли бы за ним хоть на край света. А он, наоборот, водворил спокойствие. Теперь Гипперид и все старые друзья называют Демосфена предателем. Он предвидел это, но стоял на своём. И ты заметил, как он готовит постановку? Словно ничего не случилось.

— Говорят, он победил потому, что рассмотрел решение с точки зрения морали, а не голой выгоды, — заметил Эпикур.

— Пожалуй, — согласился Менандр. — Но, возможно, это был только ораторский приём. Вряд ли Демосфен не думал о выгоде, просто, в отличие от Гипперида, он видит дальше мыса Суний.

— Но, может быть, — предположил Эпикур, — настоящая выгода и приходит к тем, кто следует законам морали?

— Давай оставим политику политикам, — отмахнулся Менандр.

Он повёл друга вдоль южного склона холма мимо небольших святилищ, которые лепились на заросших тополями скатах. Выше начиналась подпорная стена, делавшая Акрополь неприступным. В нескольких местах она была сложена из огромных плит, древней кладки, как говорили, оставшейся от пеласгов, живших тут до ионян. Дорога повернула направо, круто пошла вверх и вывела друзей к подножию лестницы, которая шла мимо высокой квадратной башни — Пиргоса к колоннаде Пропилеи — ворот Акрополя. Когда они, запыхавшись, поднялись туда, Менандр повёл Эпикура направо, на площадку башни, где стоял маленький лёгкий храм Афины — Ники. Отсюда открывался прекрасный вид на город и Саронический залив с гаванью Фалер, старейшим портом Афин.

— Это знаменитое место, — Менандр подвёл Эпикура к краю площади, — очень удобное для того, чтобы с него бросаться. Говорят, именно отсюда с горя бросился Эгей, когда увидел, что корабль сына возвращается под чёрным парусом. А ещё раньше отсюда бросились дочери царя Кекропа Аглавра и Герса, испугавшись вида змееногого младенца Эрехтония, на которого им было запрещено смотреть. И конечно, отсюда же великий скульптор Дедал спихнул своего племянника и ученика Тал оса, из опасения, что тот превзойдёт его в искусстве. Потому и пришлось ему бежать с Икаром на Крит к Миносу.

Пропилеи имели большую глубину и просторные боковые помещения. В левом находилась картинная галерея — Пинакотека. Они зашли в полупустой зал, и Менандр указал Эпикуру на самые знаменитые картины — встречу Одиссея с Навсикаей и прачками работы Полишота и его же Персея с головой Медузы.

— А это, — показал Менандр, — Алкивиад, сидящий на коленях богини Немей. Он заказал эту картину в молодости, когда его лошади победили на Немейских играх. А я больше всего здесь люблю работы Теменета.

Он подвёл Эпикура к «Мальчику, несущему кувшин» и «Борцу». Это были скромные бытовые картины, которые неожиданно выигрывали в сравнении с пышными героическими сценами.

— А знаешь, чем знаменит этот Гермес Пропилейский? — Менандр указал на небольшую статую.

— Откуда мне знать? — пожал плечами Эпикур.

— Вообще-то ничем, кроме имени автора. Его вытесал Сократ. Но говорят, работа ваятеля показалась ему слишком утомительной, и он решил посвятить себя разговорам. Кстати, знаешь, что мне пришло в голову? Я ведь учусь в Ликее, может быть, присоединишься?

— К сожалению, — ответил Эпикур, — на Аристотеля у меня нет денег. Зато я имею письмо от самосца Памфила к Ксенократу.

— Значит, Академия? Ну что ж, это тоже почтенная школа. Правда, рассказывают, что Платон как-то сказал по поводу Ксенократа и Аристотеля: «Какого осла мне приходится вскармливать против какого коня!» И действительно, Аристотель от него ускакал, а Ксенократ продолжает тянуть телегу Академии.

Они вышли на просторную площадь Акрополя, вознесённую над миром. Здесь тоже было не слишком людно. Между храмами и массой скульптур, стоявших вдоль дорожек, прохаживались жрецы в длинных, до земли, одеждах и одинокие горожане. Прямо перед друзьями высился задний портик Парфенона, темно-красный с белыми фигурами барельефов, левее его стояла знаменитая статуя Афины в сверкающем золотом шлеме и с золотым наконечником копья. За статуей виднелся самый древний на Акрополе храм — Эрехтейон.

Эпикур ощущал святость этого места, но не мог настроить себя на нужный лад. Гордая богиня — покровительница города и давно распавшейся морской державы поразила его своей величиной, но не вызвала восхищения. Он решил, что в следующий раз поднимется сюда без провожатых, с готовностью думать и чувствовать, и со спокойной совестью покорился воле темпераментного приятеля. Менандр тащил Эпикура от одной скульптуры к другой, рассказывал истории, связанные с ними, называл имена скульпторов, говорил об особенностях сюжетов.

Вот прекрасная бронзовая львица, поставленная в память Лэне — подруги тираноубийцы Аристогитона, которую замучил брат убитого Гиппарха, Гиппий. Рядом статуя Афродиты работы Каламида, Персей, сделанный Мироном, и мальчик с кувшином — работа его сына Ликия. Они прошли мимо огромного «Деревянного троянского коня», отлитого из бронзы. Дверь в его брюхе была приоткрыта, и оттуда выглядывали сыновья Тесея — Менефей и Тевкр. Недалеко от «Коня» мальчик Геракл душил змей, заползших в его постель...

Они долго ходили по Акрополю, вошли в Эрехтейон, где помещались святилища Эрехтония, Афины и Посейдона. По преданию, на этом месте боги отстаивали своё право быть покровителями Афин. Посейдон тогда ударом трезубца создал солёный источник, а Афина — росток оливы, и царь Кекроп решил спор в её пользу. Менандр привёл Эпикура к священной оливе, которая считалась матерью всех оливковых деревьев Аттики, показал колодец с солёной водой и пещеру, где жила священная змея — ведь Кекроп и Эрехтоний были наполовину змеями...

Диоген

— Знаешь что, — неожиданно предложил Менандр, — пойдём на Агору, и я покажу тебе самое интересное — Диогена.

Они отправились вниз. Впереди, за лощиной, лежала врезанная в склон полукруглая площадь Собраний — Пникс. Справа, закрывая Агору, поднимался холм Ареса с храмом Афины Ареи (искупительницы), возле которого заседал главный суд Афин — Ареопаг.

Менандр болтал без умолку:

— Послушай, какое напутствие я сейчас тебе дам! — Он помолчал, вспоминая, и прочёл нараспев:

Угадай, откуда это?

— Понятия не имею, — сознался Эпикур.

— Представь себе, из «Облаков» Аристофана. Подумать только, как судьба посмеялась над ним! Ведь слова эти в комедии говорит Правда, призывая юношу бросить Сократа и вместо занятий гулять по лесу. Мог ли поэт предположить, что именно там появится школа самого знаменитого из Сократовых учеников?

— Я почти не знаю Аристофана, у Памфила его не было.

— Ещё бы! Платоники его терпеть не могут. Аристофан — великий поэт, но жесток и не знает границ в преувеличениях. Так и с Сократом. В «Облаках» он показал старика бессовестным софистом, обвинил в безбожии и развращении молодёжи и даже предложил меру наказания — сжёг заживо с учениками. Конечно, это было только театральное зрелище, но обрати внимание на силу искусства, — через какое-то время те же обвинения были повторены против Сократа в суде. Хотел бы я знать, что чувствовал Аристофан, когда узнал о казни Сократа?

— Памфил говорил, его казнили за Крития, главу тридцати тиранов.

— Возможно. Но разве учитель отвечает за всех учеников, за Алкивиада, Ксенофонта, Диона? Кстати, и Антисфена — первого киника, учителя Диогена.

— А чему учил Антисфен?

— Признавал только самые простые истины, например: серебро — белое, золото — жёлтое, и отрицал силу любых рассуждений, а заодно и законов.

— И Диоген проповедует то же?

— Ах, Эпикур, совсем не важно, что он проповедует, важно, что он есть сам по себе. Диогена надо видеть.

Они обогнули холм и погрузились в суету рыночной площади, окружённой красивыми зданиями. Над Агорой стоял весёлый шум. Афиняне любили торговаться и, покупая любую мелочь, привлекали всё своё красноречие. Продавцы не отставали от покупателей, и каждая сделка превращалась в целое представление, доставлявшее удовольствие и его участникам, и окружающим.

— Обойдём площадь слева, — позвал Менандр. — Обрати внимание, перед нами галерея картин, или, как её чаще называют, «Пёстрая стоя». Построена при Перикле, расписана Миконом и Полигнотом. Но славу этих художников затмили другие, — при Тридцати здесь сидел трибунал, погубивший сотни невинных. Теперь осмотрим алтари.

Менандр показал Эпикуру жертвенники «Милости», «Стыду», «Доброй молве», находившиеся против стой, и повёл дальше вдоль площади, продолжая объяснять:

— Видишь это сооружение? У него десять входов, которые называют колодцами. Каждый ведёт в своё отделение, смотри не провались туда! Это знаменитая Гелиэя, уголовный суд. Дальше Булевтерий — здание Совета пятисот — Буле. А в этом замечательном круглом здании — фоле собираются пританы — пятьдесят членов дежурной секции Совета. Тут же они и обедают. Если ты отличишься, то будешь ежедневно питаться вместе с ними за счёт казны.

— С чего это ты взял, что я буду обедать в пританее?

— Можешь не обедать, я не настаиваю. Обрати теперь внимание на статуи — это изваяния десяти героев-эпонимов, в честь которых названы области Аттики — филы...

— Менандр, мне кажется, здесь столько статуй, что мы засветло не доберёмся до Диогена, — сказал Эпикур.

— Тогда посмотрим только самые знаменитые, — согласился Менандр. — Пожалуйста, перед тобой...

— Можешь не объяснять. Этих знает вся Эллада.

Они были перед знаменитыми статуями тираноубийц Гармодия и Аристогитона, которые стояли на краю площади. Друзья повернули направо, прошли мимо храма Гефеста, за которым лежал квартал литейщиков и кузнецов, сделали ещё один поворот направо и оказались перед другим храмом.

— Метроон, храм Кибелы, матери богов, — объявил Менандр. — Давай обогнём его и выйдем к той стороне, которая смотрит на торговые ряды. Посмотри вон туда, видишь у ограды, слева?

— Этот пифос? А почему он лежит на боку?

— Да это же бочка Диогена!

Они обошли глиняный сосуд и увидели философа. Он сидел на камне рядом со своим жилищем, в рваном плаще, со спутанной седой бородой и много лет не стриженными волосами, которые прядями свисали на грудь. Нарушая приличия, он на глазах у всех ел сушёные фрукты, лежавшие на каком-то черепке возле его босых ступней. Перед философом, опираясь на дорогой посох, в небрежной позе стоял холёный бритый толстячок и говорил что-то поучительное. Вокруг толпились любопытные. Речь шла, видимо, о трапезе Диогена, потому что, когда бритый замолчал, философ спокойно ответил:

— Почему это проголодаться на площади — пристойно, а утолить голод — нет? Это, Стратокл, такая же пустая выдумка, как и все городские причуды!

«Тот самый оратор, предлагавший вчера захватить Гарпала», — понял Эпикур.

— Согласен, — с улыбкой ответил Стратокл, — но учти, что эти причуды крепче городских стен. Зачем же ты лезешь на стену, вместо того чтобы её обойти? Учишь следовать природе, а сам только и делаешь, что идёшь ей наперекор!

— Думаешь, если ты лопнешь от обжорства, то станешь к ней ближе, трижды человек?

— Почему трижды?

— Потому что оратор — значит трижды несчастный. А слова «человек» и «несчастный» я считаю синонимами.

Диоген пожевал какой-то плод, поморщился и плюнул, едва не попав в расшитый гиматий Стратокла. Но тот не обратил на это внимания и, сладко улыбаясь, возразил:

— Напротив, мой дорогой, не несчастный, а счастливый, потому что только оратор в Афинах и может быть счастлив, если, конечно, обладает умом. Я жил кое-как, пока не начал давать советы народу, а теперь ни в чём не знаю нужды.

— Эй, афиняне! — закричал Диоген. — Тащите Стратокла в суд, он признался, что берёт взятки и грабит казну!

Слушатели засмеялись. Стратокл, нисколько не смутившись, обернулся к ним:

— Сперва, мои милые, подкопайтесь под Демада! А ты, Диоген, учти, что нашей природе противно страдание, а страдание — это отсутствие наслаждений. Человек создан для удовольствий, он должен ценить их, разнообразить и искать всё новые, конечно, как учит Аристипп, соблюдая меру.

— Меру? Тогда удели мне половину своего брюха, — предложил Диоген, — себя облегчишь и меня насытишь.

— Как-нибудь в другой раз, — ответил Стратокл и помахал кому-то в толпе.

— Значит, ты счастлив? — спросил Диоген.

— Конечно!

— А как же те две старухи, которые ходят за вами, гедонистами, по пятам и истязают день за днём?

— Ты о чём? — не понял Стратокл. — Смотри, какая за мной ходит красавица! — Он показал на хрупкую молоденькую женщину, которая подошла к нему вместе со служанкой, тащившей корзину.

— Первая старуха — привычка, — усмехнулся философ, — вторая — боязнь потерять, что имеешь.

— Чепуха, — отмахнулся Стратокл и повернулся к женщине: — Ну, Филоктимона, что купила на ужин?

— Бараньи мозги и головы.

Стратокл пришёл в восторг.

— Да ведь это, — расхохотался он, — те самые мячики, которыми мы играем в Совете!

Продолжая смеяться, он удалился вместе с женщинами. Разошлись и слушавшие спор горожане. Менандр с Эпикуром подошли к старику.

— Радуйся, Диоген! — сказал Менандр. — Познакомься, это мой новый друг Эпикур.

— Чему радоваться, — отозвался философ. — Что ты продолжаешь показывать меня каждому новому приятелю?

— Нет, это особый случай. Эпикур приехал с Самоса, можно сказать, специально, чтобы задать тебе вопрос о смысле жизни.

Эпикура бросило в жар, он хотел стукнуть Менандра по шее, но тут Диоген отложил недоеденную смокву и, задрав голову, пристально посмотрел на него. Эпикура поразил взгляд философа, высокомерный, значительный, твёрдый, наполненный какой-то звериной силой. В глазах этого нищего старца читалось абсолютное бесстрашие, позволявшее ему, сидя около своей бочки, как бы стоять над миром и судить его.

— Почему ты не отвёл глаз? — спросил Диоген добродушно. — Мало кто выдерживает мой взгляд.

— Любовался твоим лицом, — ответил Эпикур. Его волнение только усилилось, но смущение исчезло. Он понял, что отныне между ним и Диогеном не существует никаких условностей.

— Что касается твоего вопроса, то цель и смысл жизни состоит в достижении полной свободы. — Диоген поднялся, оставив на земле свой ужин, и двинулся через площадь. Друзья последовали за ним.

— Знаешь, — обратился к философу Менандр, — сегодня утром в Одеоне Демосфен отделал Архия не хуже, чем ты Стратокла.

— Снова ты со сплетнями, — проворчал Диоген. — Ты же знаешь, как я люблю политиков.

Они подошли к водоразборному бассейну. Там философ умылся, вытерся полой плаща и напился из горсти.

— А за что Демосфен придрался к бедному Архию? — неожиданно спросил он.

— За бездарную игру.

— Зря он это делал, — покачал головой Диоген.

— Почему? — изумился Менандр. — Ведь Архий и правда бездарь!

— Верно, — согласился Диоген. — Но учти, при своих данных он мог бы с успехом заниматься разбоем, а так — довольствуется сценой.

Философ подмигнул Менандру, улыбнулся сквозь бороду собственной шутке и скрылся в толпе.

— А теперь мы пойдём ко мне в Мелиту обедать, — предложил Менандр и добавил: — Ну как тебе Диоген?

Эпикур не смог ответить, впечатление от встречи было слишком сильным.

Академия

На другое утро Эпикур через Дипилонские ворота и почётное кладбище Керамика вышел на Элевсинскую дорогу. Он шагал по обочине навстречу крестьянским повозкам, мимо распаханных полей и редких домиков.

Юноша старался думать о том, что ждало его в Академии, но мысли всё время возвращались к вчерашней встрече на Агоре. Он вспоминал беседу Диогена и Стратокла, антиподов, каждый из которых утверждал, что нашёл путь к счастью, живя согласно природе. Понять Стратокла, считавшего счастьем купание в роскоши, Эпикур мог, но счастье отказа от всех жизненных благ вызывало в нём смутное чувство протеста, хотя он и ощущал, что Диоген по-своему счастлив.

Перейдя по деревянному мосту через бежавший по каменистому ложу Кефис, Эпикур миновал прозрачную оливковую рощу и оказался перед Гермией — селением, примостившимся у подножия Эгалей. Здесь, левее дороги, стоял жертвенник Прометею, как понял Эпикур, тот самый, от которого в праздники начинается бег с факелами. Выше и в стороне на заросшей травой опушке поднималась стройная круглая башенка, облицованная черно-синим камнем, на фоне которого выделялись белые мраморные полуколонны. Это был построенный Хариклом памятник подруге Гарпала, о котором говорили на корабле. Эпикур подошёл и прочёл эпитафию:

Он поднялся выше, повернул по деревенской улочке налево, доверясь собственному чутью и описаниям Памфила. Действительно, вскоре впереди возникла крытая черепицей стена, и он остановился у двери в рамке из желтоватых известковых плит, над которыми темнела магическая надпись, поставленная Платоном: «Не геометр, да не войдёт».

Эпикур не имел особого пристрастия к геометрии и искусству счёта, которые платоники считали необходимыми для развития ума. Памфил обучил его началам математических наук, но было ещё неизвестно, признает ли Ксенократ его знания достаточными. Приготовив рекомендательное письмо Памфила, он постучал.

Перед Эпикуром открылся широкий двор, в середине которого стояло небольшое круглое святилище Муз, окружённое изящными статуями. От святилища лучами расходились выложенные камнем дорожки, другие кольцами охватывали храм. По краям двора виднелись какие-то постройки и навесы. Между дорожками в разных местах поднимались огромные платаны, в их ветках чернели птичьи гнёзда.

Около святилища на согретой солнцем площадке на складных табуретах сидели люди и слушали крупного полного старца, развалившегося в кресле. Судя по описаниям Памфила, это и был Ксенократ. Он что-то говорил, медленно и твёрдо, иногда заглядывая в свиток. Ученики делали заметки в табличках, все они были немолоды и серьёзны. Эпикур осторожно подошёл, его заметили, но никто не обратился к нему. Юноша увидел свободный табурет, сел позади других учеников и стал слушать Ксенократа.

Он сразу понял, что речь шла о диалоге «Тимей». Ксенократ рассказывал о поздних пифагорейцах: о Филолае из Кротона, Архите Тарентском и герое платоновского диалога, Темее из Локр, в основном об их взглядах на строение мира.

Сперва Ксенократ коснулся вопроса о форме Земли. Противопоставляя взгляды последователей Пифагора воззрениям философов милетской школы, он обосновал мнение о её шарообразности. То, что мир находится посередине между небом и Тартаром. У Гомера и Гесиода можно прочесть, что Тартар так же далёк от Земли, как небо, причём сброшенная с неба наковальня летела бы до Земли девять дней. Эти знания безусловно восходят к Орфею, которому путём откровения их дал Дионис. Но ни Ономакрит, ни Мусей, ни другие орфические поэты не говорили определённо о форме Земли, они учили только, что мир подобен яйцу. Только Пифагор познал, что Земля есть желток Мирового яйца и потому шарообразна. Потом Ксенократ перешёл к строению мира по Филолаю. Этот философ помещал в центре Космоса Гестию, Центральный огонь, Очаг Вселенной, вокруг которого кружатся Солнце, Луна, планеты, звёздная твердь и, кроме того, наша Земля вместе с невидимой для нас Антиземлёю, причём общее число небесных тел составляет священное число десять. Архит же считал, что Мировой огонь находится в центре Земли, и она вращается только вокруг своей оси. Но чтобы свет Гестии мог озарять небосвод и отражаться Солнцем, земной шар разделён по экватору на две половины — нашу Землю и Антиземлю, между которыми имеется просвет.

Тимей, воззрения которого Платон принял и развил, вообще отказался от идеи Центрального огня и существования Антиземли. Он учил, что в центре мира находится душа, а все его части, включая Землю, имеют сферическую форму, самую совершенную из существующих. Причём расстояния между вложенными друг в друга небесными сферами подчиняются определённому гармоническому ряду чисел.

Закончив введение, Ксенократ перешёл к тексту, читая выдержки из диалога:

— А как же всеобъемлющее небо? Было ли оно всегда, не имея начала своего возникновения, или же оно возникло, выйдя из некоего начала? Оно возникло: ведь оно зримо, осязаемо, телесно, а все вещи такого рода возникают и порождаются...

Рассмотрим же, по какой причине устроил возникновение и эту Вселенную тот, кто их устроил. Он был благ, а тот, кто благ, никогда ни в каком деле не испытывает зависти. Будучи ей чужд, он пожелал, чтобы всё было хорошо и чтобы ничто, по возможности, не было дурно...

Очертания же он сообщил Вселенной такие, какие были бы ей пристойны и ей сродны. В самом деле, живому существу, которое должно содержать в себе все живые существа, подобают такие очертания, которые содержат в себе все другие...

Весь этот замысел вечно сущего бога относительно бога, которому только предстояло быть, требовал, чтобы тело космоса было сотворено гладким, повсюду равномерным, одинаково распространённым во все стороны от центра. Так он создал небо, кругообразное и вращающееся одно-единственное...»

Когда Ксенократ прервался, один из слушателей, широкий и сутулый, поднялся и задал ему вопрос.

— Если все вещи, — спросил он, — находятся в становлении и проходят путь от начала к концу, то как обстоит дело с Миром. Давно ли он возник? Был ли создан сразу совершенным и теперь стареет, или Драматург дал только толчок к его саморазвитию? И будут ли другие миры после гибели нашего?

— Интересные вопросы, — кивнул Ксенократ. — Но, боюсь, на них нет и никогда не будет ответа. Давно ли? В идеальном мире вечно сущего нет времени, там всё покоится и пребывает. Время родилось при возникновении и, вероятно, не раз меняло свой бег. И наш мир — живое божество — стар ли он или молод? Всё это, я думаю, тайна, которая, может быть не без умысла, скрыта от нас. Но для праведной жизни не обязательно знать всего. Целью должно быть стремление к истине, и чем усердней человек, тем ближе он к ней подойдёт, но высшая истина навек останется непостижимой...

Неожиданно из святилища донёсся знакомый Эпикуру голос флейты, поддержанный звоном колокольцев. Несомненно, там внутри находились знаменитые часы Платона, которые скопировал Памфил. От звука будильника двор Академии показался Эпикуру родным.

Ксенократ объявил о перерыве. Ученики поднялись со своих мест, Эпикур подошёл к главе Академии, поздоровался и протянул письмо. Ксенократ, не меняя позы, пробежал его, потом поднял глаза и принялся рассматривать Эпикура. Он спросил о Памфиле и жизни на Самосе, поинтересовался возрастом юноши, посетовал на его молодость.

— Философией всерьёз можно заниматься начиная лет с тридцати, — сказал он, нахмурясь, — но в память о нашей с Памфилом дружбе я тебе помогу. Тем более что он пишет о тебе лестные вещи. Вы что, действительно изучили главные сочинения Платона?

— Да, — кивнул Эпикур. — Мы разобрали «Государство», «Тимея», «Апологию Сократа», «Федона», «Пир» и «Протагора».

Ксенократ задал несколько вопросов. Память, как всегда, не подвела Эпикура, он ответил длинными цитатами из платоновских диалогов. Лицо Ксенократа подобрело. Он попросил доказать теорему, и Эпикур снова ответил удачно. Теперь Ксенократ улыбался:

— Не решил бы задачу, я отослал бы тебя, сказав, что в философии тебе не за что ухватиться. Но, я вижу, Памфил не зря тебя расхваливает. Только что правильно ли ты сделал, что пришёл ко мне? Ведь мы не учим ни истории, ни законам, ни риторике. Сюда приходят образованные люди, желающие узнать истину о душе, красоте и благе. Мы учим рассуждать и видеть скрытое. Боюсь, ты искал не этого.

— Нет, Ксенократ, именно этого, — ответил Эпикур. — Без риторики я обойдусь, историю изучу сам. Но меня одолевают вопросы, которые я не могу решить.

— Понимаю, — Ксенократ кивнул, и его седая борода легла на грудь в складки коричневого плаща. — Тебя, как и многих молодых, волнует выбор пути, поиски цели и смысла жизни.

Ксенократ поднялся, взял Эпикура под руку и повёл его куда-то в конец двора.

— Поговорим по дороге, — сказал он. — Так вот, в чём я вижу цель и смысл жизни. В достижении совершенства. Взгляни на мир, и тебе откроется его уродство. Ты увидишь безобразные нагромождения камней, заросших терновником, наводящих страх скорпионов и летучих мышей. Ты нигде не найдёшь полной красоты. Даже в самых красивых людях можно усмотреть изъяны и непропорциональность частей, нарушающих гармонию тела. То же мы видим в нравственности и политике...

Ксенократ подвёл Эпикура к небольшому строению, возле которого под навесом стояли два обеденных ложа.

— Так, Полемон ещё не пришёл, — отметил он, — что ж, сделаем круг. Скажи, ты помнишь образ пещеры из седьмой книги «Государства»?..

Ксенократ неспешно повёл Эпикура по крайней кольцевой дорожке. Не переставая рассуждать, он зорко осматривался, и его взгляды, а может быть, и одно появление, оказывали магическое действие на всё вокруг — прилежнее начинал работать слуга, подметавший дорожку, ниже склонялись над папирусами сидевшие под навесом переписчики, замолкали не в меру развеселившиеся ученики, которые усаживались за длинный обеденный стол.

— Так вот, — продолжал философ, — большинство людей — узники пещеры и даже не подозревают о существовании прекрасного мира идеальных сущностей. Стремящийся к идеалу, совершенствует себя, раскрывает способности души, вводит её в царство постижения идеала. Она становится неподвластной страстям, разрывает оковы тела и, освобождённая, становится причастной божеству. Это и есть высшее счастье. Но для его достижения нужно научиться сократическому способу рассуждений, умению в частном различать общее, в несовершенном — идеальное. Тебе повезло, что сейчас мы занимаемся гармонией космоса. Это хорошее начало...

Они обошли двор и опять оказались у обеденных лож. Теперь на одном из них возлежал худощавый рослый мужчина с ироничным лицом. Очевидно, это и был Полемон, ученик Ксенократа, один из столпов Академии. Ксенократ остановился.

— Сегодня поешь с переписчиками, — сказал он Эпикуру. — Не бойся, это не рабы, а наёмные мастера. А потом я тобой займусь.

Эпикур пошёл к переписчикам, которые расположились за столом, уже очищенном от папирусов, и ждали обеда. Их было пятеро. Немолодые, степенные, они держались с достоинством и, узнав, что Эпикур пришёл учиться, сразу потеряли к нему интерес. Обед подали скромный, без мясных блюд. За столом говорили о семейных делах, росте цен и, конечно, о Гарпале.

— Зря мы послушались Демосфена, — рассуждал один из писцов. — Чем дольше будем ждать, тем глубже увязнем. Сперва царь заставит нас признать себя богом, потом впустить изгнанников, а на закуску объявит одного из них сатрапом Аттики и введёт македонский гарнизон...

Застольному оратору возражали. Эпикур не особенно прислушивался к беседе. Он размышлял о словах Ксенократа.

Занятия кончились не поздно, и Эпикур решил поискать Софана. Где-то около Итонийских ворот должен был жить его дед, и Софан, уезжая, сказал, что поселится там. Эпикур долго ходил по переулкам, спрашивал встречных, заходил в лавки, стучался в двери множества домов, но никто не знал о Софане, сыне Мирона. Наконец в храме Асклепия ему повезло, старик ходил туда лечиться, и жрец знал, где он живёт.

Старый Софан ютился в лачуге, пристроенной к стене большого дома. Её единственная комната была и жильём и мастерской. За грубым столом, заваленным мотками проволоки и инструментами, работали двое. Эпикур узнал в лице одного из них, высохшего старичка со впалыми щеками, черты Софана, второй, с типично фракийской внешностью, был, вероятно, раб. Едва Эпикур вошёл, старик вскочил, взял с полки какую-то плоскую коробку и поднёс юноше:

— Сам Посейдон привёл тебя ко мне! — воскликнул он. — Теперь тебя ждёт удача. Если рыба видит изделия Филона, она бросается прочь от отвращения. А на мой крючок плывёт и глотает его с наслаждением самая крупная, самая вкусная, самая редкая рыба, и учти — даже без наживки! — Старик щепотью захватил из коробки несколько сцепившихся рыболовных крючков, покачал перед носом Эпикура и уронил обратно. — Притом дёшево — обол штука, а на драхму я дам семь или даже восемь!

Эпикур поблагодарил старика и объяснил цель своего прихода. Тот разочарованно покачал головой, поставил коробку на стол и сказал, что действительно в позапрошлом году к нему заявился самосский родственник и прожил несколько дней, но потом нашёл другое пристанище и с тех пор не появлялся. И это со стороны молодого человека очень похвально, потому что Филон устроил мастерскую на пятнадцать рабов, завалил рынок своими негодными крючками по две штуки за обол и совершенно его разорил...

— А ты кем приходишься Софану? — вдруг спросил он.

— Мы дружили на Самосе. Я тоже оттуда.

— И ты его близкий знакомый?

— Да, — согласился Эпикур.

— Тогда вот что. Софан взял у меня драхму в долг и не отдал, наверно, некогда было. Заплати его долг, а у него возьмёшь, когда встретишь.

Увидев, что Эпикур полез за пазуху, чтобы достать кошелёк, старик просиял:

— Да, да, он обязательно тебе вернёт! Значит, драхму и четыре обола.

Эпикур высыпал монеты на ладонь, хозяин и раб горящими глазами следили за его движениями.

— И ещё, если можно, драхму взаймы! — взмолился Софан-старший.

Эпикур отдал ему всё, что было, — четыре с половиной драхмы.

Старик чуть не плакал от радости.

— Нет, — твердил он, — судьба не забывает дошедших до крайности! Я всегда говорил, нельзя отчаиваться, и тогда в последнюю минуту боги вспомнят о тебе, и войдёт их посланник, приносящий счастье!

Смущённый Эпикур распрощался со стариком и вышел. Он предвидел недовольство Миса по поводу непредвиденной траты, но в конце концов для старого Софана эти деньги значили намного больше, чем для посетителя Академии и его слуги.

Праздник

Через два дня начались Малые Элевсинии, и занятия в Академии прервались. Праздник, посвящённый Деметре, Персефоне, которую называли просто девой — Корой, и Дионису, считавшемуся её сыном, начался с поста. У храмов богинь урожая собирались толпы верующих, проходили торжественные службы.

Эпикур вместе с Мисом стоял в толпе горожан, запрудивших улицу Шествий, перед храмом Деметры. Жрецы в длинных одеждах ходили по каменному помосту вокруг алтаря, принося бескровные жертвы. Потом старший могучим голосом затянул молитву, и Эпикур, как и все вокруг, подхватил знакомый с детства мотив:

Дальше жрец-солист пел о горе богини, потерявшей дочь, о её страданиях, о поисках сочувствия у людей, когда она в образе нищенки оказалась около дома царя

Келея. И всё это происходило хотя и в давние времена, но совсем рядом, за грядой Эгалей в Элевсине, куда можно дойти за полдня...

Эпикур подхватывал строки припева, но замолкал на словах «нам ниспошлите». Ему казалось нескромным, славя божество, утомлять его своими просьбами.

В конце дня у Дипилонских ворот собрались участники шествия, посвящённые в таинства элевсинских мистерий. Там Эпикур встретил Памфила. Старик был взволнован и сосредоточен, он обрадовался ученику, но даже не спросил его о жизни. Наконец хор затянул первую молитву, и процессия двинулась. В ней могли участвовать только мисты и готовые к посвящению. Эпикур вместе со слугой Памфила и сотнями любопытных шёл сбоку, беспокоясь за учителя. Но Памфил шагал твёрдо, стуча гнутым посохом и не сводя глаз со священной колесницы, ехавшей впереди. На колеснице, понурясь, стояла жрица в венке из колосьев, изображавшая горюющую Деметру. У её ног суетились две девушки, игравшие дочерей Келея, а вокруг колесницы бегал одетый женщиной актёр, выбранный на роль служанки Ямбы. Стараясь развеселить Деметру, он пронзительным голосом выкрикивал далеко не всегда пристойные шутки. Процессию возглавляли дадух-факелоносец и глава культа — иерофант Евримедонт, Провожавшие шествие подхватывали скорбные гимны или от души хохотали над удачными шутками Ямбы.

Эпикур прошёл с процессией через город и ещё немного по дороге, ведущей в селение Агру, где стоял старинный храм Деметры и Диониса — место тайных весенних мистерий.

Утром ставили «Антигону». Эпикур зашёл к Менандру, и они вместе с его ликейским приятелем Тимократом из Лампсака, вооружившись подушками и входными жетонами, отправились в театр Диониса.

Постановка удалась. Хор пел слаженно. В его исполнении немного архаичная музыка Софокла звучала страстно и торжественно. Зрители начали аплодировать, едва были были сняты занавеси с грандиозных декораций, изображавших дворец Креонта, поражали и пышные одежды и мастерски сделанные маски. Актёры играли захватывающе. Известная всем до мелочей трагедия снова оживала перед тысячами афинян. Казалось, её исход не предрешён и Антигона с лицом Афины-Ники, роль которой исполнял знаменитый Неоптолем, ещё может повременить с самоубийством и будет спасена Гемоном для счастья. Между прочим, по зычному голосу и мощной фигуре Эпикур узнал в стражнике Архия, который, как видно, проиграл спор с Демосфеном.

Трагедия о гибели юной принцессы была созвучна началу праздника, посвящённому горю Деметры. Но афиняне видели в постановке и другое. Умело расставив акценты, Демосфен усилил в ней осуждение тирании, а маска Креонта позволяла догадываться, кого именно оратор имел в виду. Часто публика взрывалась аплодисментами, находя политические намёки там, где Эпикур их не замечал.

После спектакля пошли к Менандру. Он привёл приятелей в свою комнату и попросил, чтобы принесли обед на троих. Вскоре слуга по очереди внёс трапезы — низкие столики с кушаньями. Молодые люди сдвинули обеденные ложа и устроились на них, закусывая и обсуждая постановку. Эпикур с интересом приглядывался к Тимократу, лицо которого делали заметным тёмные волосы и яркие полные губы. Он носил необычную причёску, закрывавшую лоб и придававшую его глазам оттенок подозрительности. Правда, в ходе беседы это впечатление быстро рассеялось.

— Кстати, Эпикур, — сказал Тимократ, — когда они немного насытились, — я слышал, что ты, как Менандр портреты драматургов, коллекционируешь... взгляды на жизнь?

— Такого болтуна, как ты, — обернулся Эпикур к Менандру, — я ещё не встречал!

— Между прочим, — поджав губы, ответил Менандр, — я за язык никого не тянул. А по поводу коллекции, — он кивнул в сторону выстроившихся у стены бюстов, — то я собираю вовсе не их. Этих комедиографов и трагиков мне аккуратно дарит дядюшка. Я, конечно, не возражаю, чтобы он держал у меня свою коллекцию, но предметы собственные не выставляю. Они для этого слишком велики, и к тому же их трудно собрать вместе. К примеру, сейчас их здесь только три.

— Эти ложа? — Тимократ похлопал по резному краю своего.

— За кого ты меня принимаешь! — возмутился Менандр, — Нет, это просто мы трое, потому что я коллекционирую — чудаков!

— И много у тебя этих... предметов? — поинтересовался Тимократ.

— Ещё бы! Я самый богатый собиратель в Афинах. Правда, моё собрание только и делает, что бегает по городу и не подозревает, кому принадлежит. Так что наши с Эпикуром коллекции в чём-то похожи. Правда, он позже начал, и у него, насколько я знаю, пока имеются только я, Диоген, Стратокл и, конечно, он сам.

— Насчёт себя самого я не уверен, — улыбнулся Эпикур, — а к твоему списку могу добавить Ксенократа. Он считает смыслом жизни достижение совершенства, а счастьем — познание мира идеальных сущностей.

— Выходит, — усмехнулся Тимократ, — счастье доступно только платоникам! А как же быть с человеком, который просто не слышал о первообразах, или с Аристотелем, который их не признает?

— Как? — изумился Эпикур. — Ведь всякая вещь — это соединение грубой материи с идеальной сущностью. Не может же Аристотель не признавать очевидного?

— Признает, — уточнил Менандр. — Только называет эту сущность «формой» и относит к самой вещи. А мир идеальных первообразов считает выдумкой Платона. Но, друзья-философы, вы отклонились от темы. По-моему, было сказано, что счастье доступно не только платоникам.

— Это не доказано, — сказал Эпикур, — Я согласен, что есть разные понятия о счастье. Но ведь они могут быть и ложными. Тот, кто не знает цены вещам, примет свинец за серебро, а медь за золото и не заметит этого.

— Счастье, — возразил Тимократ, — это особое чувство, и оно для всех людей одинаково, хотя возникает по разным причинам. Обжоре его даст блюдо печёных угрей, любителю музыки — хор, философу — рассуждения. И цель жизни всякого состоит в том, чтобы почаще испытывать это ощущение.

Эпикур ответил, что, как видно, Тимократ подразумевает людей, не имеющих понятия о добродетели. К удовольствию Менандра, завязался спор о счастье служения родине, радости победы и о природе самопожертвования. В результате Тимократ признал своё мнение недостаточно обдуманным, а Эпикур напомнил, что своего мнения не имеет.

— Но в одном Тимократ прав, — добавил он. — Цена счастья может быть разная, например, вчера я узнал, что оно может стоить всего четыре драхмы. — И он рассказал друзьям о посещении старого Софана.

— А как зовут твоего друга? — оживился Тимократ. — Софан, сын Мирона? Такой худой, длинный? Наверно, я его знаю. Могу сказать, как найти, а лучше давай на днях зайдём к нему вместе.

Конец праздника был наполнен радостью по поводу возвращения Персефоны. Менандр не выпускал Эпикура из-под своей опеки, затаскивал его и Тимократа на угощение к своим приятелям, они даже съездили в Филу — селение в отрогах Парнефских гор — и участвовали там в сельском гулянии с состязаниями местных атлетов и хороводами. Юноши становились в круг, клали руки на плечи соседям и в такт песням под весёлые шутки собравшихся девушек двигали это живое кольцо вправо и влево, выделывая ногами замысловатые фигуры. Потом парни и девушки менялись ролями. У Эпикура голова шла кругом, но он не забывал о том, что двадцать второго обещал навестить Памфила.

В назначенный день Эпикур отправился в Пирей и без труда разыскал дом жреца Деметры, у которого остановился Памфил. Погода была прохладная, философ сидел во дворе, закутав ноги, и грелся на солнце. Лицо его было усталым, глаза воспалены.

— Хорошо, что ты пришёл! — обрадовался Памфил. — Завтра я отплываю назад. Присядь рядом, поговорим на прощанье.

Эпикур рассказал Памфилу свои новости, стараясь развлечь, но тот слушал плохо.

— Знаешь, — сказал он, когда Эпикур замолчал, — я так устал от этих элевсиний! И всё горе в том, что мне не удалось прикоснуться к богине. Или она отвергла меня? Я ждал, что после таинств придёт покой, но этого не случилось. Я остался таким же, каким был, со всеми своими сомнениями и страхами. — Он сжал Эпикуру запястье и продолжал с болью в голосе: — Понимаешь, я боюсь неизбежного. Боюсь спать, чтобы оно не застало меня во сне, боюсь входить в дом, чтобы не рухнуло на голову, я только и делаю, что жду его и каждый миг замираю от страха...

У Эпикура сжалось сердце.

— Памфил, твоя душа чиста, боги примут её, — проговорил он.

— Прости меня, — вздохнул философ. — Это был миг слабости.

Они помолчали. Слуга принёс столик с угощениями. Поставив его перед Памфилом, он пригубил килики с питьём и съел понемногу из каждой тарелки.

Эпикур понял, что Памфил опасается отравы, но не показал виду. Между тем философ сам стал рассуждать об отравителях:

— Ты слышал о Парисатиде, матери Артаксеркса и Кира Младшего? Страшная женщина. Она не смирилась с тем, что после смерти Дария царство получил старший сын, и, говорят, сама склонила Кира к мятежу. Когда Кир погиб в бою, она стала жестоко мстить каждому, кто был причастен к его смерти, за исключением разве что Артаксеркса.

Так вот Парисатида ненавидела жену Артаксеркса Статиру и много лет пыталась её погубить. По ритуалу вдова Дария обедала вместе с сыном и невесткой. Боясь, что одна из них отравит другую, женщины всегда ели одинаковые блюда с общей тарелки. Но Парисатида перехитрила соперницу. Она приготовила нож, намазанный ядом с одной стороны, разрезала им жареную птицу и одну половину стала есть сама, а другую дала Статире! И та умерла, к огорчению царя и радости его матери. Это было на моей памяти, лет шестьдесят назад.

Ты удивляешься, что мои блюда пробуют? Лик сам предложил мне это, когда заметил мою тревогу. Я благодарен ему, но, мой мальчик, — добавил он, прикрыв глаза, — боюсь, что только неизбежное сможет избавить меня от страха перед неизбежным.

Цена гармонии

Конец месяца был дождливым. Эпикур аккуратно ходил в Академию. Визит к Софану откладывался из-за того, что Тимократ ненадолго уехал в Мегару. Несколько вечеров Эпикур провёл у Менандра. Между прочим, тот сообщил, что, по слухам, Антипатр решил отомстить Демосфену за «Антигону» и заплатил Филемону десять талантов за антидемосфеновскую комедию, которую должны ставить через месяц на Больших Дионисиях.

В Академии Ксенократ закончил беседы о «Тимее» и раздал слушателям задания для самостоятельных трудов. Заметив неприязнь Эпикура к математике, он велел ему рассчитать относительные расстояния от центра мира до светил и ознакомиться с книгой Евдокса Книдского «О скоростях». По словам Ксенократа, Евдокс — знаменитый геометр, астроном, географ и врач, который был дружен с Платоном, единственный решил поставленную философом задачу — описать движения светил в виде суммы равномерных вращений и тем подтвердил платоновскую систему мира.

Эпикур расположился на скамье под навесом книгохранилища, положил рядом вощёные дощечки для записей и углубился в «Тимея», стараясь выловить из запутанной речи Платона сведения, нужные для расчётов:

«Всю поверхность сферы космоса устроитель вывел совершенно ровной и притом по различным соображениям. Так, космос не имел никакой потребности ни в глазах, ни в слухе, ибо вне его не осталось ничего такого, что можно было бы видеть или слышать. Далее, его не окружал воздух, который надо было бы вдыхать. Равным образом ему не было нужды в каком-либо органе, посредством которого он принимал бы пищу или извергал обратно уже переваренную; ничто не выходило за его пределы и не входило в него откуда бы то ни было, ибо входить было нечему. Тело космоса было искусно устроено так, чтобы получать пищу от своего собственного тления, осуществляя все свои действия и состояния в себе самом и через себя самого. Что касается рук, то не было никакой надобности что-то брать или против кого-то обороняться, и потому построивший счёл лишним прилаживать их к телу, равно как и ноги или другое устройство для хождения...»

Дальше шло описание особого вещества, созданного для устройства вселенной и состоявшего из смеси сущностей «тождественной» — неделимой идеальной и «иной» — делимой материальной.

«Затем, — читал Эпикур, — рассёкши весь образовавшийся состав по длине на две части, демиург сложил обе части крест-накрест в виде буквы «Хи» и согнул каждую из них в круг, причём сделал один круг внешним, другой внутренним».

Речь здесь шла о сложном строении неба. Они с Памфилом уже разбирали это место по звёздному глобусу. Внешний круг был серединой сферы звёзд, внутренний обозначал пояс подвижных светил — Солнца, Луны и планет, которые держались вблизи зодиака. Внешнее небо вращалось слева направо, делая оборот раз в сутки, а внутреннее наоборот, но внешнее движение имело перевес и увлекало своим вращением внутренние области, поскольку блуждающие светила двигались среди звёзд намного медленнее. «Внешнее движение, — писал Платон, — бог оставил единым и неделимым, в то время как внутреннее шестикратно разделил на семь неравных кругов». Вот оно: семь кругов — это пути семи светил: Луны, Солнца и блуждающих звёзд — Афродиты, Гермеса, Арея, Зевса, Крона. «Делить же он начал следующим образом: прежде всего отнял от целого одну долю, затем вторую, вдвое большую, третью — в полтора раза больше второй и в три раза больше первой, четвёртую — вдвое больше второй, пятую — втрое больше третьей, шестую — в восемь раз больше первой, а седьмую больше первой в двадцать семь раз».

Эпикур записал ряд чисел. Первая доля равна 1, вторая вдвое больше, значит, 2, третья втрое больше —3, четвёртая — дважды два — 4, пятая — трижды три — 9, шестая, 8, седьмая — 27[8].

Он знал, что отсчёт сфер вёлся от края космоса к центру[9]. Значит, наибольшая доля материала пошла на создание Земли и подлунной сферы. Если Луна движется по её границе, то до неё 27 единиц, а до Солнца на 8 больше, то есть 35, а поскольку звезда Афродита ещё на 9 единиц дальше, то до неё 44... Звезда Крона оказалась на расстоянии 54 единиц, ровно вдвое дальше, чем Луна.

Закончив подсчёты, довольный собой Эпикур развернул украшенную геометрическими чертежами книгу Евдокса, который, как он заключил из слов Ксенократа, своими расчётами и наблюдениями подтвердил рассуждения Тимея. Книга была сложная, Эпикур просидел над ней четыре дня.

Геометр каждое светило помещал на сфере, полюс которой располагался на второй сфере с некоторым смещением по отношению к её полюсу. Первая сфера определяла суточное движение светила, вторая медленно перемещала его встречным вращением вдоль зодиака. Наконец, вводились ещё дополнительные сферы, объяснявшие остановки и попятные движения планет или особенности хода Луны. Основным содержанием книги были результаты наблюдений и подбор таких углов наклона и скоростей вращения сфер, которые бы позволили, как выражался Евдокс, «спасти явления». Разобравшись в книге настолько, чтобы не сгореть от стыда перед Ксенократом, Эпикур уже собирался отложить её, но последняя глава привлекла его внимание. Она называлась: «О наблюдении отношения расстояний до Луны и Солнца». Эпикур поразился, — разве такое возможно? — и погрузился в чтение.

Оказалось — возможно. Евдокс не обращал внимания на огромность неба, на загадочную природу светил и их божественность. Он считал, что законы геометрии всюду одни и те же, и рассматривал Луну и Солнце как геометрические фигуры — определённым образом расположенные шары. Он выбрал момент, когда Луна находится в фазе четверти, и угол между Землёй, Луной и Солнцем является прямым. В этот момент он измерил видимый угол между светилами, построил по углу треугольник и узнал отношение его сторон, то есть расстояний. В результате получилось, что Солнце от нас в девять раз дальше, чем Луна[10].

Эпикур растерянно обернулся. Как же это могло быть, если по Платону даже последняя планета — звезда Крона — всего лишь вдвое дальше Луны? Выходит, астроном не подтвердил Платона с Тимеем, а опроверг! Смущённый своим открытием, Эпикур отправился за объяснениями к Ксенократу.

Оказалось, тот никогда не обращал внимания на это несоответствие. Перечитав выводы Евдокса, он сказал, что геометр, вероятно, где-то допустил ошибку, поскольку Платоновы числа имеют глубокий смысл и отражают глубинную суть устройства Вселенной.

— Обрати внимание на их построение, — объяснил Ксенократ. — Они включают единицу — наиболее совершенное из чисел, и два числовых ряда, перемешанных между собой. Первый ряд — длина, площадь и объем двойки — диады — обозначают изменчивую природу «иного», поскольку чётные числа не имеют середины и неустойчивы, а второй — триада, её квадрат и куб, наоборот, причастны к «тождественному». Так что смесь этих рядов и отражает суть нашего мира.

Что касается Евдокса, то здесь он не может быть прав. В конце концов, в этом случае он поступал как физик, но кто знает, применимы ли грубые приёмы землемера к идеальной сущности космоса?

В тот же вечер Эпикур застал у Менандра вернувшегося Тимократа. Тимократ сказал, что помнит об уговоре, и предложил утром сходить к Софану.

Они встретились у Дипилонских ворот и пошли по знакомой Эпикуру дороге к Академии. Но едва они покинули пригород, Тимократ указал Эпикуру на несколько дворов левее дороги, отделённых от окраины заросшим кустами оврагом.

— Это Скир, — объяснил он, — главное гнездо афинских игроков и пьяниц. Берегись проговориться в Академии, что бывал здесь. А теперь пошли. Не открывай рта и ничему не удивляйся.

Они обогнули овраг и попали на единственную раскисшую улочку Скира. Тимократ провёл Эпикура вдоль глухой стены приземистого здания, мимо грубой некрашеной двери, перед которой находилась выложенная камнем площадка. По ней к порогу вела дорожка следов, но Тимократ прошёл дальше. Он остановился перед незаметной узкой дверкой в конце дома, взялся за кольцо и несколько раз стукнул им, выбив какой-то замысловатый ритм. За дверью послышался шорох, потом изнутри отошла шторка смотрового глазка. Дверка открылась, за ней стояла нечёсаная сонная старуха.

— Софан здесь? — спросил Тимократ, вкладывая в протянутую руку служанки монету.

— Здесь. Найдёшь?

— Знаю, — бросил Тимократ и увлёк спутника в тесный проход, освещённый редким рядом отверстий, сделанных слева под потолком. Миновали несколько дверей, у нужной Тимократ остановился и тихо постучал.

— Кто в такую рань? — простонал за дверью голос Софана.

— Твои, — отозвался Тимократ.

Софан, босой, в одном хитоне, впустил их в каморку, где едва помещались кровать и сундучок.

— Ты неплохо глядишься, Эпикур, — проговорил Софан, отступая, чтобы лучше осмотреть приятеля. — Тимократ вчера сказал мне, что ты приехал. Значит, подтолкнула тебя?

Софан с Тимократом уселись на смятую постель. Эпикур присел на сундук, сообщил Софану, что его родители здоровы и мать передавала привет.

— Большего от неё и не дождёшься, — усмехнулся Софан. — А у тебя как с деньгами?

— Не знаю, — признался Эпикур, — Деньги отец отдал Мису, тот говорит, что пока есть.

— Зря ты всё ему доверяешь. Следи за своими средствами сам. Мис, конечно, человек надёжный, но всё-таки — раб. А хочешь удвоить свои деньги? Я помогу.

— Каким это образом?

— Игрой. Знаешь, где ты? Это самый знаменитый игорный дом Афин. Сюда не всякого пустят, это тебе не какой-нибудь пирейский кабак для гребцов. Здесь такие люди играют! Я помогаю хозяину и уже кое-что накопил, так что меня утешила.

— А как эфебия? Тебе ведь по возрасту пора служить, — поинтересовался Эпикур.

— А я и служу. Числюсь в афинском гарнизоне. Но служба не тяжёлая. Начальник — мой друг, и ходить приходится только на смотры.

— Не пора ли к делу, — вмешался Тимократ.

— Пожалуй, — согласился Софан. — Только здесь тесно. Пошли в зал, там сейчас никого.

Он накинул гиматий, сунул ноги в сандалии и тёмными проходами провёл друзей в роскошный пустой зал с мраморным полом и расписными стенами, существование которого трудно было предположить, глядя на дом снаружи. Они пренебрегли ложами и сели за стол возле окна, выходившего во двор. Здоровенный малый принёс им хлеба, вина и оливок.

— Ты ему ничего не говорил? — спросил Софан Тимократа. — Ну и хорошо, сейчас расскажем. Заметь, это он первый открыл мне «Государство».

Эпикур с удивлением посмотрел на друзей.

— Ты очень вовремя приплыл, — продолжал Софан. — Видишь ли, сейчас тот самый политический момент, когда появился шанс устроить в Афинах Идеальное государство!

И он рассказал поражённому Эпикуру, что полгода назад познакомился с сыном одного из самых влиятельных афинских изгнанников. Юношу зовут Лахар, он живёт в Мегаре и иногда под чужим именем наведывается в Афины. Они встретились за игрой, заспорили о политике, и оказалось, что Лахар мечтает о создании Идеального государства. Потом они всю ночь проговорили о Платоне и пришли к выводу, что его идея осуществима, причём новое общество может быть построено на родине философа в самое ближайшее время. Новые друзья решили взяться за это. Вскоре к ним присоединился Тимократ. Сейчас многое уже продумано, но дел ещё хватает, а появление Эпикура — знатока и последователя Платона очень кстати.

— Вы что, серьёзно? — изумился Эпикур. — Даже Платон на это не очень надеялся, писал, что сперва надо воспитать поколение добродетельных граждан...

— Платон, — перебил Софан, — был наивен, как невеста. «Государство» — великая книга, но писал её не политик, а поэт. А мы хотим быть политиками. Конечно, никто не говорит, что новое общество возникает сразу. Мы думаем, надо захватить власть и установить правильные законы, а там уже люди постепенно изменятся.

— И вы втроём решили захватить Афины?

— Конечно нет, — вступил Тимократ. — Лахар считает, что в этом деле можно опереться на изгнанников, которых он хорошо знает. В большинстве это аристократы, которых изгнали перед Херонейской битвой за связь с Филиппом. Уже пятнадцать лет они пытаются вернуться и получить назад своё имущество. Но Демосфен их считает врагами, а Демад хотя и сочувствует, но не идёт им навстречу, потому что боится смуты. Так что надежд на возвращение у них мало. Лахар уверен, они поддержат идею, а Антипатр даст денег на подкуп нужных людей и наем войска.

— Не войска, — вмешался Софан, — так охраны, двух-трёх сотен гоплитов. Главная сила будет по эту сторону стен. Первым делом мы объявим отмену долгов, раздел земли и набор наёмного гражданского войска. Поверь, после этого три четверти Аттики примкнёт к нам!

— Не думаю, — усомнился Эпикур.

— И напрасно, — горячо возразил Софан. — Государство Платона объединяет две великие идеи, которые близки всем, — идею справедливости и идею порядка. Навести порядок пытались многие, возьми правление Тридцати. Чего хотел Критий? Конечно, порядка, но, чтобы при этом ущемить дельцов и укрепить землевладельцев. Конечно, он долго не продержался, потому что не дал большинству справедливости. Вернулась демократия — справедливости стало больше, но не стало порядка. А мы предложим и то и другое.

Посмотри, какой ценой демократия поддерживает гражданский мир. У нас три сорта власти: законодательная — Собрание и Совет пятисот, судебная — Ареопаг и Гелиэя, и, наконец, исполнительная — стратеги, таможенники, заведующие финансами и зрелищами. Сколько денег всё это стоит! Сколько бездельников, взяточников, крючкотворов вокруг этого кормится! А цель одна — погасить зависть бедняков и ограничить жадность богатых, то есть охранять несправедливость.

В справедливом обществе каждый занимается своим делом и не лезет в чужие, значит, нет зависти и посягательств. Поэтому власть упрощается, ни законодательной, ни судебной не потребуется. Нужна будет только решающая или идейная власть и исполнительная, она же военная. Так что во главе государства должны стоять два тайных совета — Совет философов и военный.

— Но почему тайных? — спросил Эпикур, которому идея друзей нравилась всё меньше.

— Иначе нельзя, — стал объяснять Тимократ. — Быстро новое общество не построишь, нужно время для перехода от несовершенного к совершенному. Многие люди не сразу поймут идею нового государства. Появятся противники, начнётся борьба. И тут военные хитрости необходимы. Кстати, и Платон пишет об этом. Помнишь, чтобы убедить народ, он предлагал ввести учение о том, что люди рождены Землёй и носят в себе разные части железа, серебра и золота и от этого зависит, к какому сословию их причислить. Или его план тайного наблюдения за способными подростками. Короче, без соблюдения тайны вряд ли удастся воспитать новых людей.

— Это все мелочи! — махнул рукой Софан. — Надо захватить власть и поклясться в верности Александру, а там видно будет. Если кивнёт, победа обеспечена. И самое главное, Коринфский договор лишит демократов надежды на помощь извне. А тебе, Эпикур, раз уж ты вхож в Академию, задание: ты должен осторожно поговорить с Ксенократом и понять, согласится ли он в случае удачи стать почётным членом Совета философов.

— Я никому ничего не должен, — запротестовал Эпикур.

— Ну, не придирайся к словам, — примирительно сказал Софан. — Если тебе это неудобно, обойдёмся. Поможешь в чём-нибудь другом.

— Нет, — твёрдо сказал Эпикур. — В этой игре я не участвую. И не советую вам.

— Почему? — удивился Тимократ. — Ведь ты последователь Платона.

— Какая-то на всём этом грязь. Македонские деньги, подкуп, обман...

— Важна цель, — возразил Софан. — Что же делать, если дорога к ней — как улица Скира весной. А цели наши чисты. Ведь мы несём счастье всем, даже самым бедным.

— Как хотите, — покачал головой Эпикур, — Я вам не помощник.

— Я думал, ты с радостью... — сказал Софан. — А ты прямо как Менандр. Может, трусишь? Ладно. Дело нешуточное, так сразу решаться тоже не стоит. Подумай. И конечно, не труби, мало ли что.

— Можешь забыть, — успокоил его Эпикур. — Считай — разговора не было.

Разочарованный Софан отхлебнул неразбавленного вина и предложил сыграть. Тимократ согласился, Эпикур сказал, что пойдёт. Софан проводил его до дверей и выпустил наружу.

— Заходи, — сказал он на прощанье. — Появятся деньги — приноси, не прогадаешь.

Эпикур вышел на дорогу и пошёл к Академии. Резкий прохладный ветер бил ему в лицо. Небо казалось пёстрым от белых с густыми тенями облаков и ярко-синих просветов.

Юноша был смущён и расстроен. Встреча с Софаном глубоко задела его. Не так он представлял себе свидание с другом. Вместо теплоты Эпикур встретил едва ли не полное безразличие, которое, наверно, было бы полным, не подвернись эта дурацкая затея с заговором. И не только по отношению к себе. Похоже, Софан не бедствовал, но даже не вспомнил своего деда. Конечно, стоит ли помогать одному бедному старику, если ты собираешься дать счастье целому народу?

Беседа о «Государстве» оставила ещё более тяжёлое чувство. Она заставила Эпикура по-новому взглянуть на эту идею Платона и внутренне содрогнуться. До сегодняшнего дня он был восторженным поклонником платоновского идеального общества, но первая же попытка, хотя бы мысленно осуществить его осветила рассуждения философа с неожиданной стороны. Софан был прав — основа идеального государства лежала на соединении справедливости и порядка. Но оказалось, желание установить порядок с помощью сословия, вводящего его силой, тут же лишает общество справедливости. Вместо идеала возникает государство, основанное на лжи и принуждении. Но самым страшным было то, что в жертву своему общественному идеалу Платон принёс моральные ценности членов общества!

Не дойдя до Академии, её ученик сошёл с дороги и углубился в рощу. Ноги сразу промокли, но Эпикур не обратил на это внимания, он смотрел на ветки тополей, окутанных зеленью только что родившейся листвы, и свежую траву, пробившую шелуху прошлогоднего мусора. Вовсю заливались птицы, с разных сторон неслось щёлканье соловьёв, не желавших дожидаться ночи. Чувствуя, как на его лице появляется глупая улыбка, Эпикур вышел к Кефису, бежавшему среди валунов между обрывистыми берегами. Журчание воды, блеск мокрых, выглаженных струями камней, юная зелень и песни птиц заставили Эпикура застыть от ощущения несравненной красоты этого мгновения. Сейчас он любил всё вокруг, каждый камень в реке, обкатанный или шершавый, каждое дерево, стройное, скрюченное или поломанное, беспорядочные кучи валежника и слякоть под ногами. Он понял своё чувство как прикосновение богини, так же, как и он, заглянувшей в священную рощу, чтобы ощутить радость ранней весны. Значит, вот кому он улыбался! Может быть, не надо искать в окружающих вещах высшей красоты и гармонии, если каждая из них восхищает сама по себе? Разве можно найти что-нибудь совершеннее соловьиной песни, бегущей воды и распускающихся фиалок?

Невидимая собеседница согласилась с ним. Эпикур опустился на поваленный ствол, закрыл глаза и с наслаждением подставил лицо непостоянному из-за набегающих облаков солнцу. Как же Платон мог принести в жертву порядку правду, а в жертву гармонии — саму жизнь?

Тимократ

Вечером Эпикур зашёл к Менандру и застал у него Тимократа. Друзья болтали, развалившись на сдвинутых ложах. Было ясно, что они уже обсудили утреннюю беседу, потому что Менандр встретил его словами:

— Молодец, что выплюнул приманку этого скирского удильщика!

Когда Эпикур пододвинул своё клине и устроился на нём, подложив под локоть подушку, Менандр продолжил прерванный появлением нового гостя разговор:

— Я утверждаю, что Платон в конце жизни просто рехнулся! Судите сами, кто в здравом уме стал бы требовать, чтобы из поэзии вынули все места, где герои проявляют чувства?

— Смотря какие чувства, — запротестовал Тимократ. — Платон говорит только о недостойных человека.

— То есть о горе, сомнениях, жалости, страхе... Короче, о чувствах, которые отличают живого человека от не существующего в природе идеального гражданина. Согласись, Платон хотел бы от всего искусства оставить одну военную музыку!

— Пусть так, — сказал Тимократ. — Но, по-моему, это не такая уж большая плата на всеобщее счастье.

— Что с тобой спорить! — Менандр махнул рукой. — Уже как-то уговаривались не трогать этой темы.

Тогда Тимократ обернулся к Эпикуру.

— Всё-таки я не понимаю, — проговорил он, поправив спадающие на глаза волосы, — почему ты отказался? Не веришь в успех? Я вот побывал в Мегаре и уверился — если Антипатр поможет, дело выгорит.

— Надеюсь, не выгорит, — сказал Эпикур, — и буду молить об этом богов.

— Эпикур, опомнись! — Тимократ с изумлением приподнялся. — Ты же посетитель Академии.

— Уже не посетитель. С Академией я расстался. Сегодня, после нашей утренней встречи.

— Это уже интересно, — оживился Менандр, — Рассказывай! Похоже, нас ждёт нескучный вечер.

— Хорошо, — согласился Эпикур. — Всё началось утром, когда Тимократ сказал, что идеальное общество не может прожить без обмана. Его слова меня оглушили. Ведь я люблю «Государство» и много раз его перечитывал. Но Платон умеет околдовывать, и всё у него я принимал как должное. К тому же меня никогда не трогала политика, — в «Государстве» я искал нравственных наставлений и многое нашёл. Прошлой весной решил жить согласно Платону и воспитать в себе два свойства души, которые он считает для философа главными — стремление к истине и честность. С тех пор я ни разу никому не сказал неправды. И вдруг после слов Тимократа понял...

— Так уж ни разу не соврал? — перебил его Менандр. — Сознайся, что хвастаешь. Разве можно прожить совсем без тайн и хитростей?

— Без тайн нельзя, — согласился Эпикур, — и я их свято храню. А к честности привыкаешь очень быстро, и, поверьте, она очищает душу и облегчает жизнь. Так вот, вдруг я увидел, что Платон сам проповедует ложь, что он, поборник честности, считает идеалом общество, которое не может жить без обмана!

— Ты путаешь, — возразил Тимократ. — Я говорил о нужде в военных хитростях только при создании государства.

— А примеры приводил из законов созданного. Ты упомянул о тайном наблюдении за подростками для перевода способных из кормильцев в стражи. Но есть обман и похуже. При заключении браков выбор невест лежит на правителях, но, чтобы подданные были этим выбором довольны, разыгрывается комедия со жребиями, причём жребии подтасовываются!

— Не вижу тут плохого, — ответил Тимократ. — Эта ложь — необходимая лекарственная мера, дающая подданным покой и довольство жизнью. Вспомни начало диалога, где Сократ спрашивает: справедливо ли будет отдать оружие и сказать правду умалишённому?

— А давай, Тимократ, перевернём этот пример. Справедливо ли будет, если умалишённый станет поступать несправедливо, посчитав, что он один нормален, а все вокруг сошли с ума?

— Нет, конечно.

— Тогда скажи, как определят подданные Идеального государства, что их правители подлинные философы, а не сумасшедшие, если правителям разрешено обманывать их как угодно? Если ложь предусмотрена в самих основах государства?

— Отлично, Эпикур! — воскликнул Менандр.

— Я думаю, — закончил Эпикур, — найдётся немало государств, где правители обманывают народ, но наверняка ни одного, где такой обман предписывается законом.

— Значит, ты не считаешь государство Платона справедливым?

— Да, Тимократ. Сегодня я это понял, и ещё понял, что мне не по пути с Платоном. Весь день я бродил по роще у Кефиса, старался докопаться, в чём тут дело. И пришёл к тому, что Платон в поисках гармонии так высоко воспарил, что перестал принимать в расчёт нашу не чистую и не гармоничную, но тем не менее прекрасную жизнь. Он как истину описывает гармонию сфер Тимея и не обращает внимания на то, что Евдокс, наблюдая Луну и Солнце, нашёл совсем другие величины. Он изобретает Идеальное государство, но думает о государстве, а не о людях, которым в нём жить. Он считает, что человека во имя гармонии нужно переделать, и не видит того, что реальные люди в его государстве быстро станут одни — тиранами, а другие — рабами.

— Всё! — закричал Менандр. — Ты наш!

— В каком смысле?

— Приверженец Аристотеля, перипатетик.

— Слишком ты быстрый, — замотал головой Эпикур. — Я же совсем его не знаю.

— Поможем, — успокоил Менандр, — У меня есть кое-какие книги Аристотеля, а чего нет, возьму в Ликее.

— Знаете что, — неожиданно сказал Тимократ. — Наверно, в чём-то Эпикур прав. В Мегаре мы с Лахаром уговаривали его отца, тот подробно нас расспрашивал и в конце концов дал надежду. И вот теперь я думаю, что для него важнее: построить справедливое общество или свести счёты с Демосфеном? То есть в его глазах одно не исключает другого. И действительно, где гарантия, что, объявив благие цели, он не установит у вас тирании? У нас в Лампсаке правят олигархи, но есть и законы и суд, а в крайних случаях созывается Собрание. Но у Платона вся справедливость зависит от доброты философов и стражей. Пожалуй, я скажу Софану, что не стану участвовать в этом деле.

— Тем более, — заметил Менандр, — может быть, очень скоро Александр силой заставит наши города принять своих изгнанников, и тогда твои мегарцы получат что хотят без помощи приверженцев Платона. Говорят, в Вавилоне уже готов такой указ и его объявят осенью на Олимпийских играх.

— Вы меня перебили, — вмешался Тимократ, — я хотел ещё сказать вот что. — Он повернулся к Эпикуру и проговорил с некоторой торжественностью: — Не будешь ли ты возражать, если я стану твоим учеником?

— Нашёл учителя! — засмеялся Эпикур. — Чему я могу научить, если у меня нет учения?

— Будет, — серьёзно ответил Тимократ, — а кое-что уже есть. Так что можешь считать меня своим последователем.

— Я говорил, друзья, что сегодня у нас будет необыкновенный вечер, — захлопал в ладоши Менандр. — Не сменить ли нам по этому поводу трапезы?