Эпикур

Через шестнадцать лет

Эпикуру недавно исполнилось тридцать пять. Как для любого философа, отыскавшего свою истину, для него настала пора оставить одинокие блуждания по лабиринтам мысли и превратиться в проповедника. Уже четыре года он мог считать себя сколархом, но пока учеников было немного — всего десять человек составляли его лампсакскую общину или, как он выражался, «союз друзей».

День был на редкость холодный, и всё же ученики пришли к Эпикуру, чтобы вместе пообедать и поговорить. Они уселись за длинный стол в комнате, немного согретой жаровней с углями и полутёмной из-за занавешенных окон. Мис принёс котёл с дымящейся пшённой кашей, разлил её по глиняным тарелкам и, как один из членов общины, сел на своё место в конце стола.

Эпикур оглядел собравшихся, заметил, что нет Полнена, и попросил Миса послать кого-нибудь к нему и попросить, чтобы он, если не болен, пришёл в школу. Сотрапезники с удивлением обернулись к учителю. У него была привлекательная внешность — мягкие каштановые волосы прядями спадали на лоб и повторялись в небольшой волнистой бороде. Удлинённое лицо с прямым носом, чуть нависавшим над аккуратными усами, обычно спокойное и готовое откликнуться на шутку, сейчас было озабоченным.

— Вчера я получил важное письмо, — объяснил он. — Хочу после обеда его прочесть и поговорить о нём с вами. Речь пойдёт об Афинах, не перебраться ли нам туда?

— Может быть, прочтёшь сейчас, а за едой мы его обсудим? — предложил Гермарх, молодой, худощавый, с глубоко запавшими глазами.

— Дело не настолько срочное, чтобы отвлекаться и лишать себя удовольствия от еды, — улыбнулся Эпикур, — И потом, может быть, подойдёт Полиен.

По обыкновению, ели не торопясь, обмениваясь остротами по поводу холодов. Кто-то предложил выписать из Ольвии скифскую одежду и щеголять в меховых штанах и халатах. Идоменей, как всегда, расхваливал кулинарные таланты жены Миса Федрии. В середине обеда появился закутанный до бровей Полиен, который, как оказалось, решил предпочесть тепло присутствию на пире богов, но, узнав, что нужен, тут же переменил решение.

Едва обед закончился, нетерпеливый Гермарх, сидевший справа от Эпикура, стал торопить его с началом чтения.

Гермарх был главным помощником философа и, пожалуй, первым его настоящим учеником. Это благодаря его трудам и настойчивости в Митилене на Лесбосе родилась первая эпикурейская община. Эпикур жил тогда в Колофоне, недалеко от Самоса, и помогал отцу по школе (о чём, желая унизить, потом часто вспоминали его недруги). Конечно, он продолжал развивать и уточнять своё учение и даже заразил им братьев, но дальше этого и писем Менандру в Афины и Тимократу в Лампсак дело не шло. Правда, собрав и обработав наиболее удачные из писем, он составил книгу, которую отдал нескольким книготорговцам для распространения. Отклика долго не было, казалось, он бросает камни в болото — ни всплеска, ни волны — густая жижа расступалась и без следа поглощала результаты его усилий.

Но выяснилось, что это не так. В год, когда Кассандр тайно казнил законных претендентов на македонский престол — двенадцатилетнего Александра и его мать Роксану, в Колофоне появился Гермарх. Он приплыл с Лесбоса специально для встречи с Эпикуром. Тогда ещё совсем юный, он горел желанием распространить его учение и убедил философа переселиться в Митилену и стать сколархом.

Тогда было время относительного затишья. Кассандр уже овладел Македонией и Грецией, Антигон — Азией, Лисимах и Птолемей крепко держались в своих государствах. Кажется, все они успокоились и признали сложившиеся границы. Только одно событие в то время поразило мир. Бывший сатрап Вавилонии Селевк, бежавший несколько лет назад от Антигона, вдруг с горсткой конников проскакал через его владения из Египта в Вавилон и без единой битвы, не пролив ни капли крови, завладел необозримыми восточными землями от Тигра до Инда и Яксарта[16].

Но это происходило далеко и не коснулось ни Колофона, ни Лесбоса. Около года Эпикур прожил в доме Гермарха, беседуя с ним и несколькими его друзьями. Вскоре к ним приехали из Лампсака Тимократ и его младший брат Метродор, за ними последовали Идоменей и Колот. Выяснилось, что интерес к Эпикуру, да и вообще к философии в Лампсаке намного больше, чем в Митилене, и в конце концов Тимократ убедил его перенести школу туда. Из митиленцев в Лампсак переехал только Гермарх. В Лампсаке быстро сложился кружок единомышленников, поселившихся рядом и составивших ядро общины. Ещё десять — пятнадцать горожан раз или два в декаду приходили послушать философа. В отличие от Пифагора, утверждавшего, что у друзей всё общее, Эпикур не требовал, чтобы члены общины владели добром сообща. Он считал, что это вызывало бы недоверие, а кто не доверяет, тот не друг. Но члены общины не отказывались от совместных дел, так, Леонтей и Колот, сложившись, помогли Мису осуществить мечту об основании небольшого скриптория.

Три года они прожили спокойно и дружно, ценя простые радости и обсуждая с Эпикуром его «Канон», посвящённый проблеме познания и системе доказательств. Только одно неприятное событие год назад нарушило слаженную жизнь общин — уход Тимократа. Когда до Лампсака дошёл слух, что в Кирене объявилась Фрина, он вдруг превратил в деньги всё своё имущество и, не простясь, уехал в Ливию, где, как говорили, примкнул к гедонистам.

Казалось, такая жизнь может продлиться годы, но неожиданно мировое равновесие пошатнулось, и в ходе новых столкновений преемников Александра Афины внезапно оказались в том же государстве, что и Лампсак. Эпикуру это открывало путь на родину.

Философ поднялся, достал из шкафчика письмо, подошёл к окну, немного отвёл занавеску и, повернув папирус к свету, приготовился читать.

— Это весть из Афин, ответ Менандра на письмо, которое я отправил ему ещё осенью, — объяснил он. — Я уже боялся, не потонул ли вёзший его корабль. Но вот, несмотря на трудности зимнего судоходства, приплыл ответ. Слушайте, я читаю:

«Менандр Эпикуру желает благополучия! (Друзья давно договорились не употреблять в обращениях обычного «Желаю радости», чтобы не касаться этого важного чувства мимоходом.) Ты хочешь подробностей о нашей жизни? Что ж — получай. В начале лета, точнее, 26 фаргелиона совершенно неожиданно в знакомую тебе гавань Зея вошли два десятка триер. Охрана подумала, что это суда Птолемея, и поэтому впустила, но оказалось...»

Здесь придётся прерваться и немного рассказать о событиях, потрясших мир за прошедшие шестнадцать лет, иначе многое в письме комедиографа философу может оказаться непонятным.

Эпикур покинул Аттику, когда Антипатр и Кратер завершали усмирение восставшей Греции. С тех пор, кроме Родоса, уже никто не противился власти македонян. Случилось иное, — всю военную мощь, накопленную Александром, преемники царя бросили друг на друга. Нашлись полководцы — Антипатр, Кратер, Антигон Одноглазый, Птолемей, сын Лага, и Лисимах, которые не пожелали признать верховной власти регента.

Разразилась первая сравнительно скоротечная междоусобная война. Птолемей первым понял, что империи пришёл конец. При разделе сатрапий он выбрал богатый, хорошо защищённый природой Египет и сделал столицей Александрию. Отказавшись от претензий на высшую власть, он и сам отказался подчиняться Пердикке. Поссорился с регентом и сатрап Великой Фригии Антигон. Пердикка приказал ему завоевать для своего друга Эвмена Каппадокию, Антигон отказался, был вызван в Вавилон на суд, но вместо этого, бросив провинцию, с шестнадцатилетним сыном Деметрием бежал в Европу к Антипатру и Кратеру, которые в то время заканчивали «умиротворение» Этолии.

Из приближённых Александра Пердикку поддержал только Эвмен. Этот грек из Кардии, бывший письмоводитель царя, оказался блестящим организатором и полководцем. Он стремился к единству империи и неизменно поддерживал сторонников царского дома. Пердикка сам завоевал для него Каппадокию и оставил нового сатрапа оборонять Малую Азию от войск Антипатра и Кратера, а сам двинулся на юг подчинять Птолемея.

Эвмен выполнил свою задачу, непокорные сатрапы были разбиты. Кратер пал в бою. Но в это же время в Египте Пердикку ждала катастрофа — после неудачной попытки переправиться через Пелусийский рукав Нила, командиры его войска, не желавшие воевать со своими бывшими соратниками, взбунтовались, и один из них, Селевк, убил регента.

Повод для войны исчез. Регентом выбрали Антипатра, он вернулся в Македонию и увёз царей — Арридея и недавно родившегося Александра с Роксаной. Селевк получил Вавилонию, Птолемей в придачу к Египту — Сирию и Палестину, Антигон — Малую Азию, хотя для этого ему сперва пришлось одолеть брата Пердикки Алкета. Эвмена он обезвредил, осадив в неприступной крепости Норе.

Наступил мир. В Афинах это было время возвышения Демада и его приверженцев. Менандр писал, что Софан купается в роскоши. Но оказалось, великий игрок поставил не на ту упряжку, и это погубило его. Вместе с Демадом и Демией он отправился в Македонию на переговоры с Антипатром. Но регент был болен, и афинян на дороге в Пеллу встретил его сын Кассандр, который сильно расходился с отцом в вопросах политики. Кассандр перед войском устроил суд над членами посольства, обвинил афинян в прошлогодних сношениях с Пердиккой и без промедления казнил. Управление городом перешло к Фокиону.

Не прошло и года, как разразилась вторая междоусобная война, длившаяся шесть лет и не пощадившая Элладу. Умер Антипатр и перед смертью назначил своим преемником не Кассандра, а полководца Полисперхонта, которому подчинил сына. Но Кассандр хотел большего и начал тайную борьбу с новым регентом. Особое место в его планах занимали Афины. Пользуясь властью, которой располагал, он отстранил Менилла от командования гарнизоном Мунихия и поставил на его место своего сторонника Никанора. Потом он договорился о союзе с Птолемеем и Антигоном, бежал к Антигону и объявил Полисперхонту войну. Тот оказался в одиночестве, только Клит с флотом примкнул к нему.

Тогда Полисперхонт, которому не на что было опереться, решил привлечь на свою сторону Грецию. От имени царей он вернул свободу греческим городам и приказал находящимся там гарнизонам уйти в Македонию. Вместо того чтобы подчиниться этому приказу, Никанор захватил для Кассандра Пирей. В Афинах произошёл переворот, во время которого с согласия Полисперхонта Гагнонид казнил Фокиона. Но новый правитель продержался недолго. Вскоре Кассандр, получивший у Антигона войско, высадился в Пирее и без труда овладел Афинами. Немного смягчив порядки, которые ввёл там два года назад Антипатр, он поставил во главе города Деметрия Фалерского.

Между Кассандрой и Полисперхонтом началась упорная борьба за Грецию. Тем временем в Македонии вспыхнула смута. Мать Александра Олимпиада, которую Полисперхонт назначил воспитательницей малолетнего наследника, столкнулась с юной Эвридикой, женой Арридея. Современники называли эту войну «битвой амазонки и вакханки». Но войско Эвридики перешло к Олимпиаде, и «амазонка» жестоко расправилась со своим пасынком и его женой. Два года мстительная царица правила Македонией, пока Кассандр не захватил страну и предал царицу казни.

Война не обошла и Азию. Эвмену удалось ускользнуть из осады. Он собрал войска и больше двух лет вёл успешную войну с Антигоном в поддержку Полисперхонта. Но в конце концов македоняне из его же войска, уставшие от войны и презиравшие полководца за греческое происхождение, выдали его Антигону на казнь. После трёх лет сражений на время снова всё затихло, только неимоверно усилившийся Антигон шаг за шагом подчинял себе всё новые области на востоке, и как он сам шесть лет назад бежал от Пердикки к Антипатру, так теперь от него к Птолемею бежал правитель Вавилонии Селевк.

Казалось, остался один шаг для соединения всех частей империи под властью Антигона, но тут бывшие его союзники Птолемей, Кассандр и Лисимах объединились против него. Началась уже третья, на этот раз четырёхлетняя, война. Сперва Антигон побеждал, он отбил Лидию у Лисимаха, его войска успешно воевали в Греции против Кассандра. Но сопротивление усиливалось. Птолемей захватил Кипр, а Селевк, как упоминалось, овладел восточными землями.

Тогда было заключено перемирие, за время которого родилась и окрепла школа Эпикура.

И вот несколько месяцев назад Антигон начал новое наступление. Посланный им Деметрий высадился в Пирее и отбил у Кассандра Афины. Деметрий Фалерский бежал в восстановленные Кассандром Фивы, Афины были объявлены свободными, вернувшимися к прежним законам.

«...Охрана подумала, что это суда Птолемея, — продолжал чтение Эпикур, — но оказалось, явился Деметрий, сын Антигона. Как ты знаешь, я живу в Пирее и видел своими глазами, как он вышел на палубу, потребовал тишины у столпившихся на берегу жителей и объявил, что прислан отцом, чтобы вернуть Афинам прежние законы и изгнать из Мунихия македонский гарнизон. Его слова вызвали такой восторг, что командир гарнизона Дионисий приказал воинам спасаться в крепости и закрывать ворота. Тут подошёл и весь флот Деметрия — двести пятьдесят судов. Деметрий Фалерский приехал в Пирей и предложил сыну Антигона, что сдаст Афины, если тот обеспечит его безопасность. Афинян он боялся больше, чем завоевателей. Деметрий согласился и под охраной отправил его в Беотию, но в Афины не вошёл, сказав, что сперва выгонит Дионисия. Он оставил отряд осаждать Мунихий и отбыл завоёвывать Мегару.

А Афины действительно ненадолго вспомнили прошлое. Появились ораторы — мой соперник комедиограф Филиппид и племянник Демосфена Демохар. Восстановили Гелиэю, Совет пятисот, выбрали пританов. По части сведения счетов гнев излился в основном на статуи Деметрия Фалерского, которые в один день были перелиты не знаю во что. А стояло их в городе триста шестьдесят, по числу дней в году. Вообще, философ из Фалера за десять лет правления нам изрядно надоел. В его лице судьба подарила нам опыт осуществления мечты Платона о правителе-философе. И что же ты думаешь? Его любовь к порядку и справедливости была примерной. Улицы содержались в чистоте, вода подавалась исправно, торговля процветала, зрелища поражали пышностью, философы пользовались почётом. Но — он решил исправлять наши нравы. Вводились постановления, одно другого краше, например, об ограничении числа гостей на семейных праздниках или что можно и что нельзя подавать в таких случаях. Специальные должностные лица следили за выполнением этих законов. Естественно, эти люди никогда не оставались без денег, которыми мы от них откупались. Сам философ, правда, ограничений не знал и закатывал роскошные пиры.

Но вот через два месяца Мунихий сдался, и Деметрий собственной персоной вступил в Афины. Созвали чрезвычайное Собрание, Деметрий выступил, сказал, что дарит городу хлеб и корабельный лес на сотню триер. Ещё он призвал афинян осудить ниспровергателей демократии. Осудили. Но об этом потом, потому что началось нечто небывалое, чего история, мне помнится, ещё не знала, и почему-то началось именно у нас!

Вдохновителем этого дела стал Стратокл. После Ламийской войны он сидел как клоп в щели, а тут выполз на свет и всех поразил своими талантами. Он предложил провозгласить Деметрия и Антигона царями, но этого мало, — ещё и богами-спасителями. На месте, куда Деметрий ступил, сходя с колесницы, поставить жертвенник «Деметрию нисходящему», словно он Зевс, ежегодно избирать жреца спасителей и вместо имени архона-эпонима все дела помечать его именем. Это предложение, правда, не прошло, потому что Деметрий поморщился. Ты, наверно, решил, что фантазия Стратокла иссякла? Ошибаешься. Было предложено воздвигнуть две золотые колесницы, запряжённые четвёркой и везущие Антигона и Деметрия, и поставить их — где бы ты думал? — по сторонам статуй Гармония и Аристогитона. Кроме того, он предложил поднести спасителям венцы стоимостью по 200 талантов каждый! Что он при этом думал? Всё равно приняли, но с осторожным добавлением: «исполнить, как только появятся средства».

Преследования друзей Деметрия Фалерского, подогретые словами Спасителя, чуть было не коснулись меня. Во-первых, я, как и он, ученик Феофраста, кроме того, не чурался его общества. Но, оказывается, Освободитель читал мои комедии, он где-то упомянул обо мне с одобрением, и сразу же меня оставили в покое.

В конце отвечаю на вопросы. Купить дом в городе нетрудно — по сравнению с днями нашей юности населения в Афинах поубавилось. Я даже присмотрел для тебя участок с небольшим садом и несколькими постройками, вместительными, хотя и довольно ветхими. Это в Керамике, недалеко от того места, где ты когда-то жил. Будь здоров. Если я тебя своим письмом не напугал, всё же приезжай. Я, во всяком случае, буду этому рад».

Эпикур дочитал и положил свернувшееся в трубочку письмо на подоконник.

— И я тоже, — сказал Метродор. Он был темноволос, как Тимократ, но в причёске и форме бороды, которую начал отращивать, подражал Эпикуру.

— Что тоже? — обернулась его юная сестра Батида.

— Буду, как и Менандр, рад, если мы переедем в Афины, — ответил Метродор. — Могу же я наконец догнать Тимократа, который прожил там больше двух лет!

— Есть доводы за, — согласился Идоменей, — Афины — столица философов. Кто-то, кажется сам Деметрий, сказал, что слово, произнесённое там, слышно повсюду. А что ты думаешь сам? — обратился он к Эпикуру.

— Что спрашивать? Конечно, я хочу ехать, — ответил Эпикур. — Но я отвечаю за вас, а мой бедный город — беспокойное место, и положение столицы философов не мешает ему быть яблоком раздора.

— К тому же, — заметил Колот, — подумайте вот о чём. Здесь к нам привыкли, нас уважают и слушают. А там? Осмеют, обвинят в безбожии, оштрафуют, казнят, изгонят. Афинские нравы всем известны!

— Не преувеличивай, — отозвался Эпикур. — Конечно, всякое бывало, но в Афинах есть главное, чего у них не отнять, — привычка и уменье говорить правду. А за это — многое прощается.

— То, что ты, Колот, считаешь недостатками, — заметил Гермах, — на самом деле достоинства. Ты боишься, что нас осмеют в Афинах, а я, наоборот, опасаюсь, что здесь мы захиреем из-за отсутствия сильных оппонентов.

Эпикур сел за стол, оглядел учеников.

— Я чувствую, большинство согласно на переезд. Давайте тогда сообразим, кто пустится со мной в рискованное плаванье, а кто возьмёт на себя заботы о нашей лампсакской общине.

— Я еду, — сказал Гермарх. — Если я из-за тебя сменил родную Митилену на Лампсак, то уж как-нибудь сменяю его на Афины.

— А мы? — спросила Фемиста, толкая мужа локтем в бок.

— Мы не можем, — с полной серьёзностью ответил Леонтей. — У тебя нет подходящего платья.

— Да ну тебя! — засмеялась Фемиста.

— А меня возьмут? — спросила Батида.

— Пусть попробует оставить! — Фемиста метнула на Метродора грозный взгляд.

— Значит, Гермарх, Метродор с Батидой, Леонтей с Фемистой и Иноменей едут, а Колот и Помеен останутся представлять нас в Азии? — спросил Эпикур.

Ученики придвинулись к нему. Подступившая разлука с друзьями, родиной, привычной жизнью дала им почувствовать, как сблизились они за эти три года.

Эпикур накинул тёплый плащ и вышел на улицу. По буграм замерзшей слякоти он спустился к проливу, густо-синему под холодным чистым небом. Ему было жаль покидать остающихся друзей, с таким трудом созданную школу, да и город, в котором он провёл несколько лет. Но решение принято. Он стал вспоминать афинские улочки, Акрополь, толкотню на Агоре, любопытных общительных афинян, готовых часами спорить на любую тему. Он улыбнулся, погасил в себе тревогу. Надо думать не о плохом, которое может случиться, а о хорошем, на что надеешься. Не следует заранее переживать в душе несчастья, которые могут и не случиться, а встретив их, не следует падать духом.

Проживи незаметно

Через полтора месяца на исходе тихого туманного дня корабль, вёзший из Синопы триста кожаных мешков пшеницы, входил в пирейскую гавань Зея. Путешественники, погрузившиеся на него в Лампсаке декаду назад, стояли у левого борта, разглядывая берег. Эпикур показывал ученикам достопримечательности Пирея, как когда-то ему показывал их Памфил. Они опять плыли мимо стоянок священной ладьи Тесея и государственных кораблей «Парал» и «Аммоний», который был когда-то «Саламином». Потом пошли склады, и, наконец, распахнулась окружённая колоннадами рыночная площадь со знаменитыми изваяниями Народа и Зевса.

В одном из домов, глядевших на площадь, жил Менандр. Эпикур внимательно осматривал правую сторону гавани, боясь, что не узнает его. Но площадь мало изменилась за прошедшие годы, дом Менандра, двухэтажный, нарядный, с шестиколонным портиком, как прежде, поднимался над белой стеной и голыми деревьями сада. Эпикур указал на него спутникам. Утомительное путешествие подходило к концу.

Менандр встретил гостей с радостью. Казалось, он почти не изменился с тех пор, как они с Эпикуром расстались. Комедиограф брил лицо, и это его молодило. Тот же иронический рот, весёлые глаза, слегка оттопыренные уши.

— Счастлив антигонствовать вас в моём доме, — торжественно провозгласил он, когда суматоха встречи и знакомства закончилась. — Деметриед, судя по запаху, скоро будет готов, и мы сможем отлично постратоклствовать.

— Надеюсь, — в тон ему ответил Эпикур, — что скоро и ты сможешь поэпикурействовать у меня в гостях.

— Свидетель Аполлон! — воскликнул Менандр. — Думаешь, я острю? Нет, мои милые, я просто ещё не пришёл в себя от новой выдумки Стратокла. Позавчера он провёл закон, по которому месяц мунихион переименовывается в деметрион, праздник Дионисии — в Деметрии, а последний день каждого месяца должен отныне называться деметриадой. Кроме этого, население Аттики делится теперь не на десять фил, а на двенадцать, потому что прибавлены две новые — Антигонида и Деметриада.

— Интересно, а мы с тобой в них не попали? — спросил Эпикур.

— Вопросы — Стратоклу, — ответил Менандр. — Ну как вам всё это?

— Вполне деметрийно, — кивнул Леонтей.

Менандр жил на широкую ногу. Он дал гостям отдохнуть, потом они поужинали вкусно и сытно, устроясь на удобных ложах. Разговор то и дело переходил на политику. Эпикур недоумевал, как могло получиться, что Афины, прославленные своей гордостью и прямотой, смогли унизиться до такой омерзительной лести?

— Думаю, это не случайно, — сказал Менандр. — Всё дело в нашей былой свободе и нынешней демократии. Те же Митилена или Лампсак почти всегда зависели от персов, Афин, Спарты или, как теперь, от Антигона. При этом, не имея полной свободы, они давно научились сохранять достоинство и внутреннюю независимость. А нам эта наука неизвестна. Сейчас, оттеснённые Кассандром, демагоги принялись сводить счёты с противниками, для этого ищут поддержки царя и соревнуются в угодничестве. Прежде их удержала бы ответственность за судьбу страны, но поскольку теперь судьба Афин перешла в другие руки, они заботятся только о себе.

— Довольно о политике, — попросила подруга Менандра Гликера.

Она развлекала гостей шутками, была мила и разговорчива. В конце ужина она объявила, что в дом зашёл погреться какой-то старый чудак и хочет, в качестве платы за гостеприимство, порадовать хозяев исполнением старинных песнопений.

Менандр пытался протестовать, но Гликера не уступала, и он в конце концов, «только из снисхождения к возрасту бродяги», согласился. Хозяйка вышла из комнаты и привела, вероятно, почти слепого, согнутого старичка с посохом и исцарапанной лирой, совершенно седого, заросшего, одетого в нищенскую хламиду.

Певца усадили на стул, дали хлебнуть вина, он откашлялся, поблагодарил и на мотив третьей песни «Илиады» затянул «Войну мышей и лягушек». В его нарочито-серьёзном исполнении эта классическая пародия имела общий успех. Особенно то место, где Зевс собрал богов и, показав величие готовых к битве войск, спросил: «Не желает ли кто за лягушек иль за мышей воевать?» Ответ Афины, пропетый тонким обиженным голосом, заставил слушателей хохотать до слёз:

В недлинной песне содержались все традиционные сцены эпоса: беседы полководцев, вызов на битву, схватка, поражение мышей и появление их юного героя Блюдоцапа, который начал истребление лягушачьего войска, стремясь вообще искоренить их род.

«Что и могло бы случиться, — торжественно пропел высоким голосом старик, — если б с Олимпа Кронион, сжалившись, в помощь лягушкам не выслал новых защитников. Раками их называют...»

— Награди его щедро, Менандр, — попросил Эпикур, отдуваясь после хохота. — Вот уж не думал, что в Аттике ещё водятся бродячие рапсоды!

— Не только в Аттике, но и в Пирее, — ответил Менандр, используя «лестницу», любимый риторический приём Демосфена, — не только в Пирее, но и в этом доме, и не только в нём, а прямо внутри моего семейства! Ну-ка, Леонтия, покажись!

На пол полетели седой парик, борода и нищенский плащ. Перед восхищенными зрителями возникла худощавая, немного нескладная девушка с большими глазами на грубоватом лице.

Она снова раскланялась, вызвав ещё более долгие аплодисменты, и, довольная, присела на ложе к Гликере.

Заговорили о будущем. Оказалось, Колот, предупреждавший о том, что афинские власти могут ополчиться на философов, был недалёк от истины. Недавно некто Софокл провёл закон, по которому запрещалось держать или основывать в Афинах философские школы без разрешения Собрания. Скорее всего, закон был направлен специально против перипатетиков, которым покровительствовал Деметрий Фалерский. Феофрасту с учениками действительно пришлось покинуть Афины. Заодно пострадали ещё несколько философов-метеков, и среди них известный недоброжелатель Феофраста Навсифан.

— Не волнуйтесь, разрешение будет, — успокоил Эпикура Менандр. — Мы призовём на помощь моего близкого друга Демохара. Кстати, он племянник Демосфена. Видели бы вы, как он кипит при одном только упоминании Стратокла!

— Можно действовать проще и вернее, — предложила Гликера. — Завтра я встречусь с Деметрием и могу замолвить словечко.

— Только не это, — запротестовал Эпикур. — Мой девиз: «Проживи незаметно».

— Не хитри, мой милый, — отозвался Менандр. — Не для того ли ты явился в Афины, чтобы твоя философия стала более заметной?

— Отчасти для этого, — согласился философ, — но одно дело жить так, чтобы к тебе приходили и старались подражать, совсем другое — превращаться в зазывалу и балаганщика или ещё хуже — плясать в блеске чужой славы.

— Ты не знаешь Деметрия, — сказала Гликера. — Это тонкий образованный человек, он талантлив, красив, прост в обращении, сказочно щедр.

— Пусть так, — согласился Эпикур. — Но что мне до этого? У нас разные цели, и я не хочу его покровительства. Ну представьте себе, идёт через кусты лев. За его шкуру цепляются клещ и гусеница. Дальше — охотник убивает льва, сдирает шкуру, моет её в потоке, и клещ с гусеницей тонут. Или ещё проще: лев ложится отдохнуть и своим весом давит гусеницу и клеща, даже на заметив этого. Клещ получил по заслугам — он пил львиную кровь и ради этого рисковал. Но гусеница? Во имя чего погибла она? Листик смородины служил ей домом, пищей и питьём, она тихо жила, радуясь дождю и солнцу, и, может быть, со временем смогла бы стать бабочкой и взлететь в небо, поразив мир своей красотой.

— Ты прав, — согласился Менандр и захлопал в ладоши.

Наутро, когда Менандр с Эпикуром собрались ехать в Афины, появилась встревоженная Гликера и сообщила, что Леонтия убежала из дому.

— Зачем, куда? — не понял Менандр.

— Я собиралась сегодня показать её царю.

— А она ушла из дому?

— Ну да, и оставила записку, что не вернётся и чтобы её не искали. Гегестрата обошла её подружек, но пока не нашла. Ничего, как найдётся, я уговорю глупышку быть похрабрее.

— Зря ты это затеяла, — нахмурился Менандр, — тем более что Леонтия не блещет красотой.

— Что ты понимаешь в мужчинах! — воскликнула Гликера. — Я на месте Деметрия давно бы очумела от красавиц и просто накинулась на нашу дурнушку. Кроме того, он обязательно должен был клюнуть на её происхождение.

— Происхождение? — не понял Эпикур.

— А ты не знаешь? — удивилась Гликера. — Это же дочь Гарпала и Пифоники. Гарпал оставил её Хариклу, тот передал Фокиону, и она жила в его доме, пока не умерла вдова стратега. Тогда сын Фокиона Фок выгнал девочку, и я взяла её к себе. Всё же я была полтора года её мачехой, когда Пифоника умерла, Гарпал позвал меня в Вавилон.

Вскоре повозка была готова, и они втроём отправились в город. Менандр и Эпикур вышли за Дипилонами, а Гликера отправилась дальше, сегодня у неё в городе была масса дел, в том числе обед у Деметрия.

Сперва они зашли к хозяину участка, о котором писал Менандр, и осмотрели продававшееся владение. Это был сравнительно ровный треугольный кусок земли с просторным, деревенского типа, ветхим домом, запущенным садом и полуразвалившимися хозяйственными пристройками. Эпикуру участок понравился, и он договорился с хозяином, что на днях зайдёт ещё. Нужно было показать владение ученикам, особенно Идоменею, который был старше Эпикура и разбирался в делах такого рода намного лучше.

Покинув сад, они направились дальше. Эпикур с любопытством оглядывался. Афины заметно изменились за эти шестнадцать лет. Улицы, храмы и статуи остались теми же, изменились афиняне. Как-то хитро и недоверчиво смотрели глаза, на лицах отпечатались бесконечные мелкие заботы и опасения, как бы завтра не стало хуже, чем было вчера. Друзья вошли на Агору со стороны улицы Шествий. У Метроона на прежнем месте покоилась бочка Диогена. Двое заросших парней наперебой предлагали желающим рассказать о философе, его высказываниях и учении и показать, как он лежал в пифосе. Эпикур грустно усмехнулся. Рынок был завален памятными безделушками — маленькими глиняными копиями известных статуй, посудой с рисунками на сюжеты, связанные с Аттикой, горшочками знаменитого мёда, который пчёлы собирают с Гимет. В рыночной толпе преобладали люди из войска Деметрия, явившиеся сюда посмотреть на памятники былой славы города.

Около фола стояли македонские воины, охранявшие вход. Там, в здании пританея, поселили Деметрия.

— Могли бы и в Гефестионе, раз уж он у нас бог-освободитель, — усмехнулся Менандр. — Правда, в храме нет такого прекрасного обеденного зала.

— А это что за сборище? — спросил Эпикур. — Желающие поглазеть на Освободителя?

— Нет, жаждущие служить. Деметрий нанимает корабельщиков, мастеров, всякого рода изобретателей. Платит, надо сказать, щедро, и видишь — отбоя нет.

Демохар жил в доме, который когда-то принадлежал Демосфену. Он провёл гостей в комнату со знакомым Эпикуру изображением рождения Афины. Демохару было около тридцати, в стрижке бороды и причёске он подражал Демосфену, на которого и в самом деле был похож. Он долго глядел на Эпикура, потом вздохнул и сказал:

— Каждый раз, когда я вижу человека, хоть как-то связанного с Демосфеном, мне хочется совершать что-нибудь значительное.

— Да ты и так почти в него превратился, — засмеялся Менандр. — Тебе только не хватает знаешь чего? Возраста.

— Ну, это я со временем наверстаю, — пообещал Демохар.

Он стал рассуждать о положении Афин, которые хотел со временем вывести на путь, найденный родосцами. Родос, освободившись в первые же дни после смерти Александра, сумел сохранить нейтралитет в непрерывно воюющем мире. Родосцы вели только одну войну — с пиратами и ухитрялись находиться в мирных отношениях и торговать со всеми соседями, даже если те воевали между собой.

— Ладно, — остановил его Менандр, — скажи лучше, как Эпикуру получить разрешение на открытие школы.

— Всё очень просто, — ответил Демохар, — сперва мы сходим в Булевтерий, куда пока переселились пританы, и попросим поставить вопрос на Собрании. А потом Эпикур покажется народу, а я скажу небольшую речь, объясню, какой он хороший, демократичный, не имеющий отношения к Ликею, и, думаю, всё будет в порядке. Но до этого, Эпикур, тебе надо пройти повторную докимасию. Это будет несложно, потому что ты служил, а списки эфебов сохранились.

— Я смотрю, ты обо мне кое-что знаешь, — сказал Эпикур.

— Твой друг Менандр столько раз рассказывал мне о ваших общих подвигах!.. Кстати, поскольку день Собрания зависит от погоды, тебе придётся немного пожить в Афинах. Приглашаю погостить у меня.

— Благодарю, — кивнул Эпикур, — только меня немного испугал план твоей речи. Видишь ли, я лучше откажусь от школы в Афинах, чем допущу по отношению к себе какую-либо ложь.

— Прекрасно! — воскликнул Демохар. — Такого сколарха вдвойне приятно поддержать. Но не беспокойся, ложь мне не понадобится, твоя жизнь и твоё учение дают мне достаточно кирпича для построения речи. Первое — ты участник Ламийской войны, сражался против Антипатра, отца Кассандра, злейшего врага Деметрия, отличился при Платеях, осаждал Ламию. Было?

— Было, — согласился Эпикур.

— Послан в Афины с личным поручением Леосфена, — добавил Менандр, — воевал у Рамина с Клитом, врагом Антигона.

— Был писарем в посольстве вместе с Деметрием Фалерским, — в тон ему продолжал Эпикур.

— Э, нет, — сказал Демохар, — этого нам не нужно. Ты что, по своей воле попал в посольство?

— Нет, по приказу Фокиона.

— Тогда к твоим побуждениям этот эпизод не относится, и я его упоминать не буду. Надеюсь, ты не возражаешь?

Эпикур не возражал.

— Потом по милости врагов Деметрия ты вынужден был покинуть Афины и какое-то время жить под властью Лисимаха, противника Антигона и Деметрия. Но вот Афины вновь получили свободу, и ты вернулся в родной город, который любишь и чтишь. А потом я скажу, что ты учишь честности, умеренности, справедливости, уважению к людям, а кроме того, познал все тайны природы. Ну что, разве плохо?

— Нет, не плохо, — согласился Эпикур, — только говори чуть-чуть поскромнее. А сколько ты возьмёшь за хлопоты?

— Неужели ты думаешь, — улыбнулся Демохар, — что я стану брать плату с автора «Писем»?

Через шесть дней на Пниксе состоялось Собрание, которое разрешило Эпикуру открыть школу. Ему пришлось подняться на бэму и сказать, что он собирается учить нравственной жизни и денег за обучение брать не станет. Потом серьёзно и коротко выступил Демохар, а за ним, неожиданно для Эпикура, ещё двое горожан. Оказалось, они вместе с Эпикуром служили в отряде Каллия и помнили его. Эпикуру так и не удалось выяснить: сами ли они решили выступить или их разыскал и попросил об этом Демохар. Как бы то ни было, большинство проголосовало «за».

К этому времени были закончены переговоры о приобретении «Сада», как члены эпикуровской общины стали называть приглянувшийся всем участок. Хозяин требовал два таланта, Эпикур предлагал один. В конце концов сошлись на таланте с третью — восьмидесяти минах.

Истратив на покупку сада почти все накопленные деньги, афинская школа Эпикура начала существование.

Среди забот по ремонту помещений и очистке сада Идоменей, работавший в молодости каменотёсом, сбил с наддверной плиты старую надпись: «Да не войдёт сюда дурное». С этой надписью связывали высказывание Диогена, который будто бы, увидев её, в изумлении воскликнул: «А как же войти в дом самому хозяину?» Вместо сбитой Идоменей выбил новую: «Здесь живёт радость».

Леонтия

Члены общины вложили много сил и выдумки, чтобы сделать своё новое пристанище уютным. В «Сад» стали заходить горожане, желавшие познакомиться с новым сколархом. Беседы с немногими гостями иногда превращались в выступления перед несколькими десятками собравшихся, можно было подумать о начале постоянных занятий. Эпикур радовался, что его друзьям пришлись по душе Афины и что афиняне доброжелательно отнеслись к новой школе. Его беспокоил только Метродор.

Метродор по характеру напоминал Тимократа, хотя был намного мягче и доверчивей. Но в нём Эпикур видел ту же замкнутость и незаметную посторонним настороженность. Казалось, со времени приезда что-то стало угнетать юношу, хотя это почти не проявлялось внешне. Он также смеялся шуткам и шутил, с удовольствием писал под диктовку Эпикура или в свою очередь диктовал троице переписчиков скриптория. Но он стал чаще нуждаться в одиночестве, отправляясь погулять по городу, перестал брать с собой Батиду, говорил, что на этот раз хочет не развлечься, а поразмышлять.

Скоро Эпикур понял, что мысли Метродора связаны с Леонтией. Она так и не нашлась, хотя Гликера потратила на поиски девушки немало сил и времени. Ничего не добившись, она оставила это занятие и заявила, что Леонтия, наверно, сбежала с каким-нибудь моряком и теперь её с одинаковым успехом можно искать в любом месте Европы, Азии или Африки.

— Что с неё взять, — говорила Гликера о падчерице, — если мать у неё была искательница приключений, а отец — тем более!

Эпикур замечал, как менялось лицо Метродора, когда речь заходила о Леонтии. Помочь юноше он не мог. Когда-то Кратет хорошо написал об этом:

Оставалось ждать и заботиться, чтобы Метродор ощущал расположение и заботу друзей.

Прошло уже около месяца с основания «Сада», когда Метродор вернулся после прогулки с каким-то щуплым кудрявым парнишкой и сказал, что привёл нового члена общины.

Эпикур и ученики сидели перед домом на складных табуретках, радуясь тёплому дню, и советовались об устройстве помещения для занятий. Сообщение Метродора застало их врасплох. Метродор и подросток тоже выглядели смущёнными. Потом юнец тронул причёску, немного поправил гиматий и улыбнулся...

— Леонтия! — завопила Батида и бросилась обнимать сверстницу, Фемиста тоже вскочила и по-матерински прижала к себе обеих девушек.

Эпикур старался казаться невозмутимым, хотя при взгляде на Метродора счастливые слёзы подступили к его глазам.

— Постойте, — остановил он Батиду и Фемисту, когда они немного успокоились, — надо же разобраться что к чему. Рад тебя видеть, Леонтия. Ты что, действительно решила стать моей ученицей или просто ищешь защиты?

— Конечно, я надеюсь на помощь, — ответила девушка, с недоверием глядя на него. — Но то, что рассказывал про твоё учение Метродор, мне понравилось.

— Хочешь жить у нас?

— Где угодно, только не с Гликерой.

— Я забираю её к себе, — не допускающим возражений тоном заявила Фемиста, которая с Леонтеем снимала домик напротив «Сада».

— Вот и отлично, — улыбнулся Эпикур и поглядел на Метродора, лицо которого посветлело.

Батида забежала к себе, взяла платье, и женщины ушли переодевать Леонтию. Оставшиеся окружили Метродора.

— Как тебе удалось? — тормошил его Гермарх.

— Не надо расспрашивать, — попросил Эпикур, — а то, даже против воли, можно поставить человека в неловкое положение. Важнее другое, как нам приютить её, избежав ссоры с Гликерой.

— Я всё-таки лучше сначала расскажу, — предложил Метродор.

Оказалось, Леонтия ушла из дому действительно потому, что не захотела, чтобы Гликера показывала её Деметрию. Затея мачехи с самого начала была ей не по душе, а услышав рассуждения Эпикура, девушка уверилась в своей правоте и решила бежать. Она нашла приют в Термин у родственницы своей подруги, недолюбливавшей Гликеру, и договорилась, что поживёт у неё, пока Деметрий не уберётся из Афин.

Три дня назад Метродор гулял по Элевсинской дороге, увидел памятник Пифонике и положил к нему пучок фиалок. Переодетая мальчиком Леонтия заметила, что кто-то кладёт цветы к надгробию её матери, выследила Метродора и сама подошла к нему. Потом они ещё раз встречались вчера, а сегодня, увидев, насколько девушку интересует учение Эпикура, Метродор убедил её войти в общину.

— Так просто! — воскликнул Леонтей.

— Ладно, — сказал Эпикур, — после обеда я поговорю с Леонтией, и мы решим, как быть дальше.

По случаю тёплой погоды есть решили в саду. Женщины явились к обеду нарядные. Леонтия, поменявшая юношеский гиматий на платье Батиды и, видимо, соскучившаяся по обществу, чуть ли не светилась от радости. Её удивили обеденные обычаи общины. Пища была простой, даже скромной, но к ней относились с вниманием и от неё умели получать удовольствие; слуги, обедавшие рядом за отдельным столом, ели то же, что хозяева. Но девушка быстро освоилась, не сторонилась шутливой беседы и нахваливала кушанья, от которых, наверно, отвернулась бы в доме Менандра.

После обеда Эпикур позвал Леонтию поговорить. Они прохаживались по дорожке, пересекавшей участок, а Метродор, усевшийся возле дома с книгой, то и дело поглядывал на них.

— Батида сказала, — начала Леонтия, — что сейчас в Одеоне Менандр репетирует «Брюзгу», и ты, наверно, уже сходил туда поговорить обо мне?

— Менандр скорее всего действительно там, — ответил Эпикур, — но, разумеется, я к нему не ходил. Как я мог сделать такое, не получив от тебя разрешения? Ведь, наверно, когда Метродор звал тебя к нам, то поклялся, что не выдаст Гликере?

— Клялся, — кивнула Леонтия.

— Этим всё сказано. Пока ты этого сама не пожелаешь, никто, во всяком случае от нас, не узнает, где ты находишься. Я даже, если хочешь, могу помочь тебе тайно перебраться из Афин в Лампсак под покровительство моего друга Полнена.

— А если я захочу остаться у вас, но не стану заниматься философией?

— Оставайся. Всё зависит от твоего желания и твоей жизненной цели. — Эпикур пристально взглянул на девушку. — Пойми, ты свободна. Не существует ни божественной воли, ни предначертаний судьбы, которые бы управляли тобой, как возница лошадью. Ты зависишь только от своей воли и от воли окружающих. Но если ты выбрала достойный путь, нет силы, которая могла бы тебя с него сбить. Если, конечно, ты действуешь бескорыстно и никому не желаешь зла. Ну, скажи, что бы с тобой могла сделать Гликера, если бы ты просто не покорилась ей?

— О, ты не знаешь Гликеры, — со страстью ответила девушка, — если она что-то задумала, её уже не остановишь. Наверно, попрекала бы целыми днями, могла бы и побить. Ведь я от неё зависела.

— Не стану возражать. Твой путь к свободе тоже годится.

— А скажи, чему ты учишь? Всем этим атомам и пустотам, которыми меня изводил Метродор?

— Не только, мой друг. Я делю философию на три части — науку о Мире — физику, о доказательствах — канонику, и о счастливой жизни — этику. Если ты согласишься принять на веру первые две, то они тебе не понадобятся. А этика — это учение о желаниях и их утолении, об устройстве души, житейской мудрости и подобных вещах, дающих возможность сделать в жизни правильный выбор. И ещё есть практическая наука воспитания чувств. Она помогает полнее воспринимать радости, легче переносить невзгоды и избегнуть ненужных страданий.

— Между прочим, — сообщила Леонтия, дослушав, — твой Метродор — жестокий человек. Знаешь, как он заставил меня страдать! Целых два дня мучил, чтобы отучить от веры в судьбу и приметы.

— Но ведь ты, наверно, не противилась?

Леонтия засмеялась:

— Так было скучно у моей спасительницы, что и это сошло за развлечение. Я рассказала Метродору, что мне предсказана ранняя смерть и срок близок, потому что во сне видела матушку, и ещё были разные знаки. Тут он стал говорить, что всё это глупости, и заставил меня, бедную, возвращаться, начав путь, первой перейти след ласки, и многое в том же роде. При этом говорил, что раз я собралась скоро умирать, то не всё ли мне равно?

— Ну и как, была ли ты наказана за нарушение примет?

— Ещё бы, чуть не умерла от страха.

— Это не в счёт, Леонтия, это ты получила от самой себя. А от судьбы?

— Пока нет. И кажется, разуверилась в предсказаниях этого шарлатана с Делоса.

— Давай вернёмся к началу, — предложил Эпикур. — Я хотел бы услышать твоё решение.

— Я желаю невозможного, Эпикур, — ответила девушка, потупясь, — жить с вами и не быть ничем обязанной ни Гликере, ни тебе.

— Это не только возможно, но это как раз то, что я тебе предлагаю. Живи с нами, и если не пожелаешь взять денег у Менандра — я думаю, он предложит, — то корми себя сама. Можешь, например, как Батида, помогать в украшении книг нашего скриптория. Она рисует очень забавные картинки в списках комедий.

— Не продолжай, я остаюсь у вас.

— Вот и отлично. Но всё-таки будет хорошо, если ты попросишь прощения у Гликеры.

— Ладно, — согласилась Леонтия. — Но я начинаю разочаровываться в твоём учении.

— Леонтия, в житейских делах нужно проявлять здравый смысл и практическую мудрость. Ведь ты, попросив прощения, ничего не потеряешь, но зато избегнешь ссоры с Гликерой. А такая ссора поставила бы в неловкое положение не только тебя, но и меня и Менандра. Этим ты и не унизишь себя, потому что попросишь прощения, не преследуя корыстных целей, а просто чтобы показать, что заставила её волноваться не из злобы, а, скажем, по неразумности.

— Попрошу, попрошу. — Леонтия кивнула. — Тут главное для меня после этого хотя бы час промолчать. Иначе я за себя не ручаюсь.

Сразу после разговора с Леонтией Эпикур пошёл в Одеон, встретился там с Менандром, и дело было улажено. Вечером Менандр с Гликерой посетили «Сад». Леонтия, поджав губы, попросила прощения, и Гликера шутливо шлёпнула её. Леонтия осталась в общине, она поселилась с Батидой и с усердием помогала ей украшать книги. Та поручала подруге раскрашивать или копировать свои рисунки. Метродор, который часто занимался диктовкой, восхищался её успехами.

Эпикур с волнением следил за молодыми людьми. Дни проходили за днями, а Метродор, мечта которого как будто сбылась, всё так же был погружен в тайные переживания. Незаметно подошли Линнеи с долгожданными театральными соревнованиями, в которых участвовал и Менандр. На состязаниях были представлены три комедии — «Брюзга» Менандра, «Законодатель» Филиппида и «Застолье» Филемона. С утра афиняне и гости города толпами двинулись к театру. Эпикур с учениками, приглашённые Менандром, получили хорошие места.

Философ сел рядом с Метродором и Леонтией и с удовольствием слушал её рассказы о театральных обычаях и знаменитых актёрах. Он давно уже не видел такого скопления народа, да и Афины отвыкли от переполненного театра — после Ламийской войны амфитеатр редко заполнялся. Но сегодня добрая половина мест была занята воинами Деметрия — македонянами, финикийцами, персами, греками. Царь готовился к походу против Птолемея и перед отплытием решил дать войску возможность повеселиться. Сам Деметрий, большой, мощный, с крупными чертами лица, расположился в первом ряду вместе с жрецами Диониса в одном из шестидесяти семи почётных мраморных кресел.

Наконец звуки труб объявили начало состязания. На орхестру вышел устроитель сегодняшних представлений, архонт от новообразованной фиды «Деметриады», появились судьи соревнований, жрецы. Сперва в жертву богам принесли поросёнка. Над алтарём, стоявшим в центре круга орхестры, закружился дым, и хор пропел молитвы. Потом судьи бросили жребий — в медный кувшин положили шары с названиями пьес, и архонт вынимал их, а глашатай объявлял порядок показа. Открывать представление выпало Менандру, а замыкать — Филиппиду. Леонтия сокрушённо покачала головой — Менандру не повезло.

На орхестру выбежали танцоры, и, пока шла пляска, служители с артистической быстротой устанавливали декорации. Справа появились два крестьянских дома, примыкавших друг к другу, слева — заросшая кустами скала и в ней расселина, рядом с которой поставили статую нимфы, середину заняло огромное полотно, изображавшее холмистую местность с редкими деревьями и ограду, сложенную из грубого камня. Танец закончился, снова зазвучали трубы, объявляя начало представления.

Из расселины показался Пан в бородатой маске с рожками, одетый в козлиную шкуру. Со смешными ужимками он выбежал на орхестру и прочитал пролог:

Пан рассказал, что в доме живёт старый нелюдимый крестьянин Кнемон с красавицей дочкой. Потом он заговорщицки оглянулся и доверительно сообщил зрителям:

С этими словами Пан опять оглянулся, заметил входящих на орхестру юношей с луками и, крадучись, вернулся в свою пещеру. Один из юношей обратился к другому, видимо, главному герою:

Эпикур обернулся к Метродору, увидел, как при этих словах помрачнело лицо юноши, и решил, что пора вмешаться.

Комедия была необычной, сразу три независимых действия происходили в ней, время от времени соприкасаясь между собой — жизнь в доме старого брюзги Кнемона, хлопоты Сострата, решившего жениться на его дочери, и праздничный обряд, который в пещерном храме готовился родными влюблённого юноши.

Кнемон находился в дурном настроении. Из равновесия его вывела служанка, которая упустила в колодец ведро. Из-за этого повару отца Сострата, попросившему у старика сковородку, пришлось спасаться от него бегством. Тем временем служанка, пытаясь достать ведро, уронила в колодец ещё и мотыгу. Кнемон пришёл в бешенство и встретил бранью Сострата, который пришёл свататься, обещанием убить, если ещё раз увидит около дома.

Похоже, что нет способа преодолеть дурной нрав Кнемона. И вдруг действие круто меняется. Из дома с криками о помощи выбегают дочь Кнемона и служанка — старик полез в колодец доставать утопленные служанкой вещи и свалился туда сам. Конечно, Сострат бросается спасать брюзгу. Спасённый осознает, что люди не так уж плохи, и даёт согласие на брак. Родители юноши тоже не возражают, заодно сына Кнемона Горгия женят на сестре Сострата.

«Застолье» Филемона было сплошным шутовством. Пировавшие гости то и дело лупили друг друга, причём удары всегда доставались не тому, кому следовало. Кто-то не мог выбраться из отхожего места, кто-то, зацепившись за ложе, оставался без одежды. Грубые шутки перемежались потасовками, обливанием водой, танцами полуодетых девушек. Амфитеатр ревел от восторга.

— Вот увидите, он победит, — сказала Леонтия.

Последняя комедия «Законодатель» Филиппида была скучной. Она высмеивала Деметрия Фалерского, который был изображён в виде повара. Этот повар служил у гражданина по имени Полис и принёс с рынка рыбу, завёрнутую в обрывок сочинения «О государственном устройстве», пародирующего «Политику» Аристотеля. Прочитав трактат, повар почувствовал себя законодателем и начал навязывать хозяину правила, сделавшие жизнь в доме невыносимой. Но тут к Полису пришёл Гость в маске, напоминавшей лицо Деметрия, сына Антигона, после чего они сообща прогнали повара и начали пировать. Пьесу встретили прохладно, но именно ей судьи дали первое место, Филемон получил второе, Менандр со своей остроумной и изящной комедией потерпел поражение.

После конца состязаний они встретились с огорчённым Менандром. Эпикур обнял его и поздравил с победой.

— Ты что, не слышал решения судей? — отмахнулся Менандр.

— При чём тут судьи! — запротестовал Эпикур. — Филиппид пытался скормить мне сухой лавровый венок, Филемон всыпал в рот целую солонку, а ты накормил прекрасным свежим хлебом. Неужели после этого я стану считать победителем кого-нибудь, кроме тебя?

— Можешь не сомневаться, — добавил Леонтей, — что с этого дня в каждом твоём зрителе стало хоть ненамного меньше Кнемона и больше Менандра.

Друзья засыпали комедиографа поздравлениями, и он улыбнулся.

Учитель

Ночь была холодной и ясной. Почти полная луна заливала сад. Эпикур отложил книгу и вышел на дорожку. Как он и думал, занавеска в окошке Метродора светилась изнутри. Философ подошёл к двери ученика и тихо постучал.

— Можно к тебе?

— Конечно, учитель.

Юноша сидел на постели перед светильником, упёршись локтями в колени и опустив подбородок на сжатые кулаки. Эпикур отодвинул лежавший на одеяле нераскрытый книжный футляр, присел рядом.

— Наверно, время нам поговорить? — спросил он.

— Наверно, время, — вздохнул Метродор, — кажется, больше не выдержу.

— Ты плохой ученик, мой друг. В таких случаях надо договариваться с собой, принимать решения и действовать.

— Но я оказался между Скиллой и Харибдой.

— Скилла, вероятно, Леонтия? — понизив голос, спросил Эпикур. — Кто же Харибда?

— Ты. Твоё учение. Ведь ты предостерегал...

Неожиданное сравнение заставило Эпикура улыбнуться, но он постарался, чтобы это не отразилось на его голосе.

— Ну, эти два чудовища не так уж страшны, Метродор. С ними можно поладить.

— Мне кажется, избрав Леонтию, я предам тебя, — прошептал Метродор.

Эпикур почувствовал, что он дрожит, и крепко обнял ученика за плечи:

— А тебе не кажется, что твоя Харибда вовсе не я, а ты сам? Что ты безотчётно наряжаешь в мой гиматий собственных демонов?

— Учитель! — простонал Метродор. — Что же мне делать?

— Забыть обо мне и об учении, обо всём, кроме... послушай, то, что с тобой происходит, естественно. Помнишь, в «Пире» Сократ сказал: любовь — дорога к бессмертию. Разве путь к такой цели может быть лёгким? Две Афродиты — старшая и младшая — возвели на нём невидимые стены, и никто, кроме тебя самого, не в состоянии преодолеть их.

— Но ведь ты не советовал нам...

— Что из того? Исполнение естественных желаний тоже иногда ведёт к страданиям. Приходится взвешивать, окупит ли одно другое, и каждый решает это для себя. Смотри — Леонтей и Фемиста женаты уже пятнадцать лет, разве они плохо живут? Но заметь, это исключение. И виновата тут не только природа, но и наши обычаи, ведь у нас супруги редко знают любовь душ — Афродиту Уранию. И как им признать её, если о чувствах невесты вообще не думают?

Метродор немного успокоился.

— Даже у Менандра, — вспомнил он, — ни одну из невест не спросили, согласна ли.

— Это не всё, — продолжил Эпикур, — любовь умеет ставить ловушки. Влюблённый уверен, что любит навеки, но это обман Афродиты. Самое глубокое чувство редко длится больше десяти лет. И когда оно ослабевает, связанные браком часто начинают вести друг с другом войну за независимость. Если, конечно, кроме любви, их не соединяла дружба. Прибавь сюда заботы о семье, и ты согласишься — это не для мудреца. Но, Метродор, не всем же быть мудрецами?..

— А она, — прошептал Метродор, — как ты думаешь?..

— Друг мой, здесь тебе ни я, ни твои демоны не помогут. Спроси её наедине и узнаешь. Если вы доверяете друг другу, то плохого от этого случиться не может. А если ты боишься краха, то лучше шагнуть ему навстречу, чем изнывать от неизвестности.

Эпикур знал, что Метродора ещё ждут впереди потрясения и не скоро он сможет вернуться к ровной и радостной жизни общины. Но, наверно, каждый должен пройти этот путь, и счастлив тот, кто преодолеет его по горному гребню, оставив в стороне болота низин.

Утром Эпикур предложил устроить большую, на весь день, прогулку в Агру и чуть дальше по отрогам Гимет. Ученики с восторгом согласились. Быстро собрались в дорогу, и скоро девять членов общины, включая Леонтию и Миса, уже шагали навстречу солнцу к зелёной волне гор. Около полудня пришли в Агру, там посетили знаменитый храм Деметры и скромное святилище Афродиты, немного отдохнули, и Эпикур повёл компанию к Верхнему источнику.

Широкая натоптанная тропа, полого забираясь вверх, шла по волнистому склону через луга медоносных трав, чтобы за мягким перевалом нырнуть в долину ручья. Эпикура одолевали разные чувства. Конечно, он вспоминал, как много лет назад шёл этой же дорогой с совершенно чужой и тем не менее необъяснимо близкой девушкой и рассказывал ей что попало, боясь только одного — наскучить. Он оборачивался назад, замечал, что шедшие в хвосте Метродор и Леонтия всё больше отстают от остальных, и его сердце наполнялось теплом. Но рядом с мыслями об Афродите, присутствие которой он ощущал, шли и другие: о древности, доброте и надёжности матери-земли. Жестокие бури пронеслись над миром и над этим краем, рушились империи, возникали и погибали страны, полчища людей шли за дерзкими вождями убивать друг друга, чтобы тот или другой полководец мог назвать себя властителем какого-то куска земли. А земле, казалось, не было до этого дела. Как прежде, как тысячи лет назад, ветер колыхал траву цветущих лугов, так же гудели над ними пчёлы и пели жаворонки.

Всё-таки кое-что изменилось. Тропу там, где она шла над обрывом, немного расширили, в одном месте для этого был даже стёсан угол скалы. Вероятно, источник входил в моду. Эпикур начал опасаться, что место дорогих ему воспоминаний испорчено чьим-нибудь грубым вмешательством. Но этого не случилось, афиняне умели ценить красоту.

Эпикур первым вышел на безлюдную поляну перед источником. Здесь всё осталось по-прежнему — замшелая плачущая скала под платанами, продолговатая чаша, собирающая воду, и плоские каменные обломки, как будто созданные для того, чтобы на них отдохнуть после утомительного подъёма. Только одно новшество привлекло внимание философа. Левее чаши появился небольшой алтарь из светлого камня в виде ребристой колонки с нарядной коринфской капителью. Эпикур подошёл и увидел посвятительную надпись, выбитую на прямоугольном основании.

«Нимфам этих мест от Филоктимоны», — прочёл он и долго не мог оторвать взгляда от этих слов. Подошедшие спутники столпились у чаши напиться родниковой воды из горсти, ополоснуть мокрое от пота лицо. Слышались восхищенные возгласы.

— Да, было во имя чего тащиться сюда, — провозгласила Фемиста. — Слава Эпикуру, открывателю родника!

— Можно подумать, что я его создал, — улыбнулся он.

Путешественники, отдыхая, расселись и разлеглись на камнях, казалось, никто не проявлял беспокойства по поводу отсутствия пары, хотя каждый время от времени поглядывал на тропу. Наконец отставшие появились. Метродор, глупо улыбаясь, вёл Леонтию под руку, на её лице можно было прочесть волнение и торжество.

— Мы решили пожениться, — объявил Метродор.

— Давно бы так! — захлопала в ладоши Фемиста. — Леонтей, наше войско растёт!

Молодых людей окружили, засыпали серьёзными и шутливыми пожеланиями. Потом все поели лепёшек и сыра, запивая вкусной водой источника. Когда трапеза закончилась, Эпикур поднялся и сказал, что хочет дать жениху и невесте напутствие. Наступила торжественная тишина, только струи воды шумели, падая со скального уступа в чашу.

— Метродор и Леонтия, — проговорил Эпикур, ощущая, что в этих двух близких людях, может быть, осуществляется его потерянное, — послушайте, что я скажу, и постарайтесь, насколько возможно, следовать моему совету. Пуще всего в жизни, больше даже, чем любовь, берегите дружбу. В любви много жадности, и она может толкнуть на нарушение законов дружбы, помните это. Не ревнуйте — ревность это недоверие, не пытайтесь переделать друг друга на свой лад — это стремление к власти, не теряйте разума, не бойтесь говорить друг другу правду, старайтесь друг друга понять, и, может статься, остальные ещё позавидуют вашему счастью.

Немного помолчали, потом Гермарх достал таблички и стал быстро записывать слова учителя, а Фемиста объявила, что будет петь. У неё был сильный высокий голос, но она редко показывала его, шуточные песенки, которые она напевала целыми днями, не требовали этого. Сейчас Фемиста пела всерьёз. Она выбрала старинную любовную песню, сложенную три столетия назад соотечественницей Гермарха лесбосской поэтессой Сапфо:

Метродор тихо подошёл к Эпикуру, сжал его плечо и прошептал:

— Знаешь, что она ответила, когда я сделал ей предложение? Сказала, что мечтала об этом с тех пор, как меня увидела.

От Менандра Леонтия получила приданое, которого хватило на покупку скромного домика рядом с жилищем Леонтея. Метродор собирался вообще обойтись без свадьбы, но Гликера не могла этого допустить, друзья и Эпикур тоже советовали не пренебрегать старинными обычаями, в которых было много торжественности и красоты. Наконец наступил день свадьбы.

Эпикур с учениками, Менандром, Гликерой и пирейскими подругами Леонтии сопровождали жениха и невесту. Нарядные, с венками на головах, они отправились сперва в храм Геры, чтобы пройти обряд подготовки к браку. Там были принесены бескровные жертвы, жрец и жрица пропели благословляющие молитвы. Из храма весёлая толпа отправилась в Мелиту, в дом Менандра, где виновники торжества и собравшиеся угостились, отдохнули и послушали игру на флейте.

Потом Менандр среди торжественной тишины совершил обряд передачи невесты жениху. Он принёс жертву на алтаре домашних богов и объявил, что отдаёт Леонтию Метродору и отныне она перейдёт под опеку покровителей его дома. Менандр взял девушку за руку и сделал вид, что хочет подвести её к Метродору, но тут с криками и шутками налетели подруги и увлекли невесту на улицу. Леонтия поднялась на золочёную, украшенную цветами колесницу, лицо ей закрыли покрывалом. Фемиста уселась рядом с ней, Леонтей с брачным факелом вышел вперёд, и процессия двинулась в Керамик. Тотчас же Фемиста начала свадебную песню:

— Гимен, Гимен, о! — подхватили остальные. — О, Гимен, Гименае!

Белая ухоженная лошадь степенно ступала по неровной глине и щебёнке афинских улиц. Прохожие останавливались, провожали шествие глазами, некоторые, надеясь на угощение, шли следом.

Песни не смолкали, каждый из гостей вспоминал или тут же выдумывал куплет, остальные поддерживали его, без конца повторяя: «О, Гимен, Гименае!» Всё шло как на обычной афинской свадьбе, только невеста вела себя не совсем по правилам. Иногда она откидывала покрывало, оглядывалась, и все видели её сияющее лицо.

— Что ты делаешь! — возмущалась Фемиста. — Ты же должна изображать горе!

— Да ну тебя, — смеялась Леонтия. — Что же я, не могу посмотреть на собственное свадебное шествие?

— Бесстыжая! — ворчал кто-то в толпе.

— Помолчи, если хочешь угоститься, — советовали ему, — мало ли у кого какие обычаи.

Около снятого Метродором домика колесница остановилась, и Леонтия сошла на землю. Теперь полагалось разыграть сцену похищения, в которой жених должен был отбить кричащую невесту у подруг и на руках перенести через порог. Но Леонтия рассудила по-своему.

— Слушайте все! — провозгласила она. — Я ввожу новый, эпикурейский свадебный обычай, означающий не захват невесты женихом, а их союз и согласие! Метродор, друг мой, дай руку, я хочу, чтобы мы вошли в дом вместе.

Тут Гликера не выдержала.

— Прекрати дурить, — приказала она, — не порти свадьбы!

— Я не порчу, а делаю лучше, — ледяным тоном возразила Леонтия. — Этот шаг я желаю сделать сама!

— Не нарушай обряда! — прошипела Гликера. — Ты же будешь несчастна, он бросит тебя через месяц!

— Оставь её, — сказал Менандр. — Она смелая девочка и знает, что делает.

Следом за Леонтией и Метродором гости ввалились во внутренний дворик, где уже были приготовлены столы. Горожанам, провожавшим свадьбу, угощение вынесли на улицу. Эпикур и Менандр поместились рядом с женихом и невестой, для которых был приготовлен особый стол со специально приготовленными кушаньями. Молодых обрызгали очистительной водой и усадили за стол. На нём лежали пирог и хлеб, стояло блюдо с фруктами и кувшинчик вина. Обычай требовал, чтобы всё это они поделили и попробовали на глазах гостей. Метродор разломил пирог и подал Леонтии большую часть.

Три года спустя

За три года, со времени основания «Сада» (а это летосчисление незаметно прижилось в общине), эпикурейская школа получила в Афинах всеобщую известность. Эпикур мог торжествовать, хотя это и было не в его характере. Он относился к успеху своего учения со спокойной гордостью. Больше полусотни слушателей обычно собирались теперь на его беседы. «Сад» постоянно давал приют гостям, приезжавшим отовсюду, чтобы познакомиться с Эпикуром, кружки его последователей появились в Таренте, Кротоне и Александрии.

Философ старался держаться подальше от политики, но жизнь заставляла его с тревогой следить, как разгорается новая война, начатая Деметрием с дерзкого нападения на Пирей. Эти годы были временем возвышения молодого полководца. Изгнав войска Кассандра из Аттики и Мегариды, он начал войну с Птолемеем. Деметрий действовал решительно и быстро. Он высадился на Кипре, в местности, где его никто не ждал, в мгновение ока построил укреплённый лагерь и с пятнадцатитысячным войском двинулся к столице острова Саламину. В сухопутном сражении он разбил войска кипрского стратега гавани, где стояли вражеские корабли. Афинские механики построили для Деметрия огромную осадную башню — гелеполиду, которая была вдвое выше укреплений города. Обеспокоенный Птолемей послал на помощь Менелаю большой флот. Кораблей у Деметрия было в полтора раза меньше, чем у противника, но суда, запертые в саламинской гавани, не смогли принять участия в бою.

Целый день продолжалось жестокое морское сражение, флот Птолемея был разгромлен, особенно отличилась в битве союзная эскадра афинян из тридцати кораблей под командой наварха Мидия. После поражения на море Менелай сдался на милость победителя. Деметрий захватил шестьдесят кораблей, двенадцать тысяч конников и столько же пехотинцев. Он торжественно похоронил убитых врагов, отправил в Египет к Птолемею Менелая и других знатных пленников. В их числе был Леонтиск, сын Птолемея и афинской гетеры Тайс, той самой, которая когда-то во время пира уговорила Александра поджечь дворец персидских царей в Пересполе.

Из флота Птолемея Деметрию достались все грузовые суда с рабами, женщинами, ценностями. На одном из кораблей находилась далеко не юная афинская гетера Ламия, которая очаровала Деметрия. Несколько месяцев полководец провёл на Кипре, забыв обо всём, кроме забав и охотничьих выездов. Ламия стала царицей его пиров. О ней ходило много рассказов, говорили, к примеру, что, когда Лисимах стал хвастаться перед послом Деметрия шрамами, полученными при охоте на льва, посол будто бы ответил: «Это что! На теле нашего повелителя есть следы зубов ещё более страшного зверя — Ламии!»

Победа на Кипре принесла Деметрию славу великого полководца и прозвище Полиоркет — сокрушитель городов. Захват Кипра означал конец морского владычества Птолемея. Антигон почувствовал себя настолько могущественным, что первый из полководцев Александра объявил себя царём и послал золотую диадему Деметрию. Этим он заявлял, что претендует на верховную власть над всеми землями, завоёванными Александром. Он надеялся, что остальные полководцы подчинятся ему, но соседи восприняли этот шаг иначе. В том же году приняли царские титулы Птолемей — в Египте, Кассандр в Македонии, Лисимах — во Фригии, Селевк — в Вавилоне. К ним присоединился и правитель Сицилии Агафокл. Этот второй год сто восемнадцатой Олимпиады так и стали называть «годом царей»[18].

Тем временем, оказавшись в сфере влияния Антигона, Афины вошли в полосу процветания. Оживилась торговля, ремесленники были завалены военными заказами, художники и ювелиры тоже не сидели без работы, на верфях Пирея для Деметрия сооружались невиданные суда. Один из кораблей — трискайдера — имел тринадцать ярусов вёсел.

Стоило Деметрию покинуть Аттику, Стратокл совершенно потерял влияние. На первое место выдвинулись Демохар, Олимпиадор и Филиппид. По предложению бывшего ученика Феофраста Филона закон Софокла отменили, как противоречащий духу демократии. В Афины стали возвращаться сколархи. Возродился во главе с Феофрастом Ликей, приехал Навсифан, недалеко от Метроона поселились Кратет с Гиппархией. На небольшое время появились гедонист Евгемер и основатель скептической школы Пиррон. Этот элидец, сопровождавший Александра в индийском походе и, говорят, набравшийся знаний у индийских мудрецов, вообще отрицал возможность достоверного знания. Он поклонялся случаю и учил своих приверженцев воздерживаться от принятия каких бы то ни было решений.

Философы мало считались друг с другом и не стеснялись в выражениях при критике соперников. Эпикуру тоже доставалось. Особенно усердствовал Навсифан. Теосец называл Эпикура школьным учителем, распускал слухи, что он пьяница и обжора, обманом получил афинское гражданство и многое в том же роде. Эпикур усмехался — может быть, противников раздражало спокойствие, с которым он воспринимал их высказывания?

Но пока в Афинах кипели философские споры, а на Кипре проходили поражавшие воображение пиры Деметрия, Кассандр собрался с силами и начал войну против Афин. Афинское войско, состоявшее большей частью из наёмников, стойко оборонялось, но Кассандр шаг за шагом завоёвывал Аттику. Наконец были взяты Панакт и Фила, и македоняне подступили к переполненному беженцами городу. Под стенами Афин появились боевые слоны. Этих долголетних гигантов привёл из Индии ещё Александр, а в Македонию их доставил Антипатр после победы над Пердиккой. Легендарные чудища с боевыми беседками на спинах шагали под стенами Афин, сокрушая изгороди и небольшие дома.

Но не в слонах было дело, Кассандр слишком дорожил ими, чтобы использовать для штурма, только иногда они выступали против наиболее дерзких вылазок афинян. Он не давал защитникам передышки. То тут, то там рушились подкопанные стены, и горожане наспех сооружали позади них новые укрепления. Люди, многие из которых лишились жилья и имущества, заполняли гимнасии, портики храмов и галереи. Круглые сутки ополченцы дежурили на стенах Афин и Пирея, на западной Длинной и Фалерской стенах, соединявших город с морем. Деметрий господствовал на море, и Кассандр не мог нарушить подвоз продовольствия, но жизнь в Афинах становилась с каждым днём всё труднее. Помощи можно было ждать только от Деметрия, а он с упорством, переходившим в исступление, осаждал Родос.

После победы и долгого отдыха на Кипре Деметрий, вызванный оттуда отцом, участвовал вместе с ним в походе на Египет. Поход не принёс полководцам удачи, они не потерпели поражения, но и не одержали победы. Чтобы как-то заявить о своей силе, Антигон велел сыну подчинить Родос — единственное действительно независимое государство Эллады. Деметрий привёл под стены столицы острова почти стотысячную армию, вкладывал столько же страсти и энергии в подчинение свободного Родоса, сколько совсем недавно — в освобождение Афин. Родосцы отчаянно сопротивлялись. Два города на разных сторонах Эгейского моря в одиночку сражались с превосходящими силами завоевателей и, очевидно, скоро должны были пасть. Но они держались из последних сил, надеясь на чудо, и потому спаслись.

Настал момент, когда Деметрий понял, что потеряет любимые Афины, которые к тому же остались для него единственным союзным портом в материковой Греции. Он заключил с родосцами почётный мир, признав их независимость, и с флотом в триста кораблей двинулся спасать Афины. Он высадился в Авлиде на Эвбее и без боя захватил главный город острова Халкиду, угрожая Кассандру с тыла. Кассандр поспешно снял осаду и бросил войска на север защищать Фермопилы, чтобы сохранить за собой хотя бы Фессалию. Деметрий победным маршем прошёл через Грецию и подчинил её себе.

Новая волна лести и подобострастия захлестнула освобождённые от осады Афины. Партия Стратокла подняла голову, голоса его сторонников всё громче звучали в Собрании и Совете.

Деметрий из армии написал афинянам, что собирается провести в городе несколько месяцев и пройти посвящение в элевсинские таинства. Он хотел пройти весь обряд сразу от низшей ступени до созерцательной. В Афинах начался переполох. Малые Элевсинии справлялись ранней весной, Большие — осенью, и к созерцательной ступени посвящённые допускались не раньше чем через год, на следующих Больших Элевсиниях. Тут на сцене появился Стратокл и предложил в законодательном порядке изменить календарь так, чтобы, не нарушая обычаев, исполнить желание царя. Возражать пытался только факелоносец дадух Пифодор, но его не поддержали.

Деметрий прибыл в Афины в конце весны, через два месяца после Малых Элевсиний. Тут же постановили начало деметриона (бывшего мунихиона) считать серединой анфестериона, и многодневный праздник был повторен для Деметрия. Не успели афиняне отдохнуть от постов и ночных плясок, как Совет объявил, что наступил боэдромион, и пришло время справлять Большие Элевсинии, до которых оставалось почти полгода. Торжественная процессия во главе с мрачным Пифодором и весёлым Деметрием, который громче всех кричал «Иакх, Иакх!», отправилась в Элевсин, где с особой пышностью прошли тайные мистерии. Прошли и сразу повторились, потому что было постановлено конец месяца считать боэдромионом будущего года.

Довольный Деметрий, получивший высшую степень посвящения, вернулся в Афины. На этот раз царю в качестве резиденции предоставили Парфенон. Там в знаменитом храме Афины, младшим братом которой он себя называл, Деметрий пировал и развлекался вот уже целый месяц. Освободитель вёл себя с непринуждённостью гуляки и беззастенчивостью восточного деспота. Ни одна привлекательная афинянка не могла чувствовать себя в безопасности, если попадалась ему на глаза. Дело доходило до трагедий. За юношей, который отверг домогания Деметрия, тот устроил настоящую охоту и в конце концов подстерёг в бане. Оказавшийся в ловушке, молодой человек бросился в чан с кипятком и умер от ожогов. Полководец откупился подарками.

Деметрий открыто потешался над угодливостью афинян, Эпикуру иногда казалось, что царь хочет определить предел, которого может достигнуть человеческая лесть. Или просто власть вскружила ему голову? Он назначил налог, который собирался с неукоснительной строгостью. Когда средства были собраны и члены Совета объявили об этом Деметрию, он позвал Ламию и велел им отдать деньги ей, чтобы они и другие афинские гетеры потратили их на духи и румяна.

Но дней десять назад случилось нечто посерьёзнее. Один из любовников Деметрия, Клеэнет, выпросил у царя письмо с просьбой отменить крупный штраф, наложенный на его отца за растрату. Письмо оказало действие, штраф отменили, но Демохар провёл закон, запрещающий гражданам приносить в Совет или Экклесию письма Деметрия. Узнав об этом, Деметрий вспылил и сказал, что считает постановление Демохара оскорбительным. Закон отменили, зато по предложению Стратокла был принят другой: «Афинский народ постановляет, — всё, что ни повелит царь Деметрий, да будет непорочно в глазах богов и справедливо в глазах людей». Когда Стратокл прочёл эти слова, кто-то сказал, что он сумасшедший, на что Демохар невесело заметил, что в Афинах не безумцами остались только помешанные. После долгих споров сторонники Стратокла добились изгнания Демохара и ещё полусотни граждан из числа голосовавших за его предложение.

Такова была цена мирной жизни.

В конце дня Эпикур стоял, прислонясь к столбу завитого виноградом навеса, с которого свешивались сочные полупрозрачные гроздья, и диктовал письмо Менекею, главе кротонской общины эпикурейцев. Его слова записывала Леонтия, которая, как никто другой, овладела искусством скорописи. Её годовалый сын, Эпикур-малыш или просто Малыш, голенький, сосредоточенно топал туда и обратно вокруг матери, широко ставя ножки и цепляясь ручонками за край её скамейки. Иногда он садился на песок отдохнуть, но тут же снова поднимался, чтобы продолжить ходьбу. В «Саду» было пусто. Некоторые ученики не вернулись с прогулки, другие пошли размяться в гимнасий. Только недавно поженившиеся Идоменей и Батида сидели неподалёку напротив друг друга и, положив на колени разграфлённую доску, развлекались египетской игрой «загоню в воду».

— ...Стало быть, — неторопливо, чтобы Леонтия могла за ним поспеть, говорил Эпикур, — надо подумать о том, что составляет человеческое счастье. Ведь, когда оно у нас есть, то всё у нас есть, а когда его нет, мы на всё идём, чтобы его заполучить. Так вот, основное начало хорошей жизни — это освобождение от страхов.

Привыкай думать, что смерть для нас — ничто: ведь всё, и хорошее и дурное, заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущений. Большинство людей то бегут от смерти как величайшего из зол, то жаждут её как отдохновения от зол жизни. А мудрец не уклоняется от жизни и не боится не-жизни, потому что жизнь ему не мешает, а не-жизнь не кажется злом.

Нужно помнить, что будущее — не совсем наше и не совсем не наше, чтобы не ожидать, что оно непременно наступит, и не отчаиваться, что оно совсем не наступит. Дальше, первое наше благоудовлетворение желаний, но именно поэтому многие из желаний мы обходим, если их исполнение ведёт к ещё большим неприятностям. Среди желаний одни являются естественными, другие — праздными, а среди естественных одни — необходимые, другие просто естественные. Необходимые — это те, исполнение которых уничтожает страдание, например, голод и жажда; просто естественные — это, к примеру, желание непременно вкусной пищи; к праздным же можно отнести желание венков и статуй...

Неожиданно в «Сад» вошёл человек, одетый на персидский лад, в шароварах и накидке с широкими рукавами. Пройдя несколько шагов по направлению к дому, перс остановился и торжественно объявил, что Деметрий немедленно желает видеть на своём пиру Эпикура. Слова посланца вызвали небольшой переполох. Идоменей и Батида вскочили, уронив на траву игральную доску, Леонтия переложила папирус на скамейку, подхватила сына и прижала к себе.

— Я давно ждал этого, — проговорил Эпикур. — Что ж, придётся идти.

— Прошу тебя, будь осторожен, — попросил Идоменей.

— Можно подумать, что приглашают не в гости, а в гелиэю, — успокоил учеников философ. — Если задержусь и будут какие-нибудь дела, пусть решает Гермарх.

— Переоденешься? — спросил перс.

— Это ни к чему, — ответил Эпикур. — Пошли.

В переулке ждала двухколёсная повозка, запряжённая парой прекрасных коней. Эпикур устроился рядом с провожатым, возница тронул поводья, и они покатили по переулку к улице Шествий и дальше мимо Агоры к Акрополю. Смеркалось, прохожих было немного, порой попадались компании горожан, обсуждавших, как провести вечер. Эпикур смотрел вокруг и заставлял себя не думать о предстоящей встрече.

Повозка довезла их до дороги, ведущей вверх. Эпикур следом за персом поднялся к Пропилеям, где их встретила стража, охранявшая вход.

— Дионис и чаша, — негромко сказал перс старшему, и тот, почтительно склонив голову в высоком шлеме, приказал пропустить провожатого и гостя. Впереди справа высился задний портик Парфенона, за которым скрывался опистодом, особый зал, где до последнего времени хранилась афинская казна. Теперь, как бесценное сокровище, туда поместили Деметрия. Между могучими колоннами прохаживались воины, охранявшие вход, но перс пошёл мимо портика по Священной дороге, вдоль стройной колоннады храма, озарённой свечением закатного неба.

Когда они наконец обогнули грандиозное здание и вышли к главному портику, глядящему на восток, поражённый Эпикур увидел перед собой какое-то подобие походного лагеря. От места, где обычно останавливались процессии Панафиней, до самого обрыва стояли палатки, расхаживали воины, горели костры. Рядом со святилищем Зевса Полиада в наспех сооружённом загоне топталось целое стадо коров, рядом хрюкали свиньи, где-то, судя по кудахтанью, был и птичник. В углу ограды молча орудовали повара, там кипели котлы, сверкали длинные ножи над грудами овощей и горами мяса. Эпикур увидел чаны с водой, в которых шевелились огромные рыбины, почувствовал запах острых приправ и жареной свинины. Слуги, готовившие угощения, объяснялись знаками, и в закатном свете зрелище напоминало страшный сон.

Перс провёл Эпикура через раскрытую дверь в левом углу портика, которая вела в проход между стеной храма и внутренней колоннадой, ограничивавшей целлу — жилище богини, где стояла её драгоценная статуя. По проходу туда и обратно сновали слуги с трапезами в руках. Перс невозмутимо двигался к стене, отделявшей целлу от опистодома. Эпикур следом за ним вошёл в огромный зал с четырьмя колоннами, возносившими над полированным полом богато расписанный потолок. Провожатый подвёл философа к пустому обеденному ложу и исчез. Тут же появилась уставленная серебряной посудой трапеза.

Эпикур огляделся. Больше сотни пирующих полулежали перед столиками с едой, между ними ходили слуги, наполняя чаши или меняя трапезы. Повсюду уже горели яркие лампы на изящных подставках, особенно много их было у торцевой стены, где на устланном коврами помосте стояло драгоценное ложе царя. Деметрий, похожий на ожившую статую атлета, беседовал с каким-то бородачом, присевшим к нему на ложе. Слева от помоста прямо на мозаичном полу был раскинут большой роскошный шатёр. Его растяжки тянулись к посвятительным статуям, которые обычно стояли вдоль стен, но по этому случаю были расставлены вокруг походного жилища полководцев.

Вероятно, только что гостей развлекали танцами, потому что свободное пространство около шатра подметали, убирая разбросанные цветы. Вышел распорядитель и объявил иллирийские песни. Вышли три певицы с бубнами в странных пёстрых нарядах и завели непонятную песню, в которой протяжный заунывный мотив неожиданно сменялся бешеным припевом. Эпикур слушал и терялся в догадках, зачем Деметрий его пригласил. Философ подумал, что будет лучше всего, если о нём вообще забудут и он вернётся в «Сад», так и не узнав разгадки. Певцы, допев свои песни, удалились. Эпикур позволил себе взять кусочек мяса и наслаждался его вкусом.

Тут поднялся один из гостей, могучий, огромного роста, с киликом в руках и объявил, что предлагает хлебнуть вина во славу тех, кого люди называют великими. Гости оживились, говоривший поднял килик и провозгласил:

— Во славу Селевка...

В зале послышались возмущённые крики, но гигант, выдержав паузу, закончил:

— Повелителя слонов!

Шутка вызвала дружный смех, и шутник, пригубив килик, продолжал:

— Лисимаха... — сторожа денег!

— Птолемея... — смотрителя кораблей!

— Агафокла... — коменданта Сцилии! — Новая пауза, и дальше совершенно другим, срывающимся от восторга голосом: — И ещё во славу Деметрия и Антигона, великих царей и полководцев!

Деметрий одобрительно смеялся, гости начали вставать, выкрикивать приветствия, картинно поднимать чаши. Когда славословия иссякли, Деметрий поднялся и ушёл в шатёр. Почти тотчас же к Эпикуру подошёл распорядитель и попросил его следовать за собой в палатку царя.

В шатре

«Палатка» Деметрия была обставлена с царской пышностью. Толстые узорные ковры устилали пол, драгоценные лари, кресла, столики сверкали золотом и ценными камнями, широкие ложа были покрыты шкурами львов и леопардов. В шатре, кроме Деметрия, сидели две женщины, которые в Афинах были известны всем, — любимица Деметрия Ламия и юная пирейская флейтистка Демо по кличке Бешеная.

— Я позвал тебя вот зачем, — сказал Деметрий после обмена приветствиями. — Тут Ламия загадала такую загадку, что никто не смог справиться. Решили позвать кого-нибудь из самых умудрённых философов, и она предложила тебя. Рискнёшь помериться силами с моей Ламией?

— Конечно, — кивнул Эпикур, — долг настоящего философа — беседовать со всеми, кто пожелает.

Приключение становилось интересным. Эпикура усадили в кресло рядом с ложем Деметрия. Ламия, лукаво улыбаясь, опустилась на ковёр напротив.

— Давно-давно, — начала она, — в Египте при царе Бокхариде жила гетера Тонида. Однажды в неё влюбился один купец, но она столько запросила с него за свидание, что он отступился. Через небольшое время купец увидел Тониду во сне, чем был очень доволен. Услышав об этом, гетера подала на купца в суд, требуя с него денег, поскольку свидание, хотя и во сне, всё же состоялось.

Дело дошло до Бокхарида, и вот как царь их рассудил: он приказал купцу принести деньги, а когда тот, проклиная правителя за несправедливость, принёс, велел подержать кошелёк так, чтоб его тень упала на Тониду. Потом, вернув деньги купцу, царь объяснил, что за сон, который есть лишь тень жизни, вполне достаточно заплатить тенью денег. Так вот, справедливо ли он рассудил?

— Вполне, — согласился Эпикур, — думаю, даже наша гелиэя согласилась бы с таким приговором.

— А вот и нет! — с торжеством воскликнула Ламия, — Какая уж тут справедливость! Ведь купца сон удовлетворил, а Тониду тень денег — нисколько.

Все, включая Эпикура, рассмеялись.

— Что, Эпикур, выходит, Ламия мудрее тебя? — спросил Деметрий.

— Отдаю должное шутке, — ответил философ, — но, мне кажется, в ней скрыт и некий зловещий смысл. Подумайте, что будет с обществом, если сны и предчувствия станут предметом судебных разбирательств и приговоров?

— Тебе бы только поспорить! — отмахнулась Ламия.

— Мне давно хотелось посмотреть на тебя, — обратился к Эпикуру Деметрий. — Я думал, ты сам, как другие, придёшь познакомиться. А ты, видно, из-за своей философии забыл обо всём на свете? Хорошо ещё, что Ламия вспомнила о тебе. Но я представлял тебя другим. Говорили, ты заменил в Афинах Диогена, а ты поселился не в бочке, а в «Саду» и одеваешься, я вижу, довольно прилично. Наверно, ты заместил кого-нибудь из киренаиков и только притворяешься скромником? Что, угостимся? — кивнул он Ламии.

Ламия поднялась, села на ложе рядом с Демо и дважды хлопнула в ладоши. Откинулась занавеска, две красавицы служанки внесли столики с угощениями и поставили их перед Деметрием и Эпикуром.

— Попробуйте угря, — предложила Ламия, — я сама его готовила.

Деметрий взял с золотого подноса кусочек рыбы, окунул в темно-красный соус и отправил в рот. Остальные последовали его примеру, причём женщины угостились из тарелки гостя. Эпикур похвалил кулинарное искусство хозяйки.

— Ну, а ты, Демо, что скажешь о Ламии? — спросил Деметрий.

— По мне, она самая обаятельная из всех афинских... старух.

— Но посмотри, как она меня кормит, — настаивал Деметрий.

— Приголубь мою мамочку, и она угостит тебя ещё лучше, — не сдавалась Демо.

Ламия хохотала. Снаружи слышалась быстрая музыка и стучали ступни танцоров.

— Выходит, Эпикур, ты обманываешь людей, когда учишь скромности и воздержанию? — спросил Деметрий.

— Я не признаю обмана и говорю только правду, — ответил Эпикур. — Просто меня часто путают с гедонистами. Я, как и они, считаю высшим благом удовольствие. Но я умею находить наслаждение в обычной жизни, а они видят в ней только муки. Счастья гораздо вернее можно достичь, избегая неприятностей, чем гонясь за наслаждениями, которые, кстати, далеко не всегда безобидны.

— И какие же это удовольствия даёт скромная жизнь? — потянувшись, спросил Деметрий.

— Дышать, утолять голод и жажду, ходить по полям и холмам, отдыхать от усталости. Слушать музыку, любоваться прекрасными творениями и, конечно, общаться с друзьями.

— А любовь? — хитро подмигнув, спросила Ламия.

— Признаться, я опасаюсь её. Бывает, она ведёт к тяжёлым потерям.

— Слушайте, я догадалась, почему Эпикур так говорит! — объявила Ламия. — Во время войны с Антипатром он знаете кого подхватил? Не поверите — Филоктимону, бывшую козу Стратокла! Она кормила беднягу месяц и сбежала от него сперва в Пирей, потом в Сицилию. А нашего философа, говорят, называла Милоглазым.

— Вот это ты врёшь, — перебила Демо. — Так ты сама называла Деметрия Фалерского!

Эпикура бросило в жар. Перед ним на миг открылся краешек мира этих несчастных завистниц, которых Диоген называл «царицами царей».

— Что, правда? — обернулся к Эпикуру Деметрий.

— И да и нет, — хмуро ответил философ, — Много ли знают эти жрицы Афродиты Пандемос о тайнах Афродиты Урании? Я не буду говорить о них.

— Но ты же сам утверждал, что всегда говоришь правду.

— Если говорю, то правду, но я не всегда её говорю. Каждый имеет право на тайны.

— Признайся, — попросил оживившийся Деметрий, — что у тебя на настоящие наслаждения просто нет денег. Твои наслаждения доступны каждому, но они лишены силы и размаха. Как тебе, нищему, судить о них? Разве ты испытал наслаждение властью, или наслаждение буйством сражения, или победу в любовной битве, когда любовница или любовник сдаются перед твоей красотой или щедростью? Мне всё это доступно. Я неплохо одарён природой, — Деметрий расправил плечи, — умён, образован, прославлен как полководец и изобретатель. Так вот скажи, говорящий правду, считаешь ли ты меня счастливым?

Эпикур ждал этого вопроса и, зная вспыльчивость царя, понимал опасность честного ответа, но решил не уклоняться.

— Не обижайся, государь, — ответил он, — но я не считаю тебя особенно счастливым. Всё, что ты имеешь, — сегодня оно есть, а завтра — нет. И одно опасение потерять всё это мешает радости. Но главное — такова судьба всех, кто богат и могуч, — тебе почти недоступна настоящая дружба.

— Как это недоступна! — возразил Деметрий. — Я щедр и творю добро. За это целые народы становятся моими друзьями.

— Не знаю, как это ты ухитряешься дружить с целыми народами, — покачал головой Эпикур, — но посмотри, кто набивается тебе в друзья в Афинах!

Деметрий нахмурился:

— Сейчас станешь просить за Демохара? Знай, это не я, а вы сами его изгнали. Я вернул вам демократическое правление, и если афиняне изгнали моего обидчика, значит, они любят меня, а не его.

Эпикур чувствовал, что царь раздражён и может вспылить. Следовало промолчать, но философ не удержался.

— Государь, — сказал он твёрдо, — демократия держится не столько на законах, сколько на духе народа. Когда Афины проиграли войну, Антипатр казнил у нас несколько десятков неугодных ораторов. Но он убил не только их. В тысячах других были убиты смелость, стремление к независимости, забота об общем деле. Кассандр постарался не отстать от отца. Ты вернул нам старые законы, но не в твоих силах возродить дух демократии. В отличие от Кассандра и Птолемея, ты прям и не коварен, за это уважаю тебя. Но в нас ты предпочёл увидеть не честных союзников, а угодливых слуг. Люди, которые изгнали Демохара и других немногих, действительно дорожащих демократией, хотят только одного — понравиться тебе и извлечь из этого выгоду. Они изменят тебе в тот самый миг, как ты споткнёшься. Нынешняя афинская демократия — это игра для взрослых, в которую играют ради твоего развлечения.

— Ты, кажется, забыл, где находишься! — грозно проговорил Деметрий. Он покраснел, в глазах сверкнула ярость.

— Ты просил меня сказать, что я думаю, — ответил Эпикур. — Это моё мнение, но учти, сам я далёк от политики, не посещаю Собрание и не стремлюсь ни к каким должностям.

— Хочешь, я укушу Эпикура, чтоб он не портил тебе настроение? — предложила Ламия, и тут Эпикур узнал её. Предвоенное лето, ужин у Навсифана, ночёвка в адроне...

Лицо Деметрия смягчилось, он улыбнулся.

— Давай, Ламия, покажем, как мы относимся к недоброжелателям, — проговорил он, — принеси, что приготовила.

Ламия вышла и вернулась с тяжёлым резным ларцом из тёмного дерева, поставила его на столик перед Эпикуром и медленно открыла. Ларец был полон золотых монет.

— Здесь два таланта. Бери и помни о моей щедрости, — торжественно провозгласил Деметрий, наблюдая за лицом философа. Но Эпикур остался равнодушен.

— Не обижайся, но я не приму твоего дара, — покачал головой философ.

— Это почему? — возмутился Деметрий. — Ведь от кого-то ты берёшь, если имеешь «Сад» и всё необходимое?

— Но раз уж оно у нас есть, зачем нам лишнее? Мы сами кормим себя и ни в чём не нуждаемся. А если эти деньги тебе не очень нужны, отдай их лучше в храм Асклепия для лечения бедных.

— Ты что, не хочешь от меня зависеть?

— Я и не завишу, государь. Скорее это ты зависишь от меня. Ведь я уплатил налог для гетер, который понадобился тебе.

— Всё-таки ты Диоген, — покачал головой Деметрий. — Но ты не прав и ещё придёшь ко мне как проситель. Подумай, может быть, у тебя найдутся какие-нибудь желания?

— Поблагодарить тебя за угощения и отправиться домой.

— Хорошо, — с недоброй улыбкой проговорил Деметрий, кликнул служанку и велел прислать распорядителя. — А вы, девушки, чем сегодня угостите меня?

— Мы приготовили танец «Аполлон и Марсий», — сказала Ламия, — состязание кифары и флейты. Я буду танцевать Аполлона, а Демо станет самонадеянным сатиром и попробует меня победить.

— А после победы ты сдерёшь с неё кожу? — спросил Деметрий.

— Ещё бы!

— Из-за этого она и не доверила мне кифары, — объяснила Демо. — А доверила, сама бы осталась без кожи ещё на репетиции.

Ещё через семь лет

В год десятый по домашнему календарю общины в Афины пришло страшное лето. За всю историю городу не приходилось испытывать такой осады и такого голода. Люди — скелеты, обтянутые кожей, — двигались как тени, на детей было страшно смотреть. И если встречался кто-то, хоть немного упитанный, можно было сразу сказать, что это один из телохранителей Лахара, афинского тирана, возможно, того самого, который когда-то вместе с Софаном собирался устроить в Афинах идеальное государство. Два года назад война с Деметрием помогла ему захватить власть, и он продолжал её, не оттого ли, что боялся свержения?

Стен никто не защищал, но воины Деметрия, осаждавшего Афины, и не пытались нападать. Их дозоры виднелись поодаль. Там горели костры, оттуда, призывая жителей сдаться, плыл запах жареного мяса, от которого кружилась голова. Но на Агоре перед зданием упразднённого Лахаром Совета стояла плита со словами закона, сулившего смерть всякому, кто хоть словом упомянет о мире. Сотни людей, пытавшихся бежать из города, были убиты охранниками Лахара, как изменники. Деметрий Полиоркет — сокрушитель городов — не строил осадных машин, не вёл подкопов, у него было более страшное оружие — голод. Он владел Пиреем и Фалером, Элевсином и вообще всем побережьем Аттики. Не так давно Птолемей попытался помочь городу, в заливе показался его флот из ста кораблей. Но Деметрий выставил триста, и египетские суда ушли, не вступив в бой. Деметрий владел миром, а значит, и Афинами. Но Лахар не желал этого признавать.

В конце памятного афинянам «Года царей», когда Деметрий, избранный, как некогда Филипп и Александр, гегемоном Греции, собирался в поход на Македонию, отец неожиданно вызвал его в Азию. Над Антигоном сгущались тучи, в ответ на его успехи остальные цари выступили против старого полководца объединёнными силами. С севера наступали Кассандр и Лисимах, с юга угрожал Птолемей, с востока же надвигался Селевк. Правитель восточных земель вёл пятьсот боевых слонов, которых получил от царя Чандрагупты в обмен на свои индийские владения, завоёванные когда-то Александром.

В страшной битве при Ипсе Антигон погиб, его и Деметрия войска были разгромлены, Деметрий с остатками войска отступил в Эфес и оттуда отплыл в Афины, которые считал своим главным портом в Греции. Но на половине пути его встретили афинские послы и объявили, что принят закон не впускать в город никого из царей. Деметрию остались верны только Коринф и Мегара. В перекроенном мире Афины, да и многие другие города Греции на небольшое время оказались независимыми.

Вождями свободных Афин стали вернувшийся Демохар и воспитанник Академии Лахар. Лавируя между Кассандрой, Лисимахом и Птолемеем, Демохар сумел упрочить положение Афин. Когда через год после битвы при Ипсе Кассандр снова попытался подчинить себе Грецию, Афины в союзе с Этолией остановили его.

В то время город ещё сохранял положение столицы философов. Как раз тогда выступил со своим учением Зенон Китийский, странный человек с немного вывернутой от природы шеей. Эпикур не раз встречался с ним прежде. Новоявленный сколарх в юности не помышлял о философии и приехал в Афины с родного Кипра, чтобы встретить ценный груз, в который вложил всё своё состояние. Но груз потонул, и несчастье бросило разорившегося купца к Кратету. Несколько лет Зенон был киником, потом учился у Полемона в Академии, наконец уехал в Мегару к великому спорщику Стильпону. Теперь он расположился со своими приверженцами в Пёстрой стое и выступил с учением, в котором Гераклитов Огонь сливался с пифагорейской системой мира и обожествлением судьбы.

Но прошло ещё два года, и усилившийся Деметрий начал завоевание Греции. Кассандр умер, в Македонии началась смута, это развязывало руки завоевателю. Деметрий вошёл в Аттику и осадил Элевсин, война становилась всё ожесточённее, в Афинах всё больше ощущалась необходимость в твёрдом руководстве. Воспользовавшись тем, что Демохар уехал к Лисимаху просить помощи, Лахар захватил власть. Он обвинил в измене Демохара и многих других, некоторых только за то, что они были богаты. Он раздал беднейшим гражданам часть конфискованного имущества, другую сделал собственностью государства, то есть своей, поскольку имел почти неограниченную власть. Потом завёл личную охрану и стал призывать народ к войне до победы. Победы между тем не было, Деметрий получил подкрепления с Кипра, вскоре ему удалось блокировать город с моря, а немного погодя и с суши. Пирей сдался без боя, вся Аттика, за исключением Афин, была уже в руках Деметрия, подвоз продовольствия полностью прекратился. Это тянулось уже больше года. Наёмники Лахара обшаривали дома, отбирая «излишки», цены на продукты стали неслыханными, но шло к тому, что еды нельзя будет достать ни за какие деньги. Будь в Афинах любая нормальная власть, город давно бы заключил с Деметрием мир на любых условиях, но Лахар предусмотрительно отобрал у граждан оружие, а с выражавшими недовольство был беспощаден. Похоже было на то, что Лахар предпочёл сдаче голодную смерть и делает всё, чтобы она постигла не его одного.

Этот день в общине Эпикура мало чем отличался от других. Встали рано, завтрак состоял из воды и пары оливок. Обменявшись невесёлыми шутками, принялись за обычные дела — работали по саду и переписке книг. Всё было как всегда, только двигались медленнее, труднее было сосредоточиваться, а глаза сами то и дело обращались к веткам, на которых уже завязались плоды. Но пока эти терпкие твёрдые шарики давали только детям. День был жаркий, время до обеда тянулось бесконечно. Обедали, как было издавна заведено, вместе со слугами. Сегодня Федрия сварила бобы, на всех получилось меньше, чем в обычное время мог бы съесть за обедом один. Федрия раскладывала их в тарелки по счёту. Десятилетний Эпикур-малыш и двухлетняя Пифоника получали полуторную порцию. Детей в общине осталось двое — дочка Идоменея и Батиды, ослабленная голодом, умерла зимой от болезни. Как ни старались сотрапезники есть помедленнее, тарелки опустели почти сразу. Дальше питались разговорами и водой, подкислённой отваром из того, что осенью должно было стать яблоками. Сами вываренные плоды мгновенно исчезали в желудках детей.

— Какой-то шум на улице, — сказал Мис и пошёл узнавать, что случилось. Вскоре он вернулся несколько ошеломлённый и сообщил: — Говорят, Лахар сбежал!

— Вот это прекрасно! — воскликнул Эпикур. — Надеюсь, в Афинах не найдётся больше сумасшедшего, который требовал бы войны до победы.

И тут в «Саду» появился перепуганный Пифокл из Митилены, один из наёмников Лахара, старый приятель Гермарха. Они вместе росли; встретив Гермарха в Афинах, Пифокл стал заходить к нему и вскоре увлёкся учением Эпикура. В тяжёлые дни голода он делился с обитателями «Сада» чем мог. Теперь он искал здесь убежища, опасаясь, что горожане начнут мстить наёмникам. Женщины тут же стали составлять планы преображения Пифокла. Решили, что для начала будет достаточно переодевания и изменения причёски. Леонтия взялась постричь его «под Демокрита».

Пока Пифокла, лишённого грозных атрибутов воина, стригли, он рассказывал, как Лахару удалось убежать. У тирана была лошадь, может быть, последняя несъеденная скотина в городе, которую он держал между воротами одной из башен. Сегодня он, как обычно, пошёл её смотреть, закрыл за собой ворота — и вдруг охранники увидели человека в грязной крестьянской одежде, который скакал прочь от города. Пока спохватились, стрелять было уже бесполезно. Со стены видели, как он промчался мимо вражеского дозора и что-то швырнул на землю позади себя. Очевидно, деньги, потому что вместо преследования дозорные бросились шарить в траве, а Лахар скрылся. И тут же многие из горожан, служивших тирану, стали в знак сдачи Афин открывать городские ворота.

По общему мнению, переодевание пошло Пифоклу на пользу, в лёгком гиматии с короткой бородой он стал похож на купца или владельца мастерской и имел совершенно мирный вид. Тем временем город уже заняли войска Деметрия. В «Сад» явился глашатай и потребовал, чтобы мужчины немедленно шли в театр Диониса, — Деметрий приказал собрать всех афинян. Эпикур пытался объяснить, что здесь только он является афинским гражданином, но посланец был непреклонен. Отовсюду, подгоняемые воинами, к театру сходились афиняне. Жара уже спала, но каменные скамьи амфитеатра были ещё горячими. Жалкое зрелище представляли афинские граждане, истощённые, встревоженные, занятые заботами только о себе, забывшие, что ещё несколько лет назад город принадлежал им и они с жаром на этом же месте обсуждали государственные дела. Они сидели, готовые ко всему, молча глядя на орхестру, окружённую рослыми воинами.

Но вот затрубили трубы, и в верхнем проёме скены показался Деметрий. Он был суров и грозен. Медленно, как трагический актёр, он сошёл по пологому спуску на орхестру и остановился с руками, скрещёнными на груди. Долго в полном молчании он разглядывал кучку согнанных в огромный театр афинян, не занимавших и десятой части его мест. Никакая маска не смогла бы передать презрение, которое было на его лице. Наконец Деметрий заговорил:

— Ну, афинские граждане, самые образованные, самые благородные, самые искренние и преданные в дружбе! Вы, я думаю, знаете, чего заслужили. И хотя вы сами наказали себя так, как я бы не смог, я решил вас... — Деметрий сделал многозначительную паузу, от которой многих бросило в дрожь, и закончил: — ...простить!

Вздох облегчения пронёсся по рядам. Какой-то высушенный голодом наполовину седой горожанин зарыдал в голос.

— Кроме того, — продолжал Деметрий, — видя ваше бедственное положение, я решил подарить вам хлеб, а именно сто мириад шекелей зёрен!

Число поразило потрясённых горожан. Хитрость здесь состояла в том, что вес исчислялся не как обычно, в медимнах, то есть в мешках, а в шекелях, восточной мере, которая была во много раз меньше.

Но собравшимся было не до арифметики. Афиняне зашумели, их лица ожили, каждый почувствовал, что мучения последних лет кончились, и снова начинается почти забытая обычная жизнь. И тогда один из горожан громко на весь театр крикнул:

— Послушай-ка, царь, на аттическом наречии следовало бы сказать не «зёрен», а «зёрна».

— Спасибо за важное уточнение, — ответил Деметрий, но не улыбнулся. — В благодарность за него добавляю к своему подарку ещё пятьсот шекелей.

То, что царь принял шутку, привело афинян в восторг. Рыдавший встал и, протянув к Деметрию руки, пронзительным голосом закричал, что хочет предложить закон. Эпикур узнал Драмоклида, одного из приверженцев не так давно умершего Стратокла.

— Предлагаю, — кричал Драмоклид, — на вечные времена подарить великому царю Деметрию Пирей со всеми его гаванями!

— Подарить! — закричали афиняне.

Деметрий поднял руку, и стало тихо.

— Благодарю за попытку подарить мне то, чем я уже владею. Со своей стороны, кроме предложенного дара, я заберу у вас ещё холм Муз, где будет построена крепость для моего гарнизона. А теперь, афиняне, слушайте. Я возвращаю вам ваше демократическое правление, но с небольшим добавлением. Один из архонтов будет избираться не иначе как по моему совету, и ни одно решение Совета или Собрания не сможет войти в силу без его утверждения. Напротив, все его указания будут иметь силу закона...

— Примерно такую свободу дал когда-то Афинам Кассандр, — сказал Эпикур Метродору.

Венки и статуи

Афиняне пировали и не могли насытиться. Благодарственные жертвы богам, посвящённые Деметрию, освободившему Афины на этот раз от тирании Лахара и государственной независимости, сопровождались угощением народа и раздачей мяса. В «Саду» тоже царило оживление. Книги, перепиской которых жила община и которые в осаждённых Афинах были никому не нужны, неожиданно нашли сбыт. Один хлеботорговец скупил всё, что они успели сделать, — речи знаменитых ораторов, комедии Менандра и Аристофана, сочинения, написанные в «Саду» Эпикуром, Гермархом и Метродором. Эпикурейские сочинения особенно заинтересовали торговца, он собирался сбывать книги в Александрии, где, насколько он знал, интерес к учению Эпикура был сейчас очень велик. Денег хватило не только на нужды общины, но и на помощь многим бедствующим семьям квартала.

Но была и неприятность. Через несколько дней после сдачи города было объявлено, что бывшие наёмники Лахара обязаны вступить в войско Деметрия, и Пифоклу пришлось подчиниться, хотя он уже давно стремился к мирной жизни.

Пифокл несколько раз обращался к войсковому начальству, но никто не хотел брать на себя нарушение царского приказа. В конце концов Эпикур решил сам взяться за вызволение своего нового ученика и обратиться прямо к Деметрию, который на этот раз обосновался в Фалере.

В это время в фалерской гавани стоял только один корабль — знаменитая трискайдера Деметрия, самое большое судно в мире, построенное афинскими мастерами много лет назад, в дни дружбы города с полководцем. Деметрий гордился этим кораблём и не раз делал его своей резиденцией.

Эпикур увидел трискайдеру ещё с дороги, впечатление было такое, что кто-то отгородил часть поселения от моря внушительной крепостной стеной. Ему ещё не случалось видеть это чудо кораблестроительного искусства вблизи, и, выйдя на пристань, он искренне восхитился мастерством его создателей.

Корабль был огромен. Зубцы и башенки с бойницами венчали его неправдоподобно высокий борт, прорезанный рядами бесчисленных весельных люков. Ближе к корме борт немного понижался, люки кончались, и над зубцами ограды виднелась галерея с нарядными портиками и позолоченным резными капителями колонн. Часть борта, откинутая наружу, образовывала крутой помост, взбегавший к широкому проёму входа.

Перед трапом стояла стража и толпились горожане, желавшие попасть к Деметрию. Неожиданно среди сновавших по пристани воинов и слуг Эпикур узнал перса, который в своё время провожал его к царю, и попросил доложить о себе, подкрепив просьбу тетрадрахмой.

Перс исчез внутри чудовищного судна и долго не показывался. Наконец он появился и велел пропустить философа. Эпикур поднялся по трапу и попал в просторное помещение, где сходились несколько коридоров и лестниц. Здесь охранники проверили, нет ли у него оружия, и перс по лабиринту переходов вывел Эпикура во внутренний дворик, который, к его удивлению, оказался вымощен мрамором и окружён решётками, увитыми виноградом. Перс куда-то скрылся, потом появился снова, сообщил, что царь ждёт, и торжественно ввёл философа в роскошно убранную комнату.

Драгоценное ложе царя стояло на небольшом возвышении, покрытом ковром. Деметрий лежал перед столиком с яствами и слушал старца, который пел Гомера, подыгрывая себе на кифаре. Время не пощадило полководца, его щёки обрюзгли, две вертикальные морщины прошли от крыльев носа к губам, кончики которых загнулись вниз и придали лицу презрительно-брезгливое выражение.

Увидев Эпикура, Деметрий оживился, его глаза заблестели и губы тронула улыбка. Он отослал чтеца, прервав на полуслове. Немедленно у помоста появились лёгкое кресло и столик с угощением. Эпикур сел.

— Значит, оказалось, ты всё-таки зависишь от меня и пришёл на поклон? — проговорил Деметрий, свысока разглядывая гостя.

— К сожалению, это так, государь, — ответил Эпикур. — Я не стал бы обращаться к тебе с таким незначительным делом, но твои помощники не смогли его решить.

— Говори, — кивнул Деметрий, — рад, что нашёлся повод для нашей встречи.

— Мне нужно выкупить пленного. Это мой последователь, один из наёмников Лахара.

— Но я не беру пленных. Тех, кто сдаётся, я считаю союзниками и плачу им, как своим.

— Этот человек охладел к военному ремеслу и хочет посвятить себя философии. Отпусти его, просто из великодушия или за выкуп, который внесёт община.

— Сколько же ты дашь за него?

— Обычный выкуп за простого воина, около трёх мин. И прими во внимание — для нас это то же, что для тебя десять талантов.

Деметрий засмеялся:

— Хорошо, считай, что я его отпустил. Видишь, как легко, обладая властью, делать добро. И совершенно зря ты учишь, что мудрец должен держаться подальше от политики. Между прочим, ты сам не чужд ей. Помнится, в Парфеноне ты предупредил меня о коварстве своих земляков. Тогда я не поверил тебе, а ты оказался прав.

Эпикур помнил, что дело обстояло не совсем так, но возражать не стал.

— В прошлый раз мы говорили с тобой о счастье, — продолжал Деметрий, — а теперь я хочу узнать, что ты думаешь о справедливости.

— Кстати, ты всё ещё считаешь себя счастливейшим человеком на свете? — спросил Эпикур.

Деметрий с хмурой улыбкой заглянул в истощённое лицо философа:

— А ты?

— Ещё бы! Вволю поесть после такого голода!

— Благодари Лахара, что помог тебе испытать эту радость, — скривился Деметрий. — Но ты уклоняешься от темы.

— Что ж, — согласился Эпикур, — Начну с того, что я не верю в божественные установления, а значит, и в справедливость, данную свыше. Посуди сам, если признать, что миры рождаются, то надо принять и то, что было время, когда в нашем мире появились люди. Но нелепо полагать, что они могли возникнуть сразу со всеми своими обычаями и уменьем говорить. Этому противоречит разнообразие языков и обычаев. Ясно, что сперва люди мало отличались от зверей, хотя и были от природы наделены разумом. Они жили стаями, как волки, и только постепенно от беспорядочных звуков перешли к осмысленной речи.

— Хочешь сказать, что они вообще не знали справедливости? — спросил Деметрий.

— Конечно, — кивнул Эпикур. — Но с появлением речи они стали договариваться между собой ко взаимной выгоде и образовывать общества, сперва простые, потом более сложные. Наконец, появились писаные законы. Но никакое соглашение невозможно без соблюдения правил. Стремление жить по этим правилам я и называю справедливостью. Поэтому у каждого народа понятие о справедливости своё, и все они по-своему правы. Конечно, в разных договорах много общего, например, всюду справедливой считается честность по отношению к соплеменникам.

— Так. А какое устройство справедливей — демократия, олигархия или царская власть?

— И то, и другое, и третье в своё время и в своём месте. Общество существует для удобства и безопасности граждан, и если они склонны к какому-то устройству, то его и сочтут справедливым.

— Ну а какого правителя ты счёл бы справедливым, хитроумный Эпикур?

— Естественно, такого, который будет хранителем договора и станет его соблюдать или изменять для общей пользы.

— А Лахар был справедлив?

Эпикур засмеялся:

— Лахар, государь, был платоником и считал, что знает законы высшей справедливости, а ради её достижения оправданны любые жертвы, тем более чужие.

— Твои мысли о природе власти, как о договоре членов общества, любопытны, но наивны, — сказал Деметрий. — Власть — это право сильного, право завоевателя. Крон получил власть, потому что подстерёг и оскопил Урана, Зевс — потому что в бою победил Крона. Четыре года я возился с вами, чтобы вернуть себе Аттику, и вот вы сдались. Теперь я имею право делать с вами что захочу. Я мог бы казнить вас всех, как вы сами это когда-то сделали с жителями мятежного Мелоса. Это было бы законно, а значит, справедливо. Но я великодушен и люблю Афины. Я хочу, чтобы вы жили в своём городе, занимались науками и ремёслами и хранили бы в душе благодарность к тому, кто с вами так гуманно обошёлся. Вот это и будет справедливое поведение.

— Твои слова вовсе не противоречат моим. Ты ведь тоже говоришь о договоре. Мы должны платить послушанием за твоё великодушие.

— Может быть, договор, — прищурился Деметрий, — а может быть, долг недостойного повиноваться величию сильного. В любом случае полной самостоятельности вы не заслужили. Но я не желаю вмешиваться в ваши внутренние дела. В этих пределах действительно есть место для твоего договора. Так вот, наместник Диогена, твоя праведная жизнь и стойкость заслуживают награды, и сейчас ты получишь от меня поистине царский дар.

— Благодарю, государь, я уже получил всё, что желал. А большего мне не нужно.

— Погоди, ведь ты не знаешь, о чём речь, — остановил философа Деметрий. — Я подарю тебе самый прекрасный и прославленный город Эллады. Ты будешь правителем Афин!

Эпикур от неожиданности потерял дар речи, а Деметрий, наслаждаясь произведённым впечатлением, продолжал:

— Я подумал об этом назначении, когда увидел тебя. Ты словно создан для этой роли. Ты честен, не корыстен и известен этим всему городу. Можно надеяться, что твой спокойный нрав хорошо подействует на твоих не слишком уравновешенных сограждан. Что касается умения управлять, то, насколько я знаю, со школой ты справляешься неплохо.

— Государь, — ответил Эпикур, — как же я могу быть правителем, когда учу, что стремление к власти и славе не относится не только к необходимым стремлениям, но даже к естественным!

— Оставь. — Деметрий закинул голову и посмотрел на философа из-под полуопущенных век. — Ты, объяснявший удовольствия смыслом жизни, ничего не понимаешь в них. Запомни, нет на свете большего удовольствия, чем наслаждение властью. Она слаще и пьянее теосского вина и прекрасней самой нежной красавицы. Представь себе, ты будешь сидеть в Царской стое, или в фоле, или в любом месте, какое изберёшь, а они все будут приходить к тебе и смотреть собачьими глазами, предвкушая награду или дрожа от страха и люто завидуя твоему могуществу. Они будут восхищаться каждым твоим словом, называть тебя самым мудрым и действительно глупеть, приближаясь к тебе. А ты, сохраняя величественный вид, будешь в душе хохотать над ними. Представь, к тебе притащится Навсифан и станет подметать перед тобой пол своей седой бородёнкой, а у Зенона от зависти шея совсем искривится!..

— Нет, — проговорил Эпикур, — такие радости не по мне.

— Ну хорошо, посмотрим на дело с другой стороны. Стань справедливым правителем и храни тот самый договор, о котором говорил.

— Но я не заключал его...

— Заключал. Вы все в театре заключили его, когда я вас помиловал. Скажи, неужели для города будет лучше, если это место займёт какой-нибудь проходимец?

Тут на какой-то миг Эпикур заколебался. Философ помнил завет Диогена — в роковые часы не уклоняться от испытаний. Может быть, согласившись, он действительно сумеет помочь согражданам?

В смущении он поднял глаза на Деметрия и тут же остановил себя. Если бы перед ним был нормальный монарх, думающий о процветании своей страны, с которым можно было бы договориться... Но этот! Эпикур ценил в Деметрии простоту обращения, прямоту и обаяние. И в то же время у царя был характер наёмного воина, знающего лишь два дела — войну и кутёж. Много ли может стоить договор с таким человеком?

Эпикур нахмурился и отрицательно покачал головой.

— Надеюсь, проходимца ты не назначишь, — сказал он. — А я, пожалуй, не справлюсь с предложенной ношей. У меня свой путь и свои заботы. Я философ простых людей, которым нужны только мир и возможность заработать себе на хлеб.

— Вот это я и хочу вам дать, — подхватил Деметрий. — Жизнь без войн во веки веков — конечный рубеж моих стремлений. Но для этого предстоит ещё многое сделать. Сперва я должен объединить Грецию, Македонию и Эпир. Потом основанная мною держава сольётся с державой Селевка. Тогда мы присоединим к ней Египет, Ливию, может быть, Карфаген, Сицилию, Италию и наконец объединим все народы в одно невиданное государство, которому не с кем будет воевать. Вот цель, достойная великого мужа, недоступная для понимания людей, погрязших в повседневных делах! Так согласен ли ты помочь мне?

— Только не в той роли, какую ты мне предложил, — твёрдо ответил Эпикур и порадовался, что не поддался на уговоры. Одно неверное слово могло бы превратить его в честного и исполнительного сборщика податей. И потом долгие годы его руками царь истощал бы и без того разорённую страну для утоления своих чудовищных аппетитов. Нет, желающий добра родной земле должен не поддерживать такого правителя, а желать скорейшего избавления от него.

Деметрий с жалостью посмотрел на философа.

— Что ж, прощай, — проговорил он.

Царь не забыл обещания и велел вошедшему персу позаботиться, чтобы воина, которого назовёт Эпикур, освободили от службы. Философ облегчённо вздохнул. Перс записал на табличке имя Пифокла и сделал Эпикуру знак идти. Но на пороге Деметрий задержал секретаря.

— Проводишь гостя, — распорядился он, — и тут же доставь ко мне Драмоклида.