Эпикур

Стоики

Александрийский математик Аристарх с Самоса ступил на землю Аттики в сырой промозглый день зимы третьего года сто двадцать третьей Олимпиады[19]. Он жил на скромное пособие, которое царь Птолемей Филадельф платил учёным, собравшимся в основанном им Александрийском Мусее, и путешествовал один, терпя все тяготы, выпадающие на долю бедных путников. Он переночевал в портовой корчме Пирея и, едва рассвело, пешком отправился в Афины.

После Александрии Афины казались ему тихими и заброшенными, жители выглядели усталыми, были бедно одеты, многие шлёпали по слякоти босиком. На этом фоне неуместной представлялась улица Шествий с рядами крытых галерей по сторонам, бесконечными скульптурами и пышными храмами. Может быть, такой неприветливый вид придавала городу зима? Или действительно, как говорят иные, Афины умерли и превратились в собственный памятник? Аристарх шёл от Дипилонских ворот к Агоре, которая теперь называлась просто площадью Керамика, разглядывая барельефы храмов и статуи.

Ого, вот это встреча! На медном коне восседает Деметрий Фалерский, философ-перипатетик, у которого Аристарх учился в Александрии, правитель Афин при Кассандре, изгнанный Деметрием Полиоркетом. Рассказывали, что ему было поставлено множество статуй, и все они пошли в переплавку, как только его изгнали. Оказывается, одна уцелела. Хитрый старик, погруженный в дворцовые интриги, и в то же время тонкий философ и комментатор Аристотеля. Теперь мало кто помнит, что он был отцом Александрийской библиотеки и Мусея. Он ввязался в борьбу за престолонаследие и стал на сторону Птолемея Керавна, старшего сын царя, а победил младший, Птолемей Филадельф. Философа сослали в верхние провинции, где он и умер всеми забытый пять лет назад. А его друг Птолемей Керавн бежал к Лисимаху, там запятнал себя убийством его сына Агафокла, потом убил старого Селевка, избранного царём Македонии, и захватил македонский престол. Затем предложил руку и корону своей сестре Арсиное, вдове Лисимаха, заманил к себе и убил её малолетних сыновей. Но этого страшного человека тоже уже нет в живых, он погиб в бою с варварами галатами, которые в прошлом году совершили опустошительный набег на Македонию и Грецию. Галатов остановил Антигон, сын Деметрия Полиоркета, который и правит теперь Македонией и большей частью Греции...

Статуи, статуи. Фемистокл, Мильтиад, Перикл, сподвижник Демосфена Ликург. А вот и сам Демосфен! Аристарх остановился около прекрасной статуи великого оратора. Видимо, её поставили недавно, во всяком случае, в «Описании Афин и Пирея», которое он прочёл перед отъездом, о ней ничего не говорилось. Демосфен стоит, горестно сплетя руки, губы крепко сжаты, лицо выражает решимость. Нет, не перевелись ещё в Афинах скульпторы.

прочитал Аристарх.

Да, в ту пору, почти полстолетия назад, во время Ламийской войны Афины послали к Фермопилам против Антипатра десять тысяч ополченцев, а в прошлом году против галатов смогли послать только тысячу. Какое же разорение принесли этой многострадальной земле бесконечные войны! Пока Аристарх стоял перед статуей, к нему с заискивающей улыбкой подошёл горожанин с длинным посохом.

— Афины приветствуют гостя! — провозгласил он. — Хочешь, я покажу тебе все наши памятные места? Лучше меня никто не знает города.

— Привет тебе, добрый человек, — ответил Аристарх. — Извини, но в первый день я решил пройтись по городу без провожатых.

— Тогда поклянись, что завтра утром придёшь на это же место, чтобы встретиться со мной, и не наймёшь никого другого.

— Охотно, — сказал Аристарх и пошёл дальше.

Вот и Агора, за которой поднимается холм Муз с македонской крепостью на вершине. Всё как в описании. Слева Царская стоя — любимое место бесед Сократа, справа на возвышении — храм Гефеста, дальше внизу Метроон — храм Матери богов Кибеллы. Какой жалкий вид имеет афинский рынок в это зимнее утро! Вот бочка Диогена у ограды Метроона, значит, правее, на другом конце площади, должна находиться Пёстрая стоя, известная старинными фресками.

Аристарх пересёк площадь и вошёл под навес галереи. У её левой стены стоял помост, забравшись на который сосредоточенный живописец подновлял «Войну с амазонками» Микона. Напротив, под «Марафонской битвой», написанной Полигнотом, стояла группа людей. Там на краю шедшей вдоль стен каменной скамьи, подложив под себя обломок доски, сидел смуглый худой старик с искривлённой шеей в светлом плаще. Это, несомненно, был сам Зенон, глава стоической школы, провозгласившей равенство людей перед судьбой. Философа слушали несколько последователей, которых можно было узнать по белым или светло-серым накидкам, и просто любопытные.

— Первое побуждение каждого существа есть самосохранение, — говорил Зенон, — поскольку природа изначально дорога сама себе. Поэтому живое противится тому, что вредно, и идёт навстречу тому, что ему близко. Это относится ко всему живому, только животные, которым уже дано побуждение, сами ходят за тем, что им нужно. Для них жить по природе — значит жить по побуждению, а для разумных существ жить по природе — значит жить по разуму...

— Скажи-ка, приятель, — тихо спросил Аристарх у одного из слушателей, приземистого и плотного, судя по одежде, ремесленника, — правильно ли я понял, что мы слушаем Зенона?

Тот молча кивнул.

— Удачно же начался мой первый день в Афинах, — сказал Аристарх. — Сразу же нашёл Пёструю стою и в ней главу стоиков.

— Удача — обман, — поучительно заметил ремесленник. — Встреча с Зеноном была тебе суждена.

Тем временем какой-то горожанин попросил Зенона объяснить, что значит «жить по разуму».

Зенон стал рассуждать о конечной цели и добродетели, которая есть воздержание от того, что запрещено общим законом, а закон этот — верный разум, всепроникающий и одинаковый с Зевсом. Поэтому добродетель есть согласованность с природой, то есть с судьбой. Он говорил, что бог, ум, судьба и Зевс — одно и то же и имеет много имён. Мир живёт умом и провидением, и он — живое существо, одушевлённое и разумное, а ведущая часть в нём — огонь, как это говорил ещё Гераклит Эфесский.

— Прочти-ка нам, Клеанф, свою «Молитву», — попросил он, обратясь к ремесленнику.

Ещё одна знаменитость — Клеанф, любимый ученик Зенона, автор книги «Против Аристарха», наполненной бранью и лишённой даже попытки разобраться в критикуемой теории. Аристарх слышал, что в молодости Клеанф был кулачным бойцом, а теперь работает в пекарне, и будто бы Зенон не позволяет ему оставить работу, потому что это было бы противодействием судьбе.

Клеанф достал из сумки исписанный черепок и прочитал:

Аристарх терпеливо ждал. Беседа продолжалась ещё какое-то время, наконец Зенон закончил свою проповедь, слушатели разошлись, потом, поговорив с учителем, разошлись и приверженцы. Даже Клеанф сказал, что, пожалуй, пойдёт отсыпаться после ночных трудов, И удалился. Тогда Аристарх подошёл к Зенону, назвал себя и сказал, что хочет побеседовать.

— Не понимаю, о чём нам говорить? — пожал плечами Зенон. — Клеанф достаточно ясно показал в своей книге наше отношение к твоим умствованиям.

— Мне кажется, в наших взглядах на устройство мира должно быть много общего, — возразил Аристарх. — Ведь и ты и я за основу берём Пифагора.

— Что ж, поговорим, — согласился Зенон, — хотя, мне кажется, я заранее знаю всё, что ты скажешь.

Аристарх завернул плащ, чтобы ослабить холод каменного сиденья, и опустился рядом с Зеноном.

— Вот что о строении мира пишет Филолай, — начал он. — «В середине Мира утверждён Огонь, дом Зевса, Гестия или Очаг Вселенной, вокруг него пляшут в хороводе десять божественных тел: небо, расположенное за сферой звёзд, пять планет, за ними Солнце, под Солнцем Луна, под ней Земля, под последней Противоземлие, а после них всех огонь Очага». Правильно ли я пересказал Филолая?

— Всё правильно, — кивнул Зенон.

— Так вот, выходит, что, по Филолаю, Земля находится совсем не в центре Мира, а в небе вместе с другими небесными телами и, заметь, имеет два вращения: первое — обращение вокруг Очага, второе — вокруг своего полюса.

— Знаю, — сказал Зенон. — Книгу Филолая я сам не видел, но его взгляды на мир имеются в «Мнениях физиков» Феофраста и упоминаются Аристотелем. Согласен, между вашими теориями есть внешнее сходство. Но ты исказил главное, что есть у пифагорейцев, — назвал опору Вселенной, центральный огонь, нелепой выдумкой!

— По-моему, то же сделал Тимей, — возразил Аристарх. — Он заменил Очаг душой Мира.

— Сердце Мира может иметь много названий.

— Но погоди, Зенон, оглянись. Солнце — вот истинный Очаг нашей Вселенной, великое пылающее Солнце, которое каждый день появляется перед нами. И если в системе Филолая на место предполагаемого невидимого Очага поставить реальное животворящее Солнце, то и получится моя система. Почему ты не хочешь признать этого?

— Я, Аристарх, придерживаюсь Тимея и считаю, что Филолай исказил учение Пифагора.

— Как странно! Филолай жил на полстолетия раньше Тимея. Кто же был ближе к источнику?

Зенон всё больше раздражался:

— Как можно верить Филолаю? Он отступник и был проклят всеми пифагорейцами за то, что разгласил их тайны.

— Ты идёшь против логики, — заметил Аристарх. — Если его клеймили за разглашение, а не за искажение, то он как раз и заслуживает доверия.

— С тобой утомительно спорить, — вздохнул Зенон. — Я никак не могу понять, чего ты добиваешься? Есть прекрасная схема Мира, записанная Платоном со слов Тимея, есть математическое объяснение небесных движений Евдокса и Каллипа. Вселенная — составное алмазное веретено, которое крутит божественная необходимость. Какая картина может лучше соответствовать единому, живому разумному Миру? Что касается заключённого в центре Земли Очага, то достаточно увидеть извержение Этны, чтобы отбросить все сомнения.

— Да, система Евдокса красива, — согласился Аристарх, — но обрати внимание, какую цену приходится платить за эту красоту. Тимей, а за ним и Платон, не заботившиеся о соответствии своих построений тому, что происходит на небе, говорили только о восьми кругах. Евдокс же, пожелавший спасти явления, вынужден был построить немыслимый механизм из тридцати трёх вертящихся сфер с косо поставленными полюсами. Мне удалось достичь того же, вернувшись к минимальному числу кругов, их снова восемь, по одному на каждое небесное тело!

— Твоя жертва, конечно, меньше Евдоксовой, — саркастически усмехнулся Зенон. — Ты всего лишь заставил Землю вместе с Очагом парить среди звёзд! Мне пора идти, Аристарх. Прощай.

Зенон встал, забросил дощечку, на которой сидел, под скамью и, прихрамывая, удалился. Аристарх подошёл к живописцу и спросил дорогу в «Сад» Эпикура.

— Я покажу, — ответил художник, — сейчас пойду обедать и немного провожу тебя. А ты что, действительно думаешь, что Земля порхает вокруг Солнца, как мотылёк около лампы?

— Ну, не совсем так, — улыбнулся Аристарх. — Земля — огромный корабль, на котором мы торжественно плывём через эфир, обходя увенчанное славой неугасимое Солнце.

— Красиво, — сказал живописец и спустился с помоста.

Он быстро убрал глиняные баночки с красками в корзину и повёл Аристарха по улице Шествий обратно к Дипилонам. По дороге он жаловался на отсутствие заказов и посвящал спутника в свои планы весной отправиться на заработки в Пеллу или Пергам, где, по слухам, идёт большое строительство. Незаметно они дошли до боковой улочки, на которой, как объяснил Аристарху провожатый, и помещался «Сад».

Эпикур

Эпикур ещё не совсем оправился от недавнего приступа. Он сильно похудел, две продольные седые пряди рассекли натрое его бороду, но лицо осталось таким же спокойным и светлым. Философ лежал в своей комнате, накрытый тёплым одеялом из овчины. У его постели сидела Пифоника, дочь Метродора, миловидная девушка, в которой философ с улыбкой узнавал Леонтию той поры, когда она только пришла в общину. В «Саду» было шумно, гости, приехавшие на традиционный праздник — день его рождения, готовились к торжественному обеду. Уже несколько дней дом был переполнен. Конечно, всех разместить не удалось. Многие устроились в городе, но днём они приходили в «Сад» поговорить с друзьями, с которыми не виделись с прошлого года.

Пифоника собиралась почитать Эпикуру, но у них начался разговор, и о чтении было забыто. Она спросила, почему это отец говорит, что Эпикур дошёл до всего сам, хотя прочие люди учатся друг у друга.

Эпикур улыбнулся:

— Ты, наверно, не совсем поняла отца. Он просто хотел сказать, что моё учение отличается от прочих. Но, конечно, у меня были учителя, многие из них, правда, даже не подозревали об этом. У одних я учился, как следует жить, у других — как не следует. Был у меня в детстве учитель Филист, который жестоко страдал только от того, что из богача превратился в человека среднего достатка, второй мой учитель Памфил под старость стал так бояться смерти, что это ускорило его кончину. На их примере я узнал, как опасны выдуманные страдания. Был в Афинах политик Стратокл, который думал только об удовольствиях. При этом чистую совесть и искреннюю дружбу он не причислял к людским радостям и потому так себя вёл, что у афинян его имя до сих пор вызывает омерзение. Знал я Деметрия, отца нынешнего царя. Этот был красив, умён, удачлив, но стремился только к славе и власти. Когда он стал наконец царём Македонии и Греции, то совершенно разорил свои страны военными приготовлениями. Кончилось тем, что войско покинуло полководца, он с кучкой сторонников бежал в Азию, там занялся грабежом и попал в плен к Селевку. Тот поселил Деметрия в сирийской крепости Апамее, содержал по-царски и лишил только самого малого — войска и возможности воевать. И представь, через три года ещё не старый Деметрий умер от пьянства. Это примеры того, к чему приводят людей ложные понятия и цели.

Но были у меня и другие учителя, которые учили бесстрашию, верности убеждениям, святости дружбы, умению ценить красоту. Это Диоген, Леосфен, Менандр, Демосфен...

Зашёл Гермарх и сказал, что философа хочет видеть Аристарх, чтобы встретиться с ним. Эпикур был удивлён и обрадован. Аристарх не находился с ним в переписке и не входил ни в одну из эпикуровских общин, но его имя с некоторых пор стало знаменитым. Этот безвестный геометр выступил с парадоксальной теорией о двойном вращении Земли вокруг оси и вокруг Солнца, которая тут же стала предметом насмешек всей читающей эллинской публики. Эпикур просматривал его книгу, почувствовал в Аристархе сильный и оригинальный ум. Он даже собирался написать Аристарху с тем, чтобы поспорить, но всё откладывал, тем более что спор потребовал бы серьёзного изучения его книги, в которой было слишком много математики.

— Конечно, я буду рад встрече, — ответил он Гермарху, — позови его. А с тобой, Пифоника, мы поговорим в другой раз.

Аристарх оказался сравнительно молодым. Он был черноволос, как большинство самосцев, загорелое лицо и руки выдавали в нём жителя страны, не знающей, что такое настоящая зима.

— Мне сказали, ты болен, — проговорил он после обмена приветствиями, — а я хотел обсудить с тобой свою гелиоцентрическую гипотезу.

— Я уже здоров, Аристарх, — ответил философ, — только слабость осталась. Давай устроим обсуждение через пару дней, как пройдут праздники. А сейчас скажи, что тебя привело ко мне?

— Я пришёл к тебе, потому что моя гипотеза подтверждает твоё учение, а оно — мою гипотезу. — Аристарх присел на стул, на котором прежде сидела Пифоника, и продолжал: — По образованию я перипатетик. Мой отец — офицер дворцовой охраны Птолемеев, и в юности я посещал что-то вроде маленького Ликея, который устроили при дворе Деметрий Фалерский и Стратой. Стратону я обязан многим, он пробудил во мне интерес к изучению тайн природы. Между прочим, Стратой рассказывал и о твоей физике. Как раз тогда он начал свои попытки соединить атомистику с философией Аристотеля и получил прозвище Стратон-физик.

Этот маленький Ликей и стал основой Мусея, который царь соединил со своей библиотекой. Потом Деметрия сослали, Стратон вернулся сюда, чтобы возглавить после Феофраста настоящий Ликей, но Мусей сохранился. Царь стал приглашать туда учёных, я тоже остался там, хотя это стоило мне ссоры с отцом. Но я отвлёкся. Я хотел объяснить, что вначале был воспитан на книгах Аристотеля. Потом пришло увлечение математикой, и мне волей-неволей пришлось читать платоников. Ведь всё серьёзное, что сделано в этой области, тяготеет к Академии. Евдокс, Гераклид Понтийский, Евклид...

Теперь перейду к делу. Только давай сперва отложим всё, что касается физики, и рассмотрим проблему с чисто геометрической стороны. Так вот, я решил продолжить работу Евдокса по определению расстояний до Луны и Солнца. Измерив угол между Солнцем и Луной в фазе четверти и размер земной тени на Луне при затмении, я сумел выразить эти расстояния в радиусах Земли и определил размеры светил.

Тут Эпикур всё же прервал Аристарха.

— Имей в виду, меня твои результаты не убедят, — проговорил он, — ведь ты считаешь Землю шаром.

— Я знаю о твоей любви к анаксагоро-демокритовской системе мира, — сказал Аристарх. — Но очень многое доказывает, что мы с тобой действительно живём на поверхности шара. К примеру, тень Земли на Луне всегда имеет форму круга.

— Ну, край диска тоже даёт круглую тень, — возразил Эпикур.

— Однако заметь, — парировал Аристарх, — в зависимости от наклона диска радиус тени будет разным, а земная тень всегда одинакова. Я сам измерял её во время наблюдений трёх затмений при разных высотах Луны.

— Интересно, как же ты её мерил?

— Очень просто. Я смотрел на луну через сито и по числу ячеек сетки определял длину хорды и высоту дуги.

— Любопытно, — улыбнулся Эпикур. — Что ж, продолжай.

— Итак, мне удалось определить расстояние до Солнца и Луны и размеры светил. Величины, которые получились, меня поразили. Оказалось, поперечник Солнца почти в семь раз больше земного, а по объёму оно больше Земли в триста раз[20]. Это не вязалось с вращением Солнца вокруг Земли. Ты знаешь, что ещё давно некоторые астрономы высказывали мысль об обращении звёзд Гермеса и Афродиты вокруг Солнца. И тогда я решил попробовать, что будет, если круги всех планет, включая Землю, очертить вокруг него. Земле я оставил только Луну.

И всё сошлось, Эпикур, да как! Все без исключения небесные движения объяснились сами собой. Можно было без сожаления выбросить эти немыслимые нагромождения сфер Евдокса и Аристотеля. Я ликовал. День рождения гелиоцентрической системы Мира был счастливейшим в моей жизни. Но тут передо мной появились два грозных призрака — Аристотель и Платон.

— Ещё бы, — кивнул Эпикур, — и у того и у другого Земля — центр Вселенной.

— Есть кроме физических трудностей ещё и геометрические, — сказал Аристарх. — Ведь если заставить Землю перемещаться внутри сферы звёзд, то она в течение года должна удаляться от каких-то созвездий, а потом снова приближаться к ним. Тогда видимые расстояния между звёздами должны были бы меняться в зависимости от времени года. Но таких изменений, как ты знаешь, нет, и это основной довод о центральном положении Земли. Но есть ещё одна возможность спасти явления. Положение звёзд окажется неизменным и при движении Земли, если предположить, что они находятся настолько далеко, что мы просто не в состоянии заметить их движений. Так моя гипотеза потребовала для своего существования бесконечного пространства, а найти его я смог только у тебя.

— У меня? Но, Аристарх, моё пространство совсем не похоже на то, о чём ты говоришь. Это не пустое место между неподвижными звёздами и нашим миром, а простор, наполненный движением, где плавают бесчисленные Миры!

— Послушай меня, Эпикур, — сказал Аристарх, наклоняясь к философу, — послушай. Миры — это не скорлупки орфиков, Анаксагора или Демокрита. Нет, они открыты! Неба не существует, то, что мы видим на нём, это и есть Вселенная, а звёзды — не блестки, прилипшие к небосводу, а те самые другие миры, существование которых ты предсказал! Это солнца далёких миров, мерцающие нам из бесконечной бездны.

Эпикур сжал руку Аристарха и закрыл глаза. Вместо привычного радостного видения голубого пространства — обиталища блаженных существ, простора, где, как пузырьки в чаше родника, плавают сонмы миров, перед ним возникла странная и неуютная Вселенная — Вселенная-ночь, Вселенная-пустыня, Вселенная-зима.

— Неожиданный поворот, — сказал он, помолчав. — Но, наверно, ты ошибся. Миры ведь должны двигаться.

— Они и движутся! — с жаром ответил Аристарх. — Если они очень далеко, то даже быстрые движения окажутся почти незаметными. Может быть, рисунок созвездий меняется так медленно, что человек в течение жизни не может этого заметить. Как раз перед отъездом в Афины я договорился с друзьями Тимохаром и Аристиллом составить точную карту неба. Мы хотим построить угломерные приспособления, измерить угловые расстояния между звёздами и попытаться обнаружить их движения. Движения должны быть двух родов — собственные, о которых ты говоришь, и кажущиеся, происходящие из-за движения Земли вокруг Солнца. Обнаружение вторых будет доказательством гелиоцентрического строения нашего мира и позволит определить расстояния до звёзд.

— И ты хочешь, чтобы я включил это в свою физику? — с насмешкой проговорил Эпикур.

— Да. Хорошо бы ты упомянул о моей гипотезе как об одной из возможных схем устройства Мира. Если будущие наблюдения покажут, что я прав, то астрономия подтвердит атомистику, и тебе или тем, кто придёт после нас, ничего не придётся ломать.

— Зря ты так думаешь, — возразил Эпикур. — В твоей теории многое не вяжется с самими основами атомистики. Чтобы объяснить факт падения тел, я предположил, что атомы имеют вес, то есть всегда с какой-то силой стремятся вниз. Верх и низ я считаю свойством пространства. Иначе нельзя примирить идею множественности миров и свободного движения атомов с наличием веса.

— Я думал об этом, — сказал Аристарх. — Предположи, что большие скопления атомов создают некие центры тяготения, как бы привязанные к ним. Тогда можно отказаться от понятия верха и низа, свойственного пространству. Не противоречит гелиоцентрическая система и образованию миров из вихрей частиц. Только вихрь должен быть сложным — большой вихрь, создавший Солнце, увлекает за собой малые вихри — зародыши будущих планет.

— Похоже, ты готов на всё, лишь бы отстоять шарообразность Земли, — поморщился Эпикур, — эту сказку орфиков, подхваченную пифагорейцами и от них перешедшую к Платону и Аристотелю, а теперь ещё и к стоикам.

— Да, — согласился Аристарх. — Всё началось с мифа, но, случайно или нет, миф оказался правдивым. Берегись, Эпикур, далёкие путешествия мореходов дают всё больше доказательств того, что мы живём на шаре. Ещё Геродот писал о плаванье египтян далеко на юг, в те места, где солнце ушло с южной части неба и стало двигаться по северной. Геродот посчитал это фантазией, а Евдокс объяснил тем, что египтяне пересекали экватор. Пойми, один такой поход просвещённых мореплавателей до основания разрушит твою систему Мира и, может быть, многих оттолкнёт от тебя. Неужели нам не стоит, пока не поздно, поискать пути согласования наших идей?

— Я не считаю шарообразность Земли доказанным фактом, — упрямо ответил философ.

— Жаль, что ты так думаешь, — сказал Аристарх с горечью. — Нехорошие вещи происходят с наукой. Все заняты проблемами морали, ораторским искусством, литературой, а природа, которая ещё не так давно пристально изучалась, перестала быть интересной. Наука должна была бы слиться с философией, поддержать её и сама найти в ней опору. А у нас... Я принёс тебе доказательства твоей правоты, найденные путём наблюдений и расчётов, а ты отталкиваешь меня! Сегодня утром я говорил с Зеноном, хотя после книги Клеанфа было трудно рассчитывать на его внимание. Но поскольку я приехал сюда, чтобы хоть кого-нибудь склонить на свою сторону, не стоило исключать и этот шанс. Зенону я хотел подсказать мысль об отождествлении Гестии с Солнцем и переходу к системе Филолая. Но этот пифагореец заявил, что такая система недостаточно для него красива!

— Ну, я не Зенон, — улыбнулся Эпикур. — Мы считаем источником знаний не откровения или фантазии, а ощущения, осмысленные разумом. Каким окажется Мир, таким мы его и признаем. И я не побоялся бы принять твою теорию даже наперекор общему мнению, если бы убедился в твоей правоте.

Но на этом пути есть ещё одна трудность, которая лежит в основе основ и которую ты не видишь. Если бы всё было так, как ты говоришь, то твои центры тяготения неизбежно стали бы ловушками для атомов. Тогда жизнь Вселенной давно бы прекратилась. Атомы собрались бы в виде неподвижных шаров или даже слились бы в один гигантский шар. Твоя гипотеза лишает Вселенную бесконечности во времени и поэтому не может быть верной.

Аристарх вздохнул, он действительно не подумал об этом.

— Я не знаю, что ответить, — сказал он. — Но всё-таки и здесь физика должна идти за геометрией, и если мир действительно таков, каким я его вижу, то это просто означает, что атомы более сложны, чем ты считаешь.

— Надо подумать, — ответил Эпикур, — надо подумать. Мы ещё подробно обсудим это. Иди, Аристарх, отдохни, будь гостем нашей общины. Я скажу Идомению, чтобы он устроил тебя. Завтра празднуют моё шестидесятитрёхлетие, и я хочу, чтобы ты участвовал в моём празднике. И угораздило же меня родиться в середине зимы!

Седьмое гамелиона

Солнце пробралось сквозь туман, небо расчистилось, тени стволов и голых веток легли на чисто выскобленные доски столов, составленных буквой «пи». Шестьдесят человек ждали появления Эпикура, чтобы начать трапезу.

Он вышел из дома, опираясь на руку Гермарха, с улыбкой оглядел собравшихся. Как много друзей съехалось к нему на этот раз. Вот Полнен и Колот из Лампсака, Пифокл из Митилены, глава кротонской общины Меникей и александрийской — Геродот. Но время брало своё, не было Менандра, который, не дожив до старости, утонул в море во время купания, не было двух способных юношей афинян, погибших год назад во время страшной войны с галлатами. Что ж, пока мы помним об ушедших, они живут в нас. Эпикур сказал слова приветствия и сел на почётное место. Переступая через скамьи, гости стали усаживаться, поднялся весёлый шум. Аристарха поместили в самом конце правого стола рядом с Пифоникой, которая весь вчерашний вечер расспрашивала его о движении светил. Угощение было скромным и вкусным. Вино подали теосское — раз в год эпикурейцы позволяли себе пороскошествовать. Аристарх слушал приветственные речи и думал о стенах непонимания, которые так часто вырастают между людьми, даже теми, которым просто необходимо понять друг друга. Он пытался найти причину, по которой тяготеющие атомы могли бы вдруг разлететься, но ничего не приходило в голову.

Поднялся один из гостей, молодой, худощавый, с кудрявой бородой. Пифоника шепнула Аристарху, что это её брат Эпикур. Эпикур-младший сказал, что хочет прочесть стихи, написанные к седьмому гамелиона, самому важному из всех праздников года. Он поднёс к глазам таблички и стал читать:

Гости встретили стихи одобрительными возгласами. Потом заговорил Метродор. Он вспомнил, как горстка друзей прибыла в Афины с Эпикуром, чтобы основать здесь школу, а теперь многие тысячи людей восприняли его учение. Они нашли счастье в восприятии прекрасного и дружбе. Он развёртывал перед гостями картины будущего торжества идей учителя. Братство и дружба объединят всех, исчезнут страсть к наживе и жажде власти, кончатся войны, люди заживут спокойно и радостно в городах без крепостных стен и в уютных сёлах. Вместо того чтобы истреблять друг друга, они станут обмениваться товарами и ездить в гости. Возникнет великое царство света и разума, в котором взаимная выгода и любопытство свяжут людей крепче, чем страх перед войной или сила власти.

Метродор говорил, что это неизбежно случится, потому что с каждым поколением человеческий ум одерживает новые победы над дикостью и суевериями. И не прав был Гесиод, когда писал о древнем золотом веке, настоящий золотой век впереди, и не волей богов он будет устроен, а волей людей.

Когда смолкли крики одобрения, Эпикур встал. Он выглядел растроганным и счастливым. Стало тихо, все ждали его слов.

— Благодарю вас, друзья, — проговорил он, — Здесь было сказано обо мне немало хвалебных слов. Многие из них надо бы отнести к вам, потому что только вы сами — залог жизненности учения. Хорошо сказал Метродор о временах, когда люди оставят ложные ценности и примут истинные. Зенон тоже учит о том, что грядёт мировое государство справедливости. Но он говорит, что это будет потому, что такова судьба, а доля людей — покоряться ей, терпеливо сносить беды и ждать неизбежного.

Мы же читаем, что будущее, хотя и отчасти, всё же зависит от нас. И если мы хотим победы разума и добра, то должны поступать согласно нашему учению, радоваться жизни и хранить дружбу. Мы знаем, что страдания неизбежны, но чем меньше их останется на земле, тем будет лучше. Впереди длинная дорога, будем же гордиться, что первый шаг по ней сделали мы.

Философ опустился на скамью. Гости аплодировали, особенно старалась юная соседка Аристарха. Астроном улыбался. Сутки, проведённые в «Саду» среди этих весёлых, открытых и доброжелательных людей, стали для него временем душевного очищения. Для эпикурейцев не существовали злоба, зависть, интриги, которыми жили многие члены Мусея, с ними было легко и просто. Астроном уже успел познакомиться с Геродотом и получил приглашение посетить александрийскую общину эпикурейцев.

Аристарх поднёс килик к губам, отпил немного вина и подумал, что даже если он никого здесь не сможет убедить в своей правоте, поездка в Афины всё равно окажется не напрасной. В любом случае стоило побывать в этом «Саду» и встретиться с его обитателями.