Эпоха веры

I. НАСЛЕДИЕ КОНСТАНТИНА

В 335 году император Константин, чувствуя близость смерти, призвал к себе своих сыновей и племянников и по глупости разделил между ними управление завоеванной им огромной империей. Старшему сыну, Константину II, он отдал Запад — Британию, Галлию и Испанию; сыну Констанцию — Восток — Малую Азию, Сирию и Египет; младшему сыну, Константу, — Северную Африку, Италию, Иллирикум и Фракию, включая новую и старую столицы — Константинополь и Рим; двум племянникам — Армению, Македонию и Грецию. Первый христианский император потратил свою и многие другие жизни на восстановление монархии и объединение веры в Римской империи; его смерть (337 г.) поставила под угрозу все. Ему предстоял нелегкий выбор: его правление не обрело святости времени и не могло обеспечить мирное преемство единственного наследника; разделенное правление казалось меньшим злом, чем гражданская война.

Гражданская война все равно пришла, и убийство упростило ситуацию. Армия отвергла власть всех, кроме сыновей Константина; все остальные родственники умершего императора по мужской линии были убиты, кроме его племянников Галла и Юлиана; Галл был болен и обещал скорую смерть; Юлиану было пять лет, и, возможно, очарование его возраста смягчило сердце Констанция, которому традиция и Аммиан приписывают эти преступления.1 Констанций возобновил с Персией древнюю войну между Востоком и Западом, которая никогда не прекращалась со времен Марафона, и позволил своим братьям уничтожить друг друга в братской вражде. Оставшись единственным императором (353 г.), он вернулся в Константинополь и управлял воссоединенным королевством с угрюмой честностью и преданной некомпетентностью, слишком подозрительный, чтобы быть счастливым, слишком жестокий, чтобы быть любимым, слишком тщеславный, чтобы быть великим.

Город, который Константин назвал Нова Рома, но который еще при его жизни получил его имя, был основан на Босфоре греческими колонистами около 657 года до н. э. Почти тысячу лет он был известен как Византия; и Византия останется ярлыком для его цивилизации и искусства. Ни одно место на земле не могло бы превзойти ее в качестве столицы; в 1807 году в Тильзите Наполеон назовет ее империей мира и откажется уступить ее России, которой суждено было по направлению ее рек жаждать ее контроля. Здесь в любой момент правящая сила могла закрыть главную дверь между Востоком и Западом; здесь собиралась торговля континентов и хранились продукты сотни государств; здесь армия могла стоять наготове, чтобы отбросить господ Персии, гуннов Востока, славян Севера и варваров Запада. Бурные воды обеспечивали защиту со всех сторон, кроме одной, которую можно было обнести прочной стеной; а в Золотом Роге — тихом заливе Босфора — военные флоты и торговые суда могли найти убежище от нападения или шторма. Греки назвали этот вход Керас — «рог», возможно, из-за его формы; позже к нему добавилось слово «золотой», чтобы обозначить богатство, которое приносили в этот порт рыба, зерно и торговля. Здесь, среди населения, преимущественно христианского, и давно привыкшего к восточной монархии и помпезности, христианский император мог пользоваться общественной поддержкой, от которой отказывались гордый сенат и языческое население Рима. Тысячу лет Римская империя будет здесь выживать в потоках варваров, которые должны были затопить Рим; готы, гунны, вандалы, авары, персы, арабы, болгары, русские будут поочередно угрожать новой столице и терпеть поражение; лишь однажды за это тысячелетие Константинополь будет взят христианскими крестоносцами, любящими золото чуть больше, чем крест. В течение восьми веков после Мухаммеда он сдерживал мусульманский прилив, захлестнувший Азию, Африку и Испанию. Здесь, вопреки всем ожиданиям, греческая цивилизация проявит спасительную преемственность, упорно сохранит свои древние сокровища и передаст их, наконец, Италии эпохи Возрождения и всему западному миру.

В ноябре 324 года Константин Великий повел своих помощников, инженеров и священников из гавани Византии через окрестные холмы, чтобы наметить границы своей предполагаемой столицы. Некоторые удивлялись тому, что он так много сделал, но «я буду продвигаться вперед, — сказал он, — пока Он, невидимый Бог, который шествует передо мной, не сочтет нужным остановиться».2 Он не оставил незавершенным ни одного дела, ни одного слова, которые могли бы дать его плану, как и его государству, глубокую поддержку в религиозных чувствах народа и в верности христианской церкви.

«В послушании Божьему повелению».3 Он привлек тысячи рабочих и художников для возведения городских стен, укреплений, административных зданий, дворцов и домов; он украсил площади и улицы фонтанами и портиками, а также знаменитыми скульптурами, беспристрастно призванными из ста городов его царства; а чтобы отвлечь буйство населения, он построил богато украшенный и просторный ипподром, где страсть публики к играм и азартным играм могла выплеснуться в масштабах, сравнимых только с деградирующим Римом. Новый Рим стал столицей Восточной империи 11 мая 330 года — день, который с тех пор ежегодно отмечался грандиозными церемониями. С язычеством было официально покончено, Средние века торжествующей веры, так сказать, официально начались. Восток выиграл свою духовную битву с физически победоносным Западом и будет править западной душой тысячу лет.

За два века после основания Константинополя как столицы он стал и в течение десяти веков оставался самым богатым, самым красивым и самым цивилизованным городом мира. В 337 году в нем проживало около 50 000 человек, в 400 году — около 100 000, в 500 году — почти миллион.4 В официальном документе (ок. 450 г.) перечислены пять императорских дворцов, шесть дворцов для придворных дам, три для высокопоставленных сановников, 4388 особняков, 322 улицы, 52 портика; добавьте к этому тысячу магазинов, сотню увеселительных заведений, роскошные бани, блестяще украшенные церкви и великолепные площади, которые были настоящими музеями искусства классического мира.5 На втором из холмов, возвышавших город над водами, лежал Форум Константина, эллиптическое пространство, в которое с обоих концов входили триумфальные арки; портики и статуи образовывали его окружность; на северной стороне стоял величественный дом сената; в центре возвышался знаменитый порфировый столб высотой 120 футов, увенчанный фигурой Аполлона и приписываемый самому Фидию.*

От Форума широкий Месе, или Средний путь, усыпанный дворцами и магазинами и затененный колоннадами, вел на запад через весь город к Августеуму, площади размером тысяча на триста футов, названной в честь матери Константина Елены Августой. На северном конце этой площади возвышалась первая форма Святой Софии — церковь Святой Премудрости; на восточной стороне находилась вторая палата сената; на юге стоял главный дворец императора и гигантские общественные бани Зевксиппа, содержащие сотни статуй из мрамора или бронзы; на западном конце сводчатый памятник — Милион или Веха — обозначал точку, от которой расходились многочисленные великолепные дороги (некоторые из них функционируют до сих пор), связывавшие провинции со столицей. Здесь же, к западу от Августеума, находился большой Ипподром. Между ним и Святой Софией раскинулся императорский или Священный дворец — сложное сооружение из мрамора, окруженное 150 акрами садов и портиков. Тут и там в предместьях располагались особняки аристократии. На узких, кривых, запруженных улочках располагались лавки торговцев, а также дома или доходные дома жителей. В своей западной части Срединный путь открывался через «Золотые ворота» в стене Константина на Марморское море. Дворцы выстроились вдоль трех берегов и дрожали от отраженного в волнах великолепия.

Население города было в основном римским в верхней части, а в остальном — в подавляющем большинстве греческим. Все одинаково называли себя римлянами. Хотя государственным языком была латынь, греческий оставался речью народа, а к седьмому веку вытеснил латынь даже в управлении. Ниже крупных чиновников и сенаторов стояла аристократия землевладельцев, живших то в городе, то в своих загородных поместьях. Презираемые ими, но соперничающие с ними по богатству, были купцы, обменивавшие товары Константинополя и его внутренних районов на товары всего мира; ниже них — разросшаяся бюрократия государственных служащих; ниже них — лавочники и мастера сотни профессий; ниже них — масса формально свободных рабочих, безвольных и бунтующих, обычно дисциплинированных голодом и полицией и подкупленных к миру скачками, играми и ежедневной подачкой в 80 000 мер зерна или буханок хлеба. В самом низу, как и везде в империи, находились рабы, менее многочисленные, чем в Риме Цезаря, и более гуманные благодаря законодательству Константина и смягчающему влиянию церкви.6

Периодически свободное население поднималось со своих рабочих мест, чтобы заполнить Ипподром. Там, в амфитеатре длиной 560 футов и шириной 380, помещалось от 30 000 до 70 000 зрителей;7 Они были защищены от арены эллиптическим рвом, а между играми они могли прогуливаться по тенистой набережной с мраморными перилами длиной 2766 футов.8 Статуи выстроились вдоль спины или позвоночника арены — низкой стены, которая проходила по средней длине арены от ворот до ворот. В центре спины стоял обелиск Тотмеса III, привезенный из Египта; к югу возвышался столб из трех переплетенных бронзовых змей, первоначально установленный в Дельфах в честь победы при Платее (479 г. до н. э.); эти два памятника стоят до сих пор. Ложа императора, Катисма, была украшена в V веке четырьмя лошадьми из позолоченной бронзы, древней работы Лисиппа. На этом Ипподроме отмечались великие национальные праздники с шествиями, атлетическими состязаниями, акробатикой, охотой и боями животных, выставками экзотических зверей и птиц. Греческие традиции и христианские настроения объединились, чтобы сделать константинопольские развлечения менее жестокими, чем римские; мы не слышим о гладиаторских боях в новой столице. Тем не менее, двадцать четыре скачки на лошадях и колесницах, которые обычно доминировали в программе, обеспечивали все то волнение, которым был отмечен римский праздник. Жокеи и возницы делились на синих, зеленых, красных и белых, в соответствии с их работодателями и одеждой; зрители — да и все население города — делились так же; и главные модники — синие и зеленые — дрались горлами на Ипподроме, а иногда и ножами на улицах. Только на играх население могло выразить свои чувства; там оно требовало права просить милостей у правителя, требовать реформ, обличать деспотичных чиновников, а иногда и ругать самого императора, сидящего в своем возвышенном кресле, из которого у него был охраняемый выход во дворец.

В остальном население было политически бессильно. Константиновская конституция, продолжая конституцию Диоклетиана, была откровенно монархической. Два сената — в Константинополе и в Риме — могли обсуждать, принимать законы, выносить решения, но всегда при условии императорского вето; их законодательные функции в значительной степени присваивались консультативным советом правителя, sacrum consistorium principis. Сам император мог издавать законы простым указом, и его воля была высшим законом. По мнению императоров, демократия потерпела крах; она была уничтожена Империей, которую помогла завоевать; она могла управлять городом, возможно, но не сотней разнообразных государств; она превратила свободу в свободу, а свободу в хаос, пока классовая и гражданская война не поставила под угрозу экономическую и политическую жизнь всего средиземноморского мира. Диоклетиан и Константин пришли к выводу, что порядок можно восстановить, лишь ограничив высшие должности аристократией патрицианских графов (comites) и герцогов (duces), набираемых не по рождению, а по назначению императором, который обладал всей полнотой ответственности и власти и был облечен всем потрясающим престижем церемониальной недоступности, восточной пышности и церковной коронации, освящения и поддержки. Возможно, такая система была оправдана ситуацией, но она не оставляла правителю никаких препятствий, кроме советов покладистых помощников и страха перед внезапной смертью. Она создала удивительно эффективную административную и судебную организацию и поддерживала Византийскую империю в течение тысячелетия, но ценой политического застоя, атрофии общества, придворных заговоров, интриг евнухов, войн за престол и целого ряда дворцовых революций, в результате которых трон иногда доставался компетентным, редко — честным, слишком часто — беспринципным авантюристам, олигархической кабале или императорскому дураку.

II. ХРИСТИАНЕ И ЯЗЫЧНИКИ

В средиземноморском мире IV века, где государство во многом зависело от религии, церковные дела были в таком смятении, что правительство считало необходимым вмешиваться даже в тайны богословия. Великие дебаты между Афанасием и Арием не закончились после Никейского собора (325 г.). Многие епископы — на Востоке большинство9-по-прежнему открыто или тайно вставали на сторону Ария, то есть считали Христа Сыном Божьим, но не единосущным и не соприродным Отцу. Сам Константин, приняв постановление Собора и изгнав Ария, пригласил его на личное совещание (331 г.), не нашел в нем ереси и рекомендовал восстановить Ария и ариан в их церквах; Афанасий протестовал; собор восточных епископов в Тире низложил его с александрийской кафедры (335 г.), и два года он жил изгнанником в Галлии. Арий снова посетил Константина и исповедовал приверженность Никейскому Символу веры с тонкими оговорками, которые император не должен был понять. Константин поверил ему и велел Александру, патриарху Константинопольскому, принять его в общение. Церковный историк Сократ рассказывает здесь болезненную историю:

Была суббота, и Арий рассчитывал собраться с общиной на следующий день, но Божественное возмездие настигло его дерзкое преступление. Ибо, выйдя из императорского дворца… и приблизившись к порфировому столбу на Форуме Константина, его охватил ужас, сопровождавшийся сильным расслаблением кишечника… Вместе с опорожнением кишечник выпятился, после чего началось обильное кровотечение и выпадение тонкой кишки; кроме того, часть селезенки и печени была удалена в вытекающей крови, так что он почти сразу умер».10

Услышав об этой своевременной чистке, Константин начал сомневаться, не был ли Арий еретиком в конце концов. Но когда сам император умер в следующем году, он принял обряд крещения от своего друга и советника Евсевия, епископа Никомидийского, арианина.

Констанций относился к теологии более серьезно, чем его отец. Он провел собственное расследование об отцовстве Иисуса, принял арианскую точку зрения и счел своим моральным долгом навязать ее всему христианству. Афанасий, вернувшийся на свою кафедру после смерти Константина, был снова изгнан (339); церковные соборы, созванные новым императором, утверждали лишь подобие, а не единосущие Христа с Отцом; церковники, верные Никейскому Символу веры, были удалены из своих церквей, иногда с помощью толпы; в течение полувека казалось, что христианство станет унитарианским и откажется от божественности Христа. В те горькие дни Афанасий говорил о себе как о solus contra mundum; против него выступили все государственные силы, и даже его александрийская паства ополчилась против него. Пять раз он бежал со своей кафедры, часто с риском для жизни, и скитался по чужим землям; на протяжении полувека (323-73 гг.) он терпеливо, дипломатично и красноречиво боролся за вероучение, как оно было определено под его руководством в Никее; он стоял твердо, даже когда папа Либерий уступил. Ему, прежде всего, Церковь обязана своим учением о Троице.

Афанасий представил свое дело папе Юлию I (340 г.). Юлий восстановил его в должности, но собор восточных епископов в Антиохии (341 г.) отверг юрисдикцию папы и назначил Григория, арианина, епископом Александрии. Когда Григорий прибыл в город, враждующие группировки разразились кровавыми беспорядками, убив многих; Афанасий, чтобы прекратить кровопролитие, удалился (342).11 В Константинополе бушевала похожая борьба; когда Констанций приказал заменить православного патриота Павла арианином Македонием, толпа сторонников Павла оказала сопротивление солдатам, и три тысячи человек погибли. Вероятно, за эти два года (342-3) христиане убили больше христиан, чем за все гонения на христиан со стороны язычников за всю историю Рима.

Христиане разделились почти по всем пунктам, кроме одного: языческие храмы должны быть закрыты, их имущество конфисковано, а против них и их поклонников использовано то же самое оружие государства, которое раньше использовалось против христианства.12 Константин не поощрял, но и не запрещал языческие жертвоприношения и церемонии; Констанций приказал закрыть все языческие храмы в империи и прекратить все языческие ритуалы под страхом смерти. Не подчинившиеся должны были лишиться своего имущества и жизни; эти наказания распространялись и на правителей провинций, которые пренебрегали исполнением указа.13 Тем не менее, языческие острова оставались в распространяющемся христианском море. В старых городах — Афинах, Антиохии, Смирне, Александрии, Риме — было много язычников, прежде всего среди аристократии и в школах. В Олимпии игры продолжались до Феодосия I (379-95); в Элевсисе мистерии праздновались до разрушения храма Аларихом в 396 году; а в афинских школах продолжали передавать, с мягкими интерпретациями, доктрины Платона, Аристотеля и Зенона. (Константин и его сын продолжали выплачивать жалованье схолархам и профессорам, составлявшим Афинский университет; юристы и ораторы по-прежнему стекались туда, чтобы научиться хитростям риторики, а языческие софисты — учителя мудрости — предлагали свои товары всем, кто мог заплатить. Все Афины любили и гордились Прохересием, который пришел туда бедным юношей, делил одну постель и плащ с другим студентом, поднялся до официальной кафедры риторики, а в восемьдесят семь лет был все еще так красив, энергичен и красноречив, что его ученик Евнапий считал его «нестареющим и бессмертным богом».14

Но главным софистом четвертого века был Либаний. Он родился в Антиохии (314 г.), оторвался от любящей матери, чтобы отправиться учиться в Афины; ему предложили в жены богатую наследницу, если он останется, но он заявил, что отказался бы от руки богини, лишь бы увидеть дым Афин.15 Он использовал своих учителей как стимулы, а не как оракулов; среди лабиринта профессоров и школ он получил образование сам. Почитав некоторое время лекции в Константинополе и Никомидии, он вернулся в Антиохию (354) и основал школу, которая в течение сорока лет была самой посещаемой и известной в империи; его слава (как он уверяет нас) была столь велика, что его экзорциумы распевали на улицах.16 Среди его учеников были Аммиан Марцеллин, святой Иоанн Златоуст и святой Василий. Он пользовался благосклонностью христианских князей, хотя говорил и писал в защиту язычества и приносил жертвы в храмах. Когда пекари Антиохии устроили забастовку, он был выбран обеими сторонами в качестве арбитра; когда Антиохия восстала против Феодосия I, он был назначен наказанным городом, чтобы отстаивать его интересы перед императором.17 Он пережил почти на целое поколение убийство своего друга Юлиана и крах языческого возрождения.

Язычество четвертого века принимало различные формы: Митраизм, неоплатонизм, стоицизм, кинизм и местные культы городских или деревенских богов. Митраизм утратил свои позиции, но неоплатонизм все еще оставался силой в религии и философии. Доктрины, которым Плотин придал теневую форму — о триедином духе, связывающем всю реальность, о Логосе или божестве-посреднике, совершившем творение, о душе как божественной и материи как плоти и зле, о сферах существования, по невидимой лестнице которых душа падала от Бога к человеку и могла восходить от человека к Богу, — эти мистические идеи оставили свой след в апостолах Павле и Иоанне, имели много подражателей среди христиан и послужили основой многих христианских ересей.18 В неоплатонической философии Иамблиха из сирийского Халкиса к мистерии добавилось чудо: мистик не только видел невидимые чувством вещи, но, соприкасаясь с Богом в экстазе, обретал божественные способности к магии и гаданию. Ученик Иамблиха, Максим Тирский, соединил притязания на мистические способности с благочестивым и красноречивым язычеством, которое покорило Юлиана. Говорил Максим, защищая от христианского презрения использование идолов в языческих культах,

Бог, отец и творец всего сущего, древнее солнца и неба, превыше времени и вечности и всего потока бытия, непознаваем ни одним законодателем, непроизносим ни одним голосом, не видим ни одним глазом. Мы же, не имея возможности постичь Его сущность, прибегаем к помощи звуков, имен и изображений, избитого золота, слоновой кости и серебра, растений и рек, потоков и горных вершин, жаждя познать Его и в слабости своей называя по Его природе все, что есть прекрасного в этом мире…Если грека возбуждает к воспоминанию о Боге искусство Фидия, или египтянина — поклонение животным, или другого человека — река или огонь, у меня нет гнева на их расхождения; только пусть они отмечают, пусть помнят, пусть любят».19

Отчасти именно красноречие Либания и Максима склонило Юлиана от христианства к язычеству. Когда их ученик взошел на трон, Максим поспешил в Константинополь, а Либаний вознес в Антиохии песнь торжества и радости: «Вот мы действительно возвращены к жизни; дыхание счастья проходит над всей землей, а истинный бог, под видом человека, управляет миром».20

III. НОВЫЙ ЦЕЗАРЬ

Флавий Клавдий Юлиан родился в пурпуре в Константинополе в 332 году, племянник Константина. Его отец, старший брат и большинство двоюродных братьев были убиты во время резни, положившей начало правлению сыновей Константина. Его отправили в Никомидию на воспитание к епископу Евсевию; он получил передозировку христианского богословия и подавал признаки того, что станет святым. В семь лет он начал изучать классическую литературу с Мардонием; энтузиазм старого евнуха по отношению к Гомеру и Гесиоду передался его ученику, и Юлиан с удивлением и восторгом вошел в яркий и поэтичный мир греческой мифологии.

В 341 году, по неизвестным ныне причинам, Юлиан и его брат Галл были изгнаны в Каппадокию и в течение шести лет практически находились в заточении в замке Мацеллум. Освобожденный, Юлиан некоторое время жил в Константинополе, но его юношеская живость, искренность и остроумие сделали его слишком популярным для спокойствия императора. Его снова отправили в Никомидию, где он занялся изучением философии. Там он хотел посещать лекции Либания, но ему запретили; однако он договорился, чтобы ему приносили полные записи лекций мастера. Теперь он был красивым и впечатлительным юношей семнадцати лет, созревшим для опасного увлечения философией. И в то время как философия и свободные умозрения притягивали его, христианство представлялось ему одновременно системой неоспоримых догм и Церковью, раздираемой скандалом и расколом из-за арианских споров и взаимных отлучений Востока и Запада.

В 351 году Галлус стал цезарем — то есть наследником престола — и взял на себя управление страной в Антиохии. Некоторое время Юлиан, защищенный от подозрений императора, странствовал из Никомидии в Пергам и Эфес, изучая философию под руководством Эдезия, Максима и Хрисанфия, который завершил его тайное обращение в язычество. Внезапно в 354 году Констанций вызвал Галла и Юлиана в Милан, где находился его суд. Галл превысил свои полномочия и управлял азиатскими провинциями с деспотической жестокостью, которая шокировала даже Констанция. Его судили перед императором, признали виновным в различных преступлениях и обезглавили. Несколько месяцев Юлиана держали под охраной в Италии; наконец он убедил подозрительного монарха, что политика никогда не приходила ему в голову, а единственным его интересом была философия. С облегчением обнаружив, что перед ним всего лишь философ, Констанций изгнал его в Афины (355 г.). Ожидая смерти, Юлиан легко примирился с изгнанием, в котором он оказался у истоков языческого образования, религии и мысли.

Шесть счастливых месяцев он провел там, занимаясь в рощах, где звучал голос Платона, подружившись с Фемистием и другими бессмертными и забытыми философами, радуя их своей жаждой учиться и очаровывая горожан изяществом и скромностью своего поведения. Он сравнивал этих полированных язычников, наследников тысячелетней культуры, с серьезными богословами, окружавшими его в Никомидии, или с теми благочестивыми государственными деятелями, которые сочли нужным убить его отца, братьев и многих других; и пришел к выводу, что нет более свирепых зверей, чем христиане.21 Он плакал, когда слышал, что знаменитые храмы низвергнуты, языческие жрецы прогнаны, а их имущество роздано евнухам и партизанам.22 Вероятно, именно в это время он в осторожном уединении принял посвящение в мистерии в Элевсисе. Мораль язычества потворствовала его отступничеству. Его друзья и учителя, разделявшие его тайну, вряд ли могли согласиться на ее раскрытие; они знали, что Констанций увенчает его несвоевременной мученической смертью, и с нетерпением ждали того времени, когда их ставленник унаследует трон, восстановит их заслуги и их богов. В течение десяти лет Юлиан во всем соблюдал христианское богослужение и даже публично читал Писание в церкви.23

Среди всех этих тревожных укрытий пришел второй вызов — предстать перед императором в Милане. Он едва осмелился пойти; но от императрицы Эусебии ему передали, что она содействовала его делу при дворе и что ему нечего бояться. К его изумлению, Констанций отдал ему в жены свою сестру Елену, присвоил титул Цезаря и поручил ему управление Галлией (355). Застенчивый молодой целибат, пришедший в одежде философа, с трудом принял мундир полководца и супружеские обязанности. Должно быть, его еще больше смутило известие о том, что германцы, воспользовавшись гражданскими войнами, которые почти уничтожили военную мощь империи на Западе, вторглись в римские провинции на Рейне, разбили римскую армию, разграбили старую римскую колонию Кельн, взяли сорок четыре других города, захватили весь Эльзас и продвинулись на сорок миль в Галлию. Столкнувшись с новым кризисом, Констанций призвал юношу, которого он одновременно подозревал и презирал, к метаморфозе — превращению в администратора и воина. Он дал Юлиану гвардию из 360 человек, поручил ему реорганизовать галльскую армию и отправил его за Альпы.

Юлиан провел зиму во Вьенне на Роне, занимаясь военными упражнениями и ревностно изучая военное искусство. Весной 356 года он собрал армию в Реймсе, отбросил немецких захватчиков и отвоевал Кельн. Осажденный в Сенсе алеманнами — племенем, давшем название Германии, — он тридцать дней отбивал их атаки, сумел обеспечить население и свои войска продовольствием и переборол терпение врага. Продвигаясь на юг, он встретил главную армию алеманнов у Страсбурга, сформировал своих людей в клин полумесяца и, используя блестящую тактику и личную храбрость, привел их к решающей победе над силами, значительно превосходящими его собственные.24 Галлия вздохнула свободнее, но на севере салийские франки все еще опустошали долину реки Мёз. Юлиан выступил против них, разбил их, заставил отступить за Рейн и с триумфом вернулся в Париж, столицу провинции. Благодарные галлы приветствовали молодого Цезаря как еще одного Юлия, а его солдаты уже выражали надежду, что он скоро станет императором.

Он пробыл в Галлии пять лет, заново заселяя опустошенные земли, реорганизуя оборону Рейна, пресекая экономическую эксплуатацию и политическую коррупцию, восстанавливая процветание провинции и платежеспособность правительства, а заодно снижая налоги. Люди удивлялись, что этот задумчивый юноша, так недавно оторвавшийся от своих книг, словно по волшебству превратился в полководца, государственного деятеля и справедливого, но гуманного судью.25 Он установил принцип, согласно которому обвиняемый должен считаться невиновным, пока его вина не будет доказана. Нумерий, бывший губернатор Галлии Нарбонской, был обвинен в растрате; он отрицал обвинение, и его не могли опровергнуть ни в одном пункте. Судья Дельфидий, раздосадованный отсутствием доказательств, воскликнул: «Может ли кто-нибудь, могущественнейший Цезарь, быть признан виновным, если достаточно отрицать обвинение?» На что Юлиан ответил: «Можно ли доказать невиновность человека, если достаточно обвинить его?». «И это, — говорит Аммиан, — был один из многих примеров его гуманности».26

Его реформы нажили ему врагов. Чиновники, опасавшиеся его внимания или завидовавшие его популярности, отправляли Констанцию тайные обвинения в том, что Юлиан планирует захватить императорский трон. В ответ Юлиан написал роскошный панегирик императору. Констанций, не теряя подозрений, отозвал галльского префекта Саллюстия, который лояльно сотрудничал с Юлианом. Если верить Аммиану, императрица Евсевия, бездетная и ревнивая, подкупила слуг, чтобы они давали жене Юлиана абортивное средство всякий раз, когда она была беременна; когда же Елена родила сына, повитуха перерезала ее пупочную нить так близко к телу, что ребенок истек кровью до смерти.27 На фоне всех этих забот Юлиан получил от Констанция (360 г.) приказ отправить лучшие части своей галльской армии для участия в войне против Персии.

Констанций был небезоснователен. Шапур II потребовал вернуть Месопотамию и Армению (358 г.); когда Констанций отказался, Шапур осадил и захватил Амиду (ныне Диярбекир в турецком Курдистане). Констанций выступил против него и приказал Юлиану передать императорским легатам для кампании в Азии по 300 человек из каждого галльского полка. Юлиан протестовал, что эти войска были набраны при условии, что их не попросят служить за Альпами; он предупредил, что Галлия не будет в безопасности, если ее армия будет так истощена. (Шесть лет спустя германцы успешно вторглись в Галлию). Тем не менее, он приказал своим солдатам подчиниться легатам. Солдаты отказались, окружили дворец Юлиана, провозгласили его Августом — то есть императором — и умоляли оставить их в Галлии. Он снова посоветовал повиноваться, они упорствовали, и Юлиан, чувствуя, как и предыдущий Цезарь, что дело решенное, принял императорский титул и приготовился сражаться за империю и свою жизнь. Армия, отказавшаяся покинуть Галлию, теперь обязалась идти на Константинополь и посадить Юлиана на трон.

Констанций находился в Киликии, когда до него дошли новости о восстании. Еще год он воевал с Персией, рискуя своим троном, чтобы защитить страну; затем, заключив перемирие с Шапуром, он двинул свои легионы на запад, чтобы встретиться со своим кузеном. Юлиан выступил с небольшим отрядом. Он остановился на некоторое время в Сирмиуме (недалеко от Белграда) и там, наконец, провозгласил свое язычество всему миру. Максиму он восторженно писал: «Теперь мы публично поклоняемся богам, и вся армия, которая последовала за мной, посвящена их поклонению».28 Удача спасла его от шаткого положения: в ноябре 361 года Констанций умер от лихорадки под Тарсом, на сорок пятом году жизни. Месяц спустя Юлиан въехал в Константинополь, без сопротивления взошел на трон и с видом любящего кузена председательствовал на похоронах Констанция.

IV. ИМПЕРАТОР-ЯЗЫЧНИК

Юлиану был уже тридцать один год. Аммиан, который часто видел его, описывает его как среднего роста. Его волосы лежали гладко, как будто их расчесали, а борода была лохматой и собранной в точку; глаза были яркими и полными огня, что говорило об остроте его ума. Брови тонкие, нос идеально прямой, рот немного крупноват, с полной нижней губой; шея толстая и изогнутая, плечи большие и широкие. От головы до кончиков пальцев он был хорошо сложен, а потому был силен и хорошо бегал.29

Его автопортрет не столь лестен:

Хотя природа не сделала мое лицо ни слишком красивым, ни цветущим в молодости, я сам по глупости добавил к нему эту длинную бороду… Я терплю вшей, которые шныряют в ней, словно в зарослях для диких зверей… Голова моя всклокочена; я редко стригу волосы и ногти, и пальцы мои почти всегда черны от чернил».30

Он гордился тем, что сохранил простоту философа среди роскоши двора. Он сразу же избавился от евнухов, цирюльников и шпионов, служивших Констанцию. Его молодая жена умерла, и он решил больше не жениться, поэтому не нуждался в евнухах; один цирюльник, по его мнению, мог позаботиться обо всем дворцовом персонале; что касается поваров, то он ел только самую простую пищу, которую мог приготовить каждый.31 Этот язычник жил и одевался как монах. По-видимому, после смерти жены он не знал ни одной женщины в плотских отношениях. Спал он на жестком поддоне в неотапливаемой комнате;32 Он держал все свои покои неотапливаемыми всю зиму, «чтобы приучить себя переносить холод». У него не было вкуса к развлечениям. Он сторонился театра с его развратными пантомимами и обижал народ, держась подальше от Ипподрома; на торжественных праздниках он некоторое время присутствовал, но, найдя одну расу похожей на другую, вскоре удалялся. Сначала народ был впечатлен его добродетелями, его аскетизмом, его преданностью трудам и кризисам управления; его сравнивали с Траяном как полководца, с Антонином Пием как святого, с Марком Аврелием как царя-философа.33 Мы удивляемся тому, как легко этот молодой язычник был принят городом и Империей, которые на протяжении целого поколения не знали ничего, кроме христианских императоров.

Он радовал византийский сенат своим скромным соблюдением его традиций и прерогатив. Он поднимался со своего места, чтобы поприветствовать консулов, и вообще играл в августовскую игру, считая себя слугой и делегатом сенаторов и народа. Когда он ненароком нарушал сенаторскую привилегию, то штрафовал себя на десять фунтов золота и заявлял, что он, как и его сограждане, подчиняется законам и формам республики. С утра до ночи он трудился над государственными задачами, за исключением перерыва во второй половине дня, который он отводил на учебу. Его легкая диета, как нам говорят, придавала его телу и уму нервную подвижность, благодаря которой он быстро переходил от одного дела или посетителя к другому и ежедневно изнурял трех секретарей. Он с усердием и интересом выполнял функции судьи, разоблачал софистику адвокатов, с изяществом уступал устойчивым мнениям судей, противоречащим его собственному, и поражал всех справедливостью своих решений. Он уменьшил налоги, взимаемые с бедняков, отказался от дара золотых корон, традиционно преподносимого каждой провинцией новому императору, освободил Африку от накопившихся долгов и отменил чрезмерную дань, которую до сих пор взимали с иудеев.34 Он ужесточил и строго соблюдал требования, предъявляемые к лицензии на медицинскую практику. Его успех как администратора увенчался триумфом как полководца; «его слава, — говорит Аммиан, — постепенно распространялась, пока не заполнила весь мир».35

Среди всех этих государственных дел его главной страстью была философия, а целью — восстановление древних культов. Он приказал отремонтировать и открыть языческие храмы, вернуть им конфискованное имущество и возобновить привычные доходы. Он разослал письма ведущим философам того времени, приглашая их приехать и пожить в качестве гостей при его дворе. Когда прибыл Максим, Юлиан прервал речь, с которой выступал перед сенатом, на полной скорости побежал приветствовать своего старого учителя и представил его с благодарными похвалами. Максимус воспользовался энтузиазмом императора, принял нарядные одежды и роскошный образ жизни, а после смерти Юлиана подвергся суровому допросу о том, как он так быстро приобрел столь неподобающее богатство.36 Юлиан не обращал внимания на эти противоречия; он слишком любил философию, чтобы поведение философов отвращало его от нее. «Если кто-то, — писал он Евмению, — убедил тебя, что для рода человеческого есть что-то более выгодное, чем заниматься философией в свободное время без перерывов, то это заблуждающийся человек, пытающийся ввести тебя в заблуждение».37

Он любил книги, брал с собой в походы библиотеку, значительно расширил библиотеку, основанную Константином, и создал другие. «Некоторые люди, — писал он, — питают страсть к лошадям, другие — к птицам, третьи — к диким зверям; но я с детства был одержим страстным желанием приобретать книги».38 Гордясь тем, что он не только государственный деятель, но и автор, он стремился обосновать свою политику диалогами в манере Лукиана, орациями в стиле Либания, письмами, почти такими же свежими и очаровательными, как письма Цицерона, и формальными философскими трактатами. В «Гимне царскому сыну» он излагает свое новое язычество; в эссе «Против галилеян» он объясняет причины отказа от христианства. Евангелия, пишет он в преддверии «Высшей критики», противоречат друг другу и сходятся главным образом в своей невероятности; Евангелие от Иоанна существенно отличается от трех других в повествовании и теологии; а история сотворения мира в Бытие предполагает множественность богов.

Если только каждая из этих легенд [Бытия] не является мифом, включающим, как я действительно считаю, некое тайное толкование, они полны хулы на Бога. Во-первых, Он представлен как не знающий, что та, кто была создана в качестве помощницы Адама, станет причиной грехопадения человека. Во-вторых, отказать человеку в познании добра и зла (только это знание придает связность человеческому разуму) и ревновать, чтобы человек не стал бессмертным, причастившись от древа жизни, — это значит быть крайне обидчивым и завистливым богом. Почему ваш бог так ревнив и мстит за грехи отцов детям?… Почему столь могущественный бог так гневается на демонов, ангелов и людей? Сравните его поведение с мягкостью Ликурга и римлян по отношению к нарушителям. Ветхий Завет (как и язычество) санкционировал и требовал жертвоприношения животных… Почему вы не принимаете Закон, который Бог дал евреям?… Вы утверждаете, что прежний Закон… был ограничен по времени и месту. Но я могу процитировать вам из книг Моисея не десять, а десять тысяч отрывков, где он говорит, что Закон — на все времена».39

Когда Юлиан попытался восстановить язычество, он обнаружил, что оно не только непримиримо разнообразно в практике и вероучении, но и гораздо больше пронизано невероятными чудесами и мифами, чем христианство; и он понял, что ни одна религия не может надеяться завоевать и тронуть общую душу, если она не облачит свою моральную доктрину в великолепие чудес, легенд и ритуалов. Его поразила древность и универсальность мифов. «Выяснить, когда был первоначально изобретен миф, можно не больше, чем выяснить, кто был первым человеком, который чихнул».40 Он смирился с мифологией и одобрял использование мифов для привития морали непросвещенным умам.41 Он сам снова рассказал историю о Кибеле и о том, как Великая Мать была перенесена в виде черного камня из Фригии в Рим; и никто не мог предположить из его рассказа, что он сомневается в божественности камня или эффективности его переноса. Он обнаружил потребность в чувственном символизме для передачи духовных идей и принял митраистское поклонение солнцу как религиозный аналог преданности философа разуму и свету среди людей. Для этого царя-поэта не составило труда написать гимн Гелиосу, Царю-Солнцу, источнику всей жизни, автору бесчисленных благодеяний для человечества; по его мнению, это был настоящий Логос, или Божественное Слово, которое создало и теперь поддерживает мир. К этому верховному принципу и первопричине Юлиан добавил бесчисленные божества и джинны из старых языческих верований; терпимый философ, по его мнению, не станет напрягаться, чтобы проглотить их всех.

Было бы ошибкой представлять Юлиана как вольнодумца, заменившего миф разумом. Он осуждал атеизм как зверство,42 и преподавал такие сверхъестественные доктрины, которые можно найти в любом вероучении. Редко какой человек сочинял такую бессмыслицу, как в гимне Юлиана солнцу. Он принимал неоплатоническую троицу, отождествлял творческие архетипические Идеи Платона с разумом Бога, считал их посредником Логоса или Мудрости, с помощью которой было создано все сущее, и смотрел на мир материи и тела как на дьявольское препятствие на пути к добродетели и освобождению заключенной в нем души. Через благочестие, доброту и философию душа могла освободиться, подняться до созерцания духовных реальностей и законов и таким образом погрузиться в Логос, возможно, в самого Бога. Божества политеизма, по мнению Юлиана, были безличными силами; он не мог принять их в их популярных антропоморфных формах; но он знал, что люди редко доходят до абстракций философа или мистических видений святого. На публике и в частном порядке он практиковал старые ритуалы и принес в жертву богам столько животных, что даже его поклонники краснели за его холокосты.43 Во время своих походов против Персии он регулярно обращался к предзнаменованиям, как римские генералы, и внимательно слушал толкователей своих снов. Похоже, он не доверял колдовству Максима.

Как и всякий реформатор, он считал, что мир нуждается в нравственном обновлении, и для этого он разработал не просто внешнее законодательство, а религиозный подход к внутренним сердцам людей. Его глубоко тронул символизм мистерий в Элевсисе и Эфесе; ни одна церемония не казалась ему более подходящей для того, чтобы вдохновить на новую и более благородную жизнь; он надеялся, что эти впечатляющие обряды инициации и посвящения могут быть распространены среди немногих аристократов на большую часть народа. По словам Либания, «он желал, чтобы его называли скорее священником, чем императором».44 Он завидовал церковной иерархии христианства, его преданным священникам и женщинам, общинности его богослужения, обязывающей убедительности его благотворительности. Он был не прочь подражать лучшим сторонам религии, которую надеялся вытеснить и уничтожить. Он призвал новую кровь в языческое жречество, организовал языческую церковь со своим главой и призвал свое духовенство соперничать и превосходить христианское служение в обучении народа, раздаче милостыни бедным, гостеприимстве чужестранцам и подаче примеров хорошей жизни.45 Он основал в каждом городе школы, где читал лекции и излагал языческую веру. Своим языческим священникам он писал, как Франциск своим собратьям-монахам:

Ведите себя со мной так, как, по вашему мнению, я должен вести себя с вами; если хотите, давайте заключим договор, согласно которому я буду указывать вам на свои взгляды относительно всех ваших дел, а вы в свою очередь будете делать то же самое для меня относительно моих высказываний и поступков. Ничто, на мой взгляд, не может быть более ценным для нас, чем эта взаимность….46 Мы должны делиться своими деньгами со всеми людьми, но в большей степени с добрыми, беспомощными и бедными. И я утверждаю, хотя это и покажется парадоксальным, что благочестивым поступком было бы делиться одеждой и пищей даже со злыми людьми. Ведь мы отдаем именно человечность человека, а не его моральный облик.47

Этот язычник был христианином во всем, кроме вероисповедания, и, читая его и сбрасывая со счетов его мертвую мифологию, мы подозреваем, что многими симпатичными чертами своего характера он был обязан христианской этике, впитанной в него в детстве и ранней юности. Как же он вел себя по отношению к религии, в которой был воспитан? Он предоставил христианству полную свободу в проповеди, богослужении и практике и отозвал ортодоксальных епископов, сосланных Констанцием. Он лишил христианскую церковь всех государственных субсидий и закрыл для христиан кафедры риторики, философии и литературы в университетах на том основании, что эти предметы могут с пониманием преподавать только язычники.48 Он отменил освобождение христианского духовенства от налогов и обременительных гражданских повинностей, а также свободное использование епископами помещений, предоставляемых для государственной службы. Он запретил передачу наследства церквям; сделал христиан неправомочными для занятия государственных должностей;49 приказал христианам каждой общины полностью возместить ущерб, нанесенный ими языческим храмам в предыдущие царствования, и разрешил сносить христианские церкви, построенные на незаконно захваченных землях языческих святилищ. Когда в результате этой скоропалительной логики возникли смятение, несправедливость и беспорядки, Юлиан попытался защитить христиан, но отказался изменить свои законы. Он был способен на сарказм, едва став философом, когда напомнил некоторым христианам, пострадавшим от насилия, что «их Писание увещевает их переносить свои несчастья с терпением».50 Христиане, реагировавшие на эти законы оскорблениями или насилием, подвергались суровому наказанию; язычники же, прибегавшие к насилию или оскорблениям в общении с христианами, относились к ним со снисхождением.51 В Александрии языческое население питало особую ненависть к арианскому епископу Георгию, который занял кафедру Афанасия; когда он спровоцировал их публичной процессией, сатирически изображавшей митраистские обряды, они схватили его и разорвали на куски; и хотя немногие христиане защищали его, многие христиане были убиты или ранены в ходе возникших беспорядков (362 г.). Юлиан хотел наказать бунтовщиков, но его советники убедили его довольствоваться письмом с решительным протестом к жителям Александрии. Афанасий вышел из укрытия и вновь занял свой епископский престол; Юлиан заявил, что это было сделано без согласования с ним, и приказал Афанасию удалиться. Старый прелат повиновался; но в следующем году император умер, и патриарх, символ торжествующих галилеян, вернулся на свою кафедру. Десять лет спустя, в возрасте восьмидесяти лет, он скончался, богатый почестями и шрамами.

В конце концов страстная настойчивость Юлиана победила его программу. Те, кого он обижал, боролись с ним с изощренной настойчивостью; те, кому он благоволил, отвечали равнодушием. Язычество было духовно мертво; в нем больше не было ни стимула для молодости, ни утешения для печали, ни надежды на то, что за могилой. Некоторые новообращенные приходили к нему, но в основном в расчете на политическое продвижение или императорское золото; в некоторых городах восстановили официальные жертвоприношения, но только в обмен на услуги; в самом Пессине, на родине Кибелы, Юлиану пришлось подкупать жителей, чтобы они почитали Великую Мать. Многие язычники понимали под язычеством добрую совесть в удовольствиях. Они были разочарованы тем, что Юлиан оказался более пуританином, чем Христос. Этот мнимый вольнодумец был самым набожным человеком в государстве, и даже его друзьям было неприятно идти в ногу с его набожностью; или же они были скептиками, которые не слишком скрытно улыбались его устаревшим божествам и заботливым гекатомбам. Обычай приносить животных в жертву на алтарях почти угас на Востоке, да и на Западе за пределами Италии; люди стали считать это позором или беспорядком. Юлиан назвал свое движение эллинизмом, но это слово отталкивало язычников Италии, которые презирали все греческое, что не было мертвым. Он слишком много полагался на философские аргументы, которые никогда не доходили до эмоциональных основ веры; его труды были понятны только образованным людям, которые были слишком образованны, чтобы принять их; его вероучение было искусственным синкретизмом, который не пустил корней в надеждах или причудах людей. Еще до его смерти его крах стал очевиден, и армия, которая любила и оплакивала его, назвала христианина, который должен был стать преемником его трона.

V. КОНЕЦ ПУТЕШЕСТВИЯ

Его последней великой мечтой было соперничество с Александром и Траяном: установить римские штандарты в персидских столицах и раз и навсегда покончить с персидской угрозой безопасности Римской империи. С нетерпением он организовывал свою армию, выбирал офицеров, ремонтировал пограничные крепости, снабжал провизией города, которые должны были ознаменовать его путь к победе. Осенью 362 года он прибыл в Антиохию и собрал свои войска. Купцы города, воспользовавшись наплывом, подняли цены; люди жаловались, что «всего много, но все дорого». Юлиан призвал к себе руководителей экономики и убеждал их сдержать стремление к наживе; они обещали, но не выполняли, и наконец он «назначил справедливую цену на все и сделал ее известной всем людям». Возможно, чтобы заставить цены снизиться, он приказал привезти 400 000 модиев (пеков) кукурузы из других городов Сирии и Египта.52 Купцы протестовали против того, что его цены делают прибыль невозможной; они тайно скупали привезенную кукурузу, увозили ее и свои товары в другие города, и Антиохия оказалась с большими деньгами и без еды. Вскоре население осудило Юлиана за его вмешательство. Антиохийские умники высмеивали его бороду и трудолюбивое посещение мертвых богов. Он ответил им в памфлете «Мисопогон, или Ненавистник бород», остроумие и блеск которого вряд ли пристали императору. Он саркастически извинялся за свою бороду и порицал антиохийцев за их наглость, легкомыслие, экстравагантность, безнравственность и безразличие к богам Греции. Знаменитый парк Дафни, некогда священный храм Аполлона, был превращен в увеселительный курорт; Юлиан приказал прекратить увеселения и восстановить святилище; едва это было сделано, как оно сгорело. Подозревая христиан в поджоге, Юлиан закрыл Антиохийский собор и конфисковал его богатства; несколько свидетелей подверглись пыткам, а священник был предан смерти.53 Единственным утешением императора в Антиохии стал его «пир разума» с Либанием.

Наконец армия была готова, и в марте 363 года Юлиан начал свою кампанию. Он провел свои войска через Евфрат, затем через Тигр; преследовал отступающих персов, но был измучен и почти разочарован их политикой «выжженной земли», когда они сжигали все посевы на своем пути; то и дело его солдаты были близки к голодной смерти. В этой изнурительной кампании император проявил свои лучшие качества: он делил все трудности со своими людьми, ел их скудный рацион или даже меньше, шел пешком через жару и наводнения и сражался в первых рядах в каждой битве. Среди его пленниц были молодые и красивые персиянки; он никогда не нарушал их уединения и никому не позволял бесчестить их. Под его умелым командованием войска дошли до самых ворот Ктесифона и осадили его, но невозможность достать продовольствие вынудила отступить. Шапур II выбрал двух персидских вельмож, отрезал им носы и велел отправиться к Юлиану под видом людей, которые дезертировали из-за этого жестокого оскорбления, и привести его в пустыню. Они послушались; Юлиан поверил им и последовал за ними со своим войском на двадцать миль в безводную пустыню. Пока он вызволял своих людей из этой западни, на них напали персы. Нападение было отбито, и персы бежали. Юлиан, не заботясь о том, что у него нет доспехов, был первым в их погоне. Копье вошло ему в бок и пронзило печень. Он упал с лошади и был отнесен в палатку, где врачи предупредили его, что жить ему осталось всего несколько часов. Либаний утверждал, что оружие вышло из рук христианина, и отмечал, что ни один перс не потребовал награды, которую Шапур обещал за убийство императора. Некоторые христиане, например Созомен, согласились с рассказом Либания и похвалили убийцу, «который ради Бога и религии совершил столь дерзкий поступок».54 Финальная сцена (27 июня 363 года) была в традициях Сократа и Сенеки. Юлиан, говорит Аммиан,

Лежа в своей палатке, он обратился к своим удрученным и скорбящим спутникам: «Как нельзя более кстати, друзья, пришло время мне оставить эту жизнь, которую я с радостью возвращаю природе по ее требованию»… Все присутствующие зарыдали, и тогда он, сохраняя свой авторитет, укорил их, сказав, что им не подобает оплакивать принца, призванного к союзу с небом и звездами. Поскольку это заставило их всех замолчать, он вступил с философами Максимом и Приском в затейливую дискуссию о благородстве души. Внезапно рана в его боку широко открылась, давление крови стеснило дыхание, и после глотка холодной воды, которую он попросил, он тихо скончался на тридцать втором году своей жизни.55*

Армия, все еще находившаяся в опасности, нуждалась в командире, и ее руководители выбрали Иовиана, капитана императорской гвардии. Новый император заключил мир с Персией, передав ей четыре из пяти сатрапий, захваченных Диоклетианом около семидесяти лет назад. Иовиан никого не преследовал, но он быстро перевел государственную поддержку из языческих храмов в церковь. Христиане Антиохии с ликованием встретили смерть императора-язычника.57 Однако в большинстве своем победившие христианские лидеры проповедовали своим общинам великодушное забвение тех обид, которые нанесло христианство.58 Пройдет еще одиннадцать веков, прежде чем эллинизм получит новый день.

I. УГРОЖАЕМЫЙ РУБЕЖ

Персия была лишь одним из участков границы протяженностью 10 000 миль, через которую в любой момент и в любом месте в Римскую империю, состоящую из ста народов, могли вторгнуться племена, не испорченные цивилизацией и завидующие ее плодам. Персы сами по себе представляли неразрешимую проблему. Они становились все сильнее, а не слабее; скоро они вновь завоюют почти все, что тысячу лет назад удерживал Дарий I. К западу от них находились арабы, в основном бедуины без гроша в кармане; самый мудрый государственный деятель улыбнулся бы при мысли о том, что этим мрачным кочевникам суждено захватить половину Римской империи, а заодно и всю Персию. К югу от римских провинций в Африке жили эфиопы, ливийцы, берберы, нумидийцы и мавры, которые с ожесточенным терпением ждали, когда рухнет оборона или моральный дух империи. Испания казалась надежно римской за своими запретными горами и защитными морями; никто не предполагал, что в четвертом веке она станет германской, а в восьмом — магометанской. Галлия теперь превосходила Италию в римской гордости, в порядке и богатстве, в латинской поэзии и прозе; но в каждом поколении ей приходилось защищаться от тевтонов, чьи женщины были более плодородны, чем их поля. Лишь небольшой имперский гарнизон мог быть выделен для защиты римской Британии от шотландцев и пиктов на западе и севере и от норвежских или саксонских пиратов на востоке и юге. Берега Норвегии представляли собой цепь пиратских нор; ее жители находили войну менее утомительной, чем пахоту, и считали набеги на чужие берега благородным занятием на голодный желудок или в свободные дни. В южной Швеции и на ее островах, как утверждают, находилась ранняя родина готов; возможно, они были коренными жителями области Вислы; в любом случае они распространились как вестготы на юг до Дуная, а как остготы обосновались между Днестром и Доном. В самом сердце Европы, ограниченном Вислой, Дунаем и Рейном, жили беспокойные племена, которым предстояло перекроить карту и переименовать народы Европы: Тюринги, бургунды, англы, саксы, юты, фризы, гепиды, квады, вандалы, алеманны, суэвы, лангобарды, франки. Против этих этнических приливов у Империи не было защитной стены, за исключением Британии, а лишь отдельные форты и гарнизоны вдоль дорог или рек, обозначавших пограничные рубежи (лимесы) Римской империи. Более высокая рождаемость за пределами империи и более высокий уровень жизни внутри нее сделали иммиграцию или вторжение такой же судьбой для Римской империи, как сегодня для Северной Америки.

Возможно, нам следует изменить традицию, согласно которой эти германские племена называются варварами. Правда, называя их bar bari, греки и римляне не имели в виду комплимент. Вероятно, это слово было братом санскритского var-vara, что означало грубый и безграмотный чурбан;1 Оно снова встречается в берберском языке. Но германцы не зря в течение пяти веков соприкасались с римской цивилизацией в торговле и войне. К IV веку они уже давно приняли письменность и правительство, состоящее из стабильных законов. Если не считать франков Меровингов, их сексуальная мораль превосходила римскую и греческую.* Хотя им не хватало цивилизованности и изящества, присущих культурным людям, они часто позорили римлян своей храбростью, гостеприимством и честностью. Они были жестоки, но вряд ли больше, чем римляне; вероятно, они были шокированы, узнав, что римский закон разрешает пытать свободных людей, чтобы вырвать признание или показания.3 Они были индивидуалистами до степени хаоса, в то время как римляне были приручены к общительности и миру. В своих высших слоях они проявляли некоторую признательность к литературе и искусству; Стилихон, Рицимер и другие германцы полностью включились в культурную жизнь Рима и писали на латыни, которая, по признанию Симмаха, им нравилась.4 В целом захватчики — прежде всего готы — были достаточно цивилизованными, чтобы восхищаться римской цивилизацией как более высокой, чем их собственная, и стремиться скорее к ее приобретению, чем к разрушению; в течение двух столетий они просили лишь о допуске в Империю и ее неиспользуемые земли и активно участвовали в ее защите. Если мы продолжим называть германские племена четвертого и пятого веков варварами, это будет сделано в угоду обычаю и с такими оговорками и извинениями.

К югу от Дуная и Альп племена, населявшие страну, уже входили в империю мирным путем и даже по царскому приглашению. Август начал политику заселения варварами пограничных территорий, чтобы пополнить пустующие области и легионы, которые больше не заполняли бесплодные и неродовитые римляне; Аврелий, Аврелиан и Проб приняли этот план. К концу IV века Балканы и восточная Галлия были преимущественно германскими; римская армия тоже; многие высокие должности, как политические, так и военные, находились в руках тевтонов. Когда-то империя романизировала эти элементы, теперь же иммигранты варваризировали римлян.5 Римляне стали носить меховые плащи на варварский манер и распускать длинные волосы; некоторые даже перешли на брюки, что вызвало возмущение императорских указов (397, 416).6

Поводом для великого вторжения послужили далекие монгольские равнины. Хсиунг-ну, или Хиунг-ну, или гунны, представители туранского племени, занимали в третьем веке регион к северу от озера Балкаш и Аральского моря. Согласно Иордану, их главным оружием была физиономия.

Ужасными чертами лица они внушали страх тем, кого, возможно, и не превосходили в военном деле. Они заставляли врагов бежать в ужасе, потому что их смуглый облик внушал страх, а вместо головы у них был… бесформенный комок, а вместо глаз — проколы. Они жестоки к своим детям в день их рождения. Они рассекают щеки самцов мечом, чтобы те, прежде чем получат питание молоком, научились терпеть раны. Поэтому они стареют безбородыми и с лицами, изуродованными мечом. Они невысокого роста, быстры в движениях, ловкие наездники, готовые к обращению с луком и стрелами, широкоплечие, с крепко поставленными шеями, всегда гордо выпрямленными.7

Война была их промыслом, а пастьба скота — отдыхом. «Их страна», — гласит пословица, — «это спина лошади».8 Вооруженные стрелами и ножами, наделенные отвагой и быстротой, движимые истощением своих земель и натиском восточных врагов, они продвинулись в Россию около 355 года, одолели и поглотили аланов, переправились через Волгу (372?) и напали на почти цивилизованных остготов на Украине. Эрманарик, столетний король остготов, храбро сражался, был разбит и погиб, по некоторым данным, от собственной руки. Часть остготов сдалась и присоединилась к гуннам, часть бежала на запад, в земли вестготов к северу от Дуная. Вестготская армия встретила наступающих гуннов у Днестра и была разбита; остатки вестготов просили у римских властей на Дунае разрешения перейти реку и поселиться в Моэзии и Фракии. Император Валенс прислал известие, что их пропустят при условии, что они сдадут оружие и отдадут в заложники своих юношей. Вестготы переправились и были беззастенчиво ограблены императорскими чиновниками и войсками; их девушки и юноши были обращены в рабство влюбленными римлянами; но после усердного подкупа переселенцам было разрешено оставить оружие. Продовольствие продавалось им по голодным ценам, так что голодные готы отдавали десять фунтов серебра или раба за кусок мяса или буханку хлеба; в конце концов готы были вынуждены продавать своих детей в рабство, чтобы спастись от голодной смерти.9 Когда они проявили признаки восстания, римский генерал пригласил их вождя Фритигерна на пир, замышляя убить его. Фритигерн сбежал и поднял отчаявшихся готов на войну. Они грабили, жгли и убивали, пока почти вся Фракия не опустела от их голода и ярости. Валенса поспешил с Востока и встретил готов на равнинах Адрианополя с меньшими силами, состоявшими в основном из варваров, находившихся на службе у Рима (378). Результатом, по словам Аммиана, стало «самое катастрофическое поражение римлян со времен Канн» за 594 года до этого.10 Готская кавалерия одержала победу над римской пехотой, и с того дня и до XIV века стратегия и тактика кавалерии доминировали в угасающем военном искусстве. Две трети римской армии погибли, сам Валенс был тяжело ранен; готы подожгли коттедж, в котором он укрылся, и император и его сопровождающие погибли в пламени. Победоносная орда двинулась на Константинополь, но не смогла пробить оборону, организованную вдовой Валенса Доминикой. Вестготы, к которым присоединились остготы и гунны, переправившиеся через незащищенный Дунай, разоряли Балканы от Черного моря до границ Италии.

II. ИМПЕРАТОРЫ-СПАСИТЕЛИ: 364-408

В этот кризис империя не перестала производить способных правителей. После смерти Иовиана армия и сенат передали корону Валентиниану, грубому и негретящему солдату, напоминавшему Веспасиана. С согласия сената он назначил своего младшего брата Валенса августом и императором на Востоке, а сам выбрал более опасный Запад. Он укрепил границы Италии и Галлии, напитал армию силой и дисциплиной и снова оттеснил наступавших германцев за Рейн. Из своей столицы Милана он издавал просвещенные законы, запрещающие детоубийство, основывал колледжи, расширял государственную медицину в Риме, снижал налоги, реформировал обветшавшую монету, пресекал политическую коррупцию и провозглашал свободу вероисповедания и культа для всех. У него были свои недостатки и слабости; он был способен на холодную жестокость по отношению к врагам; и, если верить историку Сократу, он узаконил двоеженство, чтобы санкционировать свой брак с Юстиной,11 чья красота была слишком щедро описана его женой. Тем не менее, его смерть в 375 году стала трагедией для Рима. Его сын Грациан унаследовал власть на Западе, год или два жил в соответствии со своим отцом, затем предался развлечениям и погоням, а управление страной оставил коррумпированным чиновникам, которые выставили на продажу все должности и решения. Полководец Максим сверг его и вторгся в Италию, пытаясь сместить преемника Грациана и сводного брата Валентиниана II; но новый император Востока Феодосий I Великий двинулся на запад, разбил узурпатора и посадил молодого Валентиниана на миланский трон (388).

Феодосий был испанцем. Он отличился как полководец в Испании, Британии и Фракии; он убедил победоносных готов присоединиться к его армии, а не сражаться с ней; он управлял восточными провинциями со всей мудростью, кроме терпимости; и полмира с благоговением взирало на его удивительное собрание красивых черт и величественного присутствия, готового гнева и готового милосердия, гуманного законодательства и сурового ортодоксального богословия. Пока он зимовал в Милане, в Фессалонике вспыхнули характерные для того времени волнения. Императорский наместник Ботерик заключил в тюрьму за скандальную безнравственность популярного среди горожан возницу. Они потребовали его освобождения, Ботерик отказался, толпа разогнала гарнизон, убила его самого и его помощников, разорвала их тела на куски и прошлась по улицам, демонстрируя отрубленные конечности как эмблему победы. Известие об этой вспышке взбудоражило Феодосия. Он отправил тайный приказ о наказании всего населения Фессалоник. Людей пригласили на ипподром для игр; там на них обрушились скрытые солдаты и уничтожили 7000 мужчин, женщин и детей (390),12 Феодосий послал второй приказ, смягчающий первый, но он пришел слишком поздно.

Римский мир был потрясен таким жестоким возмездием, и Амвросий, который со стоическим христианством управлял Миланской кафедрой, написал императору, что он, епископ, не может снова совершать мессу в императорском присутствии, пока Феодосий не искупит перед всем народом вину за свое преступление. Хотя император втайне раскаивался, он не хотел понижать престиж своей должности столь публичным унижением. Он попытался войти в собор, но путь ему преградил сам Амвросий. После нескольких недель тщетных усилий Феодосий сдался, снял с себя все знаки отличия империи, вошел в собор как смиренный кающийся и умолял небо простить его грехи (390). Это был исторический триумф и поражение в войне между Церковью и государством.

Когда Феодосий вернулся в Константинополь, Валентиниан II, двадцатилетний юноша, оказался не в состоянии справиться с навалившимися на него проблемами. Его помощники обманули его и прибрали власть к своим продажным рукам; его начальник ополчения, язычник-франк Арбогаст, взял на себя императорскую власть в Галлии; и когда Валентиниан отправился во Вьенну, чтобы утвердить свой суверенитет, он был убит (392). Арбогаст, положив начало длинной череде варварских правителей, возвел на трон Запада мягкого и послушного ученого. Евагрий был христианином, но настолько близко сошелся с языческими партиями в Италии, что Амброз опасался его как очередного Юлиана. Феодосий снова отправился на запад, чтобы восстановить законность и ортодоксию с армией, состоящей из готов, аланов, кавказцев, иберов и гуннов; среди его полководцев были гот Гайнас, который захватит Константинополь, вандал Стилихо, который будет защищать Рим, и гот Аларих, который разграбит его. В двухдневной битве под Аквилеей Арбогаст и Евгениус потерпели поражение (394); Евгениус был сдан своими солдатами и убит, а Арбогаст погиб от собственной руки. Феодосий назначил своего одиннадцатилетнего сына Гонория императором Запада, а своего восемнадцатилетнего сына Аркадия — соправителем Востока. Затем, измученный походами, он умер в Милане (395), на пятидесятом году жизни. Империя, которую он неоднократно объединял, снова разделилась и, за исключением короткого периода правления Юстиниана, больше никогда не будет единой.

Сыновья Феодосия были слабоумными слабаками, вскормленными в удручающей безопасности. Хотя их мораль была почти столь же прекрасна, как и их намерения, они не были созданы для того, чтобы быть лоцманами в шторм; они скоро потеряли контроль над делами и передали управление и политику своим министрам: на Востоке — коррумпированному и скупому Руфину, на Западе — способному, но беспринципному Стилихону. В 398 году этот знатный вандал устроил брак своей дочери Марии с Гонорием, надеясь стать не только дедом, но и тестем императора. Но Гонорий оказался столь же свободен от страстей, как и от ума; он с нежностью кормил императорскую птицу, и Мария умерла девственницей, пробыв десять лет женой.13

Феодосий поддерживал мир с готами, используя их в войне и выплачивая им ежегодную субсидию как союзникам. Его преемник отказался продолжать выплату субсидий, и Стилихон распустил свои готские войска. Бездельничающие воины жаждали денег и приключений, и их новый лидер, Аларих, обеспечил их и тем, и другим, превзойдя римлян как в дипломатии, так и в войне. Почему, спрашивал он своих последователей, гордый и мужественный гот должен стать наемником у слабых римлян или греков, а не использовать свое мужество и оружие, чтобы выкроить из умирающей империи собственное королевство? В тот самый год, когда умер Феодосий, Аларих привел почти всю массу фракийских готов в Грецию, беспрепятственно прошел через Фермопилы, истребил по пути всех мужчин военного возраста, поработил женщин, опустошил Пелопоннес, разрушил храм Деметры в Элевсисе и пощадил Афины только после получения выкупа, который поглотил большую часть движимого имущества города (396). Стилихон пришел на помощь, но слишком поздно; он поставил готов в невыгодное положение, но заключил с ними перемирие, когда революция в Африке призвала его вернуться на Запад. Аларих заключил союз с Аркадием, который позволил ему поселить своих готов в Эпире. В течение четырех лет в империи царил мир.

Именно в те годы Синезий Киринейский, наполовину христианский епископ, наполовину языческий философ, в своем обращении к любящему роскошь двору Аркадия в Константинополе ясно и убедительно описал альтернативы, стоявшие перед Грецией и Римом. Как могла выжить империя, если ее граждане продолжали уклоняться от военной службы и доверять свою защиту наемникам, набранным из тех самых народов, которые ей угрожали? Он предлагал покончить с роскошью и легкостью и набрать или призвать в армию граждан, готовых сражаться за страну и свободу; он призывал Аркадия и Гонория подняться и поразить наглых варваров внутри империи и загнать их обратно в их логова за Черным морем, Дунаем и Рейном. Двор приветствовал речь Синезия как изящное ораторское упражнение и вернулся к своим пирам.14 Тем временем Аларих заставил оружейников Эпира изготовить для готов полный запас пик, мечей, шлемов и щитов.

В 401 году он вторгся в Италию, грабя все на своем пути. Тысячи беженцев хлынули в Милан и Равенну, а затем бежали в Рим; крестьяне укрывались в обнесенных стенами городах, а богачи собирали все свое богатство, которое могли перевезти, и судорожно искали проход на Корсику, Сардинию или Сицилию. Стилихон лишил провинции гарнизонов, чтобы собрать армию, способную остановить готский поток; и в Поллентии, в пасхальное утро 402 года, он набросился на готов, которые прервали грабеж ради молитвы. Битва была нерешительной; Аларих отступил, но зловеще, в сторону незащищенного Рима; и только крупная взятка от Гонория убедила его покинуть Италию.

Робкий император, когда Аларих подошел к Милану, решил перенести свою столицу в Галлию. Теперь он стал искать более безопасное место и нашел его в Равенне, чьи болота и лагуны делали ее неприступной на суше, а морские мели — на море. Но новая столица содрогнулась, как и старая, когда варвар Радагайс во главе 200 000 аланов, квади, остготов и вандалов перешел через Альпы и напал на растущий город Флоренцию. Стилихо еще раз доказал свое полководческое искусство, разгромил разношерстную орду с относительно небольшой армией и в цепях доставил Радагайса к Гонорию. Италия снова задышала, а императорский двор, состоящий из патрициев, принцесс, епископов, евнухов, птицеловов и генералов, вернулся к своей рутине роскоши, коррупции и интриг.

Канцлер Олимпий завидовал и не доверял Стилихону; его возмущало явное попустительство великого полководца неоднократным побегам Алариха, и ему казалось, что он обнаруживает в нем тайное сочувствие германца к германским захватчикам. Он протестовал против взяток, которые по наущению Стилихона были даны или заложены Алариху. Гонорий не решался сместить человека, который двадцать три года вел армии Рима к победе и спас Запад; но когда Олимпий убедил его, что Стилихон замышляет посадить на трон его сына, робкий юноша согласился на смерть своего генерала. Олимпий сразу же отправил отряд солдат для исполнения указа. Друзья Стилихона хотели сопротивляться, но он запретил им и предложил свою шею мечу (408).

Через несколько месяцев Аларих вновь вошел в Италию.

III. ИТАЛЬЯНСКОЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ

Западная Римская империя к концу IV века представляла собой сложную картину подъема и упадка, литературной активности и бесплодия, политической помпезности и военного разложения. Галлия процветала и угрожала италийскому лидерству во всех областях. Из примерно 70 000 000 душ, населявших империю, 20 000 000 или более были галлами, и лишь 6 000 000 — италийцами;15 Остальные были в основном грекоязычными восточными людьми; сам Рим с 100 г. н. э. был этнически восточным городом. Когда-то Рим жил за счет Востока, как современная Европа до середины двадцатого века жила за счет своих завоеваний и колоний; легионы выкачивали продукты и драгоценные металлы из дюжины провинций в особняки и казну победителей. Теперь завоевания закончились, и началось отступление. Италия была вынуждена зависеть от собственных людских и материальных ресурсов, которые были опасно сокращены семейными ограничениями, голодом, эпидемиями, налогами, расточительством и войной. Промышленность никогда не процветала на паразитическом полуострове; теперь, когда ее рынки были потеряны на Востоке и в Галлии, она больше не могла поддерживать городское население, которое добывало средства к существованию, работая в магазинах и домах. Коллегии или гильдии страдали от невозможности продать свои голоса в монархии, где голосование было редкостью. Внутренняя торговля упала, разбойничьи нападения на дорогах усилились, а некогда отличные дороги, хотя и оставались лучше, чем до XIX века, пришли в упадок.

Средние классы были главной опорой муниципальной жизни в Италии; теперь они тоже были ослаблены экономическим упадком и фискальной эксплуатацией. Каждый владелец недвижимости облагался растущими налогами, чтобы поддержать разросшийся бюрократический аппарат, главной функцией которого был сбор налогов. Сатирики жаловались, что «те, кто живет за счет общественных средств, более многочисленны, чем те, кто их обеспечивает».16 На коррупцию уходила большая часть уплаченных налогов; тысячи законов были направлены на то, чтобы предотвратить, выявить или наказать недобросовестное использование государственных доходов или имущества. Многие сборщики переплачивали налоги с простых людей, а мелочь оставляли себе; за вознаграждение они могли облегчить налоговое бремя богатых.17 Императоры старались обеспечить честный сбор налогов; Валентиниан I назначил в каждом городе защитника города, чтобы защитить горожан от сутяжничества сюзеренов, а Гонорий отменил налоги городов, оказавшихся в затруднительном финансовом положении. Тем не менее, если верить Сальвиану, некоторые граждане бежали за границу, чтобы жить под властью варварских королей, которые еще не научились в полной мере искусству налогообложения; «агенты казначейства казались страшнее врагов».18 В этих условиях стимулы к воспитанию детей ослабли, и население сократилось. Тысячи пахотных акров оставались необработанными, создавая экономический вакуум, который в сговоре с уцелевшим богатством городов притягивал жаждущих земли варваров. Многие крестьяне, не имея возможности платить налоги или защищать свои дома от вторжения или грабежа, передавали свои владения более богатым и сильным помещикам и становились их колонами или земледельцами; они обязывались отдавать господину часть своей продукции, труда и времени в обмен на гарантированное пропитание и защиту в мире и войне. Таким образом, Италия, которая никогда не узнает полного феодализма, была одной из первых стран, подготовивших его основы. Аналогичный процесс происходил в Египте, Африке и Галлии.

Рабство постепенно угасало. В развитой цивилизации ничто не может сравниться с переменной заработной платой, зарплатой или прибылью свободного человека в качестве экономического стимула. Рабский труд оплачивался только тогда, когда рабы были в изобилии и стоили дешево. Их стоимость возросла с тех пор, как легионы перестали приносить домой человеческие плоды побед; теперь, когда правительство было слабым, рабам было легко сбежать; кроме того, за рабами нужно было ухаживать, когда они болели или старели. По мере того как стоимость рабов росла, владелец защищал свои инвестиции в них более бережным обращением; но хозяин все еще имел, в определенных пределах, власть жизни и смерти над своим имуществом,19 он мог использовать закон для возвращения беглых рабов и мог вступать в сексуальные отношения с такими из них, мужчинами или женщинами, которые удовлетворяли его амбидекстерную фантазию. Паулин из Пеллы хвалил себя за целомудрие своей юности, когда «я сдерживал свои желания… никогда не принимал любовь свободной женщины… и довольствовался любовью рабынь в моем доме».20

Большинство богачей теперь жили на своих загородных виллах, избегая суматохи и городского сброда. Тем не менее большая часть богатства Италии по-прежнему тяготела к Риму. Великий город больше не был столицей и редко видел императора, но он оставался социальным и интеллектуальным центром Запада. Здесь же находилась вершина новой итальянской аристократии — не наследственной, как в старину, а периодически набираемой императорами на основе земельных богатств. Хотя сенат утратил часть своего престижа и большую часть власти, сенаторы жили в пышности и напоказ. Они занимали важные административные должности и устраивали публичные игры из своих личных средств. Их дома были переполнены слугами и дорогой мебелью; один ковер стоил 400 000 долларов.21 Письма Симмаха и Сидония, поэзия Клавдиана раскрывают более светлую сторону этой господской жизни: социальную и культурную активность, верное служение государству, гениальную дружелюбность, верность супругов, нежность родительской любви.

Священник из Марселя в V веке нарисовал менее привлекательную картину условий в Италии и Галлии. Книга Сальвиана «О правлении Бога» (ок. 450 г.) посвящена той же проблеме, которая породила «Город Божий» Августина и «Историю против язычников» Орозия: как можно примирить зло варварских нашествий с божественным и благодетельным Провидением? Эти страдания, отвечал Сальвиан, были справедливым наказанием за экономическую эксплуатацию, политическую коррупцию и моральный разврат римского мира. Среди варваров, уверял он, нет такого безжалостного угнетения бедных богатыми; сердце варвара мягче, чем сердце римлянина, и если бы бедняки могли найти средства передвижения, они бы массово мигрировали, чтобы жить под властью варваров.22 Богатые и бедные, язычники и христиане в пределах империи, говорит наш моралист, одинаково утопают в трясине безнравственности, редко известной в истории; прелюбодеяние и пьянство — модные пороки, добродетель и воздержание — попки для тысячи шуток, имя Христа стало бранным ругательством среди тех, кто называет Его Богом.23 В противовес всему этому, говорит наш второй Тацит, можно привести здоровье, бодрость и храбрость германцев, простое благочестие их христианства, снисходительное отношение к покоренным римлянам, их взаимную преданность, добрачное целомудрие и супружескую верность. Вождь вандалов Гайзерик, захватив христианский Карфаген, был потрясен, обнаружив бордель почти на каждом углу; он закрыл эти притоны, а проституткам предоставил выбор между браком и изгнанием. Римский мир деградирует физически, теряет всякую моральную доблесть и оставляет свою защиту наемным иностранцам. Как такие трусы могут заслужить выживание? Римская империя, заключает Сальвиан, «либо мертва, либо испускает последний вздох», даже на пике своей роскоши и игр. Moritur et ridet — смеется и умирает.24

Это ужасная картина, явно преувеличенная; красноречие редко бывает точным. Несомненно, тогда, как и сейчас, добродетель скромно прятала голову и уступала первую полосу пороку, несчастью, политике и преступлению. Августин рисует почти такую же мрачную картину с аналогичной морализаторской целью; он жалуется, что церкви часто пустеют от конкуренции танцующих девушек, демонстрирующих в театрах свои растрепанные прелести.25 На массовых играх все еще происходила резня осужденных и пленников, чтобы устроить праздник. Мы догадываемся о пышной жестокости таких зрелищ, когда Симмах пишет, что на один праздник он потратил 900 000 долларов и что двадцать девять саксонских гладиаторов, которые должны были сражаться на арене, обманули его, задушив друг друга в ходе компактного самоубийства перед началом игр.26 В Риме четвертого века в году было 175 праздников: десять — с гладиаторскими состязаниями, шестьдесят четыре — с цирковыми представлениями, остальные — с представлениями в театрах.27 Варвары воспользовались этой страстью к виртуальным сражениям, напав на Карфаген, Антиохию и Трир, пока люди были поглощены игрой в амфитеатре или цирке.28 В 404 году гладиаторская программа праздновала в Риме сомнительную победу Стилихона при Поллентии. Кровь уже начала литься, когда восточный монах Телемах выскочил с трибун на арену и потребовал прекратить бои. Разъяренные зрители забили его камнями до смерти, но император Гонорий, тронутый этой сценой, издал эдикт, отменяющий гладиаторские игры.* Цирковые состязания продолжались до 549 года, когда они были прекращены из-за истощения городских богатств в ходе готских войн.

В культурном отношении Рим не видел столь насыщенного века со времен Плиния и Тацита. Музыка была в моде; Аммиан29 жалуется, что она вытеснила философию и «превратила библиотеки в гробницы»; он описывает гигантские гидравлические органы и лиры размером с колесницу. Школы были многочисленны; каждый, говорит Симмах, имел возможность развить свои способности.30 В «университетах» профессора, оплачиваемые государством, преподавали грамматику, риторику, литературу и философию студентам, собранным со всех западных провинций, а варвары, окружавшие их, терпеливо изучали военное искусство. Любая цивилизация — это плод с крепкого дерева варварства, и падает она на самом большом расстоянии от ствола.

В этот город с миллионным населением около 365 года приехал сирийский грек знатного происхождения и красивой фигуры, Аммиан Марцеллин из Антиохии. Он был солдатом в штабе Урсицина в Месопотамии, принимал активное участие в войнах Констанция, Юлиана и Иовиана; он жил до того, как начал писать. Когда на Востоке наступил мир, он удалился в Рим и взялся дополнить Ливия и Тацита, написав историю империи от Нервы до Валенса. Он писал на трудной и запутанной латыни, как немец на французском; он слишком много читал Тацита и слишком долго говорил по-гречески. Он был откровенным язычником, поклонником Юлиана, презирал роскошь, которую приписывал епископам Рима; но при всем этом он был в целом беспристрастен, восхвалял многие аспекты христианства и осуждал ограничение академической свободы Юлианом как ошибку, «которая должна быть переполнена вечным молчанием».31 Он был настолько образован, насколько может найти время солдат. Он верил в демонов и теургию и цитировал в пользу гаданий своего заклятого противника Цицерона.32 Но в целом он был прямым и честным человеком, справедливым по отношению ко всем фракциям и людям; «никакое словесное лукавство не украшает мои рассказы, но безусловная верность фактам».33 Он ненавидел угнетение, экстравагантность и показуху и высказывал свое мнение о них везде, где только можно. Он был последним из классических историков; после него в латинском мире остались только летописцы.

В том же Риме, чьи нравы казались Аммиану снобистскими и развращенными, Макробий нашел общество людей, которые украшали свое богатство вежливостью, культурой и филантропией. Он был прежде всего ученым, любил книги и спокойную жизнь; в 399 году, однако, мы видим, что он служит викарием, или императорским легатом, в Испании. Его комментарий к «Сну Сципиона» Цицерона стал популярным проводником неоплатонистского мистицизма и философии. Его шеф-поваром, цитируемым почти всеми историками за последние 1500 лет, были Сатурналии, или Праздник Сатурна, «Литературные курьезы», в которых автор собрал разнородный урожай своих учебных дней и книжных ночей. Он усовершенствовал Аулуса Геллия и одновременно переманил его, облекая свой материал в форму воображаемого диалога между реальными людьми — Претекстатом, Симмахом, Флавианом, Сервием и другими, собравшимися на трехдневный праздник Сатурналий с хорошим вином, хорошей едой и учеными разговорами. Врачу Дисарию задают несколько медицинских вопросов: Почему простая диета лучше разнообразной? Почему женщины редко, а старики так регулярно напиваются? «Холоднее или горячее природа женщин, чем мужчин?». Есть рассуждения о календаре, длинный анализ лексики, грамматики, стиля, философии и плагиатов Вергилия, сборник бранных слов всех эпох, трактат о богатых банкетах и редких блюдах. По вечерам этих прорицателей развлекают более легкие вопросы. Почему мы краснеем от стыда и бледнеем от страха? Почему лысина начинается с макушки? Что появилось первым — курица или яйцо? (Ovumne prius fuerit an gallina?)34 То тут, то там встречаются благородные отрывки, например, когда сенатор Претекстат говорит о рабстве:

Я буду оценивать людей не по их статусу, а по их манерам и нравам; это — от нашего характера, а то — от случая…Ты должен искать друзей, Евангел, не только на Форуме или в Сенате, но и в своем собственном доме. Относись к рабу с мягкостью и добротой, допускай его к своим разговорам, а иногда и к своему интимному совету. Наши предки, избавляя господина от гордости, а раба — от стыда, называли первого pater familias, а второго familiaris (то есть один из семьи). Ваши рабы будут больше уважать вас, чем бояться.35

Именно этот кружок около 394 года принял в свои ряды поэта, которому суждено было спеть лебединую песню великолепия Рима. Клавдий Клавдиан, как и Аммиан, родился на Востоке и владел греческим языком как родным; но он должен был выучить латынь в раннем возрасте, чтобы писать на ней так бегло и хорошо. После недолгого пребывания в Риме он отправился в Милан, нашел место в штате Стилихона, стал неофициальным поэтом-лауреатом императора Гонория и женился на родовитой и богатой даме; Клавдиан рассчитывал на главный шанс и не собирался быть похороненным на Поттеровском поле. Он служил Стилихону мелодичными панегириками и зверски язвительными стихами против соперников Стилихона. В 400 году он вернулся в Рим и был с благодарностью принят, когда в поэме «О консульстве Стилихона» написал для Вечного города панегирик, достойный самого Вергилия:

Консул, равный богам, покровитель города, превосходящего все, что на земле охватывает воздух, чей размах не может измерить ни один глаз, чью красоту не может изобразить ни одно воображение, чью хвалу не может озвучить ни один голос, который поднимает золотую голову под соседними звездами, а своими семью холмами подражает семи областям неба; мать оружия и закона, которая простирает свою власть над всей землей и была самой ранней колыбелью правосудия: Это город, который, возникнув из скромного начала, протянулся к обоим полюсам и из одного маленького места распространил свою власть так, что стал соприкасаться со светом солнца…Только она одна приняла в свое лоно побежденных и, как мать, а не императрица, защитила род человеческий общим именем, призвав побежденных разделить ее гражданство и соединив далекие расы узами привязанности. Благодаря ее правлению миром мы обязаны тем, что весь мир — наш дом, что мы можем жить там, где нам заблагорассудится, и что посещение Туле и исследование его некогда страшных диких мест — всего лишь спорт; благодаря ей все и каждый могут пить воды Роны и пить поток Оронта. Благодаря ей мы все — один народ.36

Благодарный сенат воздвиг Клавдиану статую на Форуме Траяна «как славнейшему из поэтов», соединившему в себе красоту Вергилия и мощь Гомера. После дальнейших стихов в честь доходных тем Клавдиан обратился к «Изнасилованию Прозерпины» и рассказал старую историю с призрачными картинами земли и моря и нежной нотой, напоминающей о греческих любовных романах того времени. В 408 году он узнал, что на Стилихона было совершено покушение, а многие друзья генерала были арестованы и казнены. Дальнейший ход его истории нам неизвестен.

В Риме, как и в Афинах и Александрии, сохранились значительные языческие меньшинства, и в конце четвертого века все еще стояло 700 языческих храмов.37 Иовиан и Валентиниан I, похоже, не закрыли храмы, открытые Юлианом. Римские жрецы по-прежнему (394 г.) собирались в своих священных коллегиях, Луперкалии праздновались по старым полудиким обрядам, а на Via Sacra то и дело раздавался пронзительный крик волов, ведомых на жертвоприношение.

Самым уважаемым из язычников последнего времени в Риме был Веттий Претекстат, лидер языческого большинства в сенате. Все люди признавали его достоинства — честность, образованность, патриотизм, прекрасную семейную жизнь; некоторые сравнивали его со старым Катоном и Цинциннатом. Время лучше помнит его друга Симмаха (345–410), чьи письма рисуют столь приятную картину той очаровательной аристократии, которая считала себя бессмертной накануне смерти. Даже его семья казалась бессмертной: дед был консулом в 330 году, отец — префектом в 364 году; сам он был префектом в 384 году и консулом в 391 году. Его сын был претором, внук станет консулом в 446 году, правнук — в 485 году, а прапраправнуки — в 522 году. Его богатство было огромным; у него было три виллы под Римом, семь других в Лациуме, пять на Неаполитанском заливе, другие в других местах Италии, так что «он мог путешествовать по полуострову и быть везде дома».38 Никто не может похвастаться, что он не пожалел этого богатства, потому что он щедро тратил его и искупил свою вину учебой, государственной службой, безупречной моралью и тысячей незаметных филантропических поступков. Среди его верных друзей были как христиане, так и язычники, как варвары, так и римляне. Возможно, он был язычником еще до того, как стал патриотом; он подозревал, что культура, которую он представлял и которой наслаждался, была связана со старой религией, и боялся, что одна не может пасть без другой. Верность древним обрядам позволяла гражданину почувствовать себя звеном в цепи удивительной преемственности от Ромула до Валентиниана и научиться любить город и цивилизацию, так мужественно создававшуюся на протяжении тысячи лет. Недаром его сограждане выбрали Квинта Аврелия Симмаха своим представителем в последней драматической борьбе за своих богов.

В 380 году император Грациан, которого красноречивый Амвросий склонил к страстной ортодоксии, провозгласил Никейский Символ веры обязательным «для всех народов, подвластных правительствам нашей милости», а последователей других верований осудил как «безумных и сумасшедших».39 В 382 году он приказал прекратить выплаты из императорской или муниципальной казны на языческие обряды, весталок и жрецов; конфисковал все земли, принадлежащие храмам и жреческим коллегиям; велел своим агентам убрать из Дома сената в Риме статую богини Победы, которую Август поставил там в 29 году до н. э. и перед которой двенадцать поколений сенаторов давали клятву верности императору. Сенат назначил делегацию во главе с Симмахом, чтобы ознакомить Грациана с делом о Виктории; Грациан отказался их принять и приказал изгнать Симмаха из Рима (382). В 383 году Грациан был убит, и обнадеженный сенат отправил депутацию к его наследнику. Речь Симмаха перед Валентинианом II была воспринята как шедевр красноречивой мольбы. Он утверждал, что нецелесообразно так резко прекращать религиозные обряды, которые на протяжении тысячелетия ассоциировались со стабильностью общественного порядка и престижем государства. В конце концов, «какая разница, каким путем каждый человек ищет истину? Ни по одной дороге люди не могут прийти к пониманию столь великой тайны» (uno itinere non potest perveniri ad tam grande secretum).40

Молодой Валентиниан был тронут; Амвросий рассказывает, что даже христиане в императорском совете советовали восстановить статую Победы. Но Амвросий, отсутствовавший с дипломатической миссией в интересах государства, отменил решение совета, направив императору императивное письмо. Он разбирал один за другим аргументы Симмаха и отвечал на них с характерной силой. В сущности, он пригрозил отлучить правителя от церкви, если прошение будет удовлетворено. «Ты можешь войти в церкви, но не найдешь там священника, который примет тебя, или найдешь их там, чтобы запретить тебе вход».41 Валентиниан отклонил апелляцию сената.

В 393 году язычники Италии предприняли последнюю попытку, рискуя всем ради революции. Полуязыческий император Евгений, которому Феодосий отказал в признании, надеясь привлечь язычников Запада на свою защиту, восстановил статую Победы и похвастался, что после победы над Феодосием будет пасти своих коней в христианских базиликах. Никомах Флавиан, зять Симмаха, возглавил армию в поддержку Евгения, разделил с ним поражение и покончил с собой. Феодосий вошел в Рим и заставил сенат принять постановление об отмене язычества во всех его формах (394 г.). Когда Аларих разграбил Рим, язычники увидели в унижении некогда могущественного города гнев своих забытых богов. Война конфессий разрушила единство и моральный дух людей, и когда поток вторжения достиг их, они могли встретить его только взаимными проклятиями и разделенными молитвами.

IV. ВАРВАРСКИЙ ПОТОП

В качестве постскриптума к убийству Стилихона Олимпиус приказал уничтожить тысячи последователей Стилихона, включая предводителей его варварских легионов. Аларих, который ждал своего шанса за Альпами, воспользовался им сейчас. Он пожаловался, что обещанные ему римлянами 4000 фунтов золота так и не были выплачены; в обмен на это он пообещал, что заложниками его будущей верности станут самые благородные готские юноши. Когда Гонорий отказался, он перешел Альпы, разграбил Аквилею и Кремону, привлек на свою сторону 30 000 наемников, возмущенных убийством своих предводителей, и пронесся по Фламинскому пути до самых стен Рима (408 г.). Никто не оказал ему сопротивления, кроме одинокого монаха, который осудил его как разбойника; Аларих рассмешил его, заявив, что сам Бог повелел ему вторгнуться. Испуганный сенат, как и во времена Ганнибала, впал в варварство; он заподозрил вдову Стилихона в сообщничестве с Аларихом и предал ее смерти. В ответ Аларих перерезал все пути, по которым в столицу могло попасть продовольствие. Вскоре население начало голодать; мужчины убивали мужчин, а женщины — детей, чтобы съесть их. К Алариху была отправлена делегация с просьбой об условиях. Они предупредили его, что миллион римлян готов сопротивляться; он рассмеялся и ответил: «Чем толще сено, тем легче его косить». Смирившись, он согласился уйти, получив все золото, серебро и ценное движимое имущество в городе. «Что же останется нам?» — спросили посланники. «Ваши жизни», — презрительно ответили им. Рим решил продолжить сопротивление, но голод заставил сделать новое предложение о капитуляции. Аларих принял 5000 фунтов золота, 30 000 фунтов серебра, 4000 шелковых туник, 3000 шкур, 3000 фунтов перца.

Тем временем неисчислимое количество рабов-варваров, сбежавших от своих римских хозяев, перешло на службу к Алариху. В качестве компенсации готский вождь Сарус дезертировал от Алариха к Гонорию, взял с собой значительные силы готов и напал на основную армию варваров. Аларих, посчитав это нарушением подписанного перемирия, снова осадил Рим. Раб открыл ворота, готы ворвались внутрь, и впервые за 800 лет великий город был взят врагом (410 г.). В течение трех дней Рим подвергался дискриминационному разграблению, в результате которого церкви Святого Петра и Святого Павла остались нетронутыми, а беженцев, искавших в них убежища, пощадили. Но гунны и рабы в 40-тысячной армии не поддавались контролю. Сотни богатых мужчин были зарублены, их женщины изнасилованы и убиты; было практически невозможно похоронить все трупы, которыми были усеяны улицы. Тысячи пленников были взяты в плен, среди них — сводная сестра Гонория Галла Плацидия. Золото и серебро изымалось везде, где только можно было найти; произведения искусства переплавлялись ради драгоценных металлов, которые в них содержались; многие шедевры скульптуры и керамики с радостью уничтожались бывшими рабами, которые не могли простить нищету и труд, породившие эту красоту и богатство. Аларих восстановил дисциплину и повел свои войска на юг, чтобы завоевать Сицилию; но в том же году он заболел лихорадкой и умер в Козенце. Рабы отвлекли течение реки Бусенто, чтобы вырыть для него надежную и просторную могилу; затем поток вернули в свое русло, а чтобы скрыть место, рабы, выполнявшие эти работы, были убиты.42

Атаульф (Адольф), шурин Алариха, был избран его преемником на посту короля. Он согласился вывести свою армию из Италии при условии, что ему отдадут в жены Плацидию, а его вестготы, в качестве foederati Рима, получат южную Галлию, включая Нарбонну, Тулузу и Бордо, под свое самоуправляемое королевство. Гонорий отказался от брака; Плацидия дала согласие. Готский вождь провозгласил, что его цель — не разрушить Римскую империю, а сохранить и укрепить ее. Он вывел свою армию из Италии и с помощью разумного сочетания дипломатии и силы основал вестготское королевство Галлия, теоретически подчиненное империи, со столицей в Тулузе (414 г.). Через год на него было совершено покушение. Плацидия, любившая его, пожелала остаться вечной вдовой, но была выдана Гонорием за полководца Констанция. После смерти Констанция (421) и Гонория (423) Плацидия стала регентшей при своем сыне Валентиниане III и в течение двадцати пяти лет управляла Западной империей, ничем не опозорив свой пол.

Уже во времена Тацита вандалы были многочисленным и сильным народом, владевшим центральной и восточной частями современной Пруссии. Ко времени Константина они продвинулись на юг, в Венгрию. Потерпев ошеломляющее поражение от вестготов, оставшиеся вандалы попросили разрешения переправиться через Дунай и войти в состав империи. Константин дал согласие, и в течение семидесяти лет они росли и множились в Паннонии. Успехи Алариха будоражили их воображение; вывод легионов из-за Альп для защиты Италии оставил богатый Запад открытым; и в 406 году огромные массы вандалов, аланов и суэвов переправились через Рейн и опустошили Галлию. Они разграбили Майнц и истребили многих жителей. Они двинулись на север, в Белгику, разграбили и сожгли имперский город Трир. Они переправились через Мёз и Эсну, разграбили Реймс, Амьен, Аррас и Турнэ и почти достигли Ла-Манша. Повернув на юг, они переправились через Сену и Луару в Аквитанию и обрушили свою вандальскую ярость почти на все ее города, кроме Тулузы, которую героически защищал ее епископ Эксупериус. Они остановились в Пиренеях, затем повернули на восток и разграбили Нарбонну. Галлия редко знала столь тщательного опустошения.

В 409 году они вошли в Испанию в количестве 100 000 человек. Здесь, как и в Галлии и на Востоке, римское владычество принесло деспотичное налогообложение и упорядоченное управление, богатство сосредоточилось в огромных поместьях, население состояло из рабов, крепостных и обедневших свободных; и все же, по милости стабильности и закона, Испания была одной из самых процветающих римских провинций, а Мерида, Картахена, Кордова, Севилья и Таррагона — одними из самых богатых и культурных городов империи. На этот, казалось бы, безопасный полуостров спустились вандалы, суэвы и аланы; в течение двух лет они грабили Испанию от Пиренеев до пролива и распространили свои завоевания даже на африканское побережье. Гонорий, неспособный защитить римскую землю римским оружием, подкупил вестготов юго-западной Галлии, чтобы они вернули Испанию империи; их умелый король Валлий выполнил эту задачу в ходе хорошо спланированных кампаний (420); суэвы отступили на северо-запад Испании, вандалы — на юг, в Андалусию, которая до сих пор носит их имя; а Валлий посрамил неверность римских дипломатов, вернув Испанию императорской власти.

Все еще жаждущие завоеваний и хлеба, вандалы переправились в Африку (429). Если верить Прокопию43 и Иордану,44 они пришли по приглашению римского наместника Африки Бонифация, который желал их помощи против своего соперника Аэция, преемника Стилихона; эта история не имеет достаточного авторитета. В любом случае вандальский король вполне мог стать инициатором этого плана. Гайзерик был гордым внебрачным сыном рабыни, хромым, но сильным, аскетичным в образе жизни, неустрашимым в конфликтах, яростным в гневе, жестоким во вражде, но обладающим непобедимым гением как в переговорах, так и в войне. Прибыв в Африку, к его 80 000 вандальских и аланских воинов, женщин и детей присоединились дикие мавры, давно обиженные на римское господство, и еретики-донатисты, которые подвергались гонениям со стороны ортодоксальных христиан, а теперь приветствовали новое правление. Из 8 000 000 душ населения римской Северной Африки Бонифаций смог собрать лишь незначительное число для помощи своей небольшой регулярной армии; потерпев поражение от орды Гайзериха, он отступил в Гиппо, где престарелый святой Августин пробудил население к героическому сопротивлению. В течение четырнадцати месяцев город держался в осаде (430-1); затем Гайзерик отступил, чтобы встретиться с другим римским войском, и так ошеломил его, что посол Валентиниана подписал перемирие, признав вандальское завоевание в Африке. Гайзерик соблюдал перемирие, пока римляне не потеряли бдительность; затем он набросился на богатый Карфаген и взял его без боя (439 г.). Знать и католическое духовенство были лишены своего имущества, изгнаны или обращены в рабство; мирское и церковное имущество конфисковывалось везде, где только находилось, и пытки не щадили, чтобы обнаружить его тайники.45

Гайзерик был еще молод. Хотя он был способным администратором, превратившим Африку в прибыльное государство, наибольшее удовольствие он получал от войны. Создав огромный флот, он опустошал с его помощью берега Испании, Италии и Греции. Никто не мог сказать, где в следующий раз высадятся его груженные кавалерией корабли; никогда еще в истории Рима в западном Средиземноморье не было такого беспрепятственного пиратства. В конце концов император, в качестве платы за африканскую кукурузу, которой жила Равенна и Рим, заключил мир с варварским королем и даже отдал ему в жены императорскую дочь. Рим, которому вскоре предстояло быть разрушенным, продолжал смеяться и играть.

Прошло три четверти века с тех пор, как гунны, перейдя Волгу, спровоцировали нашествие варваров. Дальнейшее их продвижение на запад было медленным и напоминало не столько завоевания Алариха и Гайзериха, сколько распространение колонистов по американскому континенту. Постепенно они обосновались в Венгрии и ее окрестностях и привели под свою власть многие германские племена.

Примерно в 433 году умер гуннский царь Руа, оставив свой трон племянникам Бледе и Аттиле. Бледа был убит — по некоторым данным, Аттилой — около 444 года, и Аттила (т. е., по-готски, «Маленький отец») стал править племенами гуннов к северу от Дуная, от Дона до Рейна. Готский историк Иордан описывает его, но мы не знаем, насколько точно:

Он был человеком, рожденным в мир, чтобы сотрясать народы, бичом всех земель, который наводил ужас на все человечество слухами, ходившими о нем. Походка его была надменной, глаза метались туда-сюда, так что сила его гордого духа проявлялась в движениях его тела. Он был любителем войны, но сдержанным в действиях; могущественным в советах, милостивым к сторонникам и снисходительным к тем, кто однажды был принят под его защиту. Он был невысокого роста, с широкой грудью и большой головой; глаза у него были маленькие, борода — тонкая и покрытая сединой. У него был плоский нос и смуглый цвет лица, выдававший его происхождение.46

Он отличался от других варварских завоевателей тем, что больше полагался на хитрость, чем на силу. Он правил, используя языческие суеверия своего народа для освящения своего величия; его победы подкреплялись преувеличенными рассказами о его жестокости, которые, возможно, он сам и сочинял; наконец, даже его враги-христиане называли его «бичом Божьим» и были так напуганы его коварством, что спасти их могли только готы. Он не умел ни читать, ни писать, но это не умаляло его интеллекта. Он не был дикарем, обладал чувством чести и справедливости и часто оказывался более великодушным, чем римляне. Он жил и одевался просто, ел и пил умеренно, оставляя роскошь своим подчиненным, которые любили демонстрировать свою золотую и серебряную утварь, сбрую и мечи, а также тонкую вышивку, свидетельствующую об искусных пальцах их жен. У Аттилы было много жен, но он презирал ту смесь моногамии и разврата, которая была популярна в некоторых кругах Равенны и Рима. Его дворец представлял собой огромный бревенчатый дом с полом и стенами из строганых досок, но украшенный изящной резьбой или полированным деревом и укрепленный коврами и шкурами, чтобы уберечься от холода. Его столицей была большая деревня, вероятно, на месте нынешней Буды — города, который до нашего века некоторые венгры называли Этцельнбург, город Аттилы.

Теперь (444 г.) он был самым могущественным человеком в Европе. И Феодосий II из Восточной империи, и Валентиниан из Западной платили ему дань в качестве взятки за мир, маскируя ее среди своих народов как плату за услуги, оказанные королем-клиентом. Способный вывести на поле боя армию в 500 000 человек, Аттила не видел причин, почему бы ему не стать хозяином всей Европы и Ближнего Востока. В 441 году его полководцы и войска перешли Дунай, захватили Сирмиум, Сингидунум (Белград), Найсус (Ниш) и Сардику (София) и угрожали самому Константинополю. Феодосий II послал против них войско, но оно было разбито, и Восточная империя добилась мира, лишь повысив ежегодную дань с 700 до 2100 фунтов золота. В 447 году гунны вошли во Фракию, Фессалию и Скифию (южная Россия), разграбили семьдесят городов и увели тысячи людей в рабство. Захваченные женщины добавлялись к женам похитителей, и так началось смешение кровей, оставившее следы монгольских черт вплоть до Баварии. Эти набеги гуннов разоряли Балканы в течение четырех столетий. Дунай надолго перестал быть главной торговой артерией между Востоком и Западом, а города на его берегах пришли в упадок.

Окропив Восток по полной программе, Аттила обратился к Западу и нашел необычный повод для войны. Гонория, сестра Валентиниана III, будучи соблазненной одним из своих камергеров, была изгнана в Константинополь. Ухватившись за любой план побега, она отправила свой перстень Аттиле с призывом о помощи. Хитрый король, обладавший собственным юмором, решил истолковать кольцо как предложение руки и сердца; он тут же предъявил претензии на Онорию и половину Западной империи в качестве ее приданого. Министры Валентиниана запротестовали, и Аттила объявил войну. Его истинной причиной было то, что Маркиан, новый император Востока, отказался продолжать выплату дани, и Валентиниан последовал его примеру.

В 451 году Аттила с полумиллионом воинов дошел до Рейна, разграбил и сжег Трир и Мец, а их жителей истребил. Вся Галлия была в ужасе: это был не цивилизованный воин, как Цезарь, не христианский, пусть и арианский, захватчик, как Аларих и Гайзерих; это был ужасный и отвратительный гунн, флагеллум деи, пришедший наказать и христиан, и язычников за огромное расстояние между их профессиями и их жизнью. В этот кризис Теодорих I, престарелый король вестготов, пришел на помощь империи; он присоединился к римлянам под командованием Аэция, и огромные армии встретились на Каталаунских полях, недалеко от Труа, в одной из самых кровавых битв в истории: 162 000 человек, включая героического готского короля, погибли там. Победа Запада была нерешительной; Аттила отступил в полном порядке, а победители были слишком истощены или слишком разделены в политике, чтобы преследовать его. В следующем году он вторгся в Италию.

Первым городом, павшим на его пути, стала Аквилея; гунны разрушили ее настолько, что она больше никогда не поднималась. К Вероне и Виченце отнеслись более мягко; Павия и Милан откупились от завоевателя, отдав ему свое движимое имущество. Теперь дорога на Рим была открыта для Аттилы; у Аэция была слишком маленькая армия, чтобы оказать существенное сопротивление, но Аттила задержался в По. Валентиниан III бежал в Рим, а оттуда отправил к гуннскому царю делегацию в составе папы Льва I и двух сенаторов. Никто не знает, что произошло на последующей конференции. Лев был внушительной фигурой, и ему принадлежит большая заслуга в бескровной победе. История лишь сообщает, что Аттила отступил. В его армии свирепствовала чума, продовольствие было на исходе, а Маркиан присылал подкрепления с Востока (452 г.).

Аттила отправил свою орду обратно через Альпы в свою венгерскую столицу, угрожая вернуться в Италию следующей весной, если Хонория не будет прислана ему в качестве невесты. Тем временем он утешил себя тем, что добавил в свой гарем девушку по имени Ильдико, хрупкую историческую основу Кримхильды из «Нибелунгов». Он отпраздновал свадьбу, проявив необычайную снисходительность к еде и напиткам. На следующий день его нашли мертвым в постели рядом с молодой женой; у него лопнул кровеносный сосуд, и кровь, попавшая в горло, задушила его (453).47 Его царство было разделено между сыновьями, которые оказались неспособны сохранить его. Между ними вспыхнула ревность, подвластные племена отказались от верности беспорядочному руководству, и в течение нескольких лет империя, грозившая покорить греков и римлян, германцев и галлов, наложить печать Азии на лицо и душу Европы, распалась на части и растаяла.

V. ПАДЕНИЕ РИМА

Плацидия умерла в 450 году, и Валентиниан III мог свободно ошибаться от первого лица. Как Олимпий уговорил Гонория убить Стилихона, остановившего Алариха при Поллентии, так теперь Петроний Максим уговаривал Валентиниана убить Аэция, остановившего Аттилу при Трое У Валентиниана не было сына, и его возмутило желание Аэция женить своего сына на дочери Валентиниана Евдокии. В безумном припадке тревоги император послал за Аэцием и убил его собственной рукой (454). «Сир, — сказал один из его придворных, — ты отрубил правую руку левой». Несколько месяцев спустя Петроний подговорил двух последователей Аэция убить Валентиниана. Никто не потрудился наказать убийц; убийство уже давно стало общепринятой заменой выборам. Петроний избрал себя на трон, заставил Евдоксию, вдову Валентиниана, выйти за него замуж и принудил Евдокию взять в мужья его сына Палладия. Если верить Прокопию,48 Евдокия обратилась к Гайзерику, как Гонория к Аттиле. У Гайзериха были причины откликнуться: Рим снова богател, несмотря на Алариха, а римская армия была не в состоянии защитить Италию. Король вандалов отплыл с непобедимой армадой (455 г.). Только безоружный папа в сопровождении местного духовенства преградил ему путь между Остией и Римом. На этот раз Льву не удалось переубедить завоевателя, но он взял с него обещание не устраивать резню, пытки и пожары. На четыре дня город был отдан на разграбление; христианские церкви были пощажены, но все уцелевшие сокровища храмов были унесены на вандальские галеры; в число этих трофеев попали золотые столы, семисвечники и другие священные сосуды из храма Соломона, привезенные в Рим Титом за четыре века до этого. Все драгоценные металлы, украшения и мебель в императорском дворце были вывезены, а все, что осталось ценного в домах богачей. Тысячи пленников были обращены в рабство; мужей разлучили с женами, родителей — с детьми. Гайзерик увез императрицу Евдоксию и двух ее дочерей с собой в Карфаген, выдал Евдокию замуж за своего сына Гунерика, а императрицу и Плацидию (младшую) отправил в Константинополь по просьбе императора Льва I. В целом это разграбление Рима не было беспорядочным вандализмом, а вполне соответствовало древним законам войны. Карфаген мягко отомстил за безжалостность римлян в 146 году до нашей эры.

Хаос в Италии теперь был полным. Полвека нашествий, голода и моровой язвы привели к тому, что тысячи ферм были разрушены, тысячи акров земли остались необработанными, но не из-за истощения почвы, а из-за истощения человека. Святой Амвросий (ок. 420 г.) оплакивал опустошение и обезлюдение Болоньи, Модены, Пьяченцы; папа Геласий (ок. 480 г.) описывал большие области Северной Италии как почти лишенные человеческого рода; сам Рим за одно столетие сократился с 1 500 000 душ до примерно 300 000;49 Все великие города империи теперь находились на Востоке. Кампанья вокруг Рима, некогда богатая виллами и плодородными фермами, была заброшена ради безопасности обнесенных стенами городов; сами города были сжаты до сорока акров, чтобы экономически выгодно обнести их стенами для обороны; во многих случаях стены были импровизированы из обломков театров, базилик и храмов, которые когда-то украшали муниципальное великолепие Италии. В Риме еще сохранялось некоторое богатство даже после Гайзериха, и Рим и другие итальянские города восстановятся при Теодорихе и лангобардах; но в 470 году общее обнищание полей и городов, сенаторов и пролетариев, подавило дух некогда великой расы до эпикурейского цинизма, сомневающегося во всех богах, кроме Приапа, робкой бездетности, избегающей ответственности за жизнь, и злобной трусости, осуждающей каждую капитуляцию и уклоняющейся от выполнения боевых задач. За экономическим и биологическим упадком последовал политический: аристократы, которые могли управлять, но не могли править; бизнесмены, слишком поглощенные личной выгодой, чтобы спасти полуостров; генералы, которые выигрывали с помощью взяток больше, чем с помощью оружия; бюрократия, непомерно дорогая и непоправимо коррумпированная. Величественное дерево подгнило в стволе и созрело для падения.

Последние годы были калейдоскопом императорских посредственностей. Галльские готы провозгласили одного из своих генералов, Авита, императором (455 г.); сенат отказался утвердить его, и он был преобразован в епископа. Майориан (456-61 гг.) храбро трудился над восстановлением порядка, но был свергнут своим патрицием или премьер-министром, вестготом Рицимером. Северас (461-5) был неэффективным инструментом Рицимера. Антемий (467-72) был полуязыческим философом, неприемлемым для христианского Запада; Рицимер осадил его, взял в плен и приказал убить. Олибрий, по милости Рицимера, правил два месяца (472) и удивил сам себя, умерев естественной смертью. Гликерий (473) вскоре был свергнут, и в течение двух лет Римом правил Юлий Непот. В это время в Италию хлынул новый конгломерат варваров — герулов, сциров, ругиев и других племен, которые когда-то признали власть Аттилы. В это же время паннонский полководец Орест сверг Непоса и посадил на трон его сына Ромула (по прозвищу Августул) (475 г.). Новые захватчики потребовали от Ореста треть Италии; когда он отказался, они убили его и заменили Ромула своим полководцем Одоацером (476 г.). Этот сын министра Аттилы Эдекона был не лишен способностей; он созвал трусливый сенат и через него предложил Зенону, новому императору Востока, суверенитет над всей империей при условии, что Одоакр в качестве своего патриция будет управлять Италией. Зенон согласился, и череда западных императоров завершилась.

Никто, похоже, не видел в этом событии «падения Рима»; напротив, оно казалось благословенным объединением империи, как раньше при Константине. Римский сенат воспринял это событие именно так и воздвиг в Риме статую Зенона. Германизация итальянской армии, правительства и крестьянства, а также естественное размножение германцев в Италии продолжались так долго, что политические последствия казались незначительными сдвигами на поверхности национальной сцены. Однако на самом деле Одоакер правил Италией как король, не обращая особого внимания на Зенона. В сущности, германцы завоевали Италию, как Гайзерик завоевал Африку, как вестготы завоевали Испанию, как англы и саксы завоевывали Британию, как франки завоевывали Галлию. На Западе великой империи больше не было.

Результаты завоевания варваров были бесконечны. В экономическом плане оно означало реорганизацию. Варвары жили земледелием, скотоводством, охотой и войной и еще не научились торговым сложностям, благодаря которым процветали города; с их победой муниципальный характер западной цивилизации прекратился на семь столетий. В этническом плане миграции принесли новое смешение расовых элементов — значительное вливание германской крови в Италию, Галлию и Испанию и азиатской крови в Россию, Балканы и Венгрию. Это смешение не привело к мистическому оживлению итальянского или галльского населения. Произошло уничтожение слабых индивидов и отрядов путем войны и других форм конкуренции; принуждение каждого к развитию силы, выносливости, мужества и мужских качеств, которые долгое время подавлялись безопасностью; возрождение в бедности более здоровых и простых привычек жизни, чем те, которые порождались роскошью и богатством городов. В политическом плане завоевание заменило высшую форму монархии на низшую; оно увеличило власть людей и уменьшило силу и защиту законов; индивидуализм и насилие усилились. В историческом плане завоевание разрушило внешнюю форму того, что уже разлагалось внутри; оно с прискорбной жестокостью и тщательностью очистило систему жизни, которая, со всеми ее дарами порядка, культуры и закона, износилась до старческой дряхлости и утратила способность к возрождению и росту. Теперь можно было начинать все сначала: империя на Западе угасла, но родились государства современной Европы. За тысячу лет до Рождества Христова северные захватчики вошли в Италию, покорили ее жителей, смешались с ними, позаимствовали у них цивилизацию и вместе с ними на протяжении восьми веков строили новую цивилизацию. Через четыреста лет после Христа процесс повторился; колесо истории совершило полный оборот; начало и конец были одинаковыми. Но конец всегда был началом.

Приемной матерью новой цивилизации стала Церковь. По мере того как старый порядок угасал в коррупции, трусости и пренебрежении, поднималась уникальная армия церковников, чтобы энергично и умело защищать возрожденную стабильность и порядочность жизни. Историческая функция христианства заключалась в том, чтобы восстановить нравственные основы характера и общества, обеспечив сверхъестественные санкции и поддержку для неприемлемых заповедей социального порядка; привить грубым варварам более мягкие идеалы поведения через вероучение, спонтанно состоящее из мифа и чуда, страха, надежды и любви. Есть эпическое величие, запятнанное суеверием и жестокостью, в борьбе новой религии за то, чтобы захватить, приручить и вдохновить умы грубых или упадочных людей, создать объединяющую империю веры, которая снова будет держать людей вместе, как когда-то их держала магия Греции или величие Рима. Институты и верования — порождение человеческих потребностей, и понимать их нужно с точки зрения этих потребностей.

I. ОРГАНИЗАЦИЯ ЦЕРКВИ

Если искусство — это организация материалов, то Римско-католическая церковь — один из самых грандиозных шедевров истории. На протяжении девятнадцати веков, каждый из которых был тяжелым и кризисным, она удерживала своих верующих вместе, следуя за ними со своими служениями на край земли, формируя их умы, формируя их мораль, поощряя их плодовитость, торжествуя их браки, утешая их утраты, возводя их сиюминутные жизни в вечную драму, собирая их дары, переживая каждую ересь и бунт и терпеливо возводя вновь все разрушенные опоры своей власти. Как развивалось это величественное учреждение?

Он начался с духовного голода мужчин и женщин, измученных бедностью, усталых от конфликтов, потрясенных тайной или боящихся смерти. Миллионам душ Церковь принесла веру и надежду, которые вдохновляли и отменяли смерть. Эта вера стала их самым ценным достоянием, за которое они готовы были умереть или убить; и на этой скале надежды была построена Церковь. Сначала это было простое объединение верующих, экклесия или собрание. Каждая экклесия или церковь выбирала одного или нескольких пресвитеров, священников, чтобы руководить ими, и одного или нескольких чтецов, аколитов, иподиаконов и дьяконов, чтобы помогать священнику. По мере роста числа верующих и усложнения их дел общины выбирали в каждом городе священника или мирянина на должность episcopos — надзирателя, епископа, который координировал их работу. По мере роста числа епископов они, в свою очередь, нуждались в надзоре и координации; в IV веке мы слышим об архиепископах, митрополитах или примасах, управляющих епископами и церквями провинции. Над всеми этими категориями духовенства властвовали патриархи в Константинополе, Антиохии, Иерусалиме, Александрии и Риме. По призыву патриарха или императора епископы и архиепископы собирались на синоды или соборы. Если собор представлял только провинцию, он назывался провинциальным; если он представлял только Восток или Запад, он назывался пленарным; если и то и другое, он был общим; если его постановления принимались как обязательные для всех христиан, он был экуменическим, то есть распространялся на ойкумену, или (весь христианский) населенный мир. Возникающее время от времени единство дало Церкви название католической, или вселенской.

Эта организация, чья власть опиралась, наконец, на веру и престиж, требовала определенного регулирования церковной жизни. В первые три века христианства безбрачие не требовалось от священника. Он мог держать жену, на которой женился до рукоположения, но не должен был жениться после принятия священного сана; и не мог быть рукоположен человек, женившийся на двух женах, вдовах, разведенных или наложницах. Как и большинство обществ, церковь подвергалась нападкам экстремистов. Реагируя против сексуальной распущенности языческих нравов, некоторые христианские энтузиасты сделали вывод из отрывка из послания святого Павла1 что любая торговля между полами греховна; они осуждали любой брак и содрогались от мерзости женатого священника. Провинциальный собор в Генгре (ок. 362 г.) осудил эти взгляды как еретические, но Церковь все чаще требовала безбрачия от своих священников. Отдельным церквям все чаще оставляли имущество; время от времени женатый священник переписывал завещание на свое имя и передавал его своим детям. Брак священника иногда приводил к прелюбодеянию или другому скандалу и снижал уважение народа к священнику. Римский синод 386 года посоветовал духовенству хранить полную непорочность, а годом позже папа Сириций приказал снять с должности любого священника, который женился или продолжал жить с женой. Иероним, Амвросий и Августин поддержали этот указ с утроенной силой, и после целого поколения спорадического сопротивления он с переменным успехом был введен в действие на Западе.

Самой серьезной проблемой Церкви, наряду с примирением ее идеалов с ее продолжением, было найти способ сосуществования с государством. Возникновение церковной организации бок о бок с государственными чиновниками породило борьбу за власть, в которой признанное подчинение одной другой было необходимым условием мира. На Востоке церковь подчинялась государству, на Западе она боролась за независимость, а затем за господство. В любом случае союз Церкви и государства влек за собой глубокую модификацию христианской этики. Тертуллиан, Ориген и Лактанций учили, что война всегда незаконна; теперь Церковь, находясь под защитой государства, смирилась с тем, что ей придется вести те войны, которые она сочтет необходимыми для защиты государства или Церкви. Она не имела в своем распоряжении силовых средств; но когда сила казалась ей необходимой, она могла обратиться к «светской руке» для осуществления своей воли. Она получала от государства и от частных лиц великолепные дары в виде денег, храмов или земель; она богатела и нуждалась в том, чтобы государство защищало ее во всех правах собственности. Даже когда государство пало, она сохранила свои богатства; варвары-завоеватели, какими бы еретиками они ни были, редко грабили Церковь. Авторитет слова очень скоро сравнялся с силой меча.

II. ГЕРЕТИКА

Самой неприятной задачей церковной организации было предотвратить раздробление Церкви через умножение ересей — то есть учений, противоречащих концилиарным определениям христианского вероучения. Одержав победу, Церковь перестала проповедовать веротерпимость; она смотрела на индивидуализм в вере так же враждебно, как государство на сецессию или бунт. Ни Церковь, ни еретики не рассматривали ересь в чисто теологических терминах. Во многих случаях ересь была идеологическим флагом мятежной местности, стремящейся освободиться от императорской власти; так, монофизиты хотели освободить Сирию и Египет от Константинополя, донатисты — Африку от Рима; а поскольку церковь и государство теперь были едины, восстание было направлено против обоих. Православие выступало против национализма, ересь защищала его; церковь стремилась к централизации и единству, еретики — к местной независимости и свободе.

Арианство, побежденное внутри империи, одержало своеобразную победу среди варваров. Христианство в тевтонские племена впервые принесли римские пленники, захваченные во время готского нашествия на Малую Азию в III веке. «Апостол» Ульфилас (311?-81) был не совсем апостолом. Он был потомком христианского пленника из Каппадокии, родился и вырос среди готов, живших к северу от Дуная. Около 341 года он был посвящен в епископы Евсевием, арианским прелатом из Никомидии. Когда готский вождь Атанарик стал преследовать христиан в своих владениях, Ульфилас получил разрешение от арианина Констанция перевести небольшую общину готских христиан через Дунай во Фракию. Чтобы наставить и приумножить своих новообращенных, он терпеливо перевел с греческого на готский язык всю Библию, кроме Книг Царств, которые он опустил как опасные в военном отношении; а так как у готов еще не было письменности, он составил готский алфавит на основе греческого. Его Библия стала первым литературным произведением на тевтонском языке. Самоотверженная и добродетельная жизнь Ульфиласа породила среди готов такое доверие к его мудрости и честности, что его арианское христианство было принято ими без вопросов. Поскольку другие варвары приняли христианство в IV и V веках от готов, почти все завоеватели Империи были арианами, а новые королевства, основанные ими на Балканах, в Галлии, Испании, Италии и Африке, официально были арианскими. Завоеватели и завоеванные различались в вере лишь на йоту: ортодоксы считали Христа тождественным по существу (homoousios), ариане — лишь сходным по существу (homoiousios) с Богом-Отцом; но это различие стало жизненно важным в политике пятого и шестого веков. Благодаря такому случайному стечению обстоятельств арианство удерживало свои позиции до тех пор, пока ортодоксальные франки не свергли вестготов в Галлии, Белисарий не завоевал вандальскую Африку и готскую Италию, а Рекаред (589 г.) не изменил веру вестготов в Испании.

Мы не можем сегодня интересоваться многочисленными ветрами учений, которые будоражили Церковь в этот период — евномианами, аномеями, аполлинарианами, македонианами, сабеллианами, массалианами, новацианами, прискиллианистами; мы можем лишь скорбеть о нелепостях, за которые умирали и будут умирать люди. Манихейство было не столько христианской ересью, сколько персидским дуализмом Бога и Сатаны, Добра и Зла, Света и Тьмы; оно пыталось примирить христианство и зороастризм и подверглось горьким нападкам со стороны обоих. Он с необычной откровенностью столкнулся с проблемой зла, странным обилием, казалось бы, незаслуженных страданий в мире, управляемом провидением, и был вынужден постулировать Злой Дух, сопутствующий Добру. В течение четвертого века манихейство приобрело множество обращений на Востоке и Западе. Несколько императоров применяли против него беспощадные меры; Юстиниан объявил его смертным преступлением; постепенно оно угасло, но оставило свое влияние на таких поздних еретиков, как пауликанцы, богомилы и альбигойцы. В 385 году испанского епископа Присциллиана обвинили в проповеди манихейства и всеобщего безбрачия; он отверг обвинения; его судили перед узурпировавшим императором Максимом в Трире, два епископа были его обвинителями; его осудили, и по протестам святого Амвросия и святого Мартина его и нескольких его спутников сожгли до смерти (385).

Встречая всех этих нападавших, Церковь оказалась почти побежденной донатистской ересью в Африке. Донат, епископ Карфагена (315 г.), отрицал действенность таинств, совершаемых священниками в состоянии греха; Церковь, не желая так рисковать добродетелями духовенства, благоразумно отвергла эту идею. Тем не менее ересь быстро распространилась в Северной Африке; она привлекла энтузиазм бедняков, и теологическое отклонение переросло в социальный бунт. Императоры выступали против движения; за упорство в нем назначались большие штрафы и конфискации; донатистам было отказано в праве покупать, продавать или завещать имущество; их изгоняли из церквей имперские солдаты, а церкви передавали ортодоксальным священникам. Группы революционеров, одновременно христианских и коммунистических, сформировались под названием Circumcelliones, или бродяги; они осуждали бедность и рабство, списывали долги и освобождали рабов, предлагали восстановить мифическое равенство первобытного человека. Встретив повозку, запряженную рабами, они сажали рабов в повозку и заставляли хозяина тянуть ее за собой. Обычно они довольствовались грабежом, но иногда, раздраженные сопротивлением, они ослепляли ортодоксов или богачей, втирая им в глаза известь, или забивали их до смерти дубинками; так рассказывают их враги. Если же они сами встречали смерть, то радовались, уверенные в том, что попадут в рай. В конце концов фанатизм захватил их полностью; они выдавали себя за еретиков и просили мученичества; они останавливали путников и просили убить их; и когда даже их враги уставали подчиняться, они прыгали в огонь, или прыгали с обрывов, или шли в море.2 Августин всеми силами боролся с донатизмом и на какое-то время, казалось, победил его; но когда в Африку пришли вандалы, донатисты снова появились в большом количестве и радовались изгнанию ортодоксальных священников. Традиция яростной сектантской ненависти передавалась с благочестивым упорством и не оставила единого противостояния, когда (670) пришли арабы.

Тем временем Пелагий будоражил три континента своей атакой на доктрину первородного греха, а Несторий навлекал на себя мученическую смерть сомнениями относительно Богоматери. Несторий был учеником Феодора Мопсуестийского (350?-?428), который почти изобрел высшую критику Библии. Книга Иова, по словам Феодора, была поэмой, адаптированной из языческих источников; Песнь Песней — эпифаламией, имеющей откровенно чувственное значение; многие ветхозаветные пророчества, якобы относящиеся к Иисусу, относились лишь к дохристианским событиям; а Мария была Матерью не Бога, а лишь человеческой природы в Иисусе.3 Несторий возвел себя на епископский престол в Константинополе (428 г.), привлек толпы людей своим красноречием, нажил врагов своим суровым догматизмом и дал им возможность, приняв нелестное мнение Феодора о Марии. Если Христос был Богом, то, по мнению большинства христиан, Мария была Богородицей, богородицей, Матерью Божьей. Несторий считал этот термин слишком сильным; Мария, по его мнению, была матерью только человеческой, а не божественной природы Христа. Лучше было бы, по его мнению, называть ее Матерью Христа.

Кирилл, архиепископ Александрии, произнес на Пасху 429 года проповедь, возвещающую православное учение о том, что Мария — истинная мать не самого Божества, а воплощенного Логоса, или Слова Божьего, содержащего в себе и божественную, и человеческую природу Христа.4 Папа Целестин I, взволнованный письмом Кирилла, созвал собор в Риме (430 г.), который потребовал, чтобы Несторий был низложен или отрекся. Когда Несторий отказался, экуменический собор в Эфесе (431 г.) не только низложил его, но и отлучил от церкви. Многие епископы протестовали, но народ Эфеса разразился демонстрациями радости, которые, должно быть, пробудили воспоминания о Диане-Артемиде. Несторию разрешили удалиться в Антиохию, но поскольку он продолжал защищать себя и требовать восстановления, император Феодосий II сослал его в оазис в Ливийской пустыне. Он прожил много лет; наконец византийский двор сжалился над ним и послал ему императорское прощение. Гонец нашел его умирающим (ок. 451 г.). Его последователи удалились в восточную Сирию, построили церкви, основали школу обучения в Эдессе, перевели Библию, Аристотеля и Галена на сирийский язык и сыграли важную роль в ознакомлении мусульман с греческой наукой, медициной и философией. Преследуемые императором Зеноном, они перешли в Персию, открыли влиятельную школу в Нисибисе, процветали в условиях персидской веротерпимости и основали общины в Балхе и Самарканде, в Индии и Китае. Рассеянные по Азии, они существуют и по сей день, продолжая осуждать мариолатство.

Последнюю великую ересь этого бурного периода и самую судьбоносную по своим последствиям провозгласил Евтихий, глава одного из монастырей близ Константинополя. В Христе, говорил Евтихий, не было двух природ, человеческой и божественной; была только божественная. Константинопольский патриарх Флавиан созвал поместный синод, который осудил эту «монофизитскую» ересь и отлучил Евтихия от церкви. Монах обратился к епископам Александрии и Рима; Диоскорас, сменивший Кирилла, убедил императора Феодосия созвать новый собор в Эфесе (449). Религия была подчинена политике; Александрийский собор продолжил войну с Константинопольским собором; Евтихий был оправдан, а Флавиан подвергся таким ораторским нападкам, что умер.5 Собор издал анафемы против любого человека, который бы придерживался мнения о двух природах Христа. Папа Лев I не присутствовал на соборе, но отправил ему несколько писем («том Льва») в поддержку Флавиана. Потрясенный докладом своих делегатов, Лев заклеймил собор как «разбойничий синод» и отказался признать его постановления. Позднейший собор, состоявшийся в Халкидоне в 451 году, одобрил письма Льва, осудил Евтихия и подтвердил двойную природу Христа. Но двадцать восьмой канон этого собора утверждал равную власть Константинопольского епископа с Римским. Лев, боровшийся за верховенство своего сана как необходимого для единства и авторитета Церкви, отверг этот канон, и началась долгая борьба между соперничающими соборами.

В довершение смуты большинство христиан Сирии и Египта отказались принять доктрину о двух природах в одной личности Христа. Монахи Сирии продолжали учить монофизитской ереси, а когда на Александрийский престол был назначен православный епископ, его разорвали на куски в его церкви в Страстную пятницу.6 После этого монофизитство стало национальной религией христианского Египта и Абиссинии, а к VI веку преобладало в западной Сирии и Армении, в то время как несторианство усилилось в Месопотамии и восточной Сирии. Успех религиозного восстания усилил политический бунт; и когда в седьмом веке арабы-завоеватели хлынули в Египет и на Ближний Восток, половина населения встретила их как освободителей от теологической, политической и финансовой тирании византийской столицы.

III. ХРИСТИАНСКИЙ ЗАПАД

Епископы Рима в четвертом веке показали Церковь не с лучшей стороны. Сильвестр (314-35) заслужил похвалу за обращение Константина; благочестивая вера представляла его как получившего от императора в «Дарственной Константина» почти всю Западную Европу; но он не вел себя так, словно ему принадлежала половина мира белых людей. Юлий I (337-52) решительно утвердил верховную власть римского собора, но Либерий (352-66) по слабости или по возрасту подчинился арианским велениям Констанция. После его смерти Дамас и Урсин оспаривали папство; противоборствующие толпы поддерживали их в самых энергичных традициях римской демократии; в один день и в одной церкви в ходе спора было убито 137 человек.7 Претекстат, тогдашний языческий префект Рима, изгнал Уйсинуса, и Дамасус правил восемнадцать лет с удовольствием и умением. Он был археологом и украсил гробницы римских мучеников красивыми надписями; он был также, говорят непочтительные, auriscalpius matronarum, чесальщиком дамских ушей — то есть специалистом по выбиванию подарков для Церкви у богатых матрон Рима.8

Лев I, прозванный Великим, занимал трон Петра на протяжении целого поколения кризисов (440-61 гг.) и благодаря мужеству и государственной мудрости вознес Апостольский престол на новые высоты власти и достоинства. Когда Иларий Пуатье отказался принять его решение в споре с другим галльским епископом, Лев направил ему императивные приказы; а император Валентиниан III подкрепил их эпохальным эдиктом, императивно подтверждающим власть римского епископа над всеми христианскими церквями. Епископы Запада в целом признали это главенство, епископы Востока сопротивлялись. Константинопольский, Антиохийский, Иерусалимский и Александрийский патриархи претендовали на равную с Римским власть, и яростные споры Восточной церкви проходили при скудном послушании Римского епископа. Трудности в общении и путешествиях в сочетании с разнообразием языков привели к отчуждению Западной церкви от Восточной. Однако на Западе папы все чаще играли ведущую роль даже в светских делах. В нерелигиозных вопросах они подчинялись римскому государству и префекту, а до седьмого века добивались подтверждения своего избрания от императора. Но удаленность восточных и слабость западных правителей оставляли пап главенствующими в Риме; и когда перед лицом вторжения и сенат, и император бежали, и гражданское правительство рухнуло, а папы остались стоять на своих постах, их престиж быстро возрос. Обращение западных варваров значительно расширило власть и влияние римской церкви.

По мере того как богатые и аристократические семьи отказывались от язычества в пользу христианства, Римская церковь все больше и больше участвовала в богатстве, которое приходило в западную столицу; и Аммиан с удивлением обнаружил, что епископ Рима живет как принц в Латеранском дворце и передвигается по городу с пышностью императора.9 Великолепные церкви теперь (400) украшали город. Возникло блестящее общество, в котором элегантные прелаты счастливо общались с нарядными женщинами и помогали им составлять завещания.

В то время как христианское население присоединилось к оставшимся в живых язычникам в театре, на скачках и играх, меньшинство христиан стремилось жить в согласии с Евангелием. Афанасий привез в Рим двух египетских монахов; он написал житие Антония, а Руфинус опубликовал для Запада историю монашества на Востоке. Благочестивые умы находились под влиянием сообщений о святости Антония, Шнуди и Пахомия; Сикст III (432–440) и Лев I основали в Риме монастыри, а несколько семей, еще живя в своих домах, приняли монашеское правило целомудрия и бедности. Состоятельные римские дамы, такие как Марцелла, Паула и три поколения Меланий, отдавали большую часть своих средств на благотворительность, основывали больницы и монастыри, совершали паломничества к монахам Востока и придерживались столь аскетичного режима, что некоторые из них умерли от самоотречения. Языческие круги Рима жаловались, что такое христианство враждебно семейной жизни, институту брака и бодрости государства, и полемика обрушилась на голову главного защитника аскетизма — одного из величайших ученых и самых блестящих писателей, когда-либо созданных христианской церковью.

Он родился около 340 года в Стридо, недалеко от Аквилеи, вероятно, из далматинского рода, и получил многообещающее имя Евсевий Иероним Софроний — «преподобный, святой по имени мудрец». Он получил хорошее образование в Трире и Риме, хорошо изучил латинскую классику и полюбил ее, как он считал, до греха. Тем не менее он был убежденным и страстным христианином; вместе с Руфином и другими друзьями он основал аскетическое братство в Аквилее и проповедовал такие советы совершенства, что епископ упрекнул его в излишнем нетерпении к естественным слабостям человека. В ответ он назвал епископа невежественным, жестоким, нечестивым, соответствующим мирской пастве, которую он возглавлял, неумелым пилотом сумасшедшего барка.10 Оставив Аквилею с ее грехами, Иероним с несколькими подвижниками отправился на Ближний Восток и поселился в монастыре в пустыне Халкис близ Антиохии (374 г.). Нездоровый климат оказался слишком тяжелым для них; двое умерли, а сам Иероним некоторое время находился на грани смерти. Не выдержав, он покинул монастырь и стал жить как анкорит в пустынном скиту, время от времени погружаясь в Вергилия и Цицерона. Он взял с собой библиотеку и не мог оторваться от стихов и прозы, красота которых манила его, как девичья прелесть. Его рассказ об этом свидетельствует о средневековом настроении. Ему приснилось, что он умер и был

меня приволокли на судейское место. Меня попросили изложить свое состояние, и я ответил, что я христианин. Но Председательствующий сказал: «Ты лжешь; ты цицеронец, а не христианин. Ибо где сокровище твое, там и сердце твое». Тут же я онемел, и [тогда я почувствовал] удары бича, ибо Он приказал бичевать меня….. В конце концов сторонние наблюдатели пали на колени перед Председателем и молили Его помиловать мою молодость и дать мне возможность раскаяться в своей ошибке с условием, что крайние пытки будут применены ко мне, если я еще хоть раз прочитаю книги языческих авторов… Этот опыт не был сладким или праздным сном… Я признаюсь, что мои плечи были черными и синими, и что я чувствовал синяки еще долго после того, как проснулся…Отныне я читал книги Божьи с большим усердием, чем когда-либо прежде читал книги человеческие».11

В 379 году он вернулся в Антиохию и был рукоположен в священники. В 382 году мы находим его в Риме в качестве секретаря папы Дамаса, которому он поручил сделать улучшенный латинский перевод Нового Завета. Он продолжал носить коричневое одеяние и тунику анкорита и вел аскетическую жизнь среди роскошного папского двора. Благочестивые Марцелла и Паула принимали его в своих аристократических домах в качестве духовного наставника, а его языческие критики считали, что он больше наслаждается обществом женщин, чем становится столь страстным восхвалителем безбрачия и девственности. В ответ он сатирически описал римское общество той эпохи в нестареющих выражениях:

Те женщины, которые красят щеки румянами, а глаза белладонной, чьи лица покрыты пудрой… которых никакие годы не могут убедить в том, что они стары; которые укладывают свои головы в одолженные локоны… и ведут себя перед внуками как трепетные школьницы… Вдовы язычников щеголяют шелковыми платьями, украшают себя сверкающими драгоценностями и благоухают мускусом… Другие женщины надевают мужскую одежду, коротко стригут волосы… краснеют, что они женщины, и предпочитают выглядеть как евнухи…. Некоторые незамужние женщины предотвращают зачатие с помощью снадобий, убивая человеческие существа еще до их зачатия; другие, когда обнаруживают, что у них есть ребенок в результате греха, делают аборт с помощью наркотиков….. А есть женщины, которые говорят: «Для чистого все чисто….. Почему я должна воздерживаться от пищи, которую Бог создал для моего удовольствия?»12

Он ругает римскую даму в выражениях, которые наводят на мысль о благодарном взгляде:

Ваш жилет специально разрезан…Груди твои закованы в полоски льна, грудь твоя заключена в тугой пояс… шаль твоя иногда опускается так, что обнажает твои белые плечи; и тогда она поспешно скрывает то, что нарочно открыла.13

К предвзятости моралиста Джером добавляет преувеличения литературного художника, лепящего эпоху, и адвоката, раздувающего бриф. Его сатиры напоминают сатиры Ювенала или нашего времени; приятно осознавать, что женщины всегда были столь же очаровательны, как и сейчас. Как и Ювенал, Иероним обличает беспристрастно, бесстрашно и экуменически. Он шокирован тем, что даже среди христиан встречаются наложницы, и еще более шокирован тем, что они прикрываются притворством, будто бы они упорно практикуют целомудрие. «Из какого источника эта чума «дорогих любимых сестер» проникла в церковь? Откуда взялись эти незамужние жены? Эти романтические наложницы, эти блудницы-однолюбки? Они живут в одном доме со своими друзьями-мужчинами; они занимают одну комнату, часто одну кровать; и при этом они называют нас подозрительными, если мы думаем, что что-то не так».14 Он нападает на римское духовенство, чья поддержка могла бы возвести его на папский престол. Он высмеивает завитых и надушенных церковников, которые часто посещают модное общество, и священника, охотящегося за наследством, который встает перед рассветом, чтобы навестить женщин, еще не успевших встать с постели.15 Он осуждает женитьбу священников и их сексуальные отступления и убедительно доказывает безбрачие священников; только монахи, по его мнению, являются истинными христианами, свободными от собственности, похоти и гордыни. С красноречием, которое могло бы привлечь Казанову, Иероним призывает людей отказаться от всего и следовать за Христом, просит христианских матрон посвятить своих первенцев Господу в качестве подношений, причитающихся по Закону,16 и советует своим подругам, если они не могут поступить в монастырь, по крайней мере, жить девственницами в своих домах. Он близок к тому, чтобы оценить брак как грех. «Я хвалю брак, но только за то, что он производит мне девственниц»;17 он предлагает «срубить топором девственности дерево брака».18 и превозносит безбрачного апостола Иоанна над Петром, у которого была жена.19 Самое интересное его письмо (384) — к девушке Евстохии об удовольствиях девственности. Он не против брака, но те, кто избегает его, спасаются от Содома, и болезненных беременностей, и плачущих младенцев, и домашних забот, и мук ревности. Он признает, что путь чистоты также труден и что вечная бдительность — цена девственности.

Девственность можно потерять даже от одной мысли…. Пусть вашими спутниками будут те, кто бледен лицом и худ от поста…. Пусть ваши посты будут ежедневными. Омывайте слезами свою постель и поливайте слезами свое ложе по ночам…Да охраняет тебя уединение покоев твоих; да занимается с тобою Жених внутри…. Когда наступит на тебя сон, Он придет за стену, и просунет руку Свою в дверь, и коснется живота твоего (ventrem). И ты проснешься, и встанешь, и воскликнешь: «Я болен любовью». И услышишь, как Он отвечает: «Сад закрытый — сестра моя, супруг мой; источник затворенный, фонтан запертый».20

Публикация этого письма, по словам Иеронима, «была встречена ливнем камней»; возможно, некоторые читатели почувствовали нездоровый интерес к этим странным советам человека, очевидно, еще не освободившегося от жара желания. Когда через несколько месяцев (384 г.) умерла молодая аскетичная Блезилла, многие обвиняли ее в аскезе, которой ее научил Иероним; некоторые язычники предлагали бросить его в Тибр вместе со всеми монахами Рима. Не раскаявшись, он обратился к истерически скорбящей матери с письмом, в котором утешал и обличал ее. В том же году скончался папа Дамасий, а его преемник не возобновил назначение Иеронима папским секретарем. В 385 году он навсегда покинул Рим, взяв с собой мать Блезиллы Паулу и ее сестру Евстохию. В Вифлееме он построил монастырь, главой которого стал сам, женский монастырь, в котором сначала Паула, а затем Евстохия председательствовали, церковь для общего богослужения монахов и монахинь и богадельню для паломников в Святую землю.

Он устроил себе келью в пещере, собрал там свои книги и бумаги, отдался учебе, сочинению и управлению и прожил там оставшиеся тридцать четыре года своей жизни. Он спорил на острие пера с Хризостомом, Амвросием, Пелагием и Августином. Он написал с догматической силой полсотни работ по вопросам казуистики и библейского толкования, и его труды охотно читали даже его враги. Он открыл школу в Вифлееме, где смиренно и свободно обучал детей самым разным предметам, включая латынь и греческий; теперь, став святым, он почувствовал, что может снова читать классических авторов, от которых он отрекся в юности. Он возобновил изучение иврита, которое начал еще во время своего первого пребывания на Востоке, и за восемнадцать лет терпеливой учености добился того великолепного и звучного перевода Библии на латынь, который известен нам как Вульгата и остается величайшим и самым влиятельным литературным достижением четвертого века. В переводе, как и в любой другой столь масштабной работе, были ошибки, а некоторые «варваризмы» просторечия оскорбляли пуристов; но его латынь стала языком богословия и письма на протяжении всего Средневековья, влила в латинские формы гебраистские эмоции и образы и подарила литературе тысячи благородных фраз, отличающихся компактным красноречием и силой.* Латинский мир познакомился с Библией так, как никогда прежде.

Иероним был святым только в том смысле, что вел аскетическую жизнь, посвященную Церкви; вряд ли его можно назвать святым по характеру или речи. Печально обнаружить в столь великом человеке столько яростных вспышек ненависти, искажений и противоречивой свирепости. Он называет Иоанна, патриарха Иерусалимского, Иудой, сатаной, для которого ад никогда не сможет обеспечить адекватного наказания;21 величественного Амвросия он называет «деформированной вороной»;22 и, чтобы доставить неприятности своему старому другу Руфину, он преследует мертвого Оригена с такой яростью охотника за ересью, что вынуждает папу Анастасия осудить Оригена (400 г.). Мы скорее могли бы простить некоторые грехи плоти, чем эти душевные терзания.

Критики наказывали его без промедления. Когда он преподавал греческую и латинскую классику, его осуждали как язычника; когда он изучал иврит с евреем, его обвиняли в обращении в иудаизм; когда он посвящал свои работы женщинам, его мотивы называли финансовыми или еще хуже.23 Его старость не была счастливой. Варвары пришли на Ближний Восток и захватили Сирию и Палестину (395 г.); «сколько монастырей они захватили, сколько рек покраснело от крови!» «Римский мир», — печально заключил он, — «падает».24 Пока он жил, умерли его возлюбленные Паула, Марцелла и Евстохий. Почти лишившись голоса, потеряв плоть от аскезы и согнувшись от старости, он день за днем трудился над работой за работой; он писал комментарий на Иеремию, когда пришла смерть. Он был скорее великим, чем хорошим человеком; сатириком, пронзительным, как Ювенал, автором писем, красноречивым, как Сенека, героическим тружеником в области науки и богословия.

Иероним и Августин были лишь величайшей парой в замечательную эпоху. Среди своих «отцов» раннесредневековая Церковь выделила восемь «докторов Церкви»: на Востоке — Афанасия, Василия, Григория Назианзена, Иоанна Златоуста и Иоанна Дамаскина; на Западе — Амвросия, Иеронима, Августина и Григория Великого.

Карьера Амвросия (340?-398) иллюстрирует способность христианства привлекать к себе на службу первоклассных людей, которые поколением раньше служили бы государству. Родившийся в Трире, сын префекта Галлии, он, по всем прецедентам, был предназначен к политической карьере, и мы не удивляемся, когда слышим о нем как о провинциальном губернаторе Северной Италии. Проживая в Милане, он тесно общался с императором Запада, который нашел в нем старые римские качества — твердость суждений, исполнительность и спокойное мужество. Узнав, что в соборе собрались соперничающие группировки, чтобы выбрать епископа, он поспешил на место событий и своим присутствием и словами подавил зарождающиеся беспорядки. Когда фракции не смогли договориться о кандидате, кто-то предложил Амвросия; его имя привело народ к восторженному единодушию, и правитель, протестующий и все еще некрещеный, был поспешно крещен, рукоположен в диаконы, затем в священство, затем в епископы, и все это за одну неделю (374).25

Он занимал свой новый пост с достоинством и мастерством государственного деятеля. Он отказался от атрибутов политического положения и жил в образцовой простоте. Свои деньги и имущество он раздал бедным, а освященную плиту своей церкви продал для выкупа военнопленных.26 Он был богословом, который мощно защищал Никейский Символ веры, оратором, чьи проповеди помогли обратить Августина, поэтом, сочинившим несколько самых ранних и благородных церковных гимнов, судьей, чья образованность и честность позорили развращенность светских судов, дипломатом, которому Церковь и государство поручали трудные миссии, добрым дисциплинаром, поддерживавшим, но затмевавшим папу, экклезиастом, который привел великого Феодосия к покаянию и доминировал в политике Валентиниана III. Мать молодого императора, Юстина, была арианкой и пыталась отвоевать церковь в Милане для священника-арианина. Прихожане Амвросия денно и нощно оставались в осажденной церкви, проводя святую «сидячую забастовку» против приказа императрицы сдать здание. «Тогда, — говорит Августин, — возник обычай петь гимны и песни, как это принято в восточных провинциях, чтобы спасти людей от полного изнеможения долгими и скорбными бдениями».27 Амвросий вел знаменитую борьбу с императрицей и одержал убедительную победу над нетерпимостью.

Паулин (353–431) из Нолы на юге Италии являет собой пример более мягкого типа христианского святого. Родившись в старинной богатой семье из Бордо и женившись на даме из такого же высокого рода, он учился у поэта Авсония, занялся политикой и быстро продвигался по службе. Внезапно к нему пришло «обращение» в полном смысле слова — отказ от мира: он продал свое имущество и раздал все бедным, кроме того, что хватало на самое необходимое; а его жена Ферасия согласилась жить с ним как целомудренная «сестра во Христе». Монашеская жизнь еще не утвердилась на Западе, они сделали свой скромный дом в Ноле частным монастырем и прожили в нем тридцать пять лет, воздерживаясь от мяса и вина, постясь много дней в каждом месяце и радуясь освобождению от сложностей богатства. Друзья-язычники его юности, прежде всего его старый учитель Авсоний, протестовали против того, что казалось им уходом от обязательств гражданской жизни; в ответ он приглашал их прийти и разделить его блаженство. В век ненависти и насилия он до конца сохранил дух веротерпимости. Язычники и иудеи присоединились к христианам на его похоронах.

Паулинус писал очаровательные стихи, но только вскользь. Поэтом, который лучше всего выразил христианские взгляды в эту эпоху, был испанец Аврелий Пруденций Клеменс (ок. 348–410). В то время как Клавдиан и Авсоний загромождали свои сочинения мертвыми богами, Пруденций воспевал в древних метрах новые и живые темы: истории мучеников (Peri stephanon, или Book of Crowns), гимны на каждый час дня и ответ в стихах на мольбу Симмаха о статуе Победы. Именно в последней поэме он обратился к Гонорию с памятным призывом подавить гладиаторские бои. Он не испытывал ненависти к язычникам, у него были добрые слова для Симмаха и даже для Юлиана, и он умолял своих собратьев-христиан не уничтожать языческие произведения искусства. Он разделял восхищение Клавдиана Римом и радовался, что можно пройти через большую часть мира белого человека и везде быть под теми же законами, везде в безопасности; «где бы мы ни были, мы живем как сограждане».28 В этом христианском поэте мы улавливаем последний отголосок достижений и мастерства Рима.

То, что Галлия достигла столь высокого уровня цивилизации, не было ни малейшей славой Рима. В литературе Авсонию и Сидонию соответствовали великие епископы Галлии IV века: Иларий Пуатье, Реми Реймсский, Евфроний Аутунский, Мартин Турский. Иларий (ум. ок. 367 г.) был одним из самых активных защитников Никейского Символа веры и написал трактат в двенадцати «книгах», пытаясь объяснить Троицу. Однако в его скромной резиденции в Пуатье мы видим, как он живет хорошей жизнью преданного служителя церкви: рано встает, принимает всех желающих, выслушивает жалобы, разбирает споры, совершает мессу, проповедует, учит, диктует книги и письма, слушает благочестивые чтения за трапезой и каждый день выполняет какую-нибудь работу, например, возделывает поля или ткет одежду для бедных.29 Таков был экклезиаст в его лучшем виде.

Святой Мартин оставил больше имени; сегодня его носят 3675 церквей и 425 деревень во Франции. Он родился в Паннонии около 316 года; в двенадцать лет он захотел стать монахом, но в пятнадцать отец заставил его вступить в армию. Он был необычным солдатом — отдавал свое жалованье бедным, помогал страждущим, практиковал смирение и терпение, словно собирался сделать из армейского лагеря монастырь. После пяти лет военной службы Мартин реализовал свои амбиции и отправился жить монахом в келье, сначала в Италии, затем в Пуатье рядом с любимым им Иларием. В 371 году жители Тура просили его стать их епископом, несмотря на его поношенную одежду и грубые волосы. Он согласился, но настаивал на том, чтобы продолжать жить как монах. В двух милях от города, в Мармутье, он построил монастырь, собрал восемьдесят монахов и вел с ними жизнь непритязательного аскетизма. В его представлении епископ — это человек, который не только совершает мессу, проповедует, совершает таинства и собирает средства, но и кормит голодных, одевает нагих, посещает больных и помогает несчастным. Галлия любила его так, что во всех ее частях рассказывали истории о его чудесах, даже о том, что он воскресил из мертвых трех человек.30 Франция сделала его одним из своих святых покровителей.

Монастырь, основанный Мартином в Пуатье (362 г.), стал первым из многих, появившихся в Галлии. Поскольку идея монашества пришла в Рим благодаря «Жизни Антония» Афанасия и мощному призыву Иеронима к анхоритской жизни, Запад сначала принял самые тяжелые и одинокие формы монашества и попытался практиковать в менее благоприятном климате суровые условия жизни монахов под египетским солнцем. Монах Вульфилаич годами жил с голыми ногами и ступнями на колонне в Трире; зимой у него выпадали ногти из пальцев, а с бороды свисали сосульки. Святой Сенох, близ Тура, так тесно заключил себя в четырех стенах, что нижняя половина его тела не могла двигаться; в таком положении он прожил много лет, став объектом почитания жителей.31 Святой Иоанн Кассиан привнес идеи Пахомия, чтобы уравновесить экстаз Антония; вдохновленный некоторыми проповедями Златоуста, он основал монастырь в Марселе (415) и написал для него первый западный устав монашеской жизни; перед его смертью (435) около 5000 монахов в Провансе жили по его правилам. Вскоре после 400 года святой Гонорат и святой Капрасий построили монастырь на острове Леринс, напротив Канн. Эти учреждения готовили людей к совместному труду, учебе и науке, а не к уединенному посвящению; они стали школами богословия и оказали существенное влияние на мысль Запада. Когда в следующем веке в Галлии появилось правило святого Бенедикта, оно создало на основе традиций Кассиана один из самых благодетельных религиозных орденов в истории.

IV. ХРИСТИАНСКИЙ ВОСТОК

По мере того как Церковь переставала быть группой верующих и становилась институтом, управляющим миллионами людей, она склонялась к более снисходительному отношению к человеческим слабостям и терпимости, а иногда и к удовольствиям этого мира. Меньшинство христиан считало такую снисходительность изменой Христу; они решили добиться рая бедностью, целомудрием и молитвами и полностью удалились от мира. Возможно, миссионеры Ашоки (ок. 250 г. до н. э.) принесли на Ближний Восток монашеские формы, а также теорию и этику буддизма; а дохристианские анхориты, такие как Серапис в Египте или общины эсенов в Иудее, могли передать Антонию и Пахомию идеалы и методы строго религиозной жизни. Монашество было для многих душ убежищем от хаоса и войн варварских нашествий; в монастыре или пустынной келье не было налогов, военной службы, супружеских распрей, изнурительного труда; рукоположение в священники не требовалось от монаха, и после нескольких лет мира наступало вечное блаженство.

Египет, чей климат почти приглашал к монашеству, изобиловал монахами-анхоритами и кенобитами, следовавшими уединенной жизни Антония или общинной жизни, которую Пахомий установил в Табенне. Нил был усыпан монастырями и обителями, в некоторых из них насчитывалось до 3000 монахов и монахинь. Из анхоритов Антоний (ок. 251–356 гг.) был, безусловно, самым известным. После скитаний от уединения к уединению он основал свою келью на горе Колзим, недалеко от Красного моря. Поклонники узнали его, подражали его набожности и строили свои кельи так близко к его келье, как он позволял; перед его смертью пустыня была заселена его духовным потомством. Он редко мылся и дожил до 105 лет. Он отклонил приглашение Константина, но в возрасте девяноста лет отправился в Александрию, чтобы поддержать Афанасия против ариан. Не менее знаменит был Пахомий, который (325 г.) основал девять монастырей и один женский; иногда 7000 монахов, следовавших его правилу, собирались, чтобы отпраздновать какой-нибудь святой день. Эти кенобиты не только работали, но и молились; периодически они отправлялись по Нилу в Александрию, чтобы продать свои товары, купить необходимые вещи и принять участие в церковно-политической борьбе.

Среди анкоритов возникло острое соперничество за первенство в аскетизме. Макарий Александрийский, по словам аббата Дюшена, «никогда не мог услышать о каком-либо подвиге аскетизма, не пытаясь сразу же превзойти его». Если другие монахи не ели вареной пищи в Великий пост, Макарий не ел ее в течение семи лет; если некоторые наказывали себя бессонницей, Макария можно было видеть «неистово старающимся в течение двадцати ночей подряд не заснуть». В течение одного поста он стоял прямо днем и ночью и не ел ничего, кроме нескольких капустных листьев раз в неделю; и все это время он продолжал заниматься своим ремеслом — плетением корзин.32 В течение шести месяцев он спал на болоте, подвергая свое обнаженное тело воздействию ядовитых мух.33 Некоторые монахи преуспели в подвиге уединения; так, Серапион поселился в пещере на дне пропасти, в которую немногие паломники имели смелость спуститься; когда Иероним и Павла достигли его логова, они нашли человека, почти состоящего из костей, одетого только в набедренную повязку, лицо и плечи покрывали нестриженые волосы; его келья была едва достаточна для постели из листьев и досок; однако этот человек жил среди аристократии Рима.34 Некоторые, как Бессарион в течение сорока, а Пахомий в течение пятидесяти лет, никогда не ложились спать;35 Некоторые специализировались в молчании и проходили долгие годы, не произнося ни слова; другие носили тяжести, куда бы они ни шли, или связывали свои конечности железными браслетами, поножами или цепями. Многие с гордостью записывали, сколько лет они не видели женского лица.36 Почти все анхориты жили — некоторые до глубокой старости — на узком ассортименте пищи. Иероним рассказывает о монахах, которые питались исключительно фигами или ячменным хлебом. Когда Макарий был болен, кто-то принес ему виноград; не желая побаловать себя, он послал его другому отшельнику, который послал его другому; и так они обошли всю пустыню (уверяет Руфин), пока не вернулись к Макарию в целости и сохранности.37 Паломники, стекавшиеся со всех концов христианского мира, чтобы увидеть монахов Востока, приписывали им чудеса, не уступающие чудесам Христа. Они могли исцелять болезни или отгонять демонов прикосновением или словом, укрощать змей и львов взглядом или молитвой, пересекать Нил на спине крокодила. Мощи анхоритов стали самым ценным достоянием христианских церквей и хранятся в них по сей день.

В монастырях настоятели требовали абсолютного послушания и испытывали послушников невыполнимыми приказами. Один аббат (как гласит история) приказал послушнику прыгнуть в бушующую печь; послушник послушался, и пламя, как нам сообщили, расступилось, чтобы пропустить его. Другому монаху было велено посадить трость настоятеля в землю и поливать ее, пока она не зацветет; в течение нескольких лет он ежедневно ходил к Нилу, расположенному в двух милях, чтобы набрать воды и полить на трость; на третий год Бог сжалился над ним, и трость зацвела.38 Монахам предписывался труд, говорит Иероним,39 «чтобы их не сбивали с пути опасные фантазии». Некоторые обрабатывали поля, другие ухаживали за садами, плели циновки или корзины, вырезали деревянную обувь или переписывали манускрипты; многие древние классики были сохранены их пером. Однако большинство египетских монахов не имели никакого отношения к письму и презирали светские знания как бесполезное тщеславие.40 Многие из них считали чистоту враждебной благочестию; дева Сильвия отказывалась мыть любую часть своего тела, кроме пальцев; в монастыре из 130 монахинь никто никогда не мылся и не мыл ног. К концу четвертого века, однако, монахи смирились с водой, и аббат Александр, презирая этот упадок, с тоской вспоминал времена, когда монахи «никогда не мыли лица».41

Ближний Восток соперничал с Египтом в количестве и чудесах своих монахов и монахинь. Иерусалим и Антиохия были усеяны монашескими общинами или кельями. Сирийская пустыня была заселена анхоритами; некоторые из них, подобно индусским факирам, привязывали себя цепями к неподвижным скалам, другие пренебрегали столь оседлым образом жизни и бродили по горам, питаясь травой.42 Симеон Стилитов (390?-459), как нам рассказывают, имел обыкновение обходиться без пищи в течение сорока дней Великого поста; во время одного поста его, по его собственному настоянию, замуровали в ограде с небольшим количеством хлеба и воды; на Пасху его не замуровали, а хлеб и вода были найдены нетронутыми. В Калат-Семане, в северной Сирии, около 422 года Симеон построил себе колонну высотой в шесть футов и жил на ней. Стыдясь своей умеренности, он строил и жил на все более высоких колоннах, пока не устроил свое постоянное жилище на столбе высотой в шестьдесят футов. Его окружность в верхней части была чуть больше трех футов; перила не давали святому упасть на землю во сне. На этом столбе Симеон прожил тридцать лет, подвергаясь воздействию дождя, солнца и холода. Лестница позволяла ученикам приносить ему пищу и убирать отходы. Он привязал себя к столбу веревкой; веревка впилась в его плоть, которая вокруг него гнила, воняла и кишела червями; Симеон подбирал червей, которые выпадали из его язв, и клал их туда, говоря им: «Ешьте, что Бог дал вам». Со своей высокой кафедры он читал проповеди толпам людей, приходивших посмотреть на него, обращал варваров, совершал чудесные исцеления, играл в церковную политику и пристыдил ростовщиков, заставив их снизить процентную ставку с двенадцати до шести процентов.43 Его возвышенное благочестие породило моду на отшельников-столпников, которая продержалась двенадцать веков и, в тщательно секуляризованной форме, сохранилась до наших дней.

Церковь не одобряла таких излишеств; возможно, она чувствовала яростную гордость в этих унижениях, духовную жадность в этом самоотречении, тайную чувственность в этом бегстве от женщин и мира. Записи этих аскетов изобилуют сексуальными видениями и снами; в их кельях раздавались их стоны, когда они боролись с воображаемыми искушениями и эротическими мыслями; они верили, что воздух вокруг них полон демонов, атакующих их; монахам, похоже, было труднее быть добродетельными в уединении, чем если бы они жили среди всех возможностей города. Нередко анхориты сходили с ума. Руфинус рассказывает о молодом монахе, в келью которого вошла красивая женщина; он поддался ее чарам, после чего она исчезла, как ему показалось, в воздухе; монах с диким криком побежал в ближайшую деревню и прыгнул в печь общественной бани, чтобы охладить свой огонь. В другом случае молодая женщина умоляла пустить ее в келью монаха, ссылаясь на то, что ее преследуют дикие звери; он согласился принять ее на короткое время, но в этот час она случайно прикоснулась к нему, и пламя желания вспыхнуло в нем, как будто все годы аскетизма оставили его неугашенным. Он попытался схватить ее, но она исчезла из его рук и из его поля зрения, а хор демонов, как нам говорят, громко смеялся над его падением. Этот монах, говорит Руфинус, не мог больше выносить монашеской жизни; подобно Пафнуцию из «Таис» Анатоля Франса, он не мог изгнать видение красоты, которое ему привиделось или привиделось; он покинул свою келью, погрузился в городскую жизнь и последовал за этим видением, наконец, в ад.44

Поначалу организованная церковь не могла контролировать монахов, которые редко принимали священные ордена; однако она чувствовала ответственность за их излишества, поскольку разделяла славу их деяний. Она не могла позволить себе полностью согласиться с монашескими идеалами; она восхваляла безбрачие, девственность и бедность, но не могла осудить брак, родительство или собственность как грехи; теперь она была заинтересована в продолжении рода. Некоторые монахи по собственному желанию покидали свои кельи или монастыри и беспокоили население своими попрошайками; другие ходили из города в город, проповедуя аскетизм, продавая настоящие или фальшивые реликвии, терроризируя синоды и побуждая впечатлительных людей разрушать языческие храмы или статуи, а то и убивать Гипатию. Церковь не могла мириться с такими самостоятельными действиями. Халкидонский собор (451 г.) постановил, что при принятии монашеских обетов следует проявлять большую осмотрительность; что такие обеты должны быть бесповоротными; и что никто не должен организовывать монастырь или покидать его без разрешения епископа епархии.

Христианство теперь (400 г.) почти полностью восторжествовало на Востоке. В Египте коренные христиане, или копты,* составляли уже большинство населения, поддерживая сотни церквей и монастырей. Девяносто египетских епископов признавали власть патриарха в Александрии, который почти соперничал с властью фараонов и Птолемеев. Некоторые из этих патриархов были церковными политиками не самого приятного типа, как, например, Феофил, который сжег дотла языческий храм и библиотеку Сераписа (389 г.). Более приятен скромный епископ Птолемаиса Синезий. Он родился в Киринее (ок. 365 г.), изучал математику и философию в Александрии у Гипатии; до конца жизни он оставался ее преданным другом, называя ее «истинной выразительницей истинной философии». Он посетил Афины и утвердился там в своем язычестве; но в 403 году он женился на христианке и галантно принял христианство; ему показалось простой любезностью превратить свое неоплатоническое триединство Единого, Нуса и Души в Отца, Духа и Сына.45 Он написал множество восхитительных писем и несколько незначительных философских работ, из которых сегодня ни одна не представляет ценности, кроме эссе «В похвалу лысине». В 410 году Феофил предложил ему епископство Птолемаиса. Теперь он был деревенским джентльменом, у которого было больше денег, чем амбиций; он протестовал, что не годится, что он не верит в воскресение тела (как того требовал Никейский Символ веры), что он женат и не намерен бросать свою жену. Феофил, для которого догмы были инструментом, подмигнул на эти ошибки и преобразовал Синезия в епископа прежде, чем философ смог принять решение. Характерно, что его последнее письмо было адресовано Ипатии, а последняя молитва — Христу.46

В Сирии от языческих храмов избавились по примеру Феофила. Императорские эдикты предписывали их закрыть; оставшиеся в живых язычники сопротивлялись, но смирились с поражением, заметив, с каким безразличием их боги приняли уничтожение. У азиатского христианства были более здравомыслящие лидеры, чем египетские.* За короткую пятидесятилетнюю жизнь (329?-379) великий Василий учился риторике у Либания в Константинополе, изучал философию в Афинах, посещал анхоритов Египта и Сирии и отверг их интровертный аскетизм; стал епископом Кесарии Каппадокийской, организовал христианство в своей стране, пересмотрел его ритуалы, ввел самообеспечивающееся ценобитное монашество и составил монашеские правила, которыми до сих пор руководствуются монастыри греко-славянского мира. Он советовал своим последователям избегать театральной суровости египетских анхоритов, а служить Богу, здоровью и здравомыслию полезным трудом; возделывание полей, по его мнению, было прекрасной молитвой. И по сей день христианский Восток признает его выдающееся влияние.

В Константинополе почти не осталось следов языческого культа. Однако само христианство было раздираемо конфликтами; арианство все еще было могущественным, постоянно возникали новые ереси, и у каждого человека было свое собственное богословие. «Этот город, — писал брат Василия, Григорий Ньясский, около 380 года, — полон механиков и рабов, которые все являются глубокими богословами и проповедуют в лавках и на улицах. Если вы попросите человека поменять кусок серебра, он скажет вам, чем Сын отличается от Отца; если вы спросите цену буханки, вам ответят, что Сын ниже Отца; а если вы спросите, готова ли ванна, вам ответят, что Сын был создан из ничего».47 В царствование Феодосия I сириец Исаак основал первый монастырь в новой столице; подобные учреждения быстро множились, и к 400 году монахи стали силой и ужасом в городе, играя шумную роль в конфликтах патриарха с патриархом и патриарха с императором.

Григорий Назианзен познал горечь сектантской ненависти, когда принял призыв ортодоксальных христиан Константинополя стать их епископом (379 г.). Валенса только что умер, но ариане, поставленные императором, все еще находились под церковным контролем и проводили свои службы в Святой Софии. Григорию пришлось разместить свой алтарь и прихожан в доме друга, но он назвал свою скромную церковь обнадеживающим именем — Анастасия (Воскресение). Он был человеком в равной степени благочестивым и образованным; он учился в Афинах вместе со своим соотечественником Василием, и только его второй преемник мог соперничать с ним в красноречии. Его паства росла и росла, пока не стала больше, чем в официальных базиликах. Накануне Пасхи 379 года толпа ариан атаковала часовню Анастасия залпом камней. Восемнадцать месяцев спустя православный император Феодосий с пышностью и триумфом возвел Григория на подобающий ему трон в Святой Софии. Но церковная политика вскоре положила конец его спокойствию; ревнивые епископы объявили его назначение недействительным и приказали ему защищаться перед собором. Слишком гордый, чтобы бороться за свою кафедру, Григорий подал в отставку (381 г.) и вернулся в каппадокийский Назианз, чтобы провести оставшиеся восемь лет своей жизни в безвестности и покое.

Когда умер его равнодушный преемник, императорский двор пригласил в Святую Софию священника из Антиохии, известного в истории как святой Иоанн Златоуст из Золотых Уст. Родившийся (345?) в знатной семье, он учился риторике у Либания, знакомился с языческой литературой и философией; вообще восточные прелаты были более учеными и спорщиками, чем западные. Иоанн был человеком острого ума и резкого нрава. Он беспокоил свою новую паству тем, что серьезно относился к христианству, осуждая в ясных выражениях несправедливость и безнравственность эпохи.48 Он осуждал театр как выставку развратных женщин, как школу сквернословия, соблазнения и интриг. Он спрашивал столичных богатых христиан, почему они тратят так много своего богатства на разгульную жизнь, вместо того чтобы отдать большую часть бедным, как заповедал Христос. Он удивлялся, почему у некоторых людей двадцать особняков, двадцать бань, тысяча рабов, двери из слоновой кости, полы из мозаики, стены из мрамора, потолки из золота; и грозил богачам адом за то, что они развлекают своих гостей восточными танцовщицами.49 Он ругал своих священнослужителей за их ленивую и роскошную жизнь,50 и подозрительное использование женщин для служения им в приходах; он низложил тринадцать епископов, находившихся под его юрисдикцией, за разнузданность или симонию; он упрекал константинопольских монахов за то, что они чаще бывают на улицах, чем в своих кельях. Он практиковал то, что проповедовал: доходы его церкви тратились не на показуху, которой обычно отличались восточные епископства, а на создание больниц и помощь бедным. Никогда еще Константинополь не слышал столь мощных, блестящих и откровенных проповедей. Это были не благочестивые абстракции, а христианские заповеди, применяемые настолько конкретно, что причиняли боль.

Кто может быть более деспотичным, чем домовладельцы? Если вы посмотрите, как они обращаются со своими несчастными арендаторами, то увидите, что они более дикие, чем варвары. Они налагают невыносимые и постоянные поборы на людей, которые ослаблены голодом и трудом на протяжении всей своей жизни, и взваливают на них бремя непосильных услуг… Они заставляют их работать всю зиму в холод и дождь, лишают их сна и отправляют домой с пустыми руками…..

Пытки и избиения, поборы и безжалостные требования услуг, от которых такие люди страдают от агентов, хуже голода. Кто может перечислить, как эти агенты используют их в корыстных целях, а затем обманывают? Их труд вращает оливковый пресс агента; но они не получают ни крупицы продукции, которую их незаконно заставляют разливать по бутылкам для агентов, и получают лишь ничтожную сумму за свою работу.51

Общины любят, когда их ругают, но не исправляют. Женщины продолжали пользоваться духами, богачи — банкетами, духовенство — прислугой, театры — откровениями, и вскоре все группы населения города, кроме бесправных бедняков, выступили против человека с золотыми устами. Императрица Евдоксия, жена Аркадия, вела роскошную жизнь среди столичных геев. Она истолковала одну из проповедей Иоанна как намек на нее и потребовала от своего слабовольного мужа созвать синод для суда над патриархом. В 403 году в Халкидоне собрался собор восточных епископов. Иоанн отказался явиться, сославшись на то, что не должен предстать перед судом своих врагов. Собор низложил его, и он спокойно отправился в изгнание; но в народе поднялся такой шум протеста, что испуганный император отозвал его в свою резиденцию. Через несколько месяцев он снова стал обличать высшие классы и сделал несколько критических замечаний по поводу статуи императрицы. Евдоксия снова потребовала его изгнания, а Феофил Александрийский, всегда готовый ослабить соперника, напомнил Аркадию, что Халкидонский декрет о низложении все еще в силе и может быть приведен в исполнение. Были посланы солдаты, чтобы схватить Хризостома; его перевезли через Босфор и сослали в деревню в Армении (404). Когда его верные последователи узнали об этом, они подняли дикий мятеж; в ходе беспорядков были подожжены Святая София и близлежащий дом сената. Из своего изгнания Хризостом отправил письма с воззваниями к Гонорию и епископу Рима. Аркадий приказал удалить его в отдаленную пустыню Питиус в Понте. По дороге измученный прелат умер в Комане на шестьдесят втором году своей жизни (407). С того времени и по сей день, с небольшими перерывами, Восточная церковь остается слугой государства.

V. СВ. АВГУСТИН (354–430)

Северная Африка, в которой родился Августин, представляла собой пеструю смесь пород и вероисповеданий. Пуническая и нумидийская кровь смешалась с римской в населении и, возможно, в Августине; так много людей говорило на пуническом — старом финикийском языке Карфагена, — что Августин как епископ назначал только священников, которые могли говорить на нем. Донатизм бросал вызов ортодоксии, манихейство — обоим, и, очевидно, большинство людей все еще оставались язычниками.52 Местом рождения Августина был Тагаст в Нумидии. Его мать, святая Моника, была преданной христианкой, чья жизнь была практически поглощена заботой и молитвами о своем непутевом сыне. Его отец был человеком с узким достатком и широкими принципами, чьи неверности Моника терпеливо принимала, твердо веря, что они не могут продолжаться вечно.

В двенадцать лет мальчика отправили в школу в Мадауру, а в семнадцать — на учебу в Карфаген. Вскоре Сальвиан назовет Африку «выгребной ямой мира», а Карфаген — «выгребной ямой Африки»;53 Отсюда и прощальный совет Моники своему сыну:

Она повелела мне и со всей серьезностью предупредила меня, чтобы я не совершал блуда и особенно не осквернял жену любого мужчины. Это показалось мне не лучше женских советов, следовать которым было бы постыдно…Я устремился вперед с такой слепотой, что среди равных мне было стыдно быть виновным в меньшей дерзости, чем они, от которых я слышал, как они хвастались своим озорством; да, и тем более хвастались тем, насколько они были более зверскими; и я с удовольствием делал это, не только ради удовольствия от самого поступка, но и ради его похвалы;… и когда у меня не было возможности совершить злодеяние, которое сделало бы меня таким же плохим, как и погибшие, я притворялся, что сделал то, чего никогда не делал».54

Он оказался способным учеником и в латыни, и в риторике, и в математике, и в музыке, и в философии; «мой неспокойный ум был полностью настроен на поиск знаний».55 Он не любил греческий язык, так и не овладел им и не изучил его литературу; но он был так очарован Платоном, что называл его «полубогом».56 и не перестал быть платоником, когда стал христианином. Его языческая подготовка в области логики и философии подготовила его к тому, чтобы стать самым тонким богословом Церкви.

Окончив университет, он преподавал грамматику в Тагасте, а затем риторику в Карфагене. Поскольку ему уже исполнилось шестнадцать лет, «было много хлопот, чтобы найти мне жену»; однако он предпочел наложницу — удобство, одобренное языческой моралью и римским законом; все еще некрещеный, Августин мог вести свою мораль, куда ему заблагорассудится. Наложничество было для него моральным прогрессом; он отказался от беспорядочных половых связей и, похоже, был верен своей наложнице до их расставания в 385 году. В 382 году, будучи еще восемнадцатилетним юношей, он поневоле стал отцом сына, которого одно время называл «сыном моего греха», но чаще — Адеодат — дар Божий. Он нежно полюбил мальчика и никогда не отпускал его далеко от себя.

В двадцать девять лет он покинул Карфаген и отправился в большой мир Рима. Его мать, опасаясь, что он умрет некрещеным, умоляла его не ехать, а когда он стал настаивать, попросила взять ее с собой. Он притворился, что согласен, но на пристани оставил ее на молитве в часовне и отплыл без нее.57 В Риме он год преподавал риторику, но ученики обманом лишили его платы, и он подал прошение о получении профессорского звания в Милане. Симмах осмотрел его, одобрил и отправил в Милан государственной почтой. Там его догнала храбрая мать, и уговорила его послушать вместе с ней проповеди Амвросия. Он был тронут ими, но еще больше его тронули гимны, которые пели прихожане. В то же время Моника склонила его к мысли о браке и фактически обручила его, тридцатидвухлетнего, с девушкой, у которой денег было больше, чем лет. Августин согласился подождать два года, пока ей не исполнится двенадцать. В качестве предварительного условия он отослал свою любовницу обратно в Африку, где она похоронила свое горе в женском монастыре. Несколько недель непрерывной жизни не дали ему покоя, и вместо женитьбы он взял другую наложницу. «Даруй мне целомудрие, — молил он, — но не сейчас!»58

Среди этих развлечений он находил время для богословия. Он начал с простой веры своей матери, но в школе гордо отбросил ее. В течение девяти лет (374-83 гг.) он принимал манихейский дуализм как наиболее удовлетворительное объяснение мира, столь безразлично состоящего из зла и добра. Некоторое время он флиртовал со скептицизмом поздней Академии; но он был слишком эмоционален, чтобы долго оставаться в подвешенном состоянии. В Риме и Милане он изучал Платона и Плотина; неоплатонизм глубоко вошел в его философию и через него доминировал в христианском богословии до Абеляра. Он стал для Августина притвором к христианству. Амвросий рекомендовал ему читать Библию в свете высказывания Павла о том, что «буква убивает, а дух животворит». Августин обнаружил, что символическое толкование устраняет то, что казалось ему нелепостью Бытия. Он читал послания Павла и чувствовал, что перед ним человек, который, как и он сам, прошел через тысячу сомнений. В окончательной вере Павла был не просто абстрактный платоновский Логос, а Божественное Слово, ставшее человеком. Однажды, когда Августин сидел в миланском саду со своим другом Алипием, голос, казалось, постоянно звучал в его ушах: «Возьми и читай, возьми и читай». Он снова открыл Павла и прочитал: «Не в распутстве и пьянстве, не в блуде и распутстве, не в ссорах и зависти, но облекитесь в Господа Иисуса Христа, и не делайте поблажек плоти, чтобы исполнять похоти ее». Этот отрывок завершил для Августина долгую эволюцию чувств и мыслей; в этой странной вере было что-то бесконечно более теплое и глубокое, чем во всей логике философии. Христианство пришло к нему как глубокое эмоциональное удовлетворение. Отказавшись от скептицизма рассудка, он впервые в жизни обрел нравственный стимул и душевный покой. Его друг Алипий признался, что готов к такому же подчинению. Моника, получив их капитуляцию, растопила свое сердце в благодарной молитве.

В пасхальное воскресенье 387 года Августин, Алипий и Адеодат были крещены Амвросием, а Моника радостно стояла рядом. Все четверо решили отправиться в Африку и вести монашеский образ жизни. В Остии Моника умерла, уверенная в воссоединении в раю. Прибыв в Африку, Августин продал свое скромное имущество и раздал вырученные деньги бедным. Затем он вместе с Алипием и несколькими друзьями создал религиозную общину и жил в Тагасте в бедности, безбрачии, учебе и молитве. Так был основан (388 г.) августинский орден, старейшее монашеское братство на Западе.

В 389 году Адеодат скончался, и Августин оплакивал его так же горько, как если бы все еще не был уверен в вечном блаженстве, ожидающем тех, кто умер во Христе. Работа и писательство были его единственными утешениями. В 391 году Валерий, епископ близлежащего Гиппо (ныне Боне), попросил его помощи в управлении епархией и для этого рукоположил его в священники. Валерий часто уступал ему кафедру, и красноречие Августина поражало прихожан, даже когда они не могли его понять. Гиппо был морским портом с населением около 40 000 человек; католики имели там одну церковь, донатисты — другую; остальные жители были манихеями или язычниками. Манихейский епископ Фортунат до сих пор доминировал на богословской сцене; донатисты вместе с католиками убеждали Августина встретиться с ним в дебатах; тот согласился, и в течение двух дней эти гладиаторы скрещивали слова перед толпой, заполнившей Сосийские бани. Августин победил; Фортунат покинул Гиппо и больше не возвращался (392).

Через четыре года Валерий, ссылаясь на свой возраст, попросил паству выбрать ему преемника. Августин был избран единогласно; и хотя он протестовал, плакал и просил о привилегии вернуться в свой монастырь, его переубедили, и в течение оставшихся тридцати четырех лет своей жизни он был епископом Гиппо; с этого подножия земли он переместил весь мир. Он выбрал одного или двух дьяконов и привел двух монахов из своего монастыря, чтобы они помогали ему; они жили монашески и общинно в епископской резиденции; Августин был немного озадачен, чтобы понять, как один из его помощников после смерти мог оставить после себя щедрое наследство.59 Все они придерживались вегетарианской диеты, оставляя мясо для гостей и больных. Сам Августин описывается как невысокий и худой, никогда не отличавшийся силой; он жаловался на расстройство легких и очень страдал от холода. Он был человеком с чувствительными нервами, легко возбудимым, с острым и несколько болезненным воображением, тонким и гибким умом. Несмотря на упорный догматизм и некоторую нетерпимость, он, должно быть, обладал многими симпатичными качествами; несколько человек, пришедших учиться у него риторике, приняли его руководство христианством, а Алипий последовал за ним до конца.

Он едва успел занять место епископа, как начал пожизненную войну против донатистов. Он вызывал их лидеров на публичные дебаты, но мало кто решался принять вызов; он приглашал их на дружеские конференции, но их встречали сначала молчанием, потом оскорблениями, потом насилием; несколько католических епископов в Северной Африке подверглись нападению, а на жизнь самого Августина, похоже, было совершено несколько покушений;60 Однако у нас нет донатистской стороны этой истории. В 411 году в Карфагене собрался собор, созванный императором Гонорием, чтобы утихомирить донатистский спор; донатисты прислали 279 епископов, католики — 286, но епископ в Африке означал не больше, чем приходской священник. Легат императора, Марцеллин, выслушав обе стороны, постановил, что донатисты не должны больше проводить никаких собраний и должны передать все свои церкви католикам. Донатисты ответили отчаянными актами насилия, в том числе, как нам рассказывают, убийством Реститута, священника из Гиппо, и увечьем другого члена штаба Августина. Августин призвал правительство к решительному исполнению своего указа;61 Он отказался от своего прежнего мнения, что «никого нельзя принуждать к единству Христа… что мы должны бороться только аргументами и побеждать только силой разума»;62 Он пришел к выводу, что Церковь, будучи духовным отцом всех, должна иметь право родителя наказывать непокорного сына для его же блага;63 Ему казалось, что лучше пусть пострадают несколько донатистов, «чем все будут прокляты из-за отсутствия принуждения».64 В то же время он неоднократно умолял государственных чиновников не приводить в исполнение смертную казнь в отношении еретиков.65

Помимо этого ожесточенного поединка и забот о своей пастве, Августин жил в Стране разума и трудился в основном пером. Почти каждый день он писал письма, влияние которых до сих пор активно проявляется в католическом богословии. Одни только его проповеди заполняют тома; и хотя некоторые из них испорчены искусственной риторикой противопоставленных и уравновешенных положений, а многие касаются местных и преходящих тем в простом стиле, приспособленном для его неграмотных прихожан, многие из них возвышаются до благородного красноречия, рожденного мистической страстью и глубокой верой. Его пытливый ум, обученный логике в школах, не мог ограничиться вопросами своего прихода. Трактат за трактатом он старался примирить с разумом доктрины Церкви, которую он почитал как единственную опору порядка и приличия в разрушенном и буйном мире. Он знал, что Троица является камнем преткновения для интеллекта; в течение пятнадцати лет он работал над своим самым систематическим произведением — «De Trinitate», пытаясь найти в человеческом опыте аналогии для трех личностей в едином Боге. Еще более загадочной, наполнявшей всю жизнь Августина удивлением и спорами, была проблема согласования свободной воли человека с предвидением Бога. Если Бог всеведущ, Он видит будущее во всех деталях; поскольку Бог неизменен, эта картина, которую Он имеет о всех грядущих событиях, накладывает на них обязательство произойти так, как Он их предвидел; они предопределены безвозвратно. Как же тогда человек может быть свободен? Разве он не должен делать то, что предвидел Бог? А если Бог все предвидит, то Он от вечности знает конечную судьбу каждой души, которую Он создает; зачем же Ему создавать тех, кто предопределен к проклятию?

В первые годы своего христианства Августин написал трактат De libero arbitrio («О свободной воле»). Тогда он пытался соотнести существование зла с благосклонностью всемогущего Бога, и его ответ заключался в том, что зло — это результат свободы воли: Бог не мог оставить человека свободным, не дав ему возможности поступать как неправильно, так и правильно. Позже, под влиянием посланий Павла, он утверждал, что грех Адама оставил на человеческом роде пятно злой склонности; что никакие добрые дела, а только свободно даруемая благодать Божья, не могут позволить душе преодолеть эту склонность, стереть это пятно и достичь спасения. Бог предложил эту благодать всем, но многие отказались нее. Бог знал, что они откажутся от нее; но эта возможность проклятия была ценой той нравственной свободы, без которой человек не был бы человеком. Божественное предведение не уничтожает эту свободу; Бог просто предвидит выбор, который человек сделает по своей воле.66

Августин не изобрел доктрину первородного греха; ей учили Павел, Тертуллиан, Киприан, Амвросий; но его собственный опыт греха и «голос», обративший его, оставил в нем мрачное убеждение, что человеческая воля от рождения склонна к злу и может быть обращена к добру только благодаря безвозмездному действию Бога. Он не мог объяснить злую склонность воли иначе, как следствием греха Евы и любви Адама. Поскольку все мы — дети Адама, утверждал Августин, мы разделяем его вину, более того, являемся потомками его вины: первородный грех был уступчивостью. И до сих пор распутство оскверняет каждый акт порождения; в силу самой связи секса с родительством человечество представляет собой «массу погибели», и большинство из нас будет проклято. Некоторые из нас спасутся, но только по милости страдающего Сына Божьего и благодаря заступничеству Матери, безгрешно зачавшей Его. «Через женщину мы были посланы на погибель; через женщину нам было возвращено спасение».67

Пишущий так много и так торопливо — часто, судя по всему, под диктовку амануэнсам — Августин не раз впадал в преувеличения, которые впоследствии старался исправить. Временами он проповедовал кальвинистскую доктрину, согласно которой Бог от вечности произвольно выбирает «избранных», которым Он дарует Свою спасительную благодать.68 Толпа критиков поднялась, чтобы поносить его за подобные теории; он ничего не уступал, но боролся с каждым пунктом до конца. Из Англии прибыл его самый искусный оппонент, свободный монах Пелагий, с сильной защитой свободы человека и спасительной силы добрых дел. Бог действительно помогает нам, говорил Пелагий, давая нам свой закон и заповеди, пример и наставления своих святых, очищающие воды крещения и искупительную кровь Христа. Но Бог не склоняет чашу весов против нашего спасения, делая человеческую природу изначально злой. Не было первородного греха, не было грехопадения человека; только тот, кто совершает грех, несет за него наказание; он не передает вину своему потомству.69 Бог не предопределяет человека к раю или аду, не выбирает произвольно, кого проклясть или спасти; Он оставляет выбор нашей судьбы за нами самими. Теория врожденной человеческой испорченности, говорил Пелагий, — это трусливое перекладывание на Бога вины за грехи человека. Человек чувствует и, следовательно, несет ответственность; «если я должен, я могу».

Пелагий приехал в Рим около 400 года, жил в благочестивых семьях и заслужил репутацию добродетельного человека. В 409 году он бежал от Алариха сначала в Карфаген, а затем в Палестину. Там он жил в мире, пока испанский священник Орозий не прибыл от Августина, чтобы предостеречь Иеронима от него (415 г.). Восточный синод судил монаха и объявил его православным; африканский синод, подстрекаемый Августином, отверг это заключение и обратился к папе Иннокентию I, который объявил Пелагия еретиком; после этого Августин с надеждой объявил: «Causa finita est» (Дело закончено).70* Но Иннокентий, умирая, сменил Зосиму, который объявил Пелагия невиновным. Африканские епископы обратились к Гонорию; императору было угодно поправить папу; Зосима уступил (418), а Эфесский собор (431) осудил как ересь пелагианское мнение о том, что человек может быть добрым без помощи Божьей благодати.

Августин мог быть пойман в противоречиях и абсурдах, даже в болезненной жестокости мысли; но его нельзя было победить, потому что в конце концов его теологию сформировали приключения его собственной души и страсти его натуры, а не какие-либо цепи рассуждений. Он знал слабость интеллекта: краткий опыт отдельного человека безрассудно судит об опыте всей расы; и как могут сорок лет понять сорок веков? «Не оспаривай возбужденным спором, — писал он другу, — то, чего ты еще не понимаешь, или то, что в Писании кажется… несоответствующим и противоречивым; смиренно отложи день своего понимания».71 Вера должна предшествовать пониманию. «Не ищите понимания, чтобы верить, но верьте, чтобы понимать» — crede ut intelligas.72 «Авторитет Писания выше всех усилий человеческого разума».73 Библия, однако, не всегда должна восприниматься буквально; она была написана, чтобы быть понятной простым умам, и должна была использовать телесные термины для обозначения духовных реалий.74 Когда толкования расходятся, мы должны полагаться на решение церковных соборов, на коллективную мудрость ее мудрейших людей.75

Но даже веры недостаточно для понимания; необходимо чистое сердце, чтобы впустить лучи окружающей нас божественности. Так смирившись и очистившись, человек может через много лет подняться к истинной цели и сути религии, которая есть «обладание живым Богом». «Я хочу познать Бога и душу. Больше ничего? Ничего больше».76 Восточное христианство говорило в основном о Христе; богословие Августина — это богословие «Первой Личности»; он говорит и пишет только о Боге-Отце и для Бога-Отца. Он не дает никаких описаний Бога, ибо только Бог может познать Бога в полной мере;77 вероятно, «истинный Бог не имеет ни пола, ни возраста, ни тела».78 Но мы можем познать Бога, в некотором смысле, близко, через творение; все в мире — бесконечное чудо в своей организации и функционировании, и оно было бы невозможно без творческого интеллекта79; порядок, симметрия и ритм живых существ провозглашает своего рода платоновское божество, в котором красота и мудрость едины.80

Мы не должны верить, говорит Августин, что мир был создан в шесть «дней»; возможно, Бог в начале создал только туманную массу (nebulosa species), но в этой массе был заложен семенной порядок, или производительные способности (rationes seminales), из которых все вещи развились бы естественным путем.81 Для Августина, как и для Платона, реальные объекты и события этого мира уже существовали в разуме Бога, «как план здания задумывается архитектором до того, как оно будет построено»;82 и творение происходит во времени в соответствии с этими вечными образцами в божественном разуме.

Как вкратце описать столь мощную личность и столь плодовитое перо? В 230 трактатах он высказал свое мнение почти по каждой проблеме теологии и философии, и, как правило, в стиле, согретом чувствами и яркими фразами из его богатого монетного двора. Сдержанно и тонко он рассуждал о природе времени.83 Он предвосхитил «Cogito, ergo sum» Декарта: чтобы опровергнуть академиков, которые отрицали, что человек может быть в чем-то уверен, он утверждал: «Кто сомневается в том, что он живет и мыслит?… Ибо если он сомневается, то он живет».84 Он предвосхитил жалобу Бергсона на то, что интеллект, долгое время имевший дело с телесными вещами, является конституционным материалистом; он, как и Кант, провозгласил, что душа — самая непосредственно познаваемая из всех реальностей, и четко сформулировал идеалистическую позицию — поскольку материя познается только через разум, мы не можем логически свести разум к материи.85 Он выдвинул шопенгауэрианский тезис о том, что воля, а не интеллект, является основой человека; и он согласился с Шопенгауэром в том, что мир станет лучше, если прекратится всякое размножение.86

Два его произведения принадлежат к классике мировой литературы. Исповедь» (ок. 400 г.) — первая и самая знаменитая из всех автобиографий. Она обращена непосредственно к Богу, как акт раскаяния, состоящий из 100 000 слов. Она начинается с грехов его юности, ярко рассказывает историю его обращения и время от времени врывается в рапсодию молитвы. Все исповеди — это камуфляж, но в этой была искренность, которая потрясла мир. Даже когда Августин писал ее — сорок шесть лет и епископ — старые плотские идеи «все еще живут в моей памяти и врываются в мои мысли;… во сне они приходят ко мне не только для того, чтобы доставить удовольствие, но даже настолько, чтобы дать согласие, и наиболее похоже на поступок»;87 Епископы не всегда столь психоаналитически откровенны. Его шедевр — трогательная история о том, как одна душа пришла к вере и миру, а первые строки — ее резюме: «Ты создал нас для Себя, и наши сердца не знают покоя, пока не успокоятся в Тебе». Его вера теперь не вызывает сомнений и поднимается до трогательной теодицеи:

Слишком поздно я полюбил Тебя, о Ты, Красота древняя и свежая… Да, и небо, и земля, и все, что в них, со всех сторон просили меня, чтобы я любил Тебя…Что же мне любить, когда я люблю Тебя?…Я спросил землю, и она ответила: я не она… Я спрашивал море, и глубины, и гадов, и они отвечали: Мы не Бог твой; ищи над нами. Я спрашивал у быстротечных ветров, и весь воздух с его обитателями отвечал мне»: Анаксимен обманулся; я не Бог. Я спросил небеса, солнце и луну и звезды; не мы ли, сказали они, Бог, которого ты ищешь. И я ответил всем этим:… Отвечайте мне о Боге; так как вы не Он, то отвечайте мне о Нем. И воскликнули они громким голосом: Он создал нас… Не в своем уме те, кому неприятно все, что Ты создал… В даре Твоем мы покоимся; в благоволении Твоем — мир наш.*88

Исповедь» — это поэзия в прозе; «Город Божий» (413-26) — философия в истории. Когда весть о разграблении Рима Аларихом дошла до Африки, сопровождаемая тысячами опустошенных беженцев, Августин, как и Иероним и другие, был взволнован тем, что казалось иррациональным и сатанинским бедствием. Почему город, чью красоту и мощь люди строили и почитали на протяжении веков, а теперь еще и цитадель христианства, должен быть отдан благосклонным божеством на растерзание варварам? Язычники повсеместно приписывали катастрофу христианству: древние боги, разграбленные, свергнутые и проклятые, отказались от защиты Рима, который под их руководством рос и процветал на протяжении тысячи лет. Многие христиане пошатнулись в своей вере. Августин глубоко прочувствовал этот вызов; весь его огромный храм теологии грозил рухнуть, если панический страх не будет развеян. Он решил посвятить все силы своего гения тому, чтобы убедить римский мир в том, что подобные катастрофы ни на минуту не посягают на христианство. В течение тринадцати лет он трудился над своей книгой под прессом обязательств и отвлекающих факторов. Он публиковал ее по частям; в середине книги он забыл начало и не предвидел конца; неизбежно 1200 страниц превратились в путаное скопление эссе обо всем — от Первого греха до Страшного суда; и только глубина мысли и великолепие стиля вознесли ее из хаоса на высшую ступень в литературе христианской философии.

Первоначальный ответ Августина заключался в том, что Рим был наказан не за новую религию, а за продолжающиеся грехи. Он описал непристойность языческой сцены и процитировал Саллюстия и Цицерона о коррупции римской политики. Когда-то Рим был нацией стоиков, укрепленной Катосом и Сципионом; она почти создала закон и дала порядок и мир половине мира; в те героические дни Бог осенил ее своим ликом. Но семена морального разложения лежали в самой религии Древнего Рима, в богах, которые поощряли, а не сдерживали сексуальную природу человека: «бог Вергиний, чтобы ослабить пояс девственницы, Субигус, чтобы положить ее под мужчину, Према, чтобы прижать ее к себе… Приапус, на чей огромный и звериный член новобрачная по религиозному приказу должна была встать и сесть!»89 Рим был наказан за то, что поклонялся таким божествам, а не за то, что пренебрегал ими. Варвары пощадили христианские церкви и тех, кто бежал в них, но не проявили милосердия к остаткам языческих святынь; как же тогда захватчики могли быть агентами языческой мести?

Вторым ответом Августина стала философия истории — попытка объяснить события записанного времени на основе единого универсального принципа. От платоновской концепции идеального государства, существующего «где-то на небесах», от мысли святого Павла о сообществе святых, живых и мертвых,90 от доктрины донатиста Тикония о двух обществах — Божьем и сатанинском,91 Основную идею своей книги Августин воспринял как рассказ о двух городах: земном городе мирских людей, преданных земным делам и радостям, и божественном городе прошлых, настоящих и будущих поклонников единого истинного Бога. Марк Аврелий привел благородную фразу: «Поэт мог сказать об Афинах: «Ты прекрасный город Кекропса; а разве ты не скажешь о мире: «Ты прекрасный город Бога?»».92-но Аврелий подразумевал под этим всю упорядоченную вселенную. Civitas Dei, говорит Августин, была основана сотворением ангелов; civitas terrena — восстанием сатаны. «Человечество делится на два рода: тех, кто живет по человечески, и тех, кто живет по Божьи. Этих людей мы мистически называем «двумя городами» или обществами, одним из которых предопределено вечно царствовать с Богом, а другие осуждены на вечные муки с дьяволом».93 Настоящий город или империя не обязательно во всех отношениях должны быть ограничены пределами земного города; они могут делать добрые дела — мудро законодательствовать, справедливо судить, помогать Церкви; и эти добрые дела происходят, так сказать, внутри Города Божьего. Этот духовный город, опять же, не тождественен Католической Церкви; у Церкви тоже могут быть земные интересы, а ее члены могут впадать в самопожертвование и грех, ускользая из одного города в другой. Только на Страшном суде эти два города будут разделены и различаться.94

Символически распространяя свое членство как на небесные, так и на земные души, как на дохристианских, так и на христианских праведников, Церковь может быть — и Августин иногда отождествляет ее с Градом Божьим.95 Позднее Церковь примет это отождествление как идеологическое оружие политики и логически выведет из философии Августина доктрину теократического государства, в котором светская власть, происходящая от людей, будет подчинена духовной власти, принадлежащей Церкви и исходящей от Бога. С этой книгой язычество как философия перестало существовать, и началось христианство как философия. Это была первая окончательная формулировка средневекового разума.

Когда пришли вандалы, старый лев веры все еще был на своем посту. До конца он оставался на богословской арене, разгоняя новые ереси, противодействуя критикам, отвечая на возражения, разрешая трудности. Он серьезно рассуждал о том, сохранит ли женщина свой пол в следующем мире; возродятся ли уродливые и изуродованные, худые и толстые в прежнем виде; и как будут восстановлены те, кого съели другие во время голода.96 Но возраст настиг его с печальными последствиями. На вопрос о здоровье он ответил: «Духом я здоров… телом же я прикован к постели. Я не могу ни ходить, ни стоять, ни сидеть из-за раздувшихся кип… Но все же, поскольку таково благоволение Господа, что мне сказать, кроме того, что я здоров?»97

Он сделал все возможное, чтобы удержать Бонифация от мятежа против Рима, и принял участие в возвращении его к верности. Когда Гайзерик продвигался вперед, многие епископы и священники спрашивали Августина, оставаться ли им на своих постах или бежать; он велел им оставаться и подавал пример. Когда вандалы осадили Гиппо, Августин поддерживал моральный дух голодающих людей своими проповедями и молитвами. На третий месяц осады он умер в возрасте семидесяти шести лет. Он не оставил завещания, не имея никакого имущества; но он написал собственную эпитафию: «Что тяготит сердце христианина? То, что он пилигрим и тоскует по своей стране».98

Немногие люди в истории имели такое влияние. Восточное христианство так и не приняло его, отчасти потому, что он был совершенно негреческим в своей ограниченной образованности и в своем подчинении мысли чувству и воле; отчасти потому, что восточная церковь уже подчинилась государству. Но на Западе он наложил окончательную печать на католическое богословие. Предвосхищая и вдохновляя Григория VII и Иннокентия III, он сформулировал притязания церкви на главенство над разумом и государством; великие битвы пап с императорами и королями были политическими следствиями его мысли. До XIII века он доминировал в католической философии, придавая ей неоплатонический оттенок; и даже аристотелик Аквинский часто следовал его примеру. Виклиф, Гус и Лютер считали, что возвращаются к Августину, когда покидали Церковь; а Кальвин в основу своего безжалостного вероучения положил теории Августина об избранных и проклятых. В то же время, когда он стимулировал умственных людей, он стал вдохновением для тех, чье христианство было скорее сердечным, чем головным; мистики пытались повторить его шаги в поисках видения Бога; мужчины и женщины находили пищу и фразы для своего благочестия в смирении и нежности его молитв. Возможно, секрет его влияния в том, что он объединил и укрепил как философские, так и мистические направления в христианстве и открыл путь не только для Фомы Аквинского, но и для Фомы Кемпийского.

Его субъективный, эмоциональный, антиинтеллектуальный акцент ознаменовал конец классической, триумф средневековой литературы. Чтобы понять Средневековье, мы должны забыть наш современный рационализм, нашу гордую уверенность в разуме и науке, наши беспокойные поиски богатства и власти, земного рая; Мы должны сочувственно проникнуть в настроение людей, разочаровавшихся в этих занятиях, стоящих на пороге тысячелетнего рационализма, обнаруживших, что все мечты об утопии разбиты войной, нищетой и варварством, ищущих утешения в надежде на счастье за гробом, вдохновленных и утешенных историей и образом Христа, уповающих на милосердие и доброту Бога и живущих мыслями о Его вечном присутствии, Его неотвратимом суде и искупительной смерти Его Сына. Святой Августин, как никто другой, и даже в эпоху Симмаха, Клавдиана и Авсония, раскрывает и формулирует это настроение. Он — самый подлинный, красноречивый и сильный голос эпохи веры в христианстве.

VI. ЦЕРКОВЬ И МИР

Аргумент Августина против язычества стал последним опровержением в величайшем из исторических споров. Язычество сохранилось в моральном смысле, как радостное потворство естественным аппетитам; как религия оно осталось только в виде древних обрядов и обычаев, которым потворствовала, или принимала и преобразовывала, часто снисходительная церковь. Интимное и доверительное поклонение святым заменило культ языческих богов и удовлетворило конгениальный политеизм простых или поэтических умов. Статуи Изиды и Гора были переименованы в Марию и Иисуса; римские Луперкалии и праздник очищения Изиды стали праздником Рождества Христова;99 Сатурналии были заменены рождественскими праздниками, Флоралии — Пятидесятницей, древний праздник мертвых — Днем всех душ,100 воскресение Аттиса — воскресением Христа.101 Языческие алтари были заново посвящены христианским героям; ладан, огни, цветы, процессии, облачения, гимны, которые радовали людей в старых культах, были одомашнены и очищены в ритуале Церкви; а суровое заклание живой жертвы было возвышено в духовной жертве Мессы.

Августин протестовал против поклонения святым, причем в выражениях, которые мог бы использовать Вольтер, посвящая свою часовню в Ферни: «Не будем относиться к святым как к богам; мы не хотим подражать тем язычникам, которые поклоняются мертвым. Не будем строить им храмы и воздвигать им алтари; но с их мощами воздвигнем алтарь единому богу».102 Церковь, однако, мудро приняла неизбежный антропоморфизм народного богословия. Она сопротивлялась,103 затем использовала, затем злоупотребляла культом мучеников и мощей. Она выступала против поклонения образам и иконам и предупреждала своих верующих, что их следует почитать только как символы;104 Но пыл общественных чувств преодолел эти предостережения и привел к эксцессам, которые возбудили византийских иконоборцев. Церковь осуждала магию, астрологию и гадания, но средневековая, как и античная, литература была полна ими; вскоре люди и священники стали использовать крестное знамение в качестве магического заклинания, чтобы изгнать или прогнать демонов. Над кандидатом на крещение произносили заклинания экзорцизма, и требовалось полное погружение нагишом, чтобы дьявол не спрятался в какой-нибудь одежде или украшении.105 Исцеления от снов, которые когда-то искали в храмах Эскулапия, теперь можно было получить в святилище святых Космы и Дамиана в Риме, а вскоре их можно будет получить в сотне святилищ. В таких делах не священники развращали народ, а народ убеждал священников. Душа простого человека может быть тронута только чувствами и воображением, церемониями и чудесами, мифами, страхом и надеждой; он отвергнет или преобразит любую религию, которая не дает ему этого. Естественно, что среди войны и запустения, нищеты и болезней испуганный народ должен был найти убежище и утешение в часовнях, церквях и соборах, в мистических огнях и ликующих колоколах, в процессиях, праздниках и красочных ритуалах.

Уступая этим народным потребностям, церковь получила возможность прививать новую мораль. Амвросий, всегда бывший римским администратором, попытался сформулировать этику христианства в стоических терминах, обратив Цицерона в свою веру; и в великих христианах Средневековья, от Августина до Савонаролы, стоический идеал самоконтроля и бескомпромиссной добродетели лег в основу христианской формы. Но эта мужская мораль не была идеалом народа. Стоики были у них уже достаточно давно, мужские добродетели воплощались в жизнь по всему миру; они жаждали более мягких, спокойных путей, с помощью которых можно было бы убедить людей жить в стабильности и мире. Впервые в европейской истории учителя человечества проповедовали этику доброты, послушания, смирения, терпения, милосердия, чистоты, целомудрия и нежности — добродетели, возможно, обусловленные низким социальным происхождением церкви и популярностью среди женщин, но прекрасно приспособленные для восстановления порядка в де-морализованном народе, укрощения мародерствующих варваров, усмирения насилия падающего мира.

Реформы Церкви были наиболее значительными в сфере секса. Язычество терпело проститутку как необходимое смягчение тягостной моногамии; Церковь осудила проституцию без компромиссов и потребовала единого стандарта верности для обоих полов в браке. Она не совсем преуспела; она подняла нравственность дома, но проституция осталась, загнанная в угол и деградация. Возможно, чтобы уравновесить разбушевавшийся сексуальный инстинкт, новая мораль преувеличила целомудрие до навязчивой идеи и подчинила брак и родительство пожизненной девственности или безбрачию как идеалу; и отцам Церкви потребовалось некоторое время, чтобы понять, что ни одно общество не сможет выжить на таких бесплодных принципах. Но эту пуританскую реакцию можно понять, если вспомнить разнузданность римской сцены, школы проституции в некоторых греческих и восточных храмах, широко распространенные аборты и детоубийства, непристойные картины на помпейских стенах, противоестественные пороки, столь популярные в Греции и Риме, излишества первых императоров, чувственность высших классов, раскрытую в Катулле и Марциале, Таците и Ювенале. Церковь в конце концов пришла к более здравому мнению и со временем стала снисходительно относиться к грехам плоти. Тем временем был нанесен определенный ущерб концепции родительства и семьи. Слишком многие христиане первых веков думали, что смогут лучше всего послужить Богу или, скорее, легче всего избежать ада, бросив своих родителей, супругов или детей и убежав от ответственности за жизнь в испуганном стремлении к эгоистичному индивидуальному спасению. В язычестве семья была социальной и религиозной единицей; в средневековом христианстве эта единица превратилась в индивида.

Тем не менее Церковь укрепила семью, окружив брак торжественной церемонией и возвысив его из договора в таинство. Сделав брак нерасторжимым, она повысила безопасность и достоинство жены и поощрила терпение, которое приходит от безнадежности. Некоторое время положение женщины страдало из-за учения некоторых христианских отцов о том, что женщина является порождением греха и орудием сатаны; но это положение было несколько исправлено почестями, воздаваемыми Богоматери. Приняв брак, Церковь благословила обильное материнство и строго запретила аборты и детоубийство; возможно, именно для того, чтобы отбить охоту к подобной практике, ее богословы прокляли в вечную тьму любого ребенка, умершего без крещения. Именно благодаря влиянию Церкви Валентиниан I в 374 году приравнял детоубийство к смертному преступлению.

Церковь не осуждала рабство. Ортодоксы и еретики, римляне и варвары считали этот институт естественным и нерушимым; несколько философов протестовали, но у них тоже были рабы. Законодательство христианских императоров в этом вопросе не идет ни в какое сравнение с законами Антонина Пия или Марка Аврелия. Языческие законы обрекали на рабство любую свободную женщину, вышедшую замуж за раба; законы Константина предписывали казнить женщину, а раба сжигать заживо. Император Грациан постановил, что раб, обвинивший своего хозяина в любом преступлении, кроме государственной измены, должен быть сожжен заживо сразу же, без выяснения справедливости обвинения.106 Но хотя Церковь признавала рабство как часть военного права, она сделала больше, чем любой другой институт того времени, чтобы смягчить зло рабства. Она провозгласила через Отцов принцип, согласно которому все люди по природе равны — предположительно в смысле юридических и моральных прав; она проводила этот принцип в жизнь, принимая в свое общение все сословия и классы: хотя ни один раб не мог быть рукоположен в священники, самый бедный вольноотпущенник мог занять высокое место в церковной иерархии. Церковь отвергла существовавшее в языческом праве различие между преступлениями, совершенными свободным человеком и рабом. Она поощряла манумиссию, делала освобождение рабов способом искупления грехов, празднования удачи или приближения к судейскому месту Бога. Она тратила огромные суммы на освобождение из рабства христиан, захваченных на войне.107 Тем не менее рабство продолжалось на протяжении всего Средневековья и умирало без помощи духовенства.

Выдающимся нравственным отличием Церкви была ее широкая благотворительность. Языческие императоры выделяли государственные средства для бедных семей, а языческие магнаты делали что-то для своих «клиентов» и бедных. Но никогда еще мир не видел такой раздачи милостыни, какая была организована Церковью. Она поощряла завещания бедным, которые должны были управляться ею; появились некоторые злоупотребления и махинации, но о том, что церковь выполняла свои обязательства с избытком, свидетельствует ревностное подражание Юлиана. Она помогала вдовам, сиротам, больным и немощным, заключенным, жертвам природных катаклизмов; она часто вмешивалась, чтобы защитить низшие сословия от необычной эксплуатации или чрезмерного налогообложения.108 Во многих случаях священники, достигнув епископата, отдавали все свое имущество бедным. Такие христианские женщины, как Фабиола, Паула и Мелания, посвящали свои состояния благотворительной деятельности. Следуя примеру языческих валетудинариев, Церковь или ее богатые миряне основывали общественные больницы в невиданных ранее масштабах. Василий основал знаменитую больницу и первый приют для прокаженных в Кесарии в Каппадокии. Ксенодохии — приюты для странников — возникали вдоль паломнических маршрутов; Никейский собор постановил, чтобы в каждом городе было по одному приюту Вдовы привлекались к раздаче милостыни и находили в этой работе новое значение для своей одинокой жизни. Язычники восхищались стойкостью христиан, ухаживающих за больными в городах, пораженных голодом или мором.109

Что делала Церковь в эти века для ума людей? Поскольку римские школы все еще существовали, она не считала своей функцией способствовать интеллектуальному развитию. Она возвышала чувства над интеллектом; в этом смысле христианство было «романтической» реакцией против «классического» доверия к разуму; Руссо был всего лишь меньшим Августином. Убежденная в том, что выживание требует организации, что организация требует согласия по основным принципам и убеждениям, и что подавляющее большинство ее приверженцев жаждет авторитетно установленных убеждений, церковь определила свое вероучение в неизменных догмах, сделала сомнение грехом и вступила в бесконечный конфликт с беглым интеллектом и изменчивыми идеями людей. Она утверждала, что благодаря божественному откровению нашла ответы на старые проблемы происхождения, природы и судьбы; «мы, наставленные в познании истины Священным Писанием, — писал Лактанций (307 г.), — знаем начало мира и его конец».110 За столетие до этого (197 г.) Тертуллиан говорил то же самое и предлагал свернуть философию.111 Переместив ось забот человека из этого мира в следующий, христианство предложило сверхъестественные объяснения исторических событий и тем самым пассивно препятствовало исследованию естественных причин; многие достижения греческой науки, достигнутые на протяжении семи веков, были принесены в жертву космологии и биологии Бытия.

Привело ли христианство к литературному упадку? Большинство Отцов враждебно относились к языческой литературе, пронизанной демоническим многобожием и унизительной безнравственностью; но величайшие из Отцов, несмотря на это, любили классику, а такие христиане, как Фортунат, Пруденций, Иероним, Сидоний и Авсоний, стремились писать стихами, как Вергилий, или прозой, как Цицерон. Григорий Назианзен, Златоуст, Амвросий, Иероним и Августин превосходят, даже в литературном смысле, своих языческих современников — Аммиана, Симмаха, Клавдиана, Юлиана. Но после Августина прозаический стиль пришел в упадок, письменная латынь переняла грубую лексику и небрежный синтаксис народной речи, а латинский стих на время превратился в доггерл, прежде чем обрел новые формы и стал величественными гимнами.

Основной причиной культурного регресса было не христианство, а варварство, не религия, а война. Людские потопы разрушали или приводили в упадок города, монастыри, библиотеки, школы, делали невозможной жизнь ученого или исследователя. Возможно, разрушения были бы еще сильнее, если бы Церковь не поддерживала хоть какой-то порядок в разрушающейся цивилизации. «Среди волнений мира, — говорил Амвросий, — Церковь остается непоколебимой; волны не могут поколебать ее. В то время как вокруг нее все погружено в ужасный хаос, она предлагает всем потерпевшим кораблекрушение спокойный порт, где они найдут спасение».112 И часто так и было.

Римская империя вознесла науку, процветание и могущество на свои древние вершины. Упадок империи на Западе, рост нищеты и распространение насилия потребовали нового идеала и надежды, чтобы утешить людей в их страданиях и придать им мужества в их труде: век могущества уступил место веку веры. Только после того, как в эпоху Возрождения вернулись богатство и гордость, разум отверг веру и отказался от рая в пользу утопии. Но если после этого разум потерпит крах, а наука не найдет ответов, но будет умножать знания и власть, не совершенствуя совесть и цель; если все утопии жестоко рухнут в неизменном жестоком обращении сильных со слабыми: тогда люди поймут, почему когда-то их предки в варварстве тех первых христианских веков отвернулись от науки, знаний, власти и гордости и на тысячу лет укрылись в смиренной вере, надежде и милосердии.

I. БРИТАНИЯ СТАНОВИТСЯ АНГЛИЕЙ: 325–577 ГГ

Во времена римского владычества в Британии процветали все сословия, кроме крестьян-собственников. Крупные поместья росли за счет мелких хозяйств; свободный крестьянин во многих случаях выкупался и становился фермером-арендатором или пролетарием в городах. Многие крестьяне поддерживали англосаксонских захватчиков против земельной аристократии.1 В остальном римская Британия процветала. Города множились и росли, богатство росло;2 во многих домах было центральное отопление и стеклянные окна;3 у многих магнатов были роскошные виллы. Британские ткачи уже экспортировали превосходные шерстяные изделия, по производству которых они до сих пор лидируют в мире. В третьем веке нескольких римских легионов было достаточно для поддержания внешней безопасности и внутреннего мира.

Но в IV и V веках безопасности угрожали по всем фронтам: на севере — пикты Каледонии, на востоке и юге — норвежские и саксонские налетчики, на западе — непокоренные кельты Уэльса и авантюрные гэлы и «шотландцы» Ирландии. В 364-7 гг. набеги «шотландцев» и саксов на побережье участились; британские и галльские войска отразили их, но Стилихону пришлось повторить этот процесс через поколение. В 381 году Максим, а в 407 году узурпатор Константин забрали из Британии для своих личных целей легионы, необходимые для обороны страны, и лишь немногие из них вернулись. Захватчики начали переливаться через границы; Британия обратилась за помощью к Стилихону (400 г.), но он был полностью занят изгнанием готов и гуннов из Италии и Галлии. На очередное обращение к императору Гонорию он ответил, что британцы должны помогать себе сами, как могут.4 «В 409 году, — говорит Беда, — римляне перестали править в Британии».5

Столкнувшись с масштабным вторжением пиктов, британский вождь Вортигерн пригласил на помощь несколько северогерманских племен.6 Саксы пришли из района Эльбы, англы — из Шлезвига, юты — из Ютландии. Традиция, а возможно и легенда, сообщает, что юты прибыли в 449 году под командованием двух братьев с подозрительными именами Хенгист и Хорса — то есть жеребец и кобыла. Энергичные германцы оттеснили пиктов и «шотландцев», получили в награду участки земли, отметили военную слабость Британии и отправили радостную весть своим собратьям на родину.7 Незваные германские орды высадились на берегах Британии; им противостояли скорее мужественно, чем умело; они попеременно продвигались и отступали в течение столетия партизанской войны; наконец тевтоны разгромили англичан при Деорхеме (577 г.) и стали хозяевами того, что позже назовут Англе-Ланд-Энгленд. Большинство бриттов впоследствии смирились с завоеванием и смешали свою кровь с кровью завоевателей; меньшинство отступило в горы Уэльса и продолжало сражаться; другие пересекли Ла-Манш и дали свое имя Бретани. Города Британии были разрушены в результате долгой борьбы; транспорт был нарушен, промышленность пришла в упадок; закон и порядок ослабли, искусство впало в спячку, а зарождающееся христианство острова было подавлено языческими богами и обычаями Германии. Британия и ее язык стали тевтонскими; римское право и институты исчезли; римская муниципальная организация была заменена деревенскими общинами. Кельтский элемент остался в английской крови, физиономии, характере, литературе и искусстве, но его было очень мало в английской речи, которая теперь представляет собой нечто среднее между немецким и французским.

Если мы хотим почувствовать жар тех горьких дней, мы должны обратиться к истории, к легендам об Артуре и его рыцарях и их могучих ударах, чтобы «сокрушить язычников и поддержать Христа». Святой Гильдас, валлийский монах, в странной книге, наполовину истории, наполовину проповеди, «О разрушении Британии» (546?), упоминает об «осаде Монс Бадоникус» в этих войнах; а Ненний, более поздний британский историк (ок. 796 г.), рассказывает о двенадцати битвах, в которых участвовал Артур, последняя из которых произошла на горе Бадон близ Бата.8 Джеффри Монмутский (1100?-54) приводит романтические подробности: как Артур сменил своего отца Утера Пендрагона на посту короля Британии, противостоял вторгшимся саксам, завоевал Ирландию, Исландию, Норвегию и Галлию, осадил Париж в 505 году, изгнал римлян из Британии, подавил ценой больших жертв своих людей восстание своего племянника Модреда, убил его в битве при Винчестере, сам был смертельно ранен там же и умер «в 542-й год воплощения Господа нашего».9 Уильям Мальмсберийский (1090?-1143) сообщает нам, что

Когда умер Вортимер [брат Вортигерна], силы бриттов ослабли, и вскоре они погибли бы совсем, если бы Амброзий, единственный оставшийся в живых из римлян… не подавил самонадеянных варваров при мощной помощи воинственного Артура. Артур долго поддерживал гибнущее государство и поднимал сломленный дух своих соотечественников на войну. Наконец, у горы Бадон, опираясь на образ Богородицы, который он прикрепил к своим доспехам, он в одиночку сразился с 900 врагами и рассеял их с невероятной резней.10

Давайте согласимся, что это невероятно. Мы должны довольствоваться тем, что принимаем Артура как в сущности неясную, но историческую фигуру шестого века, возможно, не святого, возможно, не короля.11 Остальное мы должны предоставить Кретьену из Труа, восхитительному Мэлори и целомудренному Теннисону.

II. ИРЕАНДА: 160-529

Ирландцы верят — и мы не можем с ними не согласиться, — что их остров «туманов и плодородия» был впервые заселен греками и скифами за тысячу или более лет до нашей эры и что их первые вожди — Кухалайн, Конор, Коналл — были сыновьями Бога.12 Финикийский путешественник Гимилько коснулся Ирландии около 510 года до н. э. и описал ее как «густонаселенную и плодородную».13 Возможно, в пятом веке до Рождества Христова какие-то кельтские искатели приключений из Галлии, Британии или обеих стран пересекли Ирландию и покорили местных жителей, о которых мы ничего не знаем. Кельты, очевидно, принесли с собой железную культуру Гальштата и сильную организацию родства, которая заставляла человека слишком гордиться своим кланом, чтобы позволить ему сформировать стабильное государство. Кланы воевали с кланами, королевства с королевствами в течение тысячи лет; между такими войнами члены клана воевали друг с другом, а когда умирали, добрые ирландцы, до прихода святого Патрика, хоронились прямо в готовности к бою, с лицами, обращенными к врагам.14 Большинство королей погибло в бою или от убийства.15 Возможно, из евгенических соображений, а возможно, как наместники богов, требующих первых плодов, эти древние короли, согласно ирландской традиции, имели право обесчестить каждую невесту, прежде чем отдать ее в мужья. Короля Конхобара прославляли за особую преданность этому долгу.16 Каждый клан вел записи о своих членах и их генеалогии, о своих королях, сражениях и древностях «от начала мира».17

Кельты утвердились в качестве правящего класса и распределили свои кланы по пяти королевствам: Ольстер, Северный Лейнстер, Южный Лейнстер, Мюнстер, Коннаут. Каждый из пяти королей был суверенным, но все кланы приняли Тару в Мите в качестве национальной столицы. Там каждый король короновался; там же в начале своего правления он созывал фейс, или собрание знатных людей всей Ирландии, чтобы принять законы, обязательные для всех королевств, исправить и записать генеалогии кланов и зарегистрировать их в национальном архиве. Для проведения этого собрания король Кормак мак Аирт в III веке построил большой зал, фундамент которого можно увидеть и сейчас. Ежегодно или раз в три года в столице каждого королевства собирался провинциальный совет — Аонах, или Ярмарка, — который принимал законы для своей области, устанавливал налоги и служил окружным судом. Игры и состязания следовали за этими соглашениями: музыка, песни, жонглирование, фарсы, рассказы, поэтические выступления и многочисленные браки украшали праздник, и большая часть населения принимала в нем участие. С такого расстояния, придающего очарование виду, подобное примирение центрального правительства и местной свободы кажется почти идеальным. Фейс продолжался до 560 года, а Аонах — до 1168 года.

Первым персонажем, которого мы можем с уверенностью считать историческим, является Туатал, правивший Лейнстером и Митом около 160 г. н. э. Король Ниалл (ок. 358 г.) вторгся в Уэльс и унес огромную добычу, совершил набег на Галлию и был убит (ирландцем) на реке Луаре; от него произошло большинство последующих ирландских королей (О'Нилов). На пятом году правления его сына Лэгхейра (Лири) в Ирландию прибыл Святой Патрик. До этого времени ирландцы разработали алфавит, состоящий из прямых линий в различных комбинациях; у них была обширная поэтическая и легендарная литература, передававшаяся из уст в уста; они хорошо работали в гончарном деле, бронзе и золоте. Их религия представляла собой анимистический политеизм, в котором поклонялись солнцу и луне, различным природным объектам и населяли тысячи мест в Ирландии феями, демонами и эльфами. Жреческий клан белокожих друидов занимался гаданиями, управлял солнцем и ветрами с помощью волшебных палочек и колес, вызывал магические ливни и пожары, запоминал и передавал хроники и поэзию племени, изучал звезды, обучал молодежь, давал советы королям, выступал в качестве судей, формулировал законы и приносил жертвы богам с алтарей под открытым небом. Среди священных идолов было покрытое золотом изображение, называемое Кром Круах; это был бог всех ирландских кланов; ему, очевидно, приносили в жертву первенца в каждой семье18-Возможно, в качестве средства борьбы с чрезмерной численностью населения. Люди верили в реинкарнацию, но они также мечтали о райском острове за морем, «где нет ни плача, ни предательства, ничего грубого и сурового, только сладкая музыка, поражающая слух; красота дивной земли, вид которой — прекрасная страна, несравненная в своей дымке».19 Рассказывают, как принц Коналл, тронутый такими описаниями, сел в лодку из жемчуга и отправился на поиски этой счастливой земли.

Христианство пришло в Ирландию за поколение или более до Патрика. Старая хроника, подтвержденная Бедой, пишет под 431 годом: «Палладий рукоположен папой Целестином и послан к ирландским верующим в Христа как их первый епископ».20 Палладий, однако, умер в течение года, и честь сделать Ирландию окончательно католической выпала на долю ее святого покровителя.

Он родился в деревне Боннавента на западе Англии, в семье среднего класса, около 389 года. Как сын римского гражданина, он получил римское имя Патриций. Он получил лишь скромное образование и извинялся за свои рустициты; но он так добросовестно изучал Библию, что мог цитировать ее по памяти практически для любой цели. В шестнадцать лет он был захвачен шотландскими (ирландскими) налетчиками и увезен в Ирландию, где в течение шести лет служил пастухом свиней.21 В те одинокие часы к нему пришло «обращение»; от религиозного безразличия он перешел к глубокому благочестию; он описывает, что каждый день вставал перед рассветом, чтобы выйти на улицу и помолиться в любую погоду — в дождь или снег. В конце концов он бежал, нашел дорогу к морю, был подобран моряками и переправлен в Галлию, возможно, в Италию. Он добрался до Англии, вернулся к родителям и прожил с ними несколько лет. Но что-то звало его обратно в Ирландию — возможно, воспоминания о ее сельской красоте или сердечной доброте ее жителей. Он истолковал это чувство как божественное послание, призыв обратить ирландцев в христианство. Он отправился в Лерен и Осер, учился на священника и был рукоположен. Когда до Осерра дошла весть о смерти Палладия, Патрика сделали епископом, обложили мощами Петра и Павла и отправили в Ирландию (432).

Он нашел там, на троне Тары, просвещенного язычника Лэгхейра. Патрику не удалось обратить короля, но он получил полную свободу для своей миссии. Друиды выступили против него и показали людям свою магию; Патрик ответил им формулами экзорцистов — небольшого церковного ордена, которых он привел с собой для изгнания демонов. В «Исповеди», которую Патрик написал в старости, он рассказывает об опасностях, с которыми сталкивался в своей работе: двенадцать раз его жизнь была в опасности; однажды его и его спутников схватили, продержали в плену две недели и угрожали смертью; но друзья уговорили похитителей освободить их.22 Благочестивая традиция рассказывает сотню увлекательных историй о его чудесах: «Он даровал зрение слепым и слух глухим», — говорит Ненний,23 «очищал прокаженных, изгонял бесов, искупал пленников, воскресил из мертвых девять человек и написал 365 книг». Но, вероятно, именно характер Патрика, а не его чудеса, обратил ирландцев в веру — несомненная уверенность в своих силах и страстная настойчивость в работе. Он не был терпеливым человеком; он с одинаковой готовностью раздавал проклятия и благословения;24 Но даже такой гордый догматизм убеждал. Он рукополагал священников, строил церкви, основывал монастыри и женские обители и оставлял сильные духовные гарнизоны для охраны своих завоеваний на каждом шагу. Он сделал так, что вступление в церковный сан казалось высшим приключением; он собрал вокруг себя мужественных и преданных мужчин и женщин, которые терпели любые лишения, чтобы нести благую весть о том, что человек искуплен. Он не обратил всю Ирландию; некоторые очаги язычества и его поэзии сохранились и оставляют следы по сей день; но когда он умер (461 г.), о нем, как ни о ком другом, можно было сказать, что один человек обратил нацию.

Лишь на втором месте после него в любви ирландского народа стоит женщина, которая сделала больше всего для закрепления его победы. Святая Бригида, как нам рассказывают, была дочерью рабыни и короля, но мы не знаем о ней ничего определенного до 476 года, когда она приняла постриг. Преодолевая бесчисленные препятствия, она основала «Церковь дубового дерева» (Cill-dara) в месте, до сих пор носящем такое название, в Килдаре; вскоре она превратилась в монастырь, женский монастырь и школу, столь же знаменитую, как и та, что выросла в Патриковом Армаге. Она умерла около 525 года, почитаемая по всему острову; 10 000 ирландских женщин до сих пор носят имя «Мария из Гаэля». Через поколение святой Руадан наложил проклятие на Тару; после 558 года, когда умер король Диармуид, древние залы были заброшены, а короли Ирландии, все еще языческие по культуре, стали христианскими по вероисповеданию.

III. ПРЕЛЮДИЯ К ФРАНЦИИ

В IV и V веках Галлия была самой процветающей в материальном плане и самой развитой в интеллектуальном отношении из всех римских провинций на Западе. Почва была щедрой, ремесла — искусными, реки и моря несли оживленную торговлю. Поддерживаемые государством университеты процветали в Нарбонне, Овне, Бордо, Тулузе, Лионе, Марселе, Пуатье и Трире; учителя и ораторы, поэты и мудрецы пользовались статусом и признанием, которые обычно доставались политикам и драчунам. Благодаря Авсонию и Сидонию Галлия заняла лидирующее положение в литературной жизни Европы.

Децим Магнус Авсоний был поэтом и олицетворением галльского Серебряного века. Он родился в Бордо около 310 года, сын ведущего врача этого города. Там же он получил образование, а позже в щедрых гекзаметрах поведал миру о достоинствах своих учителей, вспоминая их улыбки и забывая их удары.25 В ровные годы он тоже стал профессором в Бордо, преподавал «грамматику» (т. е. литературу) и «риторику» (т. е. ораторское искусство и философию) в течение целого поколения и опекал будущего императора Грациана. Искренняя привязанность, с которой он пишет о своих родителях, дядях, жене, детях и учениках, наводит на мысль о доме и жизни, похожих на университетский городок XIX века в Соединенных Штатах. Он с удовольствием описывает дом и поля, которые достались ему в наследство от отца и где он надеется провести свои последние годы. В первые годы их брака он говорит жене: «Давай всегда жить так, как мы живем сейчас, и не будем отказываться от имен, которые мы дали друг другу в нашей первой любви… Мы с тобой должны всегда оставаться молодыми, и ты всегда будешь прекрасна для меня. Мы не должны вести счет годам».26 Вскоре, однако, они потеряли первого ребенка, которого она ему подарила. Спустя годы он с любовью вспоминал об этом: «Я не оставлю тебя без слез, мой первенец, названный моим именем. В то время как ты упражнялся в том, чтобы превратить свой лепет в первые слова детства… мы должны были оплакивать твою смерть. Ты лежишь на груди своего прадеда, разделяя его могилу».27 Его жена умерла в самом начале их счастливого брака, успев подарить ему дочь и сына. Он был так сильно привязан к ней, что больше никогда не женился; и в старости он с новой скорбью описывал боль своей утраты и мрачную тишину дома, который знал заботу ее рук и шаги ее ног.

Его стихи радовали свое время нежными чувствами, сельскими картинами, чистотой латыни, почти вергилиевской плавностью стиха. Паулин, будущий святой, сравнивал его прозу с прозой Цицерона, а Симмах не мог найти в Вергилии ничего прекраснее «Мозеллы» Авзония. Поэт полюбил эту реку, находясь с Грацианом в Трире; он описывает ее как, протекающую через настоящий Эдем виноградников, садов, вилл и процветающих ферм; на некоторое время он заставляет нас почувствовать зелень ее берегов и музыку ее течения; затем, со всеобъемлющим батосом, он читает литанию о приятной рыбе, которую можно найти в потоке. Эта уитменовская страсть к каталогизации родственников, учителей, учеников, рыб не искупается уитменовской всеядностью чувств и похотливой философией; Авзоний после тридцати лет грамматики вряд ли мог гореть более чем литературными страстями. Его стихи — четки дружбы, хвалебные литании; но те из нас, кто не знал таких манящих дядюшек или обольстительных профессоров, редко возвышаются этими доксологиями.

Когда Валентиниан I умер (375 г.), Грациан, ставший императором, призвал к себе своего старого воспитателя и осыпал его и его политическими сливами. Аусоний быстро сменял друг друга, был префектом Иллирика, Италии, Африки, Галлии и, наконец, в шестьдесят девять лет стал консулом. По его настоянию Грациан издал указ о государственной помощи образованию, поэтам и врачам, а также о защите античного искусства. Благодаря его влиянию Симмах стал префектом Рима, а Паулин — провинциальным губернатором. Авсоний скорбел, когда Паулин стал святым; Империя, которой повсюду угрожала опасность, нуждалась в таких людях. Авсоний тоже был христианином, но не слишком серьезно; его вкусы, темы, метры и мифология были откровенно языческими.

В семьдесят лет старый поэт вернулся в Бордо, чтобы прожить еще двадцать лет. Теперь он был дедушкой и мог сравнить сыновние стихи своей юности с дедовской нежностью возраста. «Не бойся, — напутствовал он внука, — пусть в школе раздается множество ударов, а старый хозяин носит хмурое лицо; пусть ни крики, ни звуки ударов не заставляют тебя вздрагивать, когда наступают утренние часы. То, что он размахивает тростью как скипетром, то, что у него полный наряд розг… — это лишь внешняя видимость, вызывающая пустые опасения. Твои отец и мать прошли через все это в свое время и дожили до моей спокойной и безмятежной старости».28 Счастливчик Авзоний, что дожил и умер до наводнения варваров!

Аполлинарий Сидоний стал для галльской прозы пятого века тем же, чем Авсоний был для галльской поэзии четвертого. Он появился на свет в Лионе (432 г.), где его отец был префектом Галлии. Его дед занимал ту же должность, а мать была родственницей того Авита, который станет императором в 455 году и на дочери которого Сидоний женится в 452 году. Было бы трудно улучшить эти условия. Папинилла принесла ему в качестве приданого роскошную виллу близ Клермона. В течение нескольких лет его жизнь представляла собой череду визитов к друзьям-аристократам. Это были люди культурные и утонченные, склонные к азартным играм и безделью;29 Они жили в своих загородных домах и редко пачкали руки политикой; они были совершенно неспособны защитить свою роскошь от вторжения готов. Городская жизнь их не интересовала; уже тогда французские и английские богачи предпочитали деревню городу. В этих огромных виллах — некоторые из них насчитывали 125 комнат — были собраны все удобства и элегантность: мозаичные полы, залы с колоннами, пейзажные фрески, скульптуры из мрамора и бронзы, большие камины и ванны, сады и теннисные корты,30 и окружающие леса, в которых дамы и кавалеры могли охотиться со всем блеском соколиной охоты. Почти на каждой вилле была хорошая библиотека, содержащая классику языческой древности и некоторые достойные христианские тексты.31 Некоторые из друзей Сидония были коллекционерами книг; несомненно, в Галлии, как и в Риме, были богатые люди, которые ценили хорошие переплеты выше содержания и довольствовались той культурой, которую они могли получить от обложек своих книг.

Сидоний иллюстрирует лучшую сторону этой благородной жизни — гостеприимство, вежливость, хорошее настроение, нравственную порядочность — с оттенком чеканной поэзии и мелодичной прозы. Когда Авит отправился в Рим, чтобы стать императором, Сидоний сопровождал его и был выбран для произнесения приветственного панегирика (456 г.). Через год он вернулся в Галлию со свергнутым Авитом, но в 468 году мы снова находим его в Риме, занимающим высокий пост префекта города во время последних потрясений государства. Удобно перемещаясь в хаосе, он описывал высшее общество Галлии и Рима в письмах, составленных по образцу писем Плиния и Симмаха, и не уступал им в тщеславии и изяществе. Литературе теперь почти нечего было сказать, и сказано это было с такой тщательностью, что не оставалось ничего, кроме формы и очарования. В этих письмах в лучшем случае присутствует та гениальная терпимость и сочувственное понимание образованного джентльмена, которые украшали литературу Франции с тех времен, когда она еще не была французской. Сидоний привнес в Галлию римскую любовь к милостивым поводам. От Цицерона и Сенеки через Плиния, Симмаха, Макробия и Сидония до Монтеня, Монтескье, Вольтера, Ренана, Сент-Бёва и Анатоля Франция — это одна линия, почти, благодаря щедрым аватарам, один ум.

Чтобы не вводить Сидония в заблуждение, мы должны добавить, что он был добрым христианином и храбрым епископом. В 469 году, неожиданно и неохотно, он оказался переведенным из статуса мирянина в епископы Клермона. В те времена епископ должен был быть не только духовным наставником, но и гражданским администратором, а такие опытные и богатые люди, как Амвросий и Сидоний, обладали квалификацией, которая оказалась более эффективной, чем теологическая эрудиция. Не обладая такими знаниями, Сидоний почти не произносил анафем; вместо этого он раздавал свои серебряные тарелки бедным и прощал грехи с пугающей готовностью. Из одного из его писем мы узнаем, что молитвы его паствы иногда прерывались трапезой.32 Реальность ворвалась в эту приятную жизнь, когда Эврих, король вестготов, решил присоединить Овернь. Каждое лето, в течение четырех лет, готы осаждали Клермон, ее столицу. Сидоний боролся с ними дипломатией и молитвами, но безуспешно; когда город наконец пал, он был взят в плен и заключен в крепость близ Каркассона (475 г.). Через два года он был освобожден и восстановлен в своей должности. Сколько он прожил, мы не знаем; но уже в сорок пять лет он пожелал «избавиться от мук и тягот нынешней жизни святой смертью».33 Он потерял веру в Римскую империю и теперь возлагал все свои надежды на цивилизацию на Римскую церковь. Церковь простила ему его полуязыческую поэзию и причислила к лику святых.

Со смертью Сидония на Галлию опустилась ночь варварства. Не стоит преувеличивать этот мрак. Люди все еще сохраняли хозяйственные навыки, торговали товарами, чеканили монету, сочиняли стихи и занимались искусством; при Эврике (466-84 гг.) и Аларихе II (484–507 гг.) вестготское королевство в юго-западной Галлии было достаточно упорядоченным, цивилизованным и прогрессивным, чтобы заслужить похвалу самого Сидония.34 В 506 году Аларих II издал Breviarium, или свод законов для своего королевства; это был сравнительно просвещенный кодекс, сводивший к правилам и разуму отношения между романо-галльским населением и его завоевателями. Подобный кодекс был принят (510 г.) бургундскими королями, которые мирно утвердили свой народ и власть в юго-восточной Галлии. До возрождения римского права в Болонье в XI веке латинская Европа будет управляться готским и бургундским кодексами, а также родственными им законами франков.

История застает франков в 240 году, когда император Аврелиан разбил их под Майнцем. Рипуарские франки — «с берега» — в начале V века обосновались на западных склонах Рейна; они захватили Кельн (463 г.), сделали его своей столицей и распространили свою власть в долине Рейна от Ахена до Меца. Некоторые франкские племена остались на восточном берегу реки и дали название Франконии. Салические франки, возможно, получили свое название от реки Сала (ныне Ийссел) в Нидерландах. Затем они двинулись на юг и запад и около 356 года заняли область между Мёзом, океаном и Соммой. По большей части их распространение происходило путем мирной миграции, иногда по приглашению римлян заселять малозанятые земли; этими разными путями северная Галлия к 430 году стала наполовину франкской. Они принесли с собой германский язык и языческую веру, так что в течение пятого века латынь перестала быть речью, а христианство — религией народов, живших вдоль нижнего Рейна.

Салические франки описывали себя в прологе к своему «Салическому закону» как «славный народ, мудрый в советах, благородный телом, сияющий здоровьем, превосходящий красотой, смелый, быстрый, закаленный… это народ, который сбросил с шеи жестокое иго римлян».35 Они считали себя не варварами, а самоосвобожденными вольноотпущенниками; франкское слово означало «свободный», «наделенный правами». Они были высоки и красивы, длинные волосы завязывали в хохолок на голове и распускали, как конский хвост, носили усы, но не бороды, подвязывали туники на талии кожаными поясами с сегментами из эмалированного железа; с этого пояса свисали меч и боевой топор, а также предметы туалета, такие как ножницы и расчески.36 Мужчины, как и женщины, увлекались украшениями, носили кольца, браслеты и бусы. Каждый дееспособный мужчина был воином, с юности обученным бегать, прыгать, плавать и метко метать копье или топор. Храбрость была высшей добродетелью, за которую можно было легко простить убийство, грабеж и изнасилование. Но история, вкрапляя одно драматическое событие в другое, создает ложное впечатление о франках как о простых воинах. Их завоевания и сражения были не более многочисленными и гораздо менее масштабными и разрушительными, чем наши собственные. Согласно их законам, они занимались сельским хозяйством и ремеслами, превращая северо-восточную Галлию в процветающее и обычно мирное сельское общество.

Салический закон был сформулирован в начале шестого века, вероятно, в том же поколении, когда Юстиниан полностью разработал римское право. Нам говорят, что его написали «четыре почтенных вождя», и что он был рассмотрен и одобрен тремя последовательными народными собраниями.37 Судебное разбирательство в основном осуществлялось путем «компуррации» и ордалий. Достаточное количество квалифицированных свидетелей, подтверждающих хороший характер обвиняемого, освобождало его от любого обвинения, в котором он не был очевидно виновен. Число необходимых свидетелей зависело от тяжести предполагаемого преступления: семьдесят два человека могли освободить предполагаемого убийцу, но когда речь шла о целомудрии королевы Франции, требовалось триста дворян, чтобы подтвердить отцовство ее ребенка.38 Если вопрос все еще оставался под вопросом, прибегали к закону об испытании. Обвиняемого, связанного по рукам и ногам, могли бросить в реку, чтобы он утонул, если невиновен, и всплыл, если виновен (ведь вода, изгнанная религиозным обрядом, должна была отвергнуть грешника);39 или обвиняемого заставляли пройти босиком по огню или по раскаленному железу, или держать раскаленное железо в руке в течение определенного времени, или погрузить голую руку в кипящую воду и достать со дна какой-нибудь предмет. Или обвинитель и обвиняемый стояли с вытянутыми руками в форме креста, пока один или другой не заявлял о своей вине, опуская руку от усталости; или обвиняемый брал освященную облатку Евхаристии и, если был виновен, непременно был поражен Богом; или суд боем решался между двумя свободными людьми, когда юридические доказательства еще оставляли разумные сомнения. Некоторые из этих испытаний имеют давнюю историю: Авеста указывает, что испытание кипятком использовалось древними персами; в законах Ману (до 100 г. н. э.) упоминаются индусские испытания погружением в воду; а испытания огнем или раскаленными утюгами встречаются в «Антигоне» Софокла.4 °Cемиты отвергали мытарства как нечестивые, римляне игнорировали их как суеверные, германцы развили их в полной мере, христианская церковь неохотно приняла их и окружила религиозными церемониями и торжественными клятвами.

Испытание боем было столь же древним, как и испытание духом. Саксо Грамматик описывает его как обязательный в Дании в первом веке нашей эры; законы англов, саксов, франков, бургундцев и лангобардов указывают на его повсеместное использование среди них; а святой Патрик обнаружил его в Ирландии. Когда один римский христианин пожаловался бургундскому королю Гундобаду, что такой суд решает не вину, а умение, король ответил ему: «Разве не правда, что исход войн и сражений определяется Божьим судом, и что Его Провидение присуждает победу справедливому делу?»41 Обращение варваров в христианство лишь изменило имя божества, на суд которого ссылались. Мы не можем судить или понять эти обычаи, если не поставим себя на место людей, которые считали само собой разумеющимся, что Бог причинно участвует в каждом событии и не станет попустительствовать несправедливому приговору. При таком тяжелом испытании обвинители, не уверенные в своей правоте и доказательствах, дважды подумали бы, прежде чем обращаться в суд со своими жалобами; а виновные обвиняемые уклонились бы от испытания и предложили вместо него компенсацию.

Почти каждое преступление имело свою цену: обвиняемый или осужденный обычно мог оправдаться, заплатив вергильд или «плату за человека» — одну треть государству, две трети жертве или ее семье. Сумма зависела от социального положения жертвы, и экономный преступник должен был принимать во внимание множество фактов. Если мужчина нескромно поглаживал руку женщины, его штрафовали на пятнадцать денариев (2,25 доллара);* если он погладил ее верхнюю часть руки, то заплатил тридцать пять денариев (5,25 доллара); если он коснулся ее безвольного лона, то заплатил сорок пять денариев (6,75 доллара).42 Это был сносный тариф по сравнению с другими штрафами: 2500 денариев (375 долларов) за нападение и ограбление франка римлянином, 1400 за нападение и ограбление римлянина франком, 8000 денариев за убийство франка, 4000 за убийство римлянина:43 Так низко пал могущественный римлянин в глазах своих завоевателей. Если, как это нередко случалось, жертва или ее родственники не получали удовлетворительной компенсации, они могли отомстить сами; таким образом вендетта могла оставить кровавый след во многих поколениях. Вергильд и судебный поединок были лучшими средствами, которые первобытные германцы могли придумать, чтобы отучить людей от мести к закону.

Самый известный пункт Салического закона гласил: «В салической земле никакая часть наследства не должна доставаться женщине» (lix, 6); на этом основании в XIV веке Франция отвергла притязания английского короля Эдуарда III на французский престол через его мать Изабеллу, после чего началась Столетняя война. Положение распространялось только на недвижимость, которая, как предполагалось, требовала для своей защиты военной силы мужчины. В целом Салический закон не оказал женщинам никакой услуги. За их убийство полагался двойной вергильд,44 и ценил их как возможных матерей многих мужчин. Но (как и раннее римское право) он держал женщин под вечной опекой отца, мужа или сына; он предусматривал смерть в качестве наказания за прелюбодеяние жены, но не требовал наказания от прелюбодействующего мужчины;45 и разрешал развод по прихоти мужа.46 Обычай, если не закон, разрешал полигамию франкским королям.

Первым франкским королем, известным по имени, был Хлодий, напавший на Кельн в 431 году; Аэций разбил его, но Хлодию удалось занять Галлию к западу от Соммы и сделать своей столицей Турнай. Возможно, легендарный преемник, Меровех («Сын моря»?), дал имя династии Меровингов, правившей франками до 751 года. Сын Меровеха Чилдерик соблазнил Базину, жену тюрингского короля; она стала его королевой, заявив, что не знает мужчины мудрее, сильнее и красивее. Ребенком от их союза был Хлодвиг, который основал Францию и дал свое имя восемнадцати французским королям.*

Хлодвиг унаследовал трон Меровингов в 481 году в возрасте пятнадцати лет. В то время его королевство было всего лишь уголком Галлии; другие племена франков правили в Рейнской области, а вестготское и бургундское королевства в южной Галлии стали полностью независимыми после падения Рима. Северо-западная Галлия, все еще номинально находившаяся под властью Рима, осталась беззащитной. Хлодвиг вторгся в нее, захватил города и сановников, принял выкуп, продал добычу, купил войска, припасы и оружие, продвинулся до Суассона и разбил «римскую» армию (486 г.). В течение следующих десяти лет он расширял свои завоевания, пока они не коснулись Бретани и Луары. Он завоевал галльское население, оставив его во владении своими землями, и ортодоксальное христианское духовенство, уважая его вероисповедание и богатство. В 493 году он женился на христианке Клотильде, которая вскоре обратила его из язычества в никейское христианство. Реми, епископ и святой, крестил его в Реймсе перед аудиторией прелатов и знатных особ, разумно приглашенных со всей Галлии; 3000 солдат последовали за Кловисом к купели. Возможно, Хлодвиг, желая достичь Средиземноморья, решил, что Франция стоит мессы. Ортодоксальное население вестготской и бургундской Галлии теперь косо смотрело на своих арианских правителей и становилось тайными или открытыми союзниками молодого короля франков.

Аларих II, видя надвигающуюся волну, попытался повернуть ее вспять справедливыми словами. Он пригласил Хлодвига на конференцию; они встретились в Амбуазе и поклялись в вечной дружбе. Но Аларих, вернувшись в Тулузу, арестовал нескольких ортодоксальных епископов за сговор с франками. Хлодвиг созвал военное собрание и сказал: «Я очень тяжело воспринимаю то, что эти ариане удерживают часть Галлии. Пойдем же с Божьей помощью и победим их».47 Аларих защищался, как мог, с разделенным народом; он потерпел поражение при Вуйе, недалеко от Пуатье (507), и был убит рукой Хлодвига. «После того как Хлодвиг провел зиму в Бордо, — пишет Григорий Турский, — и забрал все сокровища Алариха из Тулузы, он отправился осаждать Ангулем. И Господь оказал ему такую милость, что стены рухнули сами собой»;48 Здесь, так скоро, появляется характерная нота средневекового летописца. Сигеберт, старый король рипуарских франков, долгое время был союзником Хлодвига. Теперь Кловис предложил сыну Сигеберта выгоды, которые принесет смерть Сигеберта. Сын Сигеберта убил отца; Хлодвиг послал отцеубийце признание в дружбе и агентов, чтобы убить его; после этого Хлодвиг отправился в Кельн и убедил рипуарских вождей принять его как своего короля. «Каждый день, — говорит Григорий, — Бог заставлял его врагов падать под его рукой… потому что он ходил с правым сердцем перед Господом и делал то, что было приятно в Его глазах».49

Покоренные ариане были с готовностью обращены в ортодоксальную веру, а их духовенству, не упустив ни йоты, было позволено сохранить свой церковный сан. Хлодвиг, богатый пленниками, рабами, добычей и благодеяниями, перенес свою столицу в Париж. Там, четыре года спустя, он умер, состарившись в сорок пять лет. Королева Клотильда, которая помогла сделать Галлию Францией, «после смерти мужа приехала в Тур и служила там в церкви Святого Мартина, и жила в этом месте с величайшим целомудрием и добротой все дни своей жизни».50

Хлодвиг, жаждавший сыновей, к своей смерти имел их слишком много. Чтобы избежать войны за престолонаследие, он разделил свое королевство между ними: Чилдеберту досталась область Парижа, Хлодомеру — Орлеана, Хлотарю — Суассона, Теодориху — Меца и Реймса. С варварской энергией они продолжали политику объединения путем завоеваний. В 530 году они захватили Тюрингию, в 534 году — Бургундию, в 536 году — Прованс, в 555 году — Баварию и Швабию; а Хлотарь I, пережив своих братьев и унаследовав их королевства, управлял Галлией, превосходившей по размерам всю последующую Францию. Умирая (561 г.), он разделил Галлию на три части: Реймс и Мец, известные как Аустразия (т. е. Восток), достались его сыну Сигеберту; Бургундия — Гунтраму; а Чилперику — область Суассон, известная как Нейстрия (т. е. Северо-Запад).

Со дня женитьбы Хлодвига история Франции была бисексуальной, в ней смешались любовь и война. Сигеберт послал дорогие подарки Афанагильду, вестготскому королю Испании, и попросил его дочь Брунгильду; Афанагильд, опасаясь франков, даже когда они приносили подарки, согласился, и Брунгильда украсила залы Меца и Реймса (566). Хильперику стало завидно: все, что у него было, — это простая жена Аудовера и грубая наложница Фредегунда. Он попросил у Афанагильда сестру Брунгильды; Гальсвинта приехала в Соассон, и Чилперик полюбил ее, потому что она привезла большие сокровища. Но она была старше своей сестры. Чилперик вернулся в объятия Фредегунды; Гальсвинта предложила вернуться в Испанию; Чилперик заставил ее задушить (567). Сигеберт объявил войну Чилперику и победил его; но двое рабов, посланных Фредегундой, убили Сигеберта. Брунгильда попала в плен, бежала, короновала своего юного сына Чилдеберта II и умело правила от его имени.

Чилперика описывают как «Нерона и Ирода нашего времени», безжалостного, убийцу, развратника, обжору, жадного до золота. Григорий Турский, наш единственный авторитет для этого портрета, частично объясняет это тем, что он также является Фридрихом II своей эпохи. Чилперик, рассказывает он, насмехался над идеей трех личностей в едином Боге и над представлением о Боге как о человеке; вел скандальные дискуссии с евреями; протестовал против богатства Церкви и политической активности епископов; аннулировал завещания, сделанные в пользу церквей; продавал епископства самым высоким покупателям; пытался сместить самого Григория с Турского престола.51 Поэт Фортунат описывал того же короля как синтез добродетелей, справедливого и гениального правителя, красноречивого Цицерона; но Чилперик вознаградил стихи Фортуната.52

Чилперик был заколот в 584 году, возможно, агентом Брунгильды. У него остался малолетний сын Хлотар II, вместо которого Фредегунда правила Нейстрией с таким же мастерством, вероломством и жестокостью, как и любой другой человек того времени. Она послала молодого клирика убить Брунгильду; когда он вернулся безрезультатно, она отрубила ему руки и ноги; но эти сведения тоже принадлежат Григорию.53 Тем временем вельможи Австрии, поощряемые Хлотарем II, поднимали восстание за восстанием против властной Брунгильды; она управляла ими, как могла, с помощью дипломатии и убийств; наконец они свергли ее с престола в возрасте восьмидесяти лет, пытали три дня, привязали за волосы, руки и ноги к хвосту лошади и повязали лошадь, чтобы она бежала (614). Хлотарь II унаследовал все три королевства, и франкское царство снова стало единым.

Из этой красной хроники мы можем преувеличить варварство, которое омрачило Галлию спустя всего столетие после урбанистического и полированного Сидония; люди должны были найти какую-то замену выборам. Объединительная работа Хлодвига была сведена на нет его потомками, как и Карлом Великим; но, по крайней мере, правительство продолжало существовать, и не все галлы могли позволить себе многоженство и жестокость своих королей. Явное самодержавие монарха было ограничено властью ревнивых дворян; он вознаграждал их услуги в управлении и на войне поместьями, в которых они были практически суверенами; и на этих больших землях зародился феодализм, который будет бороться с французской монархией в течение тысячи лет. Крепостное право росло, а рабство получило новую жизнь в новых войнах. Промышленность перешла из городов в поместья; города уменьшились в размерах и перешли под контроль феодалов; торговля по-прежнему велась активно, но ей мешали нестабильная валюта, разбойничьи нападения на дорогах и рост феодальных пошлин. Голод и мор успешно боролись со стремлением мужчин к воспроизводству.

Франкские вожди смешались с тем, что осталось от галло-римского сенаторского сословия, и породили аристократию Франции. В эти века это была силовая аристократия, жаждущая войны, презирающая письма, гордящаяся своими длинными бородами и шелковыми одеждами и почти такая же полигамная, как любой мусульманин, кроме Магомета. Редко какой высший класс демонстрировал такое презрение к морали. Обращение в христианство не оказало на них никакого влияния; христианство казалось им лишь дорогостоящим средством управления и умиротворения народа; и в «триумфе варварства и религии» варварство господствовало в течение пяти веков. Убийства, отцеубийства, братоубийства, пытки, увечья, предательства, прелюбодеяния и кровосмешения скрашивали скуку правления. Хильперик, как нам рассказывают, приказал выжечь раскаленным железом каждый сустав в Сигиле Готской, а каждую конечность вырвать из гнезда.54 У Хариберта были любовницы — две сестры, одна из которых была монахиней; у Дагоберта (628-39 гг.) было сразу три жены. Сексуальные излишества, возможно, объясняют исключительное бесплодие королей Меровингов: из четырех сыновей Хлодвига только Хлотарь имел потомство; из четырех сыновей Хлотаря только у одного был ребенок. Короли женились в пятнадцать лет, а к тридцати годам истощали свои силы; многие из них умерли, не дожив до двадцати восьми лет.55 К 614 году дом Меровингов исчерпал свою энергию и был готов к замене.

В этом хаосе образование едва выжило. К 600 году грамотность стала роскошью духовенства. Наука была почти вымершей. Медицина осталась, так как мы слышим о придворных врачах; но в народе магия и молитва казались лучше лекарств. Григорий, епископ Турский (538?-94), осуждал как грех использование медицины вместо религии в качестве средства лечения болезней. Во время собственной болезни он послал за врачом, но вскоре отстранил его как неэффективного; тогда он выпил стакан воды с пылью из гробницы святого Мартина и полностью исцелился.56 Сам Григорий был главным прозаиком своего времени. Он лично знал нескольких королей Меровингов и иногда служил их эмиссаром; его «История франков» — это грубый, беспорядочный, предвзятый, суеверный и яркий рассказ из первых рук о поздней эпохе Меровингов. Его латынь испорчена, энергична, пряма; он извиняется за свою плохую грамматику и надеется, что грамматические грехи не будут наказаны в Судный день.57 Он принимает чудеса и чудеса с доверчивым воображением ребенка или с гениальной проницательностью епископа; «мы смешаем в нашем рассказе чудесные деяния святых и убийства народов».58 В 587 году, уверяет он, с неба упали змеи, а деревня со всеми ее постройками и жителями внезапно исчезла.59 Он порицает все, кто виновен в неверии или нанесении ущерба Церкви; но он без колебаний принимает варварство, предательство и безнравственность верных сынов Церкви. Его предрассудки откровенны, и их легко отбросить. Итоговое впечатление — увлекательная простота.

После него литература Галлии становится преимущественно религиозной по содержанию, варварской по языку и форме — за одним блестящим исключением. Венантий Фортунат (ок. 530–610) родился в Италии и получил образование в Равенне; в тридцать пять лет он переехал в Галлию, писал хвалебные речи для ее епископов и королев и проникся платонической симпатией к Радегунде, жене первого Хлотаря. Когда она основала монастырь, Фортунат стал священником, ее капелланом и, наконец, епископом Пуатье. Он написал красивые стихи в честь правителей и святых; двадцать девять — Григорию Турскому; житие святого Мартина в героических стихах; и, прежде всего, несколько звучных гимнов, из которых один, Pange lingua, вдохновил Фому Аквинского на схожую тему и еще более высокое исполнение, а другой, Vexilia regis, стал прочной частью католической литургии. Он великолепно сочетает чувства с поэтическим мастерством; читая его свежие и гениальные строки, мы обнаруживаем существование доброты, искренности и самых нежных чувств среди королевской жестокости эпохи Меровингов.

IV. ВЕСТГОТСКАЯ ИСПАНИЯ: 456–711 ГГ

В 420 году, как мы уже видели, вестготы из Галлии отвоевали Испанию у вандалов и вернули ее Риму. Но Рим не смог отстоять ее; восемнадцать лет спустя суэвы вышли из-за своих холмов на северо-западе и захватили полуостров. Вестготы под командованием Теодориха II (456 г.) и Эвриха (466 г.) снова спустились через Пиренеи, вновь завоевали большую часть Испании и на этот раз сохранили страну за собой. После этого вестготская династия правила Испанией до прихода мавров.

В Толедо новая монархия построила великолепную столицу и собрала пышный двор. Афанагильд (564-7) и Леовигильд (568-86) были сильными правителями, которые победили франкских захватчиков на севере и византийские войска на юге; именно богатство Афанагильда принесло его дочерям привилегию быть убитыми в качестве франкских королев. В 589 году король Рекаред сменил свою веру и веру большинства вестготов в Испании с арианства на ортодоксальное христианство; возможно, он читал историю Алариха II. Теперь епископы стали главной опорой монархии и главной силой в государстве; благодаря своей образованности и организованности они доминировали над дворянами, заседавшими вместе с ними в правящих советах Толедо; и хотя власть короля теоретически была абсолютной и он выбирал епископов, эти советы избирали его и заранее требовали обещаний в отношении политики. Под руководством духовенства была принята система законов (634 г.), которая была наиболее компетентной и наименее терпимой из всех варварских кодексов. Она улучшила процедуру, взвешивая показания свидетелей, а не свидетельства друзей; она применяла одни и те же законы как к римлянам, так и к вестготам, и устанавливала принцип равенства перед законом.60 Но он отверг свободу вероисповедания, потребовал от всех жителей ортодоксального христианства и санкционировал долгое и жестокое преследование испанских евреев.

Под влиянием церкви, которая сохранила латынь в своих проповедях и литургии, вестготы в течение столетия после завоевания Испании забыли свою германскую речь и превратили латынь полуострова в мужественную силу и женственную красоту испанского языка. Монастырские и епископальные школы давали образование, в основном церковное, но отчасти и классическое; в Вакларе, Толедо, Сарагосе и Севилье возникли академии. Поэзия поощрялась, драматургия осуждалась как непристойная, каковой она и была. Единственное имя, сохранившееся в литературе готической Испании, — это имя Исидора Севильского (ок. 560–636 гг.). Назидательная легенда рассказывает о том, как испанский юноша, упрекаемый в умственной нерасторопности, убежал из дома и, устав от скитаний, присел у колодца. Его внимание привлекла глубокая борозда в камне на краю; проходящая мимо девица объяснила, что борозда износилась от истощения веревки, с помощью которой опускали и поднимали ведро. «Если, — сказал себе Исидор, — при ежедневном использовании мягкая веревка смогла пробить камень, то, конечно, упорство сможет преодолеть тупость моего мозга». Он вернулся в дом своего отца и стал ученым епископом Севильи.61 На самом деле мы мало знаем о его жизни. Среди обязанностей добросовестного священнослужителя он нашел время написать полдюжины книг. Возможно, в качестве вспомогательного средства для памяти он в течение многих лет собирал отрывки на все темы из языческих и христианских авторов; его друг Браулио, епископ Сарагоссы, убеждал его опубликовать эти отрывки; уступив, он превратил их в одну из самых влиятельных книг Средневековья — «Этимологию и происхождение» (Twenty Books of Etymologies or Origins libri xx) — теперь это том в 900 страниц формата октаво. Это энциклопедия, но не в алфавитном порядке; в ней последовательно рассматриваются грамматика, риторика и логика как «тривиум»; затем арифметика, геометрия, музыка и астрономия как «квадривиум»; далее медицина, право, хронология, теология, анатомия, физиология, зоология, космография, физическая география, архитектура, геодезия, минералогия, сельское хозяйство, война, спорт, корабли, костюмы, мебель, домашняя утварь…; и под каждой темой он дает определение и ищет происхождение основных терминов. Человек, узнаем мы, называется homo, потому что Бог создал его из земли (humus); колени — genua, потому что у плода они лежат напротив щек (genae).62 Исидор был трудолюбивым, хотя и неразборчивым ученым; он хорошо знал греческий язык, был знаком с Лукрецием (редко упоминаемым в Средние века) и сохранил в отрывках многие отрывки из языческой литературы, которые в противном случае были бы утеряны. Его работа представляет собой фарраго из странных этимологий, невероятных чудес, причудливых аллегорических толкований Писания, науки и истории, искаженных для доказательства моральных принципов, и фактических ошибок, которые небольшая наблюдательность могла бы исправить. Его книга стоит как вечный памятник невежеству его времени.

От искусства вестготской Испании почти ничего не осталось. По всей видимости, в Толедо, Италике, Кордове, Гранаде, Мериде и других городах были прекрасные церкви, дворцы и общественные здания, выполненные в классическом стиле, но отличавшиеся христианской символикой и византийским орнаментом.63 Во дворцах и соборе Толедо, согласно арабским историкам, арабские завоеватели нашли двадцать пять золотых и драгоценных корон; иллюминированный Псалтырь, написанный на золотом листе чернилами из расплавленных рубинов; ткани, инкрустированные доспехи, мечи и кинжалы, усыпанные драгоценностями, вазы; изумрудный стол, инкрустированный серебром и золотом — один из многих дорогих даров вестготских богачей своей защитной церкви.

При вестготском режиме эксплуатация простых и несчастных умными и сильными продолжалась, как и при других формах правления. Князья и прелаты объединялись в величественных светских или религиозных церемониях, tabus, и ужасах, чтобы усмирить страсти и успокоить мысли населения. Собственность была сосредоточена в руках немногих; огромная пропасть между богатыми и бедными, между христианами и евреями разделяла нацию на три государства; и когда пришли арабы, бедняки и евреи потворствовали свержению монархии и церкви, которые игнорировали их бедность или угнетали их веру.

В 708 году, после смерти слабого короля Витизы, аристократия отказала в троне его детям, но отдала его Родерику. Сыновья Витиза бежали в Африку и попросили помощи у мавританских вождей. Мавры совершили несколько пробных набегов на испанское побережье, нашли Испанию разделенной и почти беззащитной, а в 711 году нагрянули с новыми силами. Армии Тарика и Родерика сошлись в бою на берегу озера Ханда в провинции Кадис; часть вестготских войск перешла на сторону мавров, Родерик исчез. Победоносные мусульмане продвинулись до Севильи, Кордовы, Толедо; несколько городов открыли свои ворота перед захватчиками. Арабский полководец Муса утвердился в столице (713 г.) и объявил, что Испания отныне принадлежит пророку Мухаммеду и халифу Дамаска.

V. ОСТРОГОЖСКАЯ ИТАЛИЯ: 493–536 ГГ

Когда империя Аттилы распалась после его смерти (453 г.), покоренные им остготы вновь обрели независимость. Византийские императоры заплатили им за изгнание других германских варваров на запад, наградили их Паннонией и взяли Теодориха, семилетнего сына их короля Теодомира, в Константинополь в качестве заложника за верность остроготам. За одиннадцать лет при византийском дворе Теодорих приобрел ум без образования, впитал в себя военные и государственные искусства, но, по-видимому, так и не научился писать.64 Он завоевал восхищение императора Льва I, и когда Теодемир умер (475 г.), Лев признал Теодориха королем остготов.

Преемник Льва Зенон, опасаясь, что Теодорих может потревожить Византию, предложил ему завоевать Италию. Одоакр формально признавал, а фактически игнорировал восточных императоров; Теодорих, надеялся Зенон, может вернуть Италию под власть Византии; в любом случае два вождя опасных племен будут развлекать друг друга, пока Зенон изучает теологию. Теодориху понравилась эта идея — некоторые говорят, что он ее одобрил. В качестве патриция Зенона он повел остготов, включая 20 000 воинов, через Альпы (488 г.). Ортодоксальные епископы Италии, которым не нравилось арианство Одоацера, поддержали арианского захватчика как представителя почти ортодоксального императора. С их помощью Теодорих сломил упорное сопротивление Одоацера в пятилетней войне и склонил его к компромиссному миру. Он пригласил Одоакра и его сына отобедать с ним в Равенне, щедро накормил их и умертвил собственной рукой (493). Так вероломно началось одно из самых просвещенных царствований в истории.

В результате нескольких кампаний под властью Теодориха оказались западные Балканы, южная Италия и Сицилия. Он сохранял формальное подчинение Византии, чеканил монеты только от имени императора и писал с должным почтением к сенату, который все еще заседал в Риме. Он принял титул rex или царь; но этот термин, некогда столь ненавистный римлянам, теперь обычно применялся к правителям областей, признававших суверенитет Византии. Он принял законы и институты поздней Западной империи, ревностно охранял ее памятники и формы и посвятил свою энергию и ум восстановлению порядка в управлении и экономического процветания среди покоренного им народа. Готов он приучил к полицейской и военной службе, утихомирив их недовольство обильным жалованьем; управление и суды остались в руках римлян. Две трети земли Италии достались римскому населению, одна треть была распределена между готами, но даже при этом не все пахотные земли были обработаны. Теодорих выкупил римских пленников из других стран и поселил их в Италии в качестве крестьян-собственников. Понтийские болота были осушены и возвращены к возделыванию и здоровью. Веря в регулируемую экономику, Теодорих издал «Эдикт о ценах, которые должны поддерживаться в Равенне»; мы не знаем, какие цены были установлены, но нам говорят, что стоимость продуктов питания в правление Теодориха была на треть ниже, чем раньше;65 Но это, возможно, было связано не столько с регулированием, сколько с миром. Он сократил правительственный персонал и зарплаты, прекратил государственные субсидии церкви и сохранил низкие налоги. Тем не менее, его доходов хватило на восстановление значительной части ущерба, нанесенного захватчиками Риму и Италии, и на возведение в Равенне скромного дворца и церквей Сант-Аполлинаре и Сан-Витале. Верона, Павия, Неаполь, Сполето и другие итальянские города восстановили под его властью все архитектурное великолепие своих самых ярких дней. Будучи арианином, Теодорих защищал ортодоксальную церковь в ее имуществе и богослужении, а его министр Кассиодор, католик, в памятных словах сформулировал политику религиозной свободы: «Мы не можем приказывать религии, ибо никто не может быть принужден к вере против своей воли».66 Византийский историк Прокопий в следующем поколении беспристрастно воздал должное «варварскому» царю:

Теодорих очень тщательно следил за соблюдением справедливости… и достиг высшей степени мудрости и мужественности…Хотя по имени он был узурпатором, на самом деле он был таким же истинным императором, как и все, кто отличился на этом посту с начала времен. И готы, и римляне очень любили его… Когда он умер, он не только стал объектом ужаса для своих врагов, но и оставил своим подданным острое чувство утраты и потери».67

В этой обстановке безопасности и мира латинская литература в Италии пережила свой последний взлет. Флавий Магн Аврелий Кассиодор (480?-573) служил секретарем как у Одоакра, так и у Теодориха. По предложению последнего он написал «Историю готов»,68 целью которой было показать высокомерным римлянам, что у готов тоже были благородные предки и героические поступки. Возможно, более объективно Кассиодор составил «Хронику», хронологическую историю мира от Адама до Теодориха. В конце своей долгой политической карьеры он опубликовал под названием Variae сборник своих писем и государственных бумаг; некоторые из них были немного абсурдными, некоторые — напыщенными, но многие свидетельствовали о высоком уровне морали и государственной мудрости министра и его короля. Около 540 года, увидев крах и падение обоих правительств, которым он служил, он удалился в свое поместье в Сквиллаче в Калабрии, основал два монастыря и жил там как наполовину монах и наполовину вельможа до самой своей смерти в возрасте девяноста трех лет. Он научил своих собратьев-монахов копировать рукописи, как языческие, так и христианские, и выделил для этой работы специальное помещение — скрипторий. Его примеру последовали и в других религиозных учреждениях, и большая часть наших современных сокровищ античной литературы — результат монастырского копирования, начатого Кассиодором. В последние годы жизни он написал учебник «Курс религиозных и светских наук» (Institutiones divinarum et humanarum lectionum), в котором смело отстаивал христианское прочтение языческой литературы, и перенял у Марциана Капеллы то деление схоластической программы на «тривиум» и «квадривиум», которое стало привычным в средневековом образовании.

Карьера Аниция Манлия Северина Боэция (475?-524) была похожа на карьеру Кассиодора, за исключением долголетия. Оба родились в богатых римских семьях, служили Теодориху в качестве министров, трудились над наведением мостов между язычеством и христианством и написали унылые книги, которые читались и хранились тысячу лет. Отец Боэция был консулом в 483 году; его тесть, Симмах Младший, происходил от Симмаха, который сражался за Алтарь Победы. Он получил лучшее образование, которое мог дать Рим, а затем провел восемнадцать лет в афинских школах. Вернувшись на свои итальянские виллы, он погрузился в учебу. Решив спасти элементы классической культуры, которая заметно умирала, он отдал свое время — самый ценный дар ученого — на то, чтобы изложить на ясном латинском языке труды Евклида по геометрии, Никомаха по арифметике, Архимеда по механике, Птолемея по астрономии… Его перевод «Органона», или логических трактатов Аристотеля, и «Введения в категории» Порфирия стали основными текстами и идеями логики последующих семи веков и положили начало долгому спору между реализмом и номинализмом. Боэций пробовал свои силы и в богословии: в эссе о Троице он защищал ортодоксальную христианскую доктрину и сформулировал принцип, согласно которому в конфликте веры и разума должна побеждать вера. Ни одно из этих сочинений не стоит читать сегодня, но трудно преувеличить их влияние на средневековую мысль.

Движимый семейной традицией служения обществу, Боэций втянул себя в водоворот политической жизни, оставив эти заумные занятия. Он быстро возвысился, стал консулом, затем патрицием, потом хозяином кабинетов — то есть премьер-министром (522 г.). Он отличался как своей филантропией, так и красноречием; люди сравнивали его с Демосфеном и Цицероном. Но известность наживает врагов. Готские чиновники при дворе возмущались его симпатиями к римскому и католическому населению и вызывали подозрения короля. Теодориху было уже шестьдесят девять лет, здоровье и разум пошатнулись, и он размышлял, как сохранить стабильность правления арианской готской семьи над народом, на девять десятых состоящим из римлян и на восемь десятых из католиков. У него были основания полагать, что и аристократия, и церковь были его врагами, которые с нетерпением ждали его смерти. В 523 году Юстиниан, регент Византии, издал эдикт, изгоняющий всех манихеев из империи и запрещающий занимать гражданские и военные должности всем язычникам и еретикам, включая всех ариан, кроме готов. Теодорих подозревал, что это исключение было сделано с целью обезоружить его, но будет отменено при первой же возможности; он считал этот указ плохим возмещением за те полные свободы, которые он предоставил ортодоксальному вероисповеданию на Западе. Разве не он возвел на высшие посты того самого Боэция, который написал антиарианский трактат о Троице? В этом же 523 году он подарил церкви Святого Петра две великолепные люстры из чистого серебра в знак вежливости по отношению к папе. Однако он обидел большую часть населения, защищая евреев; когда толпы разрушили синагоги в Милане, Генуе и Риме, он восстановил их за государственный счет.69

Именно при таком стечении обстоятельств до Теодориха дошла весть о заговоре сенаторов с целью его низложения. Его главой, как ему сообщили, был Альбин, президент сената и друг Боэция. Щедрый ученый поспешил к Теодориху, заверил в невиновности Альбина и сказал: «Если Альбин преступник, то я и весь сенат виновны в равной степени». Три человека с дурной репутацией обвинили Боэция в участии в заговоре и привели документ с подписью Боэция, в котором Византийской империи предлагалось вновь завоевать Италию. Боэций отверг все обвинения и назвал документ подделкой, однако позже признал: «Если бы у меня были надежды на свободу, я бы охотно им потакал. Если бы я знал о заговоре против короля… вы бы не узнали о нем от меня».70 Он был арестован (523).

Теодорих искал взаимопонимания с императором. В словах, достойных короля-философа, он написал Юстину:

Претендовать на власть над совестью — значит узурпировать прерогативу Бога. По природе вещей власть государей ограничивается политическим управлением; они не имеют права наказывать, за исключением тех, кто нарушает общественный мир. Самая опасная ересь — это ересь государя, который отделяет себя от части своих подданных, потому что они верят не так, как он.71

Юстин ответил, что имеет право отказывать в должности людям, чьей верности он не может доверять, и что порядок в обществе требует единства веры. Восточные ариане обратились к Теодориху с просьбой защитить их. Он попросил папу Иоанна I отправиться в Константинополь и ходатайствовать за отстраненных ариан; папа протестовал, что это не миссия для человека, обязанного уничтожить ересь, но Теодорих настоял на своем. Иоанн был принят в Константинополе с такими почестями, а вернулся с пустыми руками, что Теодорих обвинил его в измене и бросил в тюрьму, где через год он и умер.72

Тем временем Альбин и Боэций предстали перед судом короля, были признаны виновными и приговорены к смерти. Испуганный сенат принял постановления об отречении от них, конфискации их имущества и одобрении наказания. Симмах защищал своего зятя и сам был арестован. В тюрьме Боэций написал одну из самых знаменитых средневековых книг — «Философские утешения» (De consolatione philosophiae). В чередовании неотличимой прозы и очаровательных стихов нет ни капли слез; есть только стоическая покорность безотчетным капризам судьбы и героическая попытка примирить несчастья добрых людей с благосклонностью, всемогуществом и предвидением Бога. Боэций напоминает себе обо всех благах, которыми одарила его жизнь: богатство, «благородный тесть, целомудренная жена» и примерные дети; он вспоминает о своих достоинствах и о том гордом моменте, когда он взволновал своим красноречием сенат, председателем которого был консул, оба его сына. Такое блаженство, говорит он себе, не может длиться вечно; фортуна должна время от времени уравновешивать его ударами, и столь большое счастье может простить столь фатальное бедствие.73 И все же такое вспоминаемое счастье может обострить несчастье: «При всех невзгодах судьбы, — говорит Боэций в строке, которую Данте заставил повторить Франческу, — самое несчастливое несчастье — быть счастливым».74 Он спрашивает даму философии, которую олицетворяет в средневековом стиле, где находится истинное счастье; он обнаруживает, что оно не заключается в богатстве или славе, удовольствии или власти; и приходит к выводу, что нет истинного или надежного счастья, кроме как в единении с Богом; «блаженство едино с божественностью».75 Странно, но в этой книге нет ни единого намека на личное бессмертие, ни одной ссылки на христианство или на какую-либо специфически христианскую доктрину, ни одной строчки, которая не могла бы быть написана Зеноном, Эпиктетом или Аврелием. Последний труд языческой философии был написан христианином, который в час смерти вспомнил об Афинах, а не о Голгофе.

23 октября 524 года пришли его палачи. Они обвязали шнур вокруг его головы и затягивали его до тех пор, пока его глаза не вырвались из глазниц; затем они били его дубинками, пока он не умер. Через несколько месяцев был предан смерти и Симмах. Согласно Прокопию,76 Теодорих плакал о том, как плохо он поступил с Боэцием и Симмахом. В 526 году он последовал за своими жертвами в могилу.

Его королевство вскоре погибло. Он назначил своего внука Аталариха преемником, но Аталариху было всего десять лет, и от его имени правила его мать Амаласунта. Она была образованной и многого добившейся женщиной, другом и, возможно, учеником Кассиодора, который теперь служил ей так же, как и ее отцу. Но она слишком сильно склонялась к римским традициям, чтобы угодить своим готским подданным; к тому же они возражали против классических занятий, которыми, по их мнению, она одурманивала короля. Она отдала мальчика готским наставникам, он стал предаваться сексуальным утехам и умер в восемнадцать лет. Амаласунта посадила на трон своего двоюродного брата Теодахада, пообещав ему позволить ей править. Вскоре он сверг ее с престола и заключил в тюрьму. Она обратилась к Юстиниану, теперь уже византийскому императору, с просьбой прийти ей на помощь. Пришел Белисарий.

I. ИМПЕРАТОР

В 408 году Аркадий умер, и его сын Феодосий II в возрасте семи лет стал императором Востока. Сестра Феодосия Пульхерия, имевшая над ним преимущество в два года, взялась за его воспитание с такой настойчивой заботой, что он так и не смог стать пригодным для управления. Он оставил эту задачу префекту претория и сенату, а сам переписывал и иллюминировал рукописи; похоже, он никогда не читал Кодекс, сохранивший его имя. В 414 году Пульхерия приняла регентство в возрасте шестнадцати лет и управляла империей в течение тридцати трех лет. Она и две ее сестры поклялись в девственности и, похоже, сдержали свои обеты. Они одевались с аскетической простотой, постились, пели гимны и молились, основывали больницы, церкви и монастыри и заваливали их подарками. Дворец был превращен в монастырь, в который могли входить только женщины и несколько священников. На фоне всей этой святости Пульхерия, ее невестка Евдокия и их министры управляли так хорошо, что все сорок два года правления наместника Феодосия Восточная империя наслаждалась исключительным спокойствием, в то время как Западная распадалась на хаос. Наименее забытым событием этого периода стала публикация Феодосиева кодекса (438). В 429 году корпусу юристов было поручено кодифицировать все законы, принятые в империи со времени воцарения Константина. Новый кодекс был принят как на Востоке, так и на Западе и оставался законом империи вплоть до более масштабной кодификации при Юстиниане.

Между Феодосием II и Юстинианом I в Восточной империи было много правителей, которые в свое время произвели большой фурор, но теперь о них остались лишь воспоминания: жизнь великих людей напоминает нам, как кратковременно бессмертие. Лев I (457-74) послал против Гайзерика (467) самый большой флот, когда-либо собранный римским правительством; он был разбит и уничтожен. Его зять Зенон Исаврянин (474-91), желая утихомирить монофизитов, вызвал ожесточенный раскол между греческим и латинским христианством, императивно постановив в своем «объединительном» послании, Энотиконе, что во Христе только одна природа. Анастасий (491–518) был человеком способным, мужественным и добрым; Он восстановил финансы государства путем мудрого и экономного управления, снизил налоги, отменил состязания людей с дикими зверями на играх, сделал Константинополь почти неприступным, построив «Длинные стены» на протяжении сорока миль от Марморского моря до Черного, потратил государственные средства на многие другие полезные общественные работы и оставил в казне 320 000 фунтов золота (134 400 000 долларов), что позволило осуществить завоевания Юстиниана. Население возмущалось его экономией и монофизитскими тенденциями; толпа осадила его дворец и убила трех его помощников; он предстал перед ними во всем достоинстве своих восьмидесяти лет и предложил уйти в отставку, если народ сможет договориться о преемнике. Это было невыполнимое условие, и толпа в конце концов стала умолять его оставить корону. Когда вскоре он умер, трон узурпировал Юстин, неграмотный сенатор (518-27), который так любил свою септуагенарную легкость, что оставил управление империей своему блестящему регенту и племяннику Юстиниану.

Прокопий, его историк и враг, должен был быть недоволен Юстинианом с самого рождения, поскольку будущий император родился (482 г.) от низкого иллирийца — возможно, славянина.1-крестьян близ древней Сардики, современной Софии. Его дядя Юстин привез его в Константинополь и дал ему хорошее образование. Юстиниан настолько отличился как офицер в армии и как девятилетний помощник и ученик Юстина, что когда дядя умер (527), племянник сменил его на посту императора.

Ему было сорок пять лет, он был среднего роста и телосложения, гладко выбрит, румяный, кудрявый, с приятными манерами и улыбкой, способной заслонить множество целей. Он был воздержан, как анкорит, ел мало и питался в основном вегетарианской пищей;2 Он часто постился, иногда до изнеможения. Даже во время этих постов он продолжал вставать рано и посвящал себя государственным делам «с раннего рассвета до полудня и далеко за полночь». Часто, когда его помощники думали, что он ушел на покой, он погружался в учебу, стремясь стать музыкантом и архитектором, поэтом и юристом, теологом и философом, а также императором; тем не менее он сохранил большинство суеверий своего времени. Его ум был постоянно активен, он одинаково хорошо чувствовал себя и в больших проектах, и в мельчайших деталях. Он не был физически сильным или храбрым; он пожелал отречься от престола в начале своего правления и никогда не выходил на поле боя в своих многочисленных войнах. Возможно, недостатком его дружелюбия было то, что он легко поддавался влиянию друзей и поэтому часто колебался в политике; часто он подчинял свои суждения мнению жены. Прокопий, посвятивший целый том недостаткам Юстиниана, называл его «неискренним, хитрым, лицемерным, сдерживающим свой гнев, двуличным, ловким, превосходным артистом в исполнении мнений, которых он притворялся, и даже способным вызвать слезы… в зависимости от необходимости момента»;3 Но это может быть и описание умелого дипломата. «Он был непостоянным другом, — продолжает Прокопий, — беспринципным врагом, ярым приверженцем убийств и грабежей». Очевидно, временами он был таким; но он также был способен на великодушие и снисходительность. Один из генералов, Пробус, был обвинен в том, что поносил его, и предан суду за измену; когда отчет о суде был представлен Юстиниану, он разорвал его и отправил послание Пробусу: «Я прощаю тебя за обиду, нанесенную мне; молись, чтобы и Бог помиловал тебя».4 Откровенную критику он переносил без обиды. «Этот тиран, — так неудачно пишет его историк, — был самым доступным человеком в мире. Ибо даже люди низкого сословия и совершенно безвестные имели полную свободу не только предстать перед ним, но и беседовать с ним».5

В то же время он усилил пышность и церемониал своего двора даже по сравнению с прецедентами Диоклетиана и Константина. Как и Наполеон, он остро нуждался в поддержке легитимности, став наследником узурпатора; у него не было престижа присутствия или происхождения; поэтому он прибегал к внушающему благоговение ритуалу и пышности всякий раз, когда появлялся на публике или перед иностранными послами. Он поощрял восточное представление о королевской власти как о божественной, применял термин «священная» к своей персоне и своему имуществу и требовал от тех, кто входил в его присутствие, преклонять колени и целовать подол его пурпурной мантии или пальцы его покрытых бусинками ног.* Сам он был помазан и коронован Константинопольским патриархом и носил диадему из жемчуга. Ни одно правительство не делало столько шума, как византийское, чтобы обеспечить народное почтение с помощью церемониальной пышности. Эта политика была достаточно эффективной; в истории Византии было много революций, но в основном это были перевороты дворцового персонала; двор не был потрясен собственной торжественностью.

Самый значительный бунт царствования произошел рано (532 г.) и едва не стоил Юстиниану жизни. Зеленые и синие — фракции, на которые жители Константинополя делились по одежде своих любимых жокеев, — довели свои распри до открытого насилия; улицы столицы стали небезопасными, и зажиточные люди вынуждены были одеваться как нищие, чтобы избежать ночных поножовщин. В конце концов правительство набросилось на обе группировки, арестовав нескольких их сторонников. После этого группировки объединились в вооруженное восстание против правительства. Вероятно, к восстанию присоединилось несколько сенаторов, а пролетарское недовольство стремилось превратить его в революцию. В тюрьмы вторгались и освобождали заключенных, убивали городскую полицию и чиновников, устраивали пожары, в которых сгорела церковь Святой Софии и часть императорского дворца. Толпа кричала «Ника!» (победа) — и так дала название восстанию. Опьяненная успехом, она потребовала отставки двух непопулярных, возможно, деспотичных членов совета Юстиниана, и тот подчинился. Ободренные, мятежники уговорили Ипатия, представителя сенаторского сословия, принять трон; вопреки мольбам жены он согласился и под восторженные крики толпы отправился занимать императорское место на играх в Ипподроме. Тем временем Юстиниан спрятался в своем дворце и задумал бежать; императрица Феодора отговаривала его и призывала к активному сопротивлению. Белисарий, предводитель армии, принял это поручение, собрал из своих войск несколько готов, привел их на Ипподром, вырезал 30 000 жителей, арестовал Ипатия и убил его в тюрьме. Юстиниан восстановил уволенных чиновников, помиловал сенаторов-заговорщиков и вернул детям Гипатия их конфискованное имущество.6 В течение следующих тридцати лет Юстиниан был в безопасности, но только один человек, кажется, любил его.

II. ТЕОДОРА

В своей книге о зданиях Прокопий описывает статую жены Юстиниана: «Она прекрасна, но все же уступает красоте императрицы; ведь выразить ее прелесть словами или изобразить ее в виде статуи было бы совершенно невозможно для простого человека».7 Во всех своих трудах, кроме одного, этот величайший из византийских историков только и делает, что хвалит Феодору. Но в книге, которую он оставил неопубликованной при жизни и поэтому назвал «Анекдоты» — «не выданные», — Прокопий развернул настолько скандальную историю о добрачной жизни царицы, что ее достоверность обсуждается уже тринадцать веков. Эта «Тайная история» — краткое изложение откровенной злобы, полностью одностороннее, посвященное очернению посмертной репутации Юстиниана, Феодоры и Белисария. Поскольку Прокопий — наш главный авторитет для этого периода, а в других своих работах он, очевидно, точен и справедлив, невозможно отвергнуть «Анекдот» как простое измышление; мы можем лишь оценить его как гневную месть разочарованного придворного. Иоанн Эфесский, хорошо знавший императрицу и не упрекавший ее ни в чем другом, называет ее просто «Феодора-трусиха».8 В остальном обвинения Прокопия почти не находят подтверждения у других современных историков. Многие богословы осуждали ее ереси, но ни один из них не упоминает о ее разврате — невероятная щедрость, если ее разврат был реальным. Мы можем с полным основанием заключить, что Феодора начала как не совсем леди, а закончила как королева.

Она была, как уверяет Прокопий, дочерью дрессировщика медведей, выросла в цирке, стала актрисой и проституткой, шокировала и восхищала Константинополь своими развратными пантомимами, неоднократно успешно практиковала аборты, но родила незаконнорожденного ребенка; стала любовницей сирийца Хесебола, была покинута им и на некоторое время пропала из виду в Александрии. Она вновь появилась в Константинополе как бедная, но честная женщина, зарабатывающая на жизнь прядением шерсти. Юстиниан влюбился в нее, сделал своей любовницей, затем женой, а потом и царицей.9 Мы не можем сейчас определить, сколько правды в этом proemium; но если подобные предисловия не беспокоили императора, они не должны надолго задерживать нас. Вскоре после свадьбы Юстиниан был коронован в Святой Софии; Феодора была коронована как императрица рядом с ним; и «даже ни один священник, — говорит Прокопий, — не показал себя возмущенным».10

Из той, кем она была, Феодора превратилась в матрону, чье императорское целомудрие никто не оспаривал. Она жаждала денег и власти, иногда поддавалась властному нраву, иногда интриговала для достижения целей, противоположных целям Юстиниана. Она много спала, от души предавалась еде и питью, любила роскошь, украшения и показуху, многие месяцы в году проводила в своих дворцах на побережье; тем не менее Юстиниан всегда оставался очарован ею и с философским терпением сносил ее вмешательства в свои планы. Он бесцеремонно наделил ее суверенитетом, теоретически равным своему, и не мог пожаловаться, если она пользовалась своей властью. Она принимала активное участие в дипломатии и церковной политике, ставила и снимала пап и патриархов, низлагала своих врагов. Иногда она отменяла приказы мужа, часто в интересах государства;11 Ее ум был почти соизмерим с ее властью. Прокопий обвиняет ее в жестокости по отношению к своим противникам, в заключении в темницу и нескольких убийствах; люди, серьезно обидевшие ее, могли исчезнуть без следа, как в политических нравах нашего века. Но она знала и милосердие. В течение двух лет она защищала, пряча в своих апартаментах, патриарха Антемия, сосланного Юстинианом за ересь. Возможно, она была слишком снисходительна к прелюбодеяниям жены Белисария, но чтобы сбалансировать это, она построила красивый «Монастырь покаяния» для исправившихся проституток. Некоторые из девушек раскаялись в своем раскаянии и выбросились из окон, буквально скукожившись до смерти.12 Она по-бабушкиному интересовалась браками своих друзей, устраивала множество сватовств, а иногда ставила замужество условием продвижения по службе при своем дворе. Как и следовало ожидать, в преклонном возрасте она стала суровым блюстителем общественной морали.13

В конце концов она увлеклась теологией и стала спорить с мужем о природе Христа. Юстиниан старался объединить Восточную и Западную церкви; единство религии, по его мнению, было необходимо для единства империи. Но Феодора не могла понять двух природ Христа, хотя и не испытывала затруднений по поводу трех лиц в Боге; она приняла монофизитское учение, понимая, что в этом вопросе Восток не уступит Западу, и считая, что сила и удача империи заключаются в богатых провинциях Азии, Сирии и Египта, а не в западных провинциях, разоренных варварством и войнами. Она смягчила ортодоксальную нетерпимость Юстиниана, защищала еретиков, бросала вызов папству, тайно поощряла рост независимой монофизитской церкви на Востоке; и по этим вопросам она упорно и беспощадно боролась с императором и папой.

III. БЕЛИСАРИУС

Юстиниану можно простить его страсть к единству; это вечное искушение как философов, так и государственных деятелей, а обобщения порой обходятся дороже войны. Отвоевать Африку у вандалов, Италию у остготов, Испанию у вестготов, Галлию у франков, Британию у саксов; загнать варварство обратно в его логово и восстановить римскую цивилизацию на всем ее прежнем пространстве; вновь распространить римское право на весь мир белого человека от Евфрата до стены Адриана: это не были благородные амбиции, хотя им суждено было истощить как спасителей, так и спасенных. Ради этих высоких целей Юстиниан покончил с расколом Восточной и Западной церквей на папских условиях и мечтал собрать ариан, монофизитов и других еретиков в одно великое духовное лоно. Со времен Константина ни один европеец не мыслил в таких масштабах.

Юстиниан был благосклонен к компетентным генералам и стеснен в средствах. Его народ не желал участвовать в его войнах и не мог за них платить. Вскоре он израсходовал 320 000 фунтов золота, которые предшественники Юстина оставили в казне; после этого он был вынужден вводить налоги, которые отталкивали граждан, и экономить, что мешало его генералам. Всеобщая воинская повинность прекратилась за столетие до этого; теперь императорская армия почти полностью состояла из варваров-наемников из сотни племен и государств. Они жили грабежом и мечтали о богатстве и изнасиловании; то и дело они бунтовали в разгар битвы или теряли победу, останавливаясь для сбора трофеев. Ничто не объединяло и не вдохновляло их, кроме регулярного жалованья и умелых генералов.

Белисарий, как и Юстиниан, происходил из иллирийских крестьян, напоминая тех балканских императоров — Аврелиана, Проба, Диоклетиана, — которые спасли империю в третьем веке. Ни один полководец со времен Цезаря не одержал столько побед при столь ограниченных людских и финансовых ресурсах; мало кто превзошел его в стратегии и тактике, в популярности среди своих людей и милосердии к врагам; возможно, стоит отметить, что величайшие полководцы — Александр, Цезарь, Белисарий, Саладин, Наполеон — считали милосердие могучим двигателем войны. В Белисарии, как и в других, была та чувствительность и нежность, которая могла превратить солдата в любовника, как только его кровавые задачи были выполнены. И как император обожал Феодору, так Белисарий обожал Антонину, с тающей яростью переносил ее неверность и, по разным причинам, брал ее с собой в походы.

Свои первые награды он завоевал в войне с Персией. После 150 лет мира между империями возобновились военные действия в старом соперничестве за контроль над торговыми путями в Среднюю Азию и Индию. После блестящих побед Белисарий был внезапно отозван в Константинополь; Юстиниан заключил мир с Персией (532), заплатив Хосру Ануширвану 11 000 фунтов золота, а затем отправил Белисария отвоевывать Африку. Он пришел к выводу, что не может рассчитывать на постоянные завоевания на Востоке: население там враждебное, границы трудно защищать. Но на Западе были народы, привыкшие за века к римскому правлению, возмущавшиеся своими еретиками-варварами и обещавшие сотрудничество в войне, а также налоги в мире. А из Африки поступало дополнительное зерно, чтобы успокоить критические рты столицы.

Гайзерик умер (477 г.) после тридцатидевятилетнего правления. При его преемниках вандальская Африка восстановила большинство своих римских традиций. Официальным языком стала латынь, и поэты писали на ней мертвые вирши в честь забытых королей. Римский театр в Карфагене был восстановлен, в нем снова стали разыгрывать греческие драмы.14 Памятники античного искусства пользовались уважением, и возвышались великолепные новые здания. Прокопий изображает правящие классы как цивилизованных джентльменов, которых иногда коснулось варварство, но в основном они пренебрегают военными искусствами и неторопливо разлагаются под солнцем.15

В июне 533 года пятьсот транспортов и девяносто два военных корабля собрались в Босфоре, получили приказ императора и благословение патриарха и отплыли в Карфаген. Прокопий был в штабе Белисария и написал яркий рассказ о «Вандальской войне». Высадившись в Африке всего с 5000 конников, Белисарий пронесся по импровизированной обороне Карфагена и за несколько месяцев сверг власть вандалов. Юстиниан слишком поспешно отозвал его для триумфа в Константинополе; мавры, спустившись с холмов, напали на римский гарнизон; Белисарий поспешил вернуться как раз вовремя, чтобы подавить мятеж в войсках и привести их к победе. Карфагенская Африка отныне оставалась под властью Византии до прихода арабов.

Хитрый дипломат Юстиниан заключил союз с остготами, пока Белисарий атаковал Африку; теперь он заманил франков в союз, приказав Белисарию завоевать остготскую Италию. Используя Тунис в качестве базы, Белисарий без особого труда захватил Сицилию. В 536 году он переправился в Италию и захватил Неаполь, заставив нескольких своих солдат пробраться в город через акведук. Силы остготов были скудны и разрозненны; жители Рима приветствовали Белисария как освободителя, духовенство — как тринитария; он вошел в Рим без сопротивления. Теодахад убил Амаласунту; остготы свергли Теодахада и выбрали королем Витигиса. Витигис собрал армию в 150 000 человек и осадил Белисария в Риме. Вынужденные экономить еду и воду, а также отказаться от ежедневных ванн, римляне начали роптать на Белисария, у которого было всего 5000 человек в вооружении. Он умело и мужественно защищал город, и после года усилий Витигис вернулся в Равенну. В течение трех лет Белисарий упрашивал Юстиниана дать ему дополнительные войска; они были посланы, но под командованием враждебных Белисарию генералов. Остроготы в Равенне, осажденные и голодающие, предложили сдаться, если Белисарий станет их королем. Он сделал вид, что согласен, взял город и подарил его Юстиниану (540 г.).

Император был благодарен и подозрителен. Белисарий хорошо вознаградил себя из победных трофеев; он завоевал слишком личную преданность своих войск; ему предложили царство; не мог ли он стремиться отнять трон у племянника узурпатора? Юстиниан отозвал его и с беспокойством отметил пышность свиты полководца. Византийцы, сообщает Прокопий, «с удовольствием наблюдали за Белисарием, когда он каждый день выходил из своего дома… Ведь его продвижение напоминало многолюдную праздничную процессию, поскольку его всегда сопровождало большое количество вандалов, готов и мавров. Кроме того, он обладал прекрасной фигурой, был высок и необычайно красив. Но его поведение было таким кротким, а манеры такими приветливыми, что он казался очень бедным человеком, не имеющим никакой репутации».16

Командиры, назначенные вместо него в Италии, пренебрегали дисциплиной своих войск, ссорились друг с другом и заслужили презрение остготов. Королем побежденного народа был провозглашен гот, обладавший энергией, рассудительностью и мужеством. Тотила собрал отчаянных рекрутов из варваров, бездомно бродящих по Италии, взял Неаполь (543) и Тибур и осадил Рим. Он поразил всех своим милосердием и добросовестностью; так хорошо обращался с пленниками, что они записывались под его знамена; так благородно выполнял обещания, которыми добился сдачи Неаполя, что люди стали гадать, кто из них варвар, а кто цивилизованный грек. Жены некоторых сенаторов попали в его руки; он обращался с ними с галантной вежливостью и освободил их. Одного из своих солдат он приговорил к смерти за насилие над римской девушкой. Варвары на службе императора не проявляли подобной деликатности; не получая жалованья от почти разорившегося Юстиниана, они опустошали страну, пока население не стало с тоской вспоминать порядок и справедливость правления Теодориха.17

Белисарий получил приказ прийти на помощь. Достигнув Италии, он в одиночку пробился через ряды Тотилы в осажденный Рим. Он опоздал: греческий гарнизон был деморализован, его офицеры — некомпетентные трусы, предатели открыли ворота, и десятитысячная армия Тотилы вошла в столицу (546). Белисарий, отступая, отправил послание с просьбой не разрушать исторический город; Тотила разрешил грабить свои неоплаченные и голодные войска, но пощадил людей и защитил женщин от солдатского пыла. Он совершил ошибку, покинув Рим и осадив Равенну; в его отсутствие Белисарий отвоевал город, а когда Тотила вернулся, его вторая осада не смогла сместить находчивого грека. Юстиниан, считая, что Запад победил, объявил войну Персии и призвал Белисария на Восток. Тотила снова взял Рим (549), а также Сицилию, Корсику, Сардинию, почти весь полуостров. Наконец Юстиниан дал своему евнуху-полководцу Нарсесу «чрезвычайно большую сумму денег» и приказал ему собрать новую армию и изгнать готов из Италии. Нарсес выполнил свою миссию умело и быстро; Тотила потерпел поражение и был убит в бегстве; оставшимся в живых готам было позволено благополучно покинуть Италию, и через восемнадцать лет «готская война» завершилась (553 г.).

Эти годы завершили разорение Италии. Рим пять раз захватывали, трижды осаждали, морили голодом, грабили; его население, когда-то составлявшее миллион человек, теперь сократилось до 40 000,18 из которых почти половину составляли нищие, содержавшиеся за счет папских милостынь. Милан был разрушен, а все его жители убиты. Сотни городов и деревень разорились из-за поборов правителей и грабежей войск. Некогда возделанные земли были заброшены, запасы продовольствия сократились; только в Пиценуме, как нам говорят, за эти восемнадцать лет от голода умерло 50 000 человек.19 Аристократия была разбита; так много ее членов было убито в битвах, грабежах или бегстве, что слишком мало осталось в живых, чтобы продолжить работу сената Рима; после 579 года мы больше не слышим о нем.20 Великие акведуки, отремонтированные Теодорихом, были сломаны и заброшены, и снова превратили Кампанью в огромное малярийное болото, которое сохранилось до нашего времени. Величественные бани, зависевшие от акведуков, пришли в запустение и упадок. Сотни статуй, переживших Алариха и Гайзериха, были разбиты или переплавлены для изготовления снарядов и машин во время осады. Только руины свидетельствовали о древнем величии Рима как столицы половины мира. Восточный император теперь на короткое время стал править Италией, но это была дорогая и пустая победа. Рим полностью оправится от этой победы лишь в эпоху Возрождения.

IV. КОДЕКС ЮСТИНИАНА

История справедливо забывает о войнах Юстиниана и помнит о его законах. Со времени издания кодекса Феодосия прошло столетие; многие из его постановлений устарели под влиянием изменившихся условий; было принято множество новых законов, которые лежали в беспорядке в сводах законов; многие противоречия в законах мешали руководителям и судам. Влияние христианства изменило законодательство и толкование. Гражданские законы Рима часто вступали в противоречие с законами народов, входивших в состав империи; многие из старых законов были плохо приспособлены к эллинистическим традициям Востока. Весь обширный свод римского права превратился скорее в эмпирическое накопление, чем в логический кодекс.

Объединяющая страсть Юстиниана возмущалась этим хаосом, как возмущалась она и расчленением империи. В 528 году он назначил десять юристов для систематизации, уточнения и реформирования законов. Самым активным и влиятельным членом этой комиссии был квестор Трибониан, который, несмотря на продажность и подозрения в атеизме, до самой смерти оставался главным вдохновителем, советчиком и исполнителем законодательных планов Юстиниана. Первая часть задачи была выполнена с излишней поспешностью и в 529 году была издана в виде Кодекса Конституции (Codex Constitutionum); он объявлялся законом империи, а все предыдущие законодательные акты отменялись, за исключением тех, которые были приняты в нем заново. Проэмиум был написан на красивой ноте:

Юношам, желающим изучать право: Императорское Величество должно быть вооружено законом так же, как и прославлено оружием, дабы было доброе правление как в военное, так и в мирное время; и дабы правитель мог… показать себя столь же скрупулезно соблюдающим справедливость, сколь и торжествующим над своими врагами.21

Затем комиссары приступили ко второй части своего задания: собрать в систему те responso, или мнения великих римских юристов, которые все еще казались достойными иметь силу закона. Результат был опубликован в виде Дигест или Пандектов (533); процитированные мнения и приведенные толкования отныне были обязательны для всех судей, а все остальные мнения утратили юридический авторитет. Старые сборники респонсов перестали переписываться и по большей части исчезли. То, что от них осталось, свидетельствует о том, что редакторы Юстиниана опускали мнения, благоприятные для свободы, и путем нечестивого мошенничества изменяли некоторые суждения древних юристов, чтобы они лучше соответствовали абсолютной норме.

Пока шла работа над этим масштабным трудом, Трибониан и два его помощника, сочтя Кодекс слишком трудоемким для студентов, выпустили официальный справочник по гражданскому праву под названием Institutiones (533). По сути, он воспроизводил, исправлял и приводил в соответствие с современными требованиями «Комментарии» Гая, который во II веке с восхитительным мастерством и ясностью изложил гражданское право своего времени. Тем временем Юстиниан издавал новые законы. В 534 году Трибониан и четыре помощника воплотили их в пересмотренном издании Кодекса; более раннее издание было лишено авторитета и утеряно для истории. После смерти Юстиниана его дополнительные законы были опубликованы в виде Новелл (sc. constitutiones), то есть новых постановлений. Если предыдущие публикации были на латыни, то эта была на греческом, что ознаменовало конец латыни как языка права в Византийской империи. Все эти публикации стали известны как Corpus iuris civilis, или Свод гражданского права, и в народе назывались Кодексом Юстиниана.

Этот кодекс, как и Феодосиев, утвердил ортодоксальное христианство в качестве закона. Вначале он провозгласил Троицу и предал анафеме Нестория, Евтихия и Аполлинария. Он признавал церковное лидерство Римской церкви и предписывал всем христианским группам подчиняться ее власти. Однако последующие главы провозглашали главенство императора над Церковью: все церковные, как и гражданские, законы должны были исходить от престола. Далее в кодексе были прописаны законы для митрополитов, епископов, аббатов и монахов, а также определены наказания для клириков, которые играли в азартные игры, посещали театр или игры.22 Манихеи или рецидивисты должны были быть преданы смерти; донатисты, монтанисты, монофизиты и другие раскольники должны были подвергнуться конфискации своего имущества и объявлялись неправомочными покупать или продавать, наследовать или завещать; они лишались права занимать государственные должности, им запрещалось проводить собрания, и они не имели права предъявлять ортодоксальным христианам иски о долгах. Более мягкое постановление наделяло епископов правом посещать тюрьмы и защищать заключенных от злоупотреблений закона.

Кодекс заменил старые сословные различия. Вольноотпущенники больше не рассматривались как отдельная группа; после освобождения они сразу же получали все привилегии свободных людей; они могли стать сенаторами или императорами. Все свободные люди делились на честных (honestiores) — людей чести или звания, и униженных (humiliores) — простолюдинов. Иерархия рангов, сложившаяся среди честных людей со времен Диоклетиана, была санкционирована Кодексом: patricii, illustres, spectabiles (отсюда наш респектабельный), clarissimi и gloriosi; в этом римском праве было много восточных элементов.

В законодательстве о рабстве в Кодексе прослеживается христианское или стоическое влияние. Изнасилование рабыни, как и свободной женщины, должно было караться смертью. Раб мог жениться на свободной женщине, если его хозяин давал на это согласие. Юстиниан, как и церковь, поощрял манумиссию; однако его закон позволял продавать в рабство новорожденного ребенка, если его родители были в отчаянии от бедности.23 Некоторые места Кодекса узаконили крепостное право и подготовили феодализм. Свободный человек, обрабатывавший участок земли в течение тридцати лет, должен был вместе со своими потомками навсегда остаться привязанным к этому участку;24 Эта мера объяснялась тем, что она препятствует дезертирству с земли. Крепостной, сбежавший из дома или ставший клириком без согласия своего господина, мог быть возвращен, как сбежавший раб.

Кодекс несколько улучшил положение женщины. С ее пожизненной опекой было покончено в IV веке, а старый принцип, согласно которому наследство могло передаваться только по мужской линии, устарел; церковь, которая часто получала наследство от женщин, сделала многое, чтобы обеспечить эти реформы. Юстиниан стремился добиться соблюдения взглядов церкви на развод и запретил его, за исключением тех случаев, когда одна из сторон желала поступить в монастырь или обитель. Но это был слишком резкий отход от существующих обычаев и законов; значительная часть населения протестовала против того, что это увеличит число отравлений. В более позднем законодательстве императора было перечислено множество оснований для развода, и это, с некоторыми перерывами, оставалось законом Византийской империи до 1453 года.25 Наказания, наложенные Августом за безбрачие и бездетность, были отменены в Кодексе. Константин сделал прелюбодеяние смертным преступлением, хотя редко приводил этот указ в исполнение; Юстиниан сохранил смертную казнь для мужчин, но сократил наказание для женщин до заточения в женский монастырь. Муж мог безнаказанно убить любовника своей жены, если, послав ей три свидетельства, заставал ее в собственном доме или в таверне, беседующей с подозреваемым мужчиной. Столь же суровое наказание полагалось за связь с незамужней женщиной или вдовой, если только она не была наложницей или проституткой. Изнасилование каралось смертью и конфискацией имущества, а вырученные деньги отдавались пострадавшей женщине. Юстиниан не только устанавливал смертную казнь за гомосексуальные акты, но и часто добавлял к этому пытки, увечья и публичное шествие виновных перед казнью. В этом крайнем законодательстве против сексуальных нарушений мы чувствуем влияние христианства, потрясенного до свирепого пуританизма грехами языческой цивилизации.

Юстиниан внес решительные изменения в закон о собственности. Древняя привилегия агнатных родственников — родственников по мужской линии — наследовать имущество завещателя была отменена; теперь такое наследство должно было переходить к родственникам по прямой линии — детям, внукам и т. д. Кодекс поощрял благотворительные дары и завещания. Имущество Церкви, будь то недвижимость или движимое имущество, рента, крепостные или рабы, было объявлено неотчуждаемым; ни один член, ни один из членов клира или мирян не мог подарить, продать или завещать что-либо, принадлежащее Церкви. Эти законы Льва I и Антемия, подтвержденные Кодексом, стали правовой основой растущего богатства Церкви: светская собственность рассеивалась, церковная — накапливалась, сменяя друг друга на протяжении многих поколений. Церковь пыталась, но безуспешно, добиться запрета процентов. Неплательщиков можно было арестовать, но они должны были быть освобождены под залог или под клятву вернуться на суд.

Никто не мог быть заключен в тюрьму иначе, как по приказу верховного магистрата; кроме того, строго ограничивали время, которое могло пройти между арестом и судом. Адвокатов было так много, что Юстиниан построил для них базилику, о размерах которой можно судить по ее библиотеке, состоящей из 150 000 томов или свитков. Суд должен был проходить перед магистратом, назначенным императором; но по желанию обеих сторон дело могло быть передано в епископский суд. На каждом процессе перед судьей клали экземпляр Библии; адвокаты должны были поклясться на ней, что приложат все усилия для честной защиты своих клиентов, но откажутся от дела, если сочтут его нечестным; истец и ответчик также должны были поклясться в справедливости своего дела. Наказания, хотя и суровые, редко были обязательными; судья мог смягчить их для женщин, несовершеннолетних и пьяных преступников. Тюремное заключение использовалось как содержание под стражей до суда, но редко как наказание. Кодекс Юстиниана отступил от законов Адриана и Антонина Пия, разрешив в качестве наказания нанесение увечий. Сборщики налогов, фальсифицирующие декларации, и лица, копирующие монофизитскую литературу, могли лишиться руки, исходя из того, что преступник должен заплатить за преступление. Ампутация носа или горла часто встречается в Кодексе; позднее византийское право добавило ослепление, особенно в качестве средства для лишения наследников или претендентов на трон. Смертная казнь для свободных людей исполнялась через обезглавливание, для некоторых рабов — через распятие. Колдунов и дезертиров из армии сжигали заживо. Осужденный гражданин мог обратиться в вышестоящий суд, затем в сенат и, наконец, к императору.

Кодексом Юстиниана мы можем восхищаться скорее в целом, чем по частям. Больше всего он отличается от предыдущих кодексов своей жесткой ортодоксальностью, глубоким обскурантизмом, мстительной суровостью. Образованный римлянин нашел бы жизнь более цивилизованной при Антонинах, чем при Юстиниане. Император не мог избежать своего окружения и своего времени; в своем стремлении унифицировать все он кодифицировал суеверие и варварство, а также справедливость и милосердие своей эпохи. Кодекс был консервативен, как и все византийское, и служил смирительной рубашкой для цивилизации, которой, казалось, не суждено было умереть. Вскоре ему перестали подчиняться, за исключением сузившейся области. Восточные еретики-националисты, которых она испепеляла, открыли свои объятия мусульманам и процветали лучше под властью Корана, чем под властью кодекса. Италия под властью лангобардов, Галлия под властью франков, Англия под властью англосаксов, Испания под властью вестготов игнорировали эдикты Юстиниана. Тем не менее Кодекс на протяжении нескольких поколений обеспечивал порядок и безопасность пестрому скоплению народов и позволял через границы и по улицам десятка государств передвигаться свободнее и безопаснее, чем в тех же регионах сегодня. Он до конца оставался кодексом Византийской империи; а через пять веков после его исчезновения на Западе он был возрожден юристами Болоньи, принят императорами и папами и вошел, как подмостки порядка, в структуру многих современных государств.

V. ИМПЕРАТОРСКИЙ ТЕОЛОГ

Оставалось только унифицировать веру, превратить Церковь в однородный инструмент управления. Вероятно, благочестие Юстиниана было искренним, а не просто политическим; сам он, насколько позволяла Феодора, жил как монах в своем дворце, постясь и молясь, перелистывая богословские тома и споря о доктринальных тонкостях с профессорами, патриархами и папами. Прокопий, с прозрачным согласием, цитирует одного из заговорщиков: «Не стоит отказываться от убийства Юстиниана тому, в ком есть хоть капля духа; не стоит бояться человека, который всегда сидит без охраны в каком-нибудь холле до поздней ночи, жадно разворачивая христианское Писание в компании со священниками, находящимися в преклонном возрасте».26 Почти первым делом Юстиниан использовал свою власть в качестве регента Юстина для того, чтобы положить конец разрыву, который увеличился между Восточной и Западной церковью из-за «Энотикона» императора Зенона. Приняв точку зрения папства, Юстиниан заручился поддержкой ортодоксального духовенства в Италии против готов, а на Востоке — против монофизитов.

Эта секта, страстно утверждавшая, что во Христе есть только одна природа, стала почти столь же многочисленной в Египте, как и католики. В Александрии они были настолько развиты, что в свою очередь разделились на ортодоксальных и гетеродоксальных монофизитов; эти фракции сражались на улицах, а их женщины присоединялись к ним, бросая ракеты с крыш. Когда вооруженные силы императора поставили католического епископа на престол Афанасия, прихожане встретили его первую проповедь залпом камней и были зарублены на месте имперскими солдатами. Пока католицизм контролировал александрийский епископат, ересь распространилась по всей деревне; крестьяне игнорировали указы патриарха и приказы императора, и Египет был наполовину потерян для империи за столетие до прихода арабов.

В этом вопросе, как и во многих других, настойчивая Феодора одержала верх над колеблющимся Юстинианом. Она затеяла интригу с Вигилием, римским дьяконом, чтобы сделать его папой, если он пойдет на уступки монофизитам. Папа Сильверий был удален из Рима Белисарием (537) и сослан на остров Пальмария, где вскоре умер от жестокого обращения; Вигилий же стал папой по приказу императора. Приняв мнение Феодоры о том, что монофизитство не может быть подавлено, Юстиниан попытался умиротворить его последователей в документе имперского богословия, известном как «Три главы». Он вызвал Вигилия в Константинополь и призвал его подписаться под этим заявлением. Вигилий неохотно согласился, после чего африканское католическое духовенство отлучило его от церкви (550); он отозвал свое согласие, был сослан Юстинианом на скалу в Проконнесе, снова согласился, получил разрешение вернуться в Рим, но умер по дороге (555). Никогда еще император не предпринимал столь открытой попытки доминировать над папством. Юстиниан созвал экуменический собор в Константинополе (553); на нем почти не было западных епископов; собор утвердил формулы Юстиниана, западная церковь их отвергла, и восточное и западное христианство на столетие возобновили раскол.

В конце концов смерть победила во всех спорах. Кончина Феодоры в 548 году стала для Юстиниана самым тяжелым из многих ударов, сломивших его мужество, ясность и силу. Ему было шестьдесят пять лет, он ослабел от аскетизма и постоянных кризисов; он оставил управление страной подчиненным, пренебрег обороной, которую с таким трудом построил, и предался богословию. Сто бедствий омрачили оставшиеся семнадцать лет, в течение которых он пережил самого себя. Особенно частыми в это царствование были землетрясения; дюжина городов была почти стерта с лица земли, а их восстановление истощило казну. В 542 году пришла чума, в 556-м — голод, в 558-м — снова чума. В 559 году гунны Котригура перешли Дунай, разграбили Мезию и Фракию, взяли тысячи пленников, насиловали матрон, девственниц и монахинь, бросали собакам младенцев, рожденных пленными женщинами в походе, и продвинулись к стенам Константинополя. Испуганный император обратился к великому полководцу, который так часто спасал его. Белисарий был стар и немощен, но все же надел доспехи, собрал 300 ветеранов, сражавшихся с ним в Италии, набрал несколько сотен необученных людей и вышел навстречу 7000 гуннов. Он расположил свои силы с присущей ему предусмотрительностью и умением, спрятав 200 своих лучших воинов в прилегающих лесах. Когда гунны двинулись вперед, эти люди обрушились на их фланг, а Белисарий встретил атаку во главе своей маленькой армии. Варвары повернули и бежали, но ни один римлянин не был смертельно ранен. Население столицы жаловалось, что Белисарий не преследовал врага и не привел в плен вождя гуннов. Ревнивый император выслушал завистливые клеветы на своего полководца, заподозрил его в заговоре и приказал уволить своих вооруженных помощников. Белисарий умер в 565 году, и Юстиниан конфисковал половину его имущества.

Император пережил генерала на восемь месяцев. В последние годы жизни его увлечение теологией принесло странные плоды: защитник веры стал еретиком. Он объявил, что тело Христа нетленно и что человеческая природа Христа никогда не подвергалась никаким недостаткам и оскорблениям смертной плоти. Духовенство предупредило его, что если он умрет в этом заблуждении, то его душа «будет предана пламени и будет гореть там вечно».27 Он умер нераскаянным (565), прожив восемьдесят три года и процарствовав тридцать восемь.

Смерть Юстиниана стала еще одной точкой, на которой можно сказать, что античность закончилась. Он был настоящим римским императором, мыслившим категориями всей империи на Востоке и Западе, пытавшимся сдержать варваров и вновь привнести в обширное царство упорядоченное правительство с однородными законами. Он в значительной степени достиг этой цели: Африка, Далмация, Италия, Корсика, Сардиния, Сицилия и часть Испании были возвращены; персы были изгнаны Сирии; империя удвоила свои размеры за время его правления. Хотя его законодательство было варварски суровым по отношению к ереси и сексуальной безнравственности, по своему единству, ясности и размаху оно представляло собой одну из вершин в истории права. Его правление было осквернено коррупцией чиновников, чрезмерным налогообложением, капризными помилованиями и наказаниями; но оно также отличалось кропотливой организацией имперской экономики и управления; оно создало систему порядка, которая, хотя и была чужда свободе, удерживала цивилизацию в одном из уголков Европы, в то время как остальная часть континента погрузилась в Темные века. Он оставил свое имя в истории промышленности и искусства; Святая София также является его памятником. Ортодоксальным современникам, должно быть, казалось, что Империя снова повернула вспять течение и получила передышку от смерти.

Это была очень короткая передышка. Юстиниан оставил казну пустой, как и нашел ее полной; его нетерпимые законы и вороватые сборщики налогов отторгали народы так же быстро, как его армии завоевывали их; и эти армии, разгромленные, разбросанные и плохо оплачиваемые, не могли долго защищать то, что они так опустошительно завоевали. Африка вскоре отошла к берберам; Сирия, Палестина, Египет, Африка и Испания — к арабам; Италия — к лангобардам; в течение столетия после смерти Юстиниана империя потеряла больше территорий, чем приобрела. С гордостью оглядываясь назад, мы можем увидеть, насколько лучше было бы собрать поднимающиеся национальности и вероисповедания в федеративный союз; предложить дружбу остготам, которые сравнительно хорошо управляли Италией; и служить защитной средой, через которую древняя культура могла бы беспрепятственно проникать в новорожденные государства.

Мы не должны принимать оценку Юстиниана, данную Прокопием; она была опровергнута самим Прокопием.28 Он был великим правителем, чьи недостатки проистекали из логики и искренности его вероучения: его гонения — из его уверенности, его войны — из его римского духа, его конфискации — из его войн. Мы оплакиваем узкую жестокость его методов и аплодируем величию его целей. Он и Белисарий, а не Бонифаций и Аэций, были последними римлянами.

I. РАБОТА И БОГАТСТВО

Экономика Византии представляла собой модернистскую смесь частного предпринимательства, государственного регулирования и национализированных отраслей. При Юстиниане крестьянская собственность все еще оставалась сельскохозяйственной нормой; но поместья расширялись, и многие крестьяне были вынуждены переходить в феодальное подчинение крупным землевладельцам из-за засухи или наводнения, конкуренции или некомпетентности, налогов или войны. Минеральные ресурсы земли принадлежали государству, но добывались в основном частными компаниями на условиях государственной аренды. Шахты Греции были исчерпаны, но старые и новые жилы разрабатывались во Фракии, Понте и на Балканах. Большая часть промышленного труда была «свободной», то есть вынужденной только из-за нежелания голодать. Прямое рабство играло незначительную роль за пределами домашнего хозяйства и текстильной промышленности; но в Сирии и, вероятно, в Египте и Северной Африке принудительный труд использовался государством для обслуживания крупных ирригационных каналов.1 Правительство производило на собственных фабриках большую часть товаров, необходимых армии, бюрократии и двору.2

Около 552 года некие монахи-несториане из Центральной Азии заинтересовали Юстиниана предложением обеспечить империю независимым источником шелка. Если мы вспомним, сколько войн вели Греция и Рим с Персией за контроль над торговыми путями в Китай и Индию, вспомним название «шелковый путь», данное северным проходам на Дальний Восток, название Серика (Шелковая страна), данное римлянами Китаю, и название Сериндия, применяемое к региону между Китаем и Индией, то поймем, почему Юстиниан охотно принял это предложение. Монахи отправились в Среднюю Азию и вернулись с яйцами шелкопряда и, возможно, с саженцами тутового дерева.3 В Греции уже существовала небольшая шелковая промышленность, но она зависела от диких шелкопрядов, питавшихся листьями дуба, ясеня или кипариса. Теперь шелководство стало крупной отраслью промышленности, особенно в Сирии и Греции; оно настолько развилось на Пелопоннесе, что этот полуостров получил новое название Морея — страна тутового дерева (morus alba).

В Константинополе производство некоторых шелковых тканей и пурпурных красителей было государственной монополией и осуществлялось в мастерских в императорском дворце или рядом с ним.4 Дорогие шелковые и крашеные ткани разрешалось носить только высокопоставленным чиновникам правительства, а самые дорогие могли носить только члены императорской семьи. Когда подпольные частные предприятия стали производить и продавать подобные вещи непривилегированным лицам, Юстиниан разрушил этот «черный рынок», сняв большинство ограничений на использование роскошных шелков и красок; он наводнил магазины государственными тканями по ценам, которые не могли удовлетворить частную конкуренцию; а когда конкуренция исчезла, правительство подняло цены.5 Следуя примеру Диоклетиана, Юстиниан стремился распространить государственный контроль на все цены и заработную плату. После чумы 542 года предложение рабочей силы сократилось, зарплаты выросли, а цены взлетели. Как и английский парламент 1351 года после чумы 1348 года, Юстиниан попытался помочь работодателям и потребителям, издав указ о ценах и зарплате:

Мы узнали, что со времени Божьего посещения торговцы, ремесленники, земледельцы и моряки поддались духу любостяжания и требуют цены и зарплату в два или три раза больше, чем они получали раньше… Мы запрещаем всем им требовать более высокую зарплату или цены, чем прежде. Мы также запрещаем подрядчикам на строительство зданий, сельскохозяйственные и другие работы платить рабочим больше, чем было принято в прежние времена».6

У нас нет информации о последствиях этого постановления.

Со времен Константина и до конца правления Юстиниана в Византийской империи процветала внутренняя и внешняя торговля. Римские дороги и мосты поддерживались в рабочем состоянии, а творческая жажда наживы создавала морские флоты, связывавшие столицу с сотней портов на Востоке и Западе. С пятого по пятнадцатый век Константинополь оставался величайшим рынком и центром судоходства в мире. Александрия, которая удерживала это первенство с третьего века до нашей эры, теперь занимала в торговле место ниже Антиохии.7 Вся Сирия процветала торговлей и промышленностью; она лежала между Персией и Константинополем, между Константинополем и Египтом; ее купцы были проницательны и предприимчивы, и только пылкие греки могли соперничать с ними в масштабах их торговли и тонкости их путей; их распространение по всей империи было фактором той ориентализации нравов и искусств, которой отличалась византийская цивилизация.

Поскольку старый торговый путь из Сирии в Центральную Азию пролегал через враждебную Персию, Юстиниан попытался найти новый маршрут, установив дружеские отношения с химьяритами юго-западной Аравии и царями Эфиопии, которые контролировали южные ворота Красного моря. Через эти проливы и Индийский океан византийские суда отправлялись в Индию, но персидский контроль над индийскими портами взимал с этой торговли такие же пошлины, как если бы она шла через Иран. Потерпев поражение на этом направлении, Юстиниан поощрял развитие гаваней на Черном море; через эти перевалочные пункты товары доставлялись по воде в Колхиду, а оттуда караванами в Согдиану, где китайские и западные купцы могли встречаться и торговаться без персидского надзора. Растущий поток товаров по этому северному маршруту помог Сериндии подняться на средневековый пик богатства и искусства. Тем временем греческая торговля сохранила свои древние выходы на Запад.

Эта активная экономика поддерживалась имперской валютой, благодаря целостности которой она получила почти всемирное признание. Константин отчеканил новую монету, чтобы заменить ауреус Цезаря; этот солид или «безант» содержал 4,55 грамма, или одну шестую часть тройской унции золота, и стоил бы 5,83 доллара в Соединенных Штатах в 1946 году. Металлический и экономический упадок солидуса до ничтожного су иллюстрирует общий рост цен и обесценивание валют на протяжении всей истории и говорит о том, что бережливость — это добродетель, которая, как и большинство других, должна практиковаться с дискриминацией. Банковское дело теперь было высоко развито. О процветании Византийской империи в период правления Юстиниана можно судить по тому, что он установил максимальную процентную ставку в четыре процента на кредиты крестьянам, шесть процентов на частные кредиты под залог, восемь процентов на коммерческие кредиты и двенадцать процентов на морские инвестиции.8 Нигде в мире того времени процентные ставки не были столь низкими.

Сенаторская аристократия, владевшая землей, и меркантильные магнаты, участвовавшие в дальних предприятиях, где прибыль была соизмерима с риском, наслаждались таким богатством и роскошью, какие в Риме знали лишь немногие. Аристократия Востока обладала лучшими вкусами, чем римская во времена Цицерона или Ювенала; она не наедалась экзотическими блюдами, реже разводилась и проявляла немалую верность и рачительность в служении государству. Его экстравагантность заключалась главным образом в богатой одежде, в одеяниях с пушистыми подолами и ослепительными оттенками, в шелковых туниках, окрашенных в драгоценные цвета, украшенных золотыми нитями и иллюминированных сценами из природы или истории. Некоторые мужчины были «ходячими фресками»; на одежде одного сенатора можно было найти всю историю Христа.9 Под этой золотой социальной корочкой скрывался средний класс, измученный налогами, неповоротливая бюрократия, множество задиристых монахов, пестрая масса пролетариев, эксплуатируемых системой цен и успокаиваемых подачками.

Нравы, сексуальные и коммерческие, не сильно отличались от нравов других культур, находящихся на той же стадии экономического развития. Златоуст осуждал танцы как возбуждающие страсть, но Константинополь танцевал. Церковь по-прежнему отказывала в крещении актерам, но византийская сцена продолжала показывать свои возбуждающие пантомимы; люди должны были утешаться моногамией и прозой. В «Тайной истории» Прокопия, не заслуживающей доверия, сообщается, что в его время «практически все женщины были развращены».10 Противозачаточные средства были предметом усердного изучения и исследований; Орибасий, выдающийся врач IV века, посвятил им отдельную главу в своем компендиуме по медицине; другой медицинский писатель, Аэций, в VI веке рекомендовал использовать уксус или рассол, а также практиковать непрерывность в начале и конце менструального периода.11 Юстиниан и Феодора пытались уменьшить проституцию, изгоняя из Константинополя сводниц и содержательниц публичных домов, что дало преходящие результаты. В целом статус женщины был высок; никогда еще женщины не были более свободны в законах и обычаях и не имели большего влияния в правительстве.

II. НАУКА И ФИЛОСОФИЯ: 364-565

Какова была судьба образования, обучения, литературы, науки и философии в этом очевидно религиозном обществе?

Начальное образование продолжало оставаться в руках частных учителей, оплачиваемых родителями за каждого ученика и срок обучения. Высшее образование до Феодосия II обеспечивалось как преподавателями, работавшими под своей властью, так и профессорами, оплачиваемыми городом или государством. Либаний жаловался, что им слишком плохо платят, что они жаждут пойти к пекарю, но воздерживаются из-за страха, что их попросят заплатить долги.12 Однако мы читаем о таких учителях, как Евмений, который получал 600 000 сестерций (30 000 долларов?) в год;13 В этой, как и в других областях, лучшие и худшие получали слишком много, остальные — слишком мало. Юлиан, чтобы распространить язычество, ввел государственные экзамены и назначения для всех университетских преподавателей.14 Феодосий II, руководствуясь противоположными соображениями, объявил уголовным преступлением преподавание общественных дисциплин без государственной лицензии; вскоре такие лицензии стали выдаваться только приверженцам ортодоксального вероучения.

Великие университеты Востока находились в Александрии, Афинах, Константинополе и Антиохии и специализировались соответственно на медицине, философии, литературе и риторике. Орибасий Пергамский (ок. 325–403 гг.), врач Юлиана, составил медицинскую энциклопедию из семидесяти «книг». Аэций из Амиды, придворный врач при Юстиниане, написал аналогичный обзор, отличающийся лучшим античным анализом болезней глаз, ушей, носа, рта и зубов; с интересными главами о зобе и гидрофобии, а также хирургическими процедурами от тонзиллэктомии до геморроя. Александр из Тралл (ок. 525–605 гг.) был самым оригинальным из этих медицинских авторов: он назвал различных кишечных паразитов, точно описал расстройства пищеварительного тракта и с беспрецедентной тщательностью рассмотрел диагностику и лечение легочных заболеваний. Его учебник по внутренней патологии и терапии был переведен на сирийский, арабский, иврит и латынь и оказал в христианстве влияние, не уступающее влиянию Гиппократа, Галена и Сорана.15 Согласно Августину, вивисекция человеческих существ практиковалась в пятом веке.16 Суеверия ежедневно вторгались в медицину. Большинство врачей принимали астрологию, а некоторые советовали различные методы лечения в зависимости от положения планет.17 Аэций рекомендовал женщине в целях контрацепции подвешивать к анусу зуб ребенка;18 А Марцелл в своем «De medicamentis» (395) предвосхитил современную технику, посоветовав носить кроличью лапку.19 С мулами дела обстояли лучше, чем с людьми; самым научным трудом того периода был Digestorum artis mulomedicinae libri IV Флавия Вегеция (383–450); эта книга практически основала ветеринарную науку и оставалась авторитетом до эпохи Возрождения.

Химия и алхимия шли рука об руку, а центром их была Александрия. Алхимики, как правило, были искренними исследователями; они использовали экспериментальные методы более точно, чем любые другие ученые древности; они существенно продвинули химию металлов и сплавов; и мы не можем быть уверены, что будущее не оправдает их целей. Астрология тоже имела честную основу; почти все принимали как должное, что звезды, так же как солнце и луна, влияют на земные события. Но на этом фундаменте шарлатанство воздвигло странный зиккурат из магии, гаданий и планетарной абракадабры. Гороскопы были даже более модными в средневековых городах, чем сегодня в Нью-Йорке или Париже. Святой Августин рассказывает о двух друзьях, которые тщательно отмечали положение созвездий при рождении своих домашних животных.20 Большая часть глупостей арабской астрологии и алхимии была частью греческого наследия ислама.

Самая интересная фигура в науке этой эпохи — языческий математик и философ Гипатия. Ее отец Теон — последний человек, чье имя записано как профессора Александрийского музея; он написал комментарий к «Синтаксису» Птолемея и признал долю своей дочери в его составлении. Гипатия, по словам Суидаса, написала комментарии к Диофанту, к Астрономическому канону Птолемея и к Конике Аполлония Пергского.21 Ни одна из ее работ не сохранилась. От математики она перешла к философии, построила свою систему по образцу Платона и Плотина и (по словам христианского историка Сократа) «намного превзошла всех философов своего времени».22 Назначенная на кафедру философии в Музее, она привлекала к своим лекциям многочисленную аудиторию самого разного и далекого происхождения. Некоторые студенты влюблялись в нее, но она, похоже, так и не вышла замуж; Суидас хотел бы, чтобы мы верили, что она вышла замуж, но, тем не менее, осталась девственницей.23 Суидас передает еще одну историю, возможно, придуманную ее врагами, о том, что когда один юноша приставал к ней, она нетерпеливо приподняла свое платье и сказала ему: «Это символ нечистого рода — то, во что ты влюблен, а не что-то прекрасное».24 Она так любила философию, что останавливалась на улицах и объясняла любому, кто спрашивал, сложные места из Платона или Аристотеля. «Ее самообладание и непринужденность манер, — говорит Сократ, — проистекали из утонченности и образованности ее ума, и она нередко представала перед городскими магистратами, никогда не теряя в собрании людей той достойной скромности поведения, за которую она отличалась и которая снискала ей всеобщее уважение и восхищение».

Но восхищение не было всеобщим. Христиане Александрии, должно быть, смотрели на нее с опаской, ведь она была не только соблазнительной неверующей, но и близким другом Ореста, языческого префекта города. Когда архиепископ Кирилл подстрекнул своих последователей-монахов изгнать евреев из Александрии, Орест отправил Феодосию II оскорбительно беспристрастный отчет о случившемся. Некоторые монахи забросали префекта камнями; он приказал арестовать лидера толпы и замучить его до смерти (415 г.). Сторонники Кирилла обвиняли Ипатию в том, что она оказала главное влияние на Ореста; только она, по их мнению, помешала примирению префекта и патриарха. Однажды группа фанатиков, возглавляемая «чтецом» или мелким клерком из штата Кирилла, вытащила ее из повозки, затащила в церковь, сняла с нее одежду, забила до смерти плитками, разорвала труп на куски, а останки сожгла в дикой оргии (415).25 «Столь бесчеловечный поступок, — говорит Сократ, — не мог не навлечь величайшего позора не только на Кирилла, но и на всю Александрийскую церковь».26 Однако никакого личного наказания не последовало; император Феодосий II лишь ограничил свободу монахов появляться на публике (сентябрь, 416 г.) и исключил язычников из всех государственных должностей (декабрь, 416 г.). Победа Кирилла была полной.

После смерти Гипатии языческие профессора философии искали безопасности в Афинах, где нехристианское учение все еще было относительно и безобидно свободным. Студенческая жизнь там по-прежнему была оживленной, и в ней присутствовало большинство утешений высшего образования — братства, отличительные одежды, дедовщина и всеобщее веселье.27 Стоическая и эпикурейская школы уже исчезли, но платоновская академия переживала великолепный упадок при Фемистии, Приске и Прокле. Фемистию (ок. 380 г.) суждено было повлиять на Аверроэса и других средневековых мыслителей своими комментариями к Аристотелю. Приск некоторое время был другом и советником Юлиана; он был арестован Валенсом и Валентинианом I по обвинению в использовании магии, чтобы вызвать у них лихорадку; он вернулся в Афины и преподавал там до своей смерти в возрасте девяноста лет в 395 году. Прокл (410-85), как истинный платоник, подходил к философии через математику. Человек схоластического терпения, он собрал идеи греческой философии в единую систему и придал ей поверхностно-научную форму. Но он чувствовал и мистические настроения неоплатонизма: постом и очищением, считал он, можно вступить в общение со сверхъестественными существами.28 Афинские школы потеряли всякую жизненную силу, когда Юстиниан закрыл их в 529 году. Их работа заключалась в повторении теорий древних мастеров; они были подавлены и задушены величиной своего наследия; единственным их отклонением был мистицизм, заимствованный из менее ортодоксальных настроений христианства. Юстиниан закрыл школы риторов и философов, конфисковал их имущество и запретил язычникам преподавать. Греческая философия после одиннадцати веков своей истории подошла к концу.

Переход от философии к религии, от Платона к Христу, выделяется в некоторых странных греческих сочинениях, которые средневековые мыслители уверенно приписывают Дионисию «Ареопагиту» — одному из афинян, принявших учение Павла. Этих сочинений, в основном, четыре: «О небесной иерархии», «О церковной иерархии», «О божественных именах» и «О мистическом богословии». Мы не знаем, кем они были написаны, когда и где; их содержание указывает на происхождение между четвертым и шестым веками; мы только знаем, что немногие книги оказали более глубокое влияние на христианское богословие. Иоанн Скот Эригена перевел и развил одну из них, Альбертус Магнус и Фома Аквинский почитали их, сотни мистиков — иудеев и мусульман, а также христиан — питались ими, а средневековое искусство и народная теология приняли их как непогрешимый путеводитель по небесным существам и чинам. Их общая цель состояла в том, чтобы объединить неоплатонизм с христианской космологией. Бог, хотя и непостижимо трансцендентный, тем не менее имманентно присутствует во всех вещах, являясь их источником и жизнью. Между Богом и человеком находятся три триады сверхъестественных существ: Серафимы, Херувимы и Престолы; Господства, Добродетели и Силы; Начальства, Архангелы и Ангелы. (Читатель вспомнит, как Данте расположил эти девять групп вокруг трона Бога, и как Мильтон вплел некоторые из их имен в звучную строку). Творение в этих произведениях происходит путем эманации: все вещи исходят от Бога через посредничество ангельских чинов; а затем, в обратном порядке, эти девять порядков небесной иерархии ведут людей и все творение обратно к Богу.

III. ЛИТЕРАТУРА: 364-565

В 425 году Феодосий II или его регенты реорганизовали высшее образование в Константинополе и официально учредили университет из тридцати одного преподавателя: одного — философии, двух — права, двадцати восьми — латинской и греческой «грамматики» и «риторики». Последние включали в себя изучение двух литератур, и большое количество преподавателей, назначенных на них, говорит о живом интересе к письму. Один из таких профессоров, Присциан, составил около 526 года огромную «Грамматику латинского и греческого языков», которая стала одним из самых известных учебников Средневековья. Восточная церковь, по-видимому, не возражала против копирования языческих классиков в это время;29 Хотя несколько святых протестовали, Константинопольская школа исправно передавала шедевры античности до конца существования Византийской империи. И, несмотря на рост стоимости пергамента, поток книг был по-прежнему обильным. Около 450 года Мусей, неизвестного происхождения, написал свою знаменитую поэму «Геро и Леандр» — о том, как Леандр, предвосхищая Байрона, переплыл Геллеспонт, чтобы добраться до своей возлюбленной Геро, как он погиб при этом и как Геро, увидев его мертвым, бросилась к подножию своей башни,

Именно христианские джентльмены византийского двора сочинили для заключительной части «Греческой антологии» изящные любовные поэмы в античных настроениях и модах, а также в обращении к языческим богам. Здесь, из Агатиаса (ок. 550 г.), представлена песня, которая, возможно, помогла Бену Джонсону создать шедевр:

Самую важную литературную работу в эту эпоху проделали историки. Евнапий из Сардиса написал утраченную «Всеобщую историю» периода с 270 по 400 год, сделав Юстиниана своим героем, и двадцать три сплетенных биографии поздних софистов и неоплатоников. Сократ, ортодоксальный христианин из Константинополя, написал «Историю Церкви» с 309 по 439 год; она довольно точна и в целом справедлива, как мы видели на примере Гипатии; но этот Сократ наполняет свое повествование суевериями, легендами и чудесами и так часто говорит о себе, как будто ему трудно провести различие между собой и космосом. Он заканчивает свое повествование новаторской просьбой о мире между сектами: если наступит мир, думает он, историкам не о чем будет писать, и это жалкое племя трагиков прекратится.32 В основном с Сократа скопирована «Экклезиастическая история» Созомена, обращенного из Палестины и, как и его образец, столичного юриста; очевидно, юридическое образование не было помехой для суеверия. Зосима Константинопольский написал около 475 года «Историю Римской империи»; он был язычником, но не уступал своим христианским соперникам в легковерии и глупости. Около 525 года Дионисий Эксигус — Денис Короткий — предложил новый метод датировки событий, начиная с предполагаемого года рождения Христа. Это предложение не было принято латинской церковью до X века, а византийцы до конца продолжали считать годы от сотворения мира. Удручает то, как много вещей было известно молодежи нашей цивилизации, которые неизвестны нам сегодня.

Единственным великим историком этого периода был Прокопий. Он родился в Кесарии Палестинской (490 г.), изучал право, приехал в Константинополь и был назначен секретарем и юридическим советником Белисария. Он сопровождал полководца в сирийских, африканских и итальянских походах и вернулся с ним в столицу. В 550 году он опубликовал свои «Книги о войнах». Зная не понаслышке о достоинствах полководца и скупости правителя, он сделал Белисария блестящим героем, оставив Юстиниана в тени. Книга была принята публикой с овациями, а императором — с молчанием. Теперь Прокопий написал «Анекдоты», или «Тайную историю»; но он так успешно скрывал ее от публикации и распространения, что в 554 году Юстиниан поручил ему написать отчет о зданиях, возведенных за время правления. В 560 году Прокопий издал «De Aedifiais» и так нагрузил ее похвалами императору, что Юстиниан вполне мог заподозрить в ней неискренность или иронию. Тайная история» стала известна миру только после смерти Юстиниана и, возможно, Прокопия. Это увлекательная книга, как и любое обличение наших соседей; но есть что-то неприятное в литературных нападках на людей, которые уже не могут говорить в свою защиту. Историку, который напрягает свое перо, чтобы доказать тезис, можно доверять, что он искажает истину.

Прокопий иногда был неточен в вопросах, выходящих за рамки его собственного опыта; он копировал то манеру поведения и философию Геродота, то речи и осады Фукидида; он разделял суеверия своей эпохи и омрачал свои страницы знамениями, оракулами, чудесами и снами. Но там, где он писал о том, что видел, его рассказ выдержал все испытания. Его труды были мужественны, расположение материалов логично, повествование увлекательно, греческий язык ясен и прям, и почти классически чист.

Был ли он христианином? Внешне — да; и все же временами он повторяет язычество своих образцов, фатализм Стоа, скептицизм Академии. Он говорит о том, что Фортуна

порочная природа и непостижимая воля. Но эти вещи, как я полагаю, никогда не были понятны человеку и никогда не будут понятны. Тем не менее на эти темы всегда много говорят, и мнения постоянно разлетаются… поскольку каждый из нас ищет утешения своему невежеству…Я считаю безумной глупостью исследовать природу Бога…Я буду хранить благоразумное молчание относительно этих вопросов с той лишь целью, чтобы старые и почтенные верования не были дискредитированы».33

IV. ВИЗАНТИЙСКОЕ ИСКУССТВО: 326–565 ГГ

Главными достижениями византийской цивилизации были государственное управление и декоративное искусство: государство, пережившее одиннадцать веков, Святая София, стоящая по сей день.

Ко времени Юстиниана языческое искусство закончилось, и половина его произведений была изуродована или уничтожена. Варварские набеги, имперский грабеж и благочестивое разрушение положили начало процессу разорения и запустения, который продолжался до Петрарки в XIV веке, который, так сказать, боролся за жизнь оставшихся в живых. Одним из факторов разрушения была распространенная вера в то, что языческие боги были демонами, а храмы — их прибежищем; в любом случае, считалось, что материал можно было бы использовать лучше в христианских церквях или домашних стенах. Сами язычники часто присоединялись к разрушениям. Несколько христианских императоров, в частности Гонорий и Феодосий II, делали все возможное, чтобы защитить старые постройки,34 А просвещенные священнослужители сохранили Парфенон, храм Тесея, Пантеон и другие сооружения, заново посвятив их в христианские святыни.

Поначалу христианство подозревало искусство в поддержке язычества, идолопоклонства и безнравственности; эти обнаженные статуи едва ли соответствовали почитанию девственности и безбрачия. Когда тело стало казаться орудием сатаны, а монах заменил атлета в качестве идеала, изучение анатомии исчезло из искусства, оставив скульптуру и живопись с мрачными лицами и бесформенными драпировками. Но когда христианство восторжествовало, и потребовались огромные базилики, чтобы вместить его разросшиеся паствы, местные и национальные традиции искусства вновь заявили о себе, и архитектура поднялась из руин. Более того, эти просторные здания требовали украшений; богомольцам нужны были статуи Христа и Марии, чтобы помочь воображению, и картины, чтобы рассказать простым безграмотным историю их распятого Бога. Возрождались скульптура, мозаика и живопись.

В Риме новое искусство мало чем отличалось от старого. Прочность конструкции, простота форм, колонный базиликальный стиль были перенесены из язычества в христианство. Возле цирка Нерона на Ватиканском холме архитекторы Константина спроектировали первый собор Святого Петра, потрясающий своей длиной в 380 футов и шириной в 212; в течение двенадцати веков он оставался понтификальной святыней латинского христианства, пока Браманте не снес его, чтобы воздвигнуть на его месте еще более грандиозный собор Святого Петра сегодня. Церковь, которую Константин построил для святого Павла за стенами — Сан-Паоло фуори ле мура — на предполагаемом месте мученической смерти апостола, была перестроена Валентинианом II и Феодосием I в столь же огромных масштабах — 400 на 200 футов.* Санта-Костанца, воздвигнутая Константином в качестве мавзолея для его сестры Констанции, сохранилась в том виде, в каком она была возведена в 326-30 годах. Сан-Джованни-ин-Латерано, Санта-Мария-ин-Трастевере, Сан-Лоренцо-фуори-ле-Мура были перестроены в течение столетия после того, как их начал строить Константин, и с тех пор неоднократно ремонтировались. Санта-Мария-Маджоре была перестроена из языческого храма в 432 году, и неф остался практически таким же, как и тогда, за исключением украшений эпохи Возрождения.

С тех времен и до наших дней базиликанский план был любимым проектом христианских церквей; его скромная стоимость, величественная простота, структурная логика и прочная прочность рекомендовали его всем поколениям. Но он не очень легко поддавался изменениям и развитию. Европейские строители стали искать новые идеи и нашли их на Востоке — даже в Спалато, адриатическом форпосте Востока. Там, на далматинском побережье, Диоклетиан в начале четвертого века дал своим художникам свободу действий, чтобы они поэкспериментировали с возведением дворца для его отставки; и они совершили революцию в европейской архитектуре. Арки здесь возникали прямо из капителей колонн, без промежуточного антаблемента; так одним махом были подготовлены византийский, романский и готический стили. А вместо фигурных фризов в этом дворце появился странный декор из зигзагообразных линий, оскорбительный для классического глаза, но давно знакомый Востоку. Спалато стал первым признаком того, что Европа должна была быть завоевана не только восточной религией, но и, по крайней мере в византийском мире, восточным искусством.

Откуда в Константинополе появилось то неповторимо красочное, мрачно-блестящее искусство, известное как византийское? Это вопрос, над которым археологи бьются почти со свирепостью христианских солдат; и в общем и целом победа осталась за Востоком. По мере того как Сирия и Малая Азия становились сильнее благодаря развитию промышленности, а Рим слабее благодаря вторжениям, эллинистическая волна, хлынувшая вместе с Александром, отхлынула из Азии в Европу. Из сасанидской Персии, из несторианской Сирии, из коптского Египта восточные художественные влияния хлынули в Византию и достигли Италии, даже Галлии; и греческое искусство натуралистического изображения уступило место восточному искусству символического украшения. Восток предпочитал цвет линиям, свод и купол — бревенчатой крыше, богатый орнамент — суровой простоте, роскошные шелка — бесформенным тогам. Как Диоклетиан и Константин переняли формы персидской монархии, так и искусство Константинополя все меньше и меньше обращалось к варваризированному Западу, все больше — к Малой Азии, Армении, Персии, Сирии и Египту. Возможно, победа персидского оружия при Шапуре II и Хосру Ануширване ускорила продвижение восточных мотивов и форм на запад. Эдесса и Нисибис в этот период были процветающими центрами месопотамской культуры, в которой смешались иранские, армянские, каппадокийские и сирийские элементы,35 и передавали их через купцов, монахов и ремесленников в Антиохию, Александрию, Эфес, Константинополь, наконец, в Равенну и Рим. Старые классические ордера — дорический, ионический, коринфский — стали почти бессмысленными в архитектурном мире арок, сводов, пеналов и куполов.

Византийское искусство, сформировавшееся таким образом, посвятило себя изложению доктрин христианства и показу славы государства. На облачениях и гобеленах, в мозаиках и фресках оно рассказывало о жизни Христа, о скорбях Марии, о карьере апостола или мученика, чьи кости хранились в церкви. Или же она переходила ко двору, украшала дворец государя, покрывала его официальные одежды символическими эмблемами или историческими узорами, ослепляла подданных яркой пышностью и заканчивалась изображением Христа и Марии в образе императора и царицы. У византийского художника был небольшой выбор покровителя, а значит, и темы или стиля; монарх или патриарх указывал ему, что и как делать. Он работал в группе и редко оставлял в истории индивидуальное имя. Он творил чудеса блеска, возвышал и унижал людей великолепием своих творений; но за служение абсолютному монарху и неизменному вероучению его искусство поплатилось формализмом, узостью и застоем.

В его распоряжении были богатые материалы: мраморные карьеры в Проконнесе, Аттике, Италии; колонны и капители со спиралью везде, где сохранился языческий храм; кирпич, почти растущий в высушенной солнцем земле. Обычно он работал с растворным кирпичом; он хорошо поддавался изогнутым формам, навязанным ему восточными стилями. Часто он довольствовался крестообразным планом — базиликой, пересеченной трансептом и продолженной до апсиды; иногда он разбивал базилику на восьмиугольники, как в церкви Святых Сергия и Вакха в Константинополе или в церкви Сан-Витале в Равенне. Но его отличительное мастерство, в котором он превзошел всех художников до него и после, заключалось в возведении круглого купола над многоугольным каркасом. Его излюбленным средством для достижения этой цели был маятник: то есть он строил арку или полукруг из кирпичей над каждой стороной многоугольника, поднимал сферический треугольник из кирпичей вверх и внутрь между каждым полукругом и устанавливал купол на получившееся круглое кольцо. Сферические треугольники — это маятники, «свисающие» с обода купола на вершину многоугольника. В архитектурном плане круг оказался квадратным. После этого базиликанский стиль практически исчез с Востока.

В этом здании византийский строитель использовал все навыки дюжины искусств. Он редко использовал статуи; он стремился не столько изобразить фигуры мужчин и женщин, сколько создать абстрактную красоту символической формы. Тем не менее, византийские скульпторы были мастерами, обладающими способностями, терпением и ресурсами. Они вырезали «Феодосийскую» столицу, соединив «уши» ионического и листья коринфского ордера; а чтобы еще больше запутать изобилие, они врезали в эту составную столицу целые джунгли животных и растений. Поскольку результат не слишком хорошо подходил для поддержания стены или арки, они вставили между ними и столицей импост или «пульвино», квадратный и широкий в верхней части, круглый и более узкий в основании; а затем, со временем, они вырезали и его цветами. Здесь, как и в купольной площади, Персия покорила Грецию. Но далее, художникам поручалось украшать стены назидательными или устрашающими картинами; мозаичисты выкладывали свои кубики из яркого камня или стекла, на фоне синего или золотого цвета, на полу или стенах, или над алтарем, или в спандрелях арок, или везде, где пустая поверхность бросала вызов восточному глазу. Ювелиры вставляли драгоценные камни в облачения, алтари, колонны, стены; металлисты вставляли золотые или серебряные пластины; деревообработчики вырезали перила кафедры или алтаря; ткачи развешивали гобелены, стелили ковры, покрывали алтарь и кафедру вышивкой и шелком. Никогда прежде искусство не было столь богатым по цвету, столь тонким по символизму, столь пышным по декору, столь хорошо приспособленным для того, чтобы успокоить интеллект и взволновать душу.

Только при Юстиниане греческий, римский, восточный и христианский факторы полностью слились в византийском искусстве. Восстание в Нике дало ему, как и другому Нерону, возможность отстроить свою столицу. В экстазе минутной свободы толпа сожгла Дом сената, бани Зевксиппа, портики Августеума, крыло императорского дворца, и Святую Софию, собор патриарха. Юстиниан мог бы перестроить эти по старым планам и в течение года или двух; вместо этого он решил потратить больше времени, денег и людей, сделать свою столицу красивее Рима и возвести церковь, которая затмила бы все другие сооружения на земле. Он начал одну из самых амбициозных строительных программ в истории: по всей империи выросли крепости, дворцы, монастыри, церкви, портики и ворота. В Константинополе он перестроил Дом сената из белого мрамора, а бани Зевксиппа — из полихромного мрамора; возвел мраморный портик и променад в Августеуме; провел в город пресную воду по новому акведуку, который соперничал с лучшими итальянскими. Свой собственный дворец он сделал вершиной великолепия и роскоши: его полы и стены были из мрамора, потолки с мозаичным блеском рассказывали о триумфах его правления и показывали сенаторов «в праздничном настроении, воздающих императору почти божественные почести».36 А на другом берегу Босфора, недалеко от Халкидона, он построил в качестве летней резиденции для Феодоры и ее двора дворцовую виллу Герион, оснащенную собственной гаванью, форумом, церковью и банями.

Через сорок дней после того, как восстание в Нике утихло, он начал строительство новой Святой Софии, посвященной не какому-либо святому с таким именем, а Святой Премудрости, или Творческому Логосу, Самого Бога. Из Траллеса в Малой Азии и из ионийского Милета он вызвал Антемия и Исидора, самых известных из живых архитекторов, для планирования и руководства работами. Отказавшись от традиционной базиликальной формы, они разработали проект, центром которого должен был стать просторный купол, опирающийся не на стены, а на массивные опоры, и подкрепленный полукуполом с обоих концов. Было задействовано десять тысяч рабочих, потрачено 320 000 фунтов золота ($134 000 000), что полностью опустошило казну. Губернаторам провинций было приказано прислать в новую святыню лучшие реликвии древних памятников; мрамор дюжины видов и оттенков был привезен из дюжины областей; золото, серебро, слоновая кость и драгоценные камни были влиты в отделку. Юстиниан сам принимал активное участие в проектировании и строительстве, а также в решении технических проблем (как рассказывает его презрительный поклонник). Одетый в белые льняные одежды, с посохом в руке и платком на голове, он день за днем следил за ходом работ, побуждая рабочих выполнять свои задачи грамотно и в срок. Через пять лет и десять месяцев строительство было завершено, и 26 декабря 537 года император и патриарх Менас возглавили торжественную инаугурационную процессию, вошедшую в великолепный собор. Юстиниан прошел один к кафедре и, подняв руки, воскликнул: «Слава Богу, который счел меня достойным совершить столь великое дело! О Соломон! Я победил тебя!»

План здания представлял собой греческий крест размером 250 на 225 футов; каждый конец креста был покрыт небольшим куполом; центральный купол возвышался над квадратом (100 на 100 футов), образованным пересекающимися руками; вершина купола находилась на высоте 180 футов над землей; его диаметр был на 100 футов-32 меньше, чем у купола Пантеона в Риме. Последний был залит бетоном цельным куском; купол Святой Софии был сделан из кирпича в виде тридцати сходящихся панелей — гораздо более слабая конструкция.* Отличие этого купола заключалось не в размерах, а в опоре: он опирался не на круглую конструкцию, как в Пантеоне, а на маятники и арки, которые служили посредниками между круглым ободом и квадратным основанием; никогда еще эта архитектурная проблема не была решена более удовлетворительно. Прокопий описал купол как «произведение восхитительное и ужасающее… казалось, что он не опирается на каменную кладку под ним, а подвешен на золотой цепи к высоте неба».37

Интерьер представлял собой панораму светящегося убранства. Мрамор разных цветов — белый, зеленый, красный, желтый, пурпурный, золотой — делал мостовую, стены и двухъярусные колоннады похожими на поле цветов. Изысканная резьба по камню покрывала капители, арки, эспадрильи, молдинги и карнизы классическими листьями аканта и виноградной лозы. Невиданные по размаху и великолепию мозаики смотрели со стен и сводов. Сорок серебряных люстр, свисающих с обода купола, помогали освещать церковь так же, как и многочисленные окна. Ощущение простора создавали длинные нефы и приделы, а также бесстолпное пространство под центральным куполом; металлические кружева серебряных перил перед апсидой и железных перил на верхней галерее; кафедра, инкрустированная слоновой костью, серебром и драгоценными камнями; серебряный трон патриарха; шелково-золотой занавес над алтарем с фигурами императора и императрицы, принимающих благословение Христа и Марии; сам золотой алтарь из редкого мрамора и священные сосуды из серебра и золота: Это пышное украшение могло бы оправдать Юстиниана в предвосхищении хвастовства могольских шахов — что они строят как гиганты, а отделывают как ювелиры.

Святая София стала одновременно и инаугурацией, и кульминацией византийского стиля. Люди повсюду говорили о ней как о «Великой церкви», и даже скептик Прокопий писал о ней с благоговением. «Когда человек входит в это здание, чтобы помолиться, он чувствует, что это не дело рук человеческих… Душа, возносясь к небу, осознает, что здесь Бог рядом и что Он радуется этому, избранному Им дому».†38

Святая София была высшим достижением Юстиниана, более долговечным, чем его завоевания или законы. Но Прокопий описывает еще двадцать четыре церкви, построенные или перестроенные им в столице, и замечает: «Если бы вы увидели одну из них саму по себе, вы бы подумали, что император построил только эту работу и потратил все время своего правления только на нее одну».39 По всей империи эта ярость строительства бушевала до самой смерти Юстиниана; и тот шестой век, который ознаменовал начало Темных веков на Западе, был на Востоке одной из богатейших эпох в истории архитектуры. В Эфесе, Антиохии, Газе, Иерусалиме, Александрии, Салониках, Равенне, Риме и от крымской Керчи до африканского Сфакса тысячи церквей праздновали триумф христианства над язычеством и восточно-византийского стиля над греко-римским. Внешние колонны, архитравы, фронтоны и фризы уступили место своду, подклету и куполу. В IV, V и VI веках Сирия пережила настоящий ренессанс; ее школы в Антиохии, Беритусе (Бейруте), Эдессе и Нисибисе выпускали ораторов, юристов, историков и еретиков; ее ремесленники преуспели в мозаике, текстиле и всех декоративных искусствах; ее архитекторы возвели сотню церквей; ее скульпторы украсили их роскошными рельефами.

Александрия была единственным городом в Империи, который никогда не переставал процветать. Ее основатель выбрал для нее место, которое практически вынудило весь средиземноморский мир использовать ее порты и развивать ее торговлю. Ни одна из ее античных или раннесредневековых архитектурных построек не сохранилась; но разрозненные реликвии ее работ из металла, слоновой кости, дерева и портретов говорят о народе, столь же богатом на искусство, как на чувственность и фанатизм. Коптская архитектура, начавшаяся с римских базилик, при Юстиниане стала преимущественно восточной.

Архитектурное великолепие Равенны началось вскоре после того, как в 404 году Гонорий сделал ее резиденцией Западной империи. Город процветал во время долгого правления Галлы Плацидии; благодаря тесным связям с Константинополем восточные художники и стили смешивались с итальянскими архитекторами и формами. Типичный восточный план купола, помещенного с венцами над трансептом крестообразного основания, появился здесь уже в 450 году в Мавзолее, где Плацидия наконец обрела спокойствие; в нем до сих пор можно увидеть знаменитую мозаику с изображением Христа как доброго пастыря. В 458 году епископ Неон добавил к купольному баптистерию базилики Урсиана серию мозаик, включающих удивительно индивидуальные портреты апостолов. Около 500 года Теодорих построил для своего арианского епископа собор, названный в честь святого Аполлинария, предполагаемого основателя христианской общины в Равенне; здесь, на всемирно известных мозаиках, святые в белых одеждах предстают с чопорной торжественностью, которая уже наводит на мысль о византийском стиле.

Завоевание Равенны Белизарием способствовало победе византийского искусства в Италии. Церковь Сан-Витале была завершена (547 г.) при Юстиниане и Феодоре, которые финансировали ее украшение и придали ей свои неотразимые черты. Есть все основания полагать, что эти мозаики являются реалистичными портретами, и императору и императрице следует отдать должное за мужество, позволившее передать их изображения потомкам. Позы этих правителей, церковников и евнухов жесткие и угловатые; их жесткая фронтальность — возврат к доклассическим формам; одеяния женщин — мозаичный триумф, но нам не хватает здесь счастливой грации процессии в Парфеноне, или Ara pacis Августа, или благородства и нежности фигур на порталах Шартра или Реймса.

Через два года после посвящения Сан-Витале епископ Равенны освятил Сант-Аполлинаре-ин-Классе — вторую церковь в честь святого покровителя города, расположенную в морском пригороде, который когда-то был адриатической базой римского флота (classis). Это старый римский базиликанский план, но на составных капителях византийский штрих в виде акантовых листьев, неклассически скрученных и закрученных, словно надутых каким-то восточным ветром. Длинные ряды совершенных колонн, красочные мозаики (седьмого века) в архивольтах и спандрелях колоннад, прекрасные лепные доски на хорах, крест из драгоценных камней на ложе из мозаичных звезд в апсиде — все это делает его одной из выдающихся святынь полуострова, который представляет собой почти галерею искусств.

Архитектура была шедевром византийского художника, но вокруг нее или внутри нее была дюжина других искусств, в которых он достиг незабываемого совершенства. Он не заботился о круглой скульптуре; настроение эпохи предпочитало цвет линии; однако Прокопий превозносил скульпторов своего времени — предположительно, резчиков рельефов — как равных Фидию и Праксителю; на некоторых каменных саркофагах IV, V и VI веков человеческие фигуры высечены с почти эллинским изяществом, сдобренным азиатским изобилием орнамента. Резьба по слоновой кости была излюбленным искусством византийцев; они использовали ее для диптихов, триптихов, обложек книг, шкатулок, парфюмерных коробочек, статуэток, инкрустаций и сотни декоративных способов; в этом ремесле эллинские приемы сохранились без изменений, и лишь боги и герои превратились в Христа и святых. Кресло из слоновой кости епископа Максимиана в базилике Урсиана в Равенне (ок. 550 г.) — крупное достижение в малом искусстве.

В то время как на Дальнем Востоке в шестом веке экспериментировали с масляными красками,40 Византийская живопись придерживалась традиционных греческих методов: энкаустика — краски, выжигаемые на панелях из дерева, холста или льна; фреска — краски, смешанные с известью и нанесенные на влажную штукатурку; темпера — краски, смешанные с размерами или камедью, клеем и яичным белком и нанесенные на панели или на уже высохшую штукатурку. Византийские художники умели изображать расстояние и глубину, но обычно уклонялись от трудностей перспективы, заполняя задний план зданиями и ширмами. Портретов было много, но до наших дней дошли лишь немногие. Стены церквей украшались фресками; сохранившиеся фрагменты демонстрируют грубый реализм, бесформенные руки, низкорослые фигуры, обрюзгшие лица и невероятные прически.

Византийский художник преуспевал и наслаждался минутой; его дошедшие до нас шедевры живописи — это не фрески или панно, а миниатюры, которыми он буквально «осветил» — сделал яркими и красочными — издания своей эпохи.* Книги, будучи дорогими, украшались, как и другие драгоценные предметы. Миниатюрист сначала набрасывал эскиз на папирусе, пергаменте или пергаменте тонкой кистью или пером, накладывал фон, обычно золотой или голубой, заполнял его красками и украшал фон и границы изящными и тонкими формами. Сначала он просто разрабатывал начальную букву главы или страницы; иногда он создавал портрет автора; затем иллюстрировал текст рисунками; наконец, по мере совершенствования своего искусства он почти забывал о тексте и распускался в роскошном орнаменте, беря геометрический или цветочный мотив, или религиозный символ, и повторяя его в лабиринте вариаций, пока вся страница не становилась великолепием цвета и линии, а текст не казался вторжением из более грубого мира.

Иллюминирование рукописей практиковалось в фараоновском и птолемеевском Египте, а затем перешло в эллинистическую Грецию и Рим. В Ватикане хранится «Энеида», а в Амброзианской библиотеке в Милане — «Илиада», обе приписываются к четвертому веку и полностью классические по орнаменту. Переход от языческой миниатюры к христианской прослеживается в «Топографии христианской» Космы Индикоплевста (ок. 547 г.), который заслужил свое прозвище, отправившись в Индию, а славу — пытаясь доказать, что земля плоская. Самая древняя из сохранившихся религиозных миниатюр — «Бытие» V века, хранящаяся в Венской библиотеке; текст написан золотыми и серебряными буквами на двадцати четырех листах пурпурного пергамента; сорок восемь миниатюр, выполненных белым, зеленым, фиолетовым, красным и черным цветами, изображают историю человека от грехопадения Адама до смерти Иакова. Столь же прекрасны «Иешуа Ротулус» (Малый свиток Книги Иисуса Навина) в Ватикане и Книга Евангелий, иллюминированная монахом Рабулой в Месопотамии в 586 году. Из Месопотамии и Сирии пришли фигуры и символы, которые доминировали в иконографии, или живописи, византийского мира; повторяясь в тысяче форм в мелких искусствах, они стали стереотипными и условными и привнесли смертельную неизменность в византийское искусство.

Любящий блеск и постоянство, византийский художник сделал мозаику своим любимым средством. Для полов он выбирал тессеры из цветного мрамора, как это делали египтяне, греки и римляне; для других поверхностей он использовал кубики стекла или эмали всех оттенков, вырезанные разных размеров, но обычно площадью в восьмую часть дюйма. Иногда к кубикам примешивались драгоценные камни. Мозаика часто использовалась для изготовления переносных картин или икон, которые устанавливались в церквях или домах, или брались с собой в путешествия в качестве вспомогательных средств для набожности и безопасности; предпочтительно, однако, мозаичист стремился к более широким масштабам церковных или дворцовых стен. В своей мастерской, на холсте с цветным рисунком, он предварительно укладывал свои кубики; и здесь его искусство напрягалось, чтобы сразу же под его рукой получить точную градацию и плавление цветов, которые должны были почувствовать другие глаза с большого расстояния. Тем временем на покрываемую поверхность наносился слой тяжелого цемента, а затем слой тонкого цемента; в эту матрицу мозаичист, следуя модели холста, вдавливал свои кубики, обычно со срезанными гранями спереди, чтобы поймать свет. Предпочтение отдавалось изогнутым поверхностям, таким как купола, а также воронкам или полукуполам апсид, похожим на раковины, поскольку они в разное время и под разным углом улавливали различные виды смягченного и затененного света. Из этого кропотливого искусства готика черпала вдохновение для создания витражей.

Такое стекло упоминается в текстах пятого века, но ни одного примера не сохранилось, и, очевидно, пятно было внешним, а не плавленым.41 Стеклорежущему и выдувному искусству уже тысяча лет, и Сирия, самая ранняя из известных родина этих ремесел, все еще оставалась их центром. Искусство гравировки на драгоценных металлах и камнях ухудшилось со времен Аврелия; византийские геммы, монеты и печати имеют относительно плохой дизайн и качество изготовления. Тем не менее ювелиры продавали свои изделия почти всем сословиям, ведь украшения были душой Византии. В столице было множество мастерских ювелиров и серебряных дел мастеров; золотые пиксы, потиры и реликварии украшали многие алтари, а серебряные тарелки украшали столы богатых домов.

В каждом доме, почти в каждом человеке были какие-то текстильные изделия. Египет лидировал в производстве тонких, многоцветных, фигурных тканей — одежды, занавесок, покрывал и занавесок; копты были мастерами в этих областях. Некоторые египетские гобелены этого периода почти идентичны по технике исполнения гобеленам Гобеленов.42 Византийские ткачи изготавливали шелковые парчи, вышивки, даже вышитые саваны — лини, реалистично расписанные чертами умерших. В Константинополе человека узнавали по одежде, которую он носил; каждое сословие ценило и защищало какую-то отличительную изысканность в одежде, и византийская ассамблея, несомненно, сияла, как павлиний хвост.

Музыка была популярна среди всех сословий. Она играла все большую роль в церковной литургии и помогала соединить эмоции с верой. В четвертом веке Алипий написал «Музыкальное введение», сохранившиеся части которого являются нашим главным руководством по музыкальной нотации греков. В том же веке ноты были заменены абстрактными знаками, неймами; Амвросий, очевидно, ввел их в Милане, Иларий — в Галлии, Иероним — в Риме. Примерно в конце пятого века Роман, греческий монах, сочинил слова и музыку гимнов, которые до сих пор составляют часть греческой литургии и никогда не были превзойдены по глубине чувств и силе выражения. Боэций написал сочинение De Musica, обобщив теории Пифагора, Аристоксена и Птолемея; этот небольшой трактат использовался в качестве учебника по музыке в Оксфорде и Кембридже вплоть до наших дней.43

Чтобы понять восточное искусство, нужно быть восточным человеком. Для западного человека суть византинизма заключается в том, что Восток стал верховным в сердце и голове Греции: самодержавное правление, иерархическая стабильность классов, застой в науке и философии, доминирующая в государстве церковь, доминирующий в религии народ, роскошные одеяния и величественные церемонии, звучный и живописный ритуал, гипнотический напев повторяющейся музыки, переполнение чувств блеском и цветом, покорение натурализма воображением, погружение репрезентативности в декоративное искусство. Древнегреческому духу все это показалось бы чуждым и невыносимым, но сама Греция теперь была частью Востока. Азиатская вялость навалилась на греческий мир именно тогда, когда ему предстояло бросить вызов самой жизни, благодаря возрожденной жизненной силе Персии и невероятной энергии ислама.

I. САСАНИДСКОЕ ОБЩЕСТВО

За Евфратом и Тигром, через всю историю Греции и Рима, лежала та почти тайная империя, которая тысячу лет противостояла расширяющейся Европе и азиатским ордам, никогда не забывая о своей славе Ахеменидов, медленно восстанавливаясь после парфянских войн и так гордо сохраняя свою уникальную и аристократическую культуру под руководством мужественных сасанидских монархов, что превратила исламское завоевание Ирана в персидский Ренессанс.

В третьем веке Иран значил больше, чем Иран или Персия сегодня. По своему названию он был землей «ариев» и включал в себя Афганистан, Белуджистан, Согдиану и Балх, а также Ирак. «Персия, древнее название современной провинции Фарс, была лишь юго-восточной частью этой империи; но греки и римляне, не заботясь о «варварах», дали название части всему государству. Через центр Ирана, от гималайского юго-востока до кавказского северо-запада, проходил горный разделительный барьер; на востоке было засушливое возвышенное плато; на западе лежали зеленые долины рек-близнецов, периодические разливы которых впадали в лабиринт каналов и делали Западную Персию богатой пшеницей и финиками, виноградниками и фруктами. Между реками или вдоль них, или прячась в холмах, или обнимая пустынные оазисы, располагались мириады деревень, тысяча городов, сотня городов: Экбатана, Раи, Мосул, Истахр (некогда Персеполис), Сузы, Селевкия и великолепный Ктесифон, резиденция сасанидских царей.

Аммиан описывает персов этого периода как «почти всех стройных, несколько смуглых… с некрасивыми бородами и длинными, лохматыми волосами».1 Представители высших классов не были лохматыми и не всегда стройными, часто они были красивыми, с гордой осанкой и легкой грацией, с тягой к опасным видам спорта и великолепной одежде. Мужчины покрывали головы тюрбанами, ноги — мешковатыми штанами, ступни — сандалиями или сапогами на шнуровке; богатые носили плащи или туники из шерсти и шелка, подпоясывались поясом и мечом; бедняки довольствовались одеждой из хлопка, шерсти или шкур. Женщины одевались в сапоги и бриджи, свободные рубашки, плащи и струящиеся одеяния; они завивали свои черные волосы в спираль спереди, распускали их сзади и украшали цветами. Все классы любили цвет и орнамент. Священники и ревностные зороастрийцы носили белые хлопковые одежды как символ чистоты, генералы предпочитали красный цвет, цари выделялись красными туфлями, синими шароварами и головным убором, увенчанным надутым шаром или головой зверя или птицы. В Персии, как и во всех цивилизованных обществах, одежда составляла половину мужчины и чуть больше — женщины.

Типичный образованный перс был по-галликански импульсивен, восторжен и непостоянен, часто ленив, но быстро насторожен, склонен к «безумным и экстравагантным разговорам… скорее коварен, чем храбр, и его можно опасаться только на большом расстоянии».2-Именно там они держали своих врагов. Бедняки пили пиво, но почти все сословия, включая богов, предпочитали вино; благочестивые и бережливые персы наливали его по религиозному ритуалу, ждали разумное время, пока боги придут и выпьют, а затем сами пили священный напиток.3 Персидские нравы в сасанидский период описываются как более грубые, чем в ахеменидский, и более утонченные, чем в парфянский;4 Но рассказы Прокопия оставляют впечатление, что персы по-прежнему были лучшими джентльменами, чем греки.5 Церемонии и дипломатические формы персидского двора были в значительной степени переняты греческими императорами; соперничающие государи обращались друг к другу «брат», обеспечивали иммунитет и безопасную доставку иностранных дипломатов, освобождали их от таможенных досмотров и пошлин.6 Условности европейской и американской дипломатии можно проследить до дворов персидских царей.

«Большинство персов, — сообщал Аммиан, — чрезвычайно склонны к мздоимству».7 но он признает, что педерастия и проституция были среди них менее распространены, чем среди греков. Рабби Гамалиил хвалил персов за три качества: «Они умеренны в еде, скромны в питии и в супружеских отношениях».8 Все средства использовались для стимулирования брака и рождаемости, чтобы мужской силы хватало на войну; в этом аспекте Марс, а не Венера, является богом любви. Религия предписывала брак, отмечала его торжественными обрядами и учила, что плодородие укрепляет Ормузда, бога света, в его космическом конфликте с Ахриманом, сатаной зороастрийского вероучения.9 Глава семьи поклонялся предкам у семейного очага и искал потомство, чтобы обеспечить себе культ и заботу; если у него не рождался сын, он усыновлял его. Родители обычно устраивали браки своих детей, часто с помощью профессионального брачного агента; но женщина могла выйти замуж и против воли родителей. Приданое и брачные расчеты финансировали ранние браки и воспитание детей. Многоженство было разрешено и рекомендовалось в тех случаях, когда первая жена оказывалась бесплодной. Прелюбодеяние процветало.10 Муж мог развестись с женой за неверность, жена — с мужем за дезертирство и жестокость. Наложницы были разрешены. Подобно древнегреческим гетайрам, эти наложницы могли свободно передвигаться по городу и посещать мужские пиры;11 Но законные жены обычно содержались в частных квартирах в доме;12 Этот старый персидский обычай был завещан исламу. Персидские женщины были необычайно красивы, и, возможно, мужчинам приходилось беречься от них. В «Шахнаме» Фирдоуси именно женщины жаждут и берут на себя инициативу в ухаживании и соблазнении. Женское очарование преодолевает мужские законы.

Детей воспитывали с помощью религиозной веры, которая, кажется, является неотъемлемой частью родительского авторитета. Они развлекали себя играми в мяч, атлетикой и шахматами,13 В раннем возрасте они приобщались к развлечениям старших — стрельбе, скачкам, поло и охоте. Каждый сасанид считал музыку необходимой для религии, любви и войны; «музыка и песни красивых женщин, — говорит Фирдоуси, — сопровождали сцену» на царских банкетах и приемах14;14 Лира, гитара, флейта, труба, рог, барабан и другие инструменты были в изобилии; традиция гласит, что любимый певец Хосру Парвеза, Барбад, сочинил 360 песен и пел их своему царственному покровителю по одной в течение года.15 В образовании религия также играла важную роль; начальные школы располагались на территории храмов, и в них преподавали священники. Высшее образование в области литературы, медицины, науки и философии давалось в знаменитой академии в Джунд-и-Шапуре в Сузиане. Сыновья феодальных вождей и провинциальных сатрапов часто жили рядом с королем и получали образование вместе с принцами королевской семьи в колледже при дворе.16

Пехлеви, индоевропейский язык парфянской Персии, продолжал использоваться. От его литературы этого периода сохранилось всего около 600 000 слов, почти все они касаются религии. Мы знаем, что она была обширной;17 Но поскольку жрецы были его хранителями и передатчиками, они позволили большей части светского материала исчезнуть. (Подобный процесс, возможно, ввел нас в заблуждение относительно подавляющего религиозного характера раннесредневековой литературы в христианстве). Сасанидские цари были просвещенными покровителями литературы и философии — прежде всего Хосру Ануширван: он перевел Платона и Аристотеля на пехлеви, преподавал их в Джунд-и-Шапуре и даже сам читал их. Во время его правления было составлено множество исторических анналов, из которых уцелел лишь «Карнамаки-Артахшатр», или «Деяния Ардашира», смесь истории и романа, послужившая Фирдоуси основой для его «Шахнаме». Когда Юстиниан закрыл афинские школы, семь их профессоров бежали в Персию и нашли убежище при дворе Хосру. Со временем они затосковали по дому, и в договоре с Юстинианом от 533 года «варварский» царь оговорил, что греческим мудрецам будет позволено вернуться и избавиться от преследований.

При этом просвещенном монархе колледж Джунд-и-Шапур, основанный в четвертом или пятом веке, стал «величайшим интеллектуальным центром того времени».18 Студенты и учителя приезжали в него со всех концов света. Там были приняты христиане-несториане, которые привезли с собой сирийские переводы греческих трудов по медицине и философии. Неоплатоники посеяли там семена суфийского мистицизма; медицинская наука Индии, Персии, Сирии и Греции смешалась и породила процветающую школу терапии.19 Согласно персидской теории, болезнь возникала из-за загрязнения и нечистоты одного или нескольких из четырех элементов — огня, воды, земли и воздуха; общественное здоровье, говорили персидские врачи и жрецы, требовало сжигания всех гнилостных веществ, а индивидуальное здоровье — строгого соблюдения зороастрийского кодекса чистоты.20

О персидской астрономии этого периода известно лишь то, что она вела упорядоченный календарь, делила год на двенадцать месяцев по тридцать дней, каждый месяц на две семидневные и две восьмидневные недели, и добавляла пять интеркальных дней в конце года.21 Астрология и магия были повсеместны; ни один важный шаг не предпринимался без учета состояния созвездий; любая земная карьера, по мнению людей, определялась добрыми и злыми звездами, которые сражались на небе, как ангелы и демоны сражаются в человеческой душе — древняя война Ормузда и Ахримана.

Сасанидская династия вернула зороастрийской религии авторитет и достаток; земли и десятины были закреплены за жрецами; правительство было основано на религии, как в Европе. Архимаг, уступавший по власти только царю, возглавлял вездесущую наследственную жреческую касту волхвов, которые контролировали почти всю интеллектуальную жизнь Персии, пугали грешников и бунтарей угрозами ада и держали персидские умы и массы в рабстве на протяжении четырех веков.22 Время от времени они защищали граждан от мытарей, а бедняков — от угнетения.23 Магическая организация была настолько богата, что цари иногда брали большие суммы из храмовых сокровищниц. В каждом крупном городе был храм огня, в котором священное пламя, якобы неугасимое, символизировало бога света. Только жизнь в добродетели и ритуальной чистоте могла спасти душу от Ахримана; в борьбе с этим дьяволом была жизненно необходима помощь волхвов и их магических гаданий, заклинаний, чародейств и молитв. Помогая таким образом, душа обретала святость и чистоту, проходила ужасную процедуру Страшного суда и наслаждалась вечным счастьем в раю.

Вокруг этой официальной веры другие религии нашли скромное место. Митра, бог солнца, столь популярный у парфян, получил незначительное поклонение в качестве главного помощника Ормузда. Но зороастрийские жрецы, как и христиане, мусульмане и иудеи, считали упорное отступничество от национального вероучения смертным преступлением. Когда Мани (ок. 216-76 гг.), объявивший себя четвертым божественным посланником в ряду Будды, Зороастра и Иисуса, провозгласил религию безбрачия, пацифизма и квиетизма, воинственные и националистически настроенные волхвы распяли его, и манихейству пришлось искать свой главный успех за границей. Однако к иудаизму и христианству сасанидские священники и цари были в целом терпимы, как и римские папы, которые были более снисходительны к евреям, чем к еретикам. Большое количество евреев нашло убежище в западных провинциях Персидской империи. Когда сасаниды пришли к власти, христианство уже утвердилось там; его терпели, пока оно не стало официальной верой вековых врагов Персии — Греции и Рима; его преследовали после того, как его духовенство, как в Нисибисе в 338 году, приняло активное участие в защите византийской территории против Шапура II,24 и христиане в Персии проявили свои естественные надежды на византийскую победу.25 В 341 году Шапур приказал истребить всех христиан в своей империи; целые деревни христиан были истреблены, когда он ограничил запрет священниками, монахами и монахинями; даже в этом случае 16 000 христиан погибли в гонениях, которые продолжались до смерти Шапура (379). Ездегирд I (399–420 гг.) восстановил религиозную свободу христиан и помог им отстроить свои церкви. В 422 году собор персидских епископов сделал персидскую христианскую церковь независимой как от греческого, так и от римского христианства.

В рамках религиозных культов и споров, правительственных эдиктов и кризисов, гражданских и внешних войн народ нетерпеливо обеспечивал жизнедеятельность государства и церкви, обрабатывая землю, пася стада, занимаясь ремеслами, ведя торговлю. Сельское хозяйство было возведено в ранг религиозного долга: расчистить пустыню, возделать землю, уничтожить вредителей и сорняки, вернуть пустующие земли, запрудить ручьи, чтобы оросить землю — эти героические труды, как говорили людям, обеспечивали окончательную победу Ормузда над Ахриманом. Персидский крестьянин нуждался в духовном утешении, ведь обычно он работал в качестве арендатора у феодала и платил от шестой до третьей части своего урожая в виде налогов и податей. Около 540 года персы переняли у Индии искусство изготовления сахара из тростника; греческий император Ираклий нашел сокровищницу сахара в царском дворце в Ктесифоне (627 г.); арабы, завоевав Персию четырнадцать лет спустя, вскоре научились выращивать это растение и ввели его в Египет, Сицилию, Марокко и Испанию, откуда оно распространилось по всей Европе.26 Животноводство было персидской сильной стороной; персидские лошади уступали арабским по родословной, духу, красоте и скорости; каждый перс любил лошадь, как Рустам любил Ракуша. Собака была настолько полезна в охране стад и домов, что персы сделали ее священным животным; а персидская кошка приобрела всеобщее признание.

Персидская промышленность при Сасанах развивалась от домашних к городским формам. Гильдии были многочисленны, а в некоторых городах появился революционный пролетариат.27 Шелкоткачество было завезено из Китая; сасанидские шелка искали повсюду и служили образцами для текстильного искусства Византии, Китая и Японии. Китайские купцы приезжали в Иран, чтобы продать шелк-сырец и купить ковры, драгоценности, румяна; армяне, сирийцы и евреи связывали Персию, Византию и Рим медленным обменом. Хорошие дороги и мосты, хорошо охраняемые, позволяли государственным почтам и купеческим караванам связывать Ктесифон со всеми провинциями; в Персидском заливе были построены гавани, чтобы ускорить торговлю с Индией. Правительственные постановления ограничивали цены на кукурузу, лекарства и другие товары первой необходимости, а также предотвращали появление «углов» и монополий.28 О богатстве высших классов можно судить по истории о бароне, который, пригласив на обед тысячу гостей и обнаружив, что у него всего 500 сервизов, смог занять еще 500 у своих соседей.29

Феодалы, жившие в основном в своих сельских поместьях, организовывали эксплуатацию земли и людей и собирали из своих арендаторов полки для участия в войнах. Они готовили себя к бою, увлеченно и храбро следуя за погоней; они служили в качестве галантных кавалеристов, вооружая людей и животных, как в более поздней феодальной Европе; но они не дотягивали до римлян ни в дисциплине своих войск, ни в применении новейших инженерных искусств осады и обороны. Над ними в социальной касте стояли крупные аристократы, которые управляли провинциями в качестве сатрапов или возглавляли департаменты правительства. Управление должно было быть достаточно компетентным, поскольку, хотя налогообложение было менее суровым, чем в Римской империи Востока или Запада, персидская казна часто была богаче императорской. В 626 году в казне Хосру Парвеза было 460 000 000 долларов, а ежегодный доход составлял 170 000 000 долларов.30- огромные суммы с точки зрения покупательной способности средневекового серебра и золота.

Закон был создан царями, их советниками и волхвами на основе старого авестийского кодекса; его толкование и исполнение оставалось за жрецами. Аммиан, воевавший с персами, считал их судей «праведными людьми с доказанным опытом и юридическим образованием».31 В целом персы были известны как люди слова. Клятвы в суде были окружены всем ореолом религии; нарушившие клятву сурово наказывались в законе, а в аду — бесконечным ливнем стрел, топоров и камней. Для выявления вины использовались испытания: подозреваемым предлагалось пройти по раскаленным веществам, пройти через огонь или съесть отравленную пищу. Детоубийство и аборты запрещались и карались суровыми наказаниями; педерастия каралась смертью; уличенный в прелюбодеянии изгонялся, а прелюбодейка лишалась носа и ушей. Можно было подавать апелляцию в высшие судебные инстанции, а смертные приговоры приводились в исполнение только после рассмотрения и утверждения королем.

Царь приписывал свою власть богам, представлял себя их наместником и подражал их превосходству над собственными постановлениями. Он называл себя, когда позволяло время, «Царь царей, царь арийцев и неарийцев, владыка Вселенной, потомок богов»;32 Шапур II добавил: «Брат Солнца и Луны, спутник звезд». Теоретически абсолютный, сасанидский монарх обычно действовал по совету своих министров, которые составляли государственный совет. Мусульманский историк Масуди высоко оценил «превосходное управление сасанидских царей, их упорядоченную политику, заботу о подданных и процветание их владений» 33.33 Хосру Ануширван, согласно Ибн Халдуну, сказал: «Без армии нет царя; без доходов нет армии; без налогов нет доходов; без сельского хозяйства нет налогов; без справедливого правительства нет сельского хозяйства».34 В обычное время монархический пост был наследственным, но мог передаваться королем младшему сыну; в двух случаях верховная власть принадлежала королевам. Когда прямого наследника не было, правителя выбирали дворяне и прелаты, но их выбор ограничивался членами королевской семьи.

Жизнь короля представляла собой изнурительный круг обязанностей. От него ждали бесстрашия на охоте; он выезжал на нее в парчовом павильоне, запряженном десятью царственно одетыми верблюдами; семь верблюдов несли его трон, сто — его менестрелей. Десять тысяч рыцарей могли сопровождать его, но, если верить сасанидским наскальным рельефам, он должен был, наконец, сесть на коня и предстать перед первым лицом оленя, горного козла, антилопы, буйвола, тигра, льва или какого-нибудь другого из животных, собранных в царском парке или «раю». Вернувшись в свой дворец, он приступил к государственным делам в окружении тысячи слуг и в лабиринте церемоний. Ему приходилось облачаться в усыпанные драгоценностями одежды, восседать на золотом троне и носить столь громоздкую корону, что она должна была висеть на невидимом расстоянии от его неподвижной головы. Так он принимал послов и гостей, соблюдал тысячу протокольных пунктиков, выносил решения, принимал назначения и доклады. Те, кто приближался к нему, преклоняли колена, целовали землю, вставали только по его приказу и говорили с ним через платок, приложенный ко рту, чтобы не заразить и не осквернить короля своим дыханием. Ночью он удалялся к одной из своих жен или наложниц и евгенически распространял свое превосходное семя.

II. САСАНСКАЯ КОРОЛЕВСКАЯ ВЛАСТЬ

Сасан, согласно персидской традиции, был жрецом Персеполя; его сын Папак был мелким князем Хура; Папак убил Гозира, правителя провинции Персис, сделал себя царем провинции и завещал свою власть сыну Шапуру; Шапур умер от своевременного несчастного случая, и ему наследовал его брат Ардашир. Артабан V, последний из арсакидских или парфянских царей Персии, отказался признать эту новую местную династию; Ардашир сверг Артабана в битве (224 г.) и стал царем царей (226 г.). Он заменил свободное феодальное правление Арсакидов сильной царской властью, управляемой через централизованную, но разросшуюся бюрократию; заручился поддержкой касты священников, восстановив зороастрийскую иерархию и веру; и пробудил гордость народа, объявив, что уничтожит эллинистическое влияние в Персии, отомстит Дарию II за наследников Александра и вновь завоюет все территории, некогда принадлежавшие Ахеменидам. Он почти сдержал свое слово. Его стремительные походы расширили границы Персии до Оксуса на северо-востоке и до Евфрата на западе. Умирая (241 г.), он возложил корону на голову своего сына Шапура и велел ему загнать греков и римлян в море.

РИС. 1-Внутренний вид Санта-Мария-Маджоре

Рим

РИС. 2. Внутренний вид Святой Софии

Константинополь

РИС. 3. Внутренний интерьер Сан-Витале

Равенна

Рис. 4 — Деталь рельефа скалы

Так-и-Бустан

Любезно предоставлено Институтом Азии

РИС. 5 — Двор Большой мечети

Дамаск

Любезно предоставлено Метрополитен-музеем

Рис. 6 — Купол скалы

Иерусалим

РИС. 7 — Часть каменного рельефа

Мшатта, Сирия

РИС. 8 — Суд мечети Эль-Азхар

Каир

РИС. 9. Деревянный минбар в мечети Эль-Агса

Иерусалим

РИС. 10-Павильон на Дворе львов, Аихамбра

Гранада

РИС. 11-Внешний вид мечети

Кордова

ФИГ. 12 — Фасад собора Святого Марка

Венеция

РИС. 13. Площадь Дуомо с видом на баптистерий, собор и учебную башню

Пиза

РИС. 14-Внешний вид Капеллы Палатина

Палермо

Рис. 15 — Апсида собора

Монреале

Шапур или Сапор I (241-72 гг.) унаследовал всю энергию и ремесло своего отца. Наскальные рельефы представляют его как человека с красивыми и благородными чертами лица; но эти рельефы, несомненно, были стилизованными комплиментами. Он получил хорошее образование и любил учиться; он был так очарован беседой софиста Евстафия, греческого посла, что подумывал оставить свой трон и стать философом.35 В отличие от своего позднего тезки, он предоставил полную свободу всем религиям, разрешил Мани проповедовать при своем дворе и объявил, что «волхвы, манихеи, иудеи, христиане и все люди любой религии должны быть оставлены в его империи беспрепятственно».36 Продолжая редактировать Авесту, Ардашир убедил священников включить в эту персидскую Библию светские труды по метафизике, астрономии и медицине, в основном заимствованные из Индии и Греции. Он был либеральным покровителем искусств. Он не был таким великим полководцем, как Шапур II или два Хосруса, но он был самым искусным администратором в длинной сасанидской линии. Он построил новую столицу в Шапуре, руины которой до сих пор носят его имя; а в Шуштаре, на реке Карун, он возвел одно из крупнейших инженерных сооружений древности — плотину из гранитных блоков, образующую мост длиной 1710 футов и шириной 20 футов; русло потока было временно изменено, чтобы позволить строительство; его дно было прочно вымощено, а огромные шлюзовые ворота регулировали поток. Традиция гласит, что Шапур использовал римских инженеров и пленников для проектирования и строительства этой плотины, которая продолжает функционировать до нашего века.37 Неохотно начав войну, Шапур вторгся в Сирию, дошел до Антиохии, был разбит римской армией и заключил мир (244 г.), по которому Риму было возвращено все, что он захватил. Возмущенный сотрудничеством Армении с Римом, он вошел в эту страну и основал там династию, дружественную Персии (252 г.). Защитив правый фланг, он возобновил войну с Римом, разбил и взял в плен императора Валериана (260), разграбил Антиохию и увел тысячи пленных на принудительные работы в Иран. Оденат, губернатор Пальмиры, объединил силы с Римом и вынудил Шапура вновь подчиниться Евфрату как римско-персидской границе.

Его преемники, с 272 по 302 год, были царскими посредственностями. История недооценивает Хормизда II (302-9 гг.), поскольку он поддерживал процветание и мир. Он занимался ремонтом общественных зданий и частных жилищ, особенно бедняков, причем за государственный счет. Он учредил новый суд, который рассматривал жалобы бедных на богатых и часто сам председательствовал в нем. Неизвестно, помешали ли эти странные привычки его сыну унаследовать трон; в любом случае, когда Хормизд умер, вельможи посадили его сына в тюрьму и передали трон его еще не родившемуся ребенку, которого они уверенно провозгласили Шапуром II; для пущей убедительности они короновали плод, подвесив царскую диадему над чревом матери.38

С таким хорошим началом Шапур II вступил в самое долгое правление в истории Азии (309-79 гг.). С детства его готовили к войне; он закалил свое тело и волю, а в шестнадцать лет взял в свои руки власть и поле. Вторгшись в восточную Аравию, он разорил несколько деревень, убил тысячи пленников, а других привел в рабство, привязав к их ранам веревками. В 337 году он возобновил войну с Римом за овладение торговыми путями на Дальний Восток и продолжал ее, с перерывами на мирную жизнь, почти до самой своей смерти. Обращение Рима и Армении в христианство придало старой борьбе новый накал, как будто боги в гомеровском неистовстве вступили в схватку. На протяжении сорока лет Шапур сражался с длинной чередой римских императоров. Юлиан оттеснил его к Ктесифону, но бесславно отступил; Иовиан, перехитрив его, был вынужден заключить мир (363 г.), по которому Шапур получил римские провинции на Тигре и всю Армению. Когда Шапур II умер, Персия находилась на пике своего могущества и престижа, а сто тысяч акров земли были улучшены человеческой кровью.

В следующем веке война переместилась на восточную границу. Около 425 года туранцы, известные грекам как эфталиты и ошибочно называемые «белыми гуннами», захватили область между Оксусом и Джаксартом. Сасанидский царь Бахрам V (420-38 гг.), прозванный Гуром — «диким ослом» — из-за своих безрассудных охотничьих подвигов, успешно боролся с ними; но после его смерти они распространились благодаря плодородию и войне и создали империю, простиравшуюся от Каспия до Инда, со столицей в Гургане и главным городом в Балхе. Они победили и убили царя Фируза (459-84) и заставили царя Баласа (484-8) платить им дань.

Находясь под угрозой на востоке, Персия в то же время была ввергнута в хаос борьбой монархии за сохранение своей власти с вельможами и жрецами. Кавадх I (488–531) решил ослабить этих врагов, поощряя коммунистическое движение, которое сделало их главным объектом своей атаки. Около 490 года Маздак, зороастрийский священник, объявил себя посланным Богом, чтобы проповедовать старое вероучение: что все люди рождаются равными, что никто не имеет естественного права владеть большим, чем другой, что собственность и брак — человеческие изобретения и жалкие ошибки, и что все товары и все женщины должны быть общей собственностью всех мужчин. Его противники утверждали, что он потворствует воровству, прелюбодеянию и кровосмешению как естественному протесту против собственности и брака и как законному приближению к утопии. Бедняки и некоторые другие слушали его с радостью, но Маздак, вероятно, был удивлен, получив одобрение царя. Его последователи начали грабить не только дома, но и гаремы богачей, уводя в свои владения самых знатных и дорогих наложниц. Возмущенные вельможи заточили Кавада в тюрьму, а на трон посадили его брата Джамаспа. После трех лет пребывания в «Замке забвения» Кавадх бежал и скрылся у эфталитов. Желая заполучить зависимого правителя Персии, они снабдили его армией и помогли взять Ктесифон. Джамасп отрекся от престола, вельможи бежали в свои поместья, а Кавадх снова стал царем царей (499 г.). Укрепив свою власть, он ополчился на коммунистов, предал смерти Маздака и тысячи его сторонников.39 Возможно, это движение повысило статус труда, ведь постановления государственного совета отныне подписывали не только принцы и прелаты, но и главы крупнейших гильдий.40 Кавадх правил еще одно поколение, успешно воевал со своими друзьями эфталитами, безрезультатно — с Римом, а умирая, оставил трон своему второму сыну Хосру, величайшему из сасанидских царей.

Хосру I («Прекрасная слава», 531-79 гг.) греки называли Хосроем, арабы — Кисрой; персы добавляли к нему титул Ануширван («Бессмертная душа»). Когда его старшие братья сговорились свергнуть его с престола, он предал смерти всех своих братьев и всех их сыновей, кроме одного. Подданные называли его «Справедливым», и, возможно, он заслужил этот титул, если отделить справедливость от милосердия. Прокопий описывает его как «мастера притворяться благочестивым» и нарушать свое слово;41 Но Прокопий был врагом. Персидский историк ат-Табари восхвалял «проницательность, знания, ум, мужество и благоразумие» Хосру, а вложил в его уста инаугурационную речь, хорошо придуманную, если не правдивую.42 Он полностью реорганизовал правительство, выбирал своих помощников по способностям, независимо от ранга, а воспитателя своего сына, Бузургмихра, возвел в ранг знаменитого визиря. Он заменил необученные феодальные сборы постоянной армией, дисциплинированной и компетентной. Он установил более справедливую систему налогообложения и укрепил персидское право. Он построил плотины и каналы для улучшения водоснабжения городов и орошения ферм; он восстановил пустующие земли, предоставив их владельцам скот, орудия труда и семена; он способствовал развитию торговли путем строительства, ремонта и защиты мостов и дорог; он посвятил свою огромную энергию ревностному служению своему народу и государству. Он поощрял — принуждал — браки на том основании, что Персии нужно больше населения для укомплектования полей и границ. Он убеждал холостяков жениться, одаривая жен и воспитывая их детей на государственные средства.43 Он содержал и воспитывал сирот и детей бедняков за государственный счет. Он карал вероотступничество смертью, но терпимо относился к христианству даже в своем гареме. Он собирал вокруг себя философов, врачей и ученых из Индии и Греции и с удовольствием обсуждал с ними проблемы жизни, правления и смерти. Одна из дискуссий развернулась вокруг вопроса: «Что является самым большим страданием?». Греческий философ ответил: «Обездоленная и немощная старость»; индус — «Измученный ум в больном теле»; визирь Хосру заслужил всеобщее покорное одобрение, сказав: «Со своей стороны я считаю, что самое большое несчастье — это когда человек видит приближение конца жизни, не практикуя добродетели».44 Хосру поддерживал литературу, науку и ученость значительными субсидиями, финансировал многие переводы и истории; в его правление университет в Джунд-и-Шапуре достиг своего апогея. Он так заботился о безопасности иностранцев, что его двор всегда был переполнен знатными гостями из-за границы.

При вступлении на престол он объявил о своем желании заключить мир с Римом. Юстиниан, имевший планы на Африку и Италию, согласился, и в 532 году два «брата» подписали «вечный мир». Когда Африка и Италия пали, Хосру шутливо попросил долю трофеев на том основании, что Византия не смогла бы победить, если бы Персия не заключила мир; Юстиниан послал ему дорогие подарки.45 В 539 году Хосру объявил войну «Риму», утверждая, что Юстиниан нарушил условия их договора; Прокопий подтверждает это обвинение; вероятно, Хосру счел разумным напасть, пока армии Юстиниана еще заняты на Западе, вместо того чтобы ждать, пока победоносная и окрепшая Византия направит все свои силы против Персии; кроме того, Хосру казалось, что Персия должна обладать золотыми рудниками Трапезунда и выходом к Черному морю. Он двинулся в Сирию, осадил Иераполис, Апамею и Алеппо, пощадил их за богатые выкупы и вскоре предстал перед Антиохией. Безрассудное население с крепостных стен приветствовало его не только стрелами и ракетами из катапульт, но и непристойным сарказмом, за который оно получило мировую известность.46 Разъяренный монарх взял город штурмом, разграбил его сокровища, сжег все здания, кроме собора, истребил часть населения, а оставшихся отправил в Персию, чтобы они основали новую «Антиохию». Затем он с наслаждением купался в Средиземном море, которое когда-то было западной границей Персии. Юстиниан отправил Белисария на помощь, но Хосру неторопливо переправился через Евфрат с добычей, и осторожный полководец не стал его преследовать (541 г.). На безрезультатность войн между Персией и Римом, несомненно, влияла сложность содержания оккупационных сил на стороне противника в Сирийской пустыне или на хребте Тавра; современные усовершенствования в области транспорта и коммуникаций позволили вести более масштабные войны. В трех последующих вторжениях в римскую Азию Хосру совершал быстрые марши и осады, брал выкупы и пленных, разорял сельскую местность и мирно уходил (542-3). В 545 году Юстиниан заплатил ему 2000 фунтов золота (840 000 долларов) за пятилетнее перемирие, а по его истечении — 2600 фунтов за пятилетнее продление. Наконец (562 г.), после целого поколения войн, стареющие монархи обязались заключить мир на пятьдесят лет; Юстиниан согласился выплачивать Персии ежегодно 30 000 золотых (7 500 000 долларов), а Хосру отказался от претензий на спорные территории на Кавказе и на Черном море.

Но Хосру еще не закончил воевать. Около 570 года по просьбе химьяритов юго-западной Аравии он послал армию, чтобы освободить их от абиссинских завоевателей; когда освобождение было завершено, химьяриты обнаружили, что теперь они являются персидской провинцией. Юстиниан заключил союз с Абиссинией; его преемник Юстин II счел изгнание персами абиссинцев из Аравии недружественным актом; кроме того, турки на восточной границе Персии тайно согласились присоединиться к нападению на Хосру; Юстин объявил войну (572). Несмотря на возраст, Хосру лично вышел на поле боя и захватил римский пограничный город Дара; но здоровье подвело его, он потерпел первое поражение (578) и удалился в Ктесифон, где умер в 579 году в неопределенном возрасте. За сорок восемь лет правления он выиграл все свои войны и сражения, кроме одной; расширил свою империю со всех сторон; сделал Персию сильнее, чем когда-либо со времен Дария I; и дал ей настолько компетентную систему управления, что когда арабы завоевали Персию, они приняли эту систему практически без изменений. Он был почти современником Юстиниана, и по общему согласию современников считался более великим царем, а персы всех последующих поколений считали его самым сильным и умелым монархом в своей истории.

Его сын Ормизд IV (579-89) был свергнут полководцем Бахрамом Кобином, который стал регентом при сыне Ормизда Хосру II (589), а через год сам стал царем. Когда Хосру достиг совершеннолетия, он потребовал трон; Бахрам отказался; Хосру бежал в Иераполь в римской Сирии; греческий император Маврикий предложил вернуть ему власть, если Персия уйдет из Армении; Хосру согласился, и Ктесифон получил редкий опыт наблюдения за тем, как римская армия устанавливает персидского царя (596).

Хосру Парвез («Победоносный») поднялся до больших высот власти, чем любой перс со времен Ксеркса, и подготовил падение своей империи. Когда Фока убил и заменил Маврикия, Парвез объявил узурпатору войну (603 г.) в качестве акта мести за своего друга; в результате древнее противостояние возобновилось. Византия раздиралась смутой и раздорами, персидские войска взяли Дару, Амиду, Эдессу, Иераполис, Алеппо, Апамею, Дамаск (605-13). Окрыленный успехом, Парвез провозгласил священную войну против христиан; 26 000 евреев присоединились к его армии; в 614 году его объединенные силы разграбили Иерусалим и уничтожили 90 000 христиан.47 Многие христианские церкви, включая храм Гроба Господня, были сожжены дотла, а Истинный Крест, самая заветная из христианских реликвий, был увезен в Персию. Ираклию, новому императору, Парвез отправил богословский запрос: «Хосру, величайший из богов и повелитель всей земли, к Ираклию, его гнусному и бесчувственному рабу: Ты говоришь, что уповаешь на своего бога. Почему же он не избавил Иерусалим от моих рук?»48 В 616 году персидская армия захватила Александрию; к 619 году весь Египет, как не было со времен Дария II, принадлежал Царю царей. Тем временем другая персидская армия пересекла Малую Азию и захватила Халкидон (617 г.); в течение десяти лет персы удерживали этот город, отделенный от Константинополя лишь узким Босфором. За это десятилетие Парвез разрушил церкви, перевез их произведения искусства и богатства в Персию и обложил Западную Азию налогами до такой степени, что она оказалась без средств к существованию против арабского завоевания, до которого оставалось всего одно поколение.

Хосру передал ведение войны своим генералам, удалился в свой роскошный дворец в Дастагирде (около шестидесяти миль к северу от Ктесифона) и предался искусству и любви. Он собрал архитекторов, скульпторов и живописцев, чтобы сделать свою новую столицу лучше старой, и вырезал изображения Ширин, самой прекрасной и любимой из 3000 его жен. Персы жаловались, что она христианка; некоторые утверждали, что она обратила царя в христианство; в любом случае, во время священной войны он позволил ей построить множество церквей и монастырей. Но Персия, процветающая за счет добычи и пополнения запасов рабов, могла простить своему царю его самодурство, его искусство, даже его веротерпимость. Она приветствовала его победы как окончательный триумф Персии над Грецией и Римом, Ормузда над Христом. Александр наконец-то получил ответ, и Марафон, Саламин, Платея и Арбела были отомщены.

От Византийской империи не осталось ничего, кроме нескольких азиатских портов, осколков Италии, Африки и Греции, непобедимого флота и осажденной столицы, обезумевшей от ужаса и отчаяния. Ираклию потребовалось десять лет, чтобы построить из руин новую армию и государство; затем, вместо того чтобы предпринять дорогостоящую попытку переправы в Халкидоне, он отплыл в Черное море, пересек Армению и напал на Персию с тыла. Как Хосру осквернил Иерусалим, так теперь Ираклий разрушил Клорумию, родину Зороастра, и погасил ее священный неугасимый свет (624). Хосру посылал против него армию за армией; все они были разбиты, и, когда греки продвинулись вперед, Хосру бежал в Ктесифон. Его генералы, обиженные его оскорблениями, присоединились к знати и сместили его. Он был заключен в тюрьму и питался хлебом и водой; восемнадцать его сыновей были убиты на его глазах; наконец, другой сын, Шеройе, предал его смерти (628).

III. САСАНИДСКОЕ ИСКУССТВО

От богатства и великолепия Шапуров, Кавадов и Хосров не сохранилось ничего, кроме руин сасанидского искусства; однако этого достаточно, чтобы удивляться стойкости и приспособляемости персидского искусства от Дария Великого и Персеполиса до шаха Аббаса Великого и Исфахана.

Дошедшая до нас сасанидская архитектура полностью светская; храмы огня исчезли, остались только царские дворцы, да и те представляют собой «гигантские скелеты».49 с их декоративной лепниной, которая давно отвалилась. Самым древним из этих руин является так называемый дворец Ардашира I в Фирузабаде, к юго-востоку от Шираза. Никто не знает его даты; предположения варьируются от 340 г. до н. э. до 460 г. н. э. После пятнадцати веков жары и холода, воровства и войн огромный купол все еще покрывает зал высотой в сто футов и шириной в пятьдесят пять. Портальная арка высотой восемьдесят девять футов и шириной сорок два разделяет фасад длиной 170 футов; в наше время этот фасад разрушился. Из прямоугольного центрального зала приземистые арки вели к круглому куполу.* По необычной и интересной схеме давление на купол оказывала двойная полая стена, внутренний и внешний каркасы которой были перекрыты бочкообразным сводом; к этому усилению внутренней и внешней стены добавлялись внешние контрфорсы из прикрепленных пилястр из тяжелых камней. Это была архитектура, совершенно отличная от классического колонного стиля Персеполиса — грубая и неуклюжая, но использующая формы, которые достигнут совершенства в Святой Софии Юстиниана.

Неподалеку, в Сарвистане, стоит похожая руина такой же неопределенной даты: фасад из трех арок, большой центральный зал и боковые комнаты, покрытые яйцевидными куполами, бочкообразными сводами и полукуполами, служащими контрфорсами; из этих полукуполов, путем удаления всего, кроме их несущего каркаса, возможно, развился «летающий» или скелетный контрфорс готической архитектуры.51 К северо-западу от Суз другой разрушенный дворец, Иван-и-Харка, демонстрирует самый древний из известных примеров поперечного свода, образованного диагональными ребрами.52 Но самым впечатляющим из сасанидских реликвий, напугавшим арабов-завоевателей своей массой, был царский дворец в Ктесифоне, названный арабами Так-и-Кисра, или Арка Хосру (I). Возможно, это здание, описанное греческим историком 638 г. н. э., который рассказывает, как Юстиниан «предоставил Хосрою греческий мрамор и искусных ремесленников, которые построили для него дворец в римском стиле недалеко от Ктесифона».53 Северное крыло обрушилось в 1888 году; купола нет; три огромные стены возвышаются на сто пять футов, фасад горизонтально разделен на пять ярусов глухих аркад. Возвышенная центральная арка — самая высокая (восемьдесят пять футов) и самая широкая (семьдесят два фута) из всех известных эллиптических арок — открывалась в зал размером сто пятнадцать на семьдесят пять футов; сасанидские цари очень дорожили помещением. Эти разрушенные фасады имитируют менее элегантные римские фасады, такие как театр Марцелла; они скорее впечатляют, чем красивы; но мы не можем судить о былой красоте по нынешним руинам.

Самыми привлекательными из сасанидских останков являются не выщербленные дворцы из осыпающегося на солнце кирпича, а наскальные рельефы, высеченные на горных склонах Персии. Эти гигантские фигуры являются прямыми потомками ахеменидских скальных рельефов, а в некоторых случаях и сопоставлены с ними, как бы подчеркивая непрерывность персидской власти и равенство сасанидских и ахеменидских царей. Самая древняя из сасанидских скульптур изображает Ардашира, попирающего павшего врага — предположительно, последнего из Арсакидов. Более изящными являются рельефы в Накш-и-Рустаме, близ Персеполя, посвященные Ардаширу, Шапуру I и Бахраму II; цари нарисованы как доминирующие фигуры, но, как и большинству царей и людей, им трудно соперничать с грацией и симметрией животных. Аналогичные рельефы в Накш-и-Реджебе и в Шапуре представляют собой мощные каменные портреты Шапура I и Бахрама I и II. В Так-и-Бустане — «Арка сада» — недалеко от Керманшаха, две поддерживаемые колоннами арки глубоко врезаны в скалу; рельефы на внутренней и внешней сторонах арок изображают Шапура II и Хосру Парвеза на охоте; камень оживает жирными слонами и дикими свиньями; листва тщательно выполнена, а капители колонн красиво вырезаны. В этих скульптурах нет греческой грации движений или плавности линий, нет острой индивидуализации, нет чувства перспективы и мало лепки, но по достоинству и величию, по мужской силе и мощи они выдерживают сравнение с большинством арочных рельефов императорского Рима.

По всей видимости, эта резьба была цветной, как и многие элементы дворцов, но сохранились лишь следы такой росписи. Литература, однако, ясно показывает, что искусство живописи процветало в сасанидские времена; сообщается, что пророк Мани основал школу живописи; Фирдоуси говорит о персидских магнатах, украшавших свои особняки изображениями иранских героев;54 а поэт аль-Бухтури (ум. 897 г.) описывает фрески во дворце в Ктесифоне.55 Когда сасанидский царь умирал, лучшего художника того времени призывали сделать его портрет для коллекции, хранившейся в царской сокровищнице.56

Живопись, скульптура, гончарные изделия и другие виды декоративного искусства делились своими узорами с сасанидским текстильным искусством. Шелковые ткани, вышивки, парча, дамаски, гобелены, чехлы для кресел, пологи, шатры и ковры ткались с подневольным терпением и мастерством, окрашивались в теплые оттенки желтого, синего и зеленого. Каждый перс, кроме крестьянина и священника, стремился одеваться выше своего сословия; подарки часто принимали форму роскошных одеяний, а большие красочные ковры были уделом богатства на Востоке еще со времен Ассирии. Два десятка сасанидских тканей, которые избежали зубов времени, являются самыми высоко ценимыми из всех существующих.57 Даже в свое время сасанидскими тканями восхищались и подражали им от Египта до Японии, а во время крестовых походов эти языческие изделия предпочитали использовать для одежды мощей христианских святых. Когда Ираклий захватил дворец Хосру Парвеза в Дастагирде, среди его самых ценных трофеев были изысканные вышивки и огромный ковер.58 Знаменитым был «зимний ковер» Хосру Ануширвана, призванный заставить забыть зиму в ее весенних и летних сценах: цветы и фрукты из вплетенных рубинов и алмазов росли на этом ковре рядом с дорожками из серебра и ручьями из жемчуга, прочерченными на золотой земле.59 Харун аль-Рашид гордился просторным сасанидским ковром, густо усыпанным драгоценностями.60 Персы писали любовные поэмы о своих коврах.61

От сасанидской керамики мало что осталось, кроме изделий утилитарного назначения. Тем не менее, керамическое искусство было высоко развито во времена Ахеменидов, и, должно быть, имело некоторое продолжение при Сасанах, чтобы достичь такого совершенства в магометанском Иране. Эрнест Фенеллоза считал, что Персия может быть центром, из которого искусство эмали распространилось даже на Дальний Восток;62 А историки искусства спорят о том, в Сасанидской Персии, Сирии или Византии возникли люстровые изделия и перегородчатая эмаль.*63 Сасанидские мастера по металлу изготавливали фужеры, кувшины, чаши и кубки, словно для гигантского забега; вращали их на токарных станках; высекали гравером или резцом, или выбивали рисунок в репуссе с лицевой стороны; использовали формы животных, от петуха до льва, в качестве ручек и носиков. Знаменитый стеклянный кубок Хосру, хранящийся в Национальной библиотеке в Париже, украшен медальонами из хрустального стекла, вставленными в сеть из битого золота; традиция относит его к числу подарков, отправленных Гаруном Карлу Великому. Возможно, готы научились этому искусству инкрустации в Персии и принесли его на Запад.64

Серебряных дел мастера делали дорогую посуду и помогали ювелирам украшать повелителей, дам и простолюдинов драгоценностями. Несколько сасанидских серебряных блюд сохранились в Британском музее, Ленинградском Эрмитаже, Национальной библиотеке и Музее Метрополитен; на них всегда изображены цари или вельможи на охоте, а животные нарисованы с большей любовью и успехом, чем люди. Сасанидские монеты иногда соперничали по красоте с римскими, как, например, монеты Шапура I.65 Даже сасанидские книги могли быть произведениями искусства; традиция рассказывает, как золото и серебро вытекали из переплетов, когда книги Мани были публично сожжены.66 Драгоценные материалы использовались и в сасанидской мебели: У Хосру I был золотой стол, инкрустированный дорогими камнями; а Хосру II послал своему спасителю, императору Маврикию, янтарный стол диаметром пять футов, опирающийся на золотые ножки и инкрустированный драгоценными камнями.67

В целом, сасанидское искусство демонстрирует трудоемкое восстановление после четырех веков парфянского упадка. Если судить по его остаткам, оно не сравнится ни с ахеменидским по благородству и величию, ни с исламским персидским по изобретательности, изысканности и вкусу; но оно сохранило много старой мужественности в своих рельефах и предвосхитило кое-что из более позднего изобилия в своих декоративных темах. Он приветствовал новые идеи и стили, и у Хосру I хватило здравого смысла импортировать греческих художников и инженеров, одновременно побеждая греческих генералов. Отдавая долг, сасанидское искусство экспортировало свои формы и мотивы на восток, в Индию, Туркестан и Китай, на запад, в Сирию, Малую Азию, Константинополь, Балканы, Египет и Испанию. Вероятно, его влияние помогло изменить акцент в греческом искусстве с классического изображения на византийский орнамент, а в латинском христианском искусстве — с деревянных потолков на кирпичные или каменные своды, купола и контрфорсные стены. Великие порталы и купола сасанидской архитектуры перешли в мусульманские мечети, могольские дворцы и святилища. Ничто не теряется в истории: рано или поздно каждая творческая идея находит возможность и развитие, и добавляет свои краски в пламя жизни.

IV. АРАБСКОЕ ЗАВОЕВАНИЕ

Убив отца и став его преемником, Шеройе, коронованный как Кавадх II, заключил мир с Ираклием, сдал Египет, Палестину, Сирию, Малую Азию и западную Месопотамию, вернул в свои страны пленников, захваченных Персией, и вернул в Иерусалим остатки Истинного Креста. Ираклий вполне обоснованно радовался столь полному триумфу; он не заметил, что в тот самый день в 629 году, когда он установил Истинный Крест в его святилище, отряд арабов напал на греческий гарнизон у реки Иордан. В том же году в Персии разразился мор; от него умерли тысячи людей, включая царя. Его сын Ардашир III в возрасте семи лет был провозглашен правителем; полководец Шахр-Бараз убил мальчика и узурпировал трон; его собственные солдаты убили Шахр-Бараза и протащили его труп по улицам Ктесифона, крича: «Тот, кто, не будучи царской крови, посадит себя на трон Персии, разделит эту участь»; народ всегда более роялист, чем царь. Анархия охватила царство, истощенное двадцатью шестью годами войны. Социальная дезинтеграция стала кульминацией морального разложения, пришедшего вместе с богатством победы.68 За четыре года девять правителей оспаривали трон и исчезали в результате убийств, бегства или ненормальной естественной смерти. Провинции и даже города заявляли о своей независимости от центрального правительства, которое больше не могло править. В 634 году корона была передана Ездегирду III, отпрыску дома Сасана и сыну негритянки.69

В 632 году Мухаммед умер, основав новое арабское государство. Его второй преемник, халиф Омар, получил в 634 году письмо от Мутанны, своего генерала в Сирии, в котором тот сообщал ему, что Персия находится в хаосе и готова к завоеванию.70 Омар поручил эту задачу своему самому блестящему полководцу Халиду. С армией арабов-бедуинов, привыкших к конфликтам и жаждущих добычи, Халид прошел вдоль южного берега Персидского залива и отправил Хормизду, губернатору пограничной провинции, характерное послание: «Прими ислам, и ты в безопасности; в противном случае плати дань… На тебя уже надвигается народ, любящий смерть так же, как ты любишь жизнь».71 Хормизд вызвал его на единоборство; Халид принял вызов и убил его. Преодолевая сопротивление, мусульмане достигли Евфрата; Халид был отозван, чтобы спасти арабскую армию в другом месте; Мутанна заменил его и с подкреплением переправился через реку по мосту на лодках. Ездегирд, еще юноша двадцати двух лет, передал верховное командование Рустаму, правителю Хурасана, и велел ему собрать безграничные силы для спасения государства. Персы встретили арабов в битве у моста, разбили их и безрассудно преследовали; Мутанна вновь сформировал свои колонны и в битве при Эль-Бовайбе уничтожил беспорядочные силы персов почти до единого человека (624). Потери мусульман были тяжелыми, Мутанна умер от ран, но халиф послал более умелого полководца Саада с новой армией в 30 000 человек. В ответ Йездегирд вооружил 120 000 персов. Рустам повел их через Евфрат в Кадисию, и там в течение четырех кровавых дней происходило одно из решающих сражений в истории Азии. На четвертый день персам в лицо ударила песчаная буря; арабы воспользовались случаем и одолели ослепленных врагов. Рустам был убит, а его армия рассеялась (636 г.). Саад повел свои непоколебимые войска к Тигру, переправился через него и вошел в Ктесифон.

Простые и выносливые арабы с удивлением смотрели на королевский дворец, его мощную арку и мраморный зал, его огромные ковры и украшенный драгоценностями трон. В течение десяти дней они трудились, чтобы унести добычу. Возможно, из-за этих препятствий Омар запретил Сааду продвигаться дальше на восток: «Ирака, — сказал он, — достаточно».72 Саад подчинился и провел следующие три года, устанавливая арабское правление по всей Месопотамии. Тем временем Йездегирд в своих северных провинциях собрал еще одну армию, 150 000 человек; Омар послал против него 30 000 человек; при Нахаванде превосходная тактика принесла арабам «победу из побед»; 100 000 персов, оказавшихся в узких дефиле, были истреблены (641). Вскоре вся Персия оказалась в руках арабов. Ездегирд бежал в Балх, попросил помощи у Китая и получил отказ, попросил помощи у турок и получил небольшой отряд; но когда он отправился в новый поход, несколько турецких солдат убили его за украшения (652). Сасанидской Персии пришел конец.