Еретики и заговорщики. 1470–1505 гг.

Путем Христовой любви

Около 1485 года у излучины речки Соры в 15 верстах к северу от Белозерского монастыря, недалеко от места погребения игумена — основателя сей обители Кирилла, преподобный Нил Майков построил часовню и келью. Так было положено начало знаменитой Нило-Сорской пустыни. Про Нила — до пострижения Николая Майкова — известно, что приблизительно в двадцатилетнем возрасте он принял постриг в Кирилловом монастыре. Обитель была известна нестяжательностью, унаследованной еще от преподобных Сергия и Кирилла, наставлявших братию, уподобляясь апостолу Павлу, довольствоваться самым малым, «ибо корень всех зол есть сребролюбие».

Когда Николай вступил в обитель, еще были живы ученики преподобного Кирилла, его постриженники. Иноки стремились во всем подражать покойному учителю. Проницательный игумен Кассиан выбрал в наставники Николаю одного из самых опытных и мудрых старцев Паисия Ярославова, который в свою очередь был воспитанником святогорца Дионисия.

Беседы Нила с побывавшим на Востоке игуменом Кассианом, с Паисием и другими старцами обители, собственные размышления над прочитанным и услышанным утвердили его в желании посетить христианский Восток. Предполагают, что Нил ушел на Афон приблизительно в 1475 году, то есть после двадцатилетнего пребывания в Кирилловом монастыре. На Востоке — «въ святей горе Афонстеи и в странах Цариграда, и по инех местех…» — Нил пробыл около десяти лет. Потом настало время возвращаться в Заволжье.

«Когда в монастыре мы жили вместе, ты сам видел, что от мирских соплетений я удаляюсь и поступаю, насколько есть силы по божественным Писаниям, — писал Нил своему ученику Гурию Тушину. — Затем, по завершении странничества моего, придя в монастырь, поблизости от [него] я построил себе келью и так жил, насколько было силы моей. Ныне же дальше от монастыря я переселился, так как благодатью Божией, нашел место, угодное моему разуму, потому что мирским людям оно труднодоступно…».

Этот путь из обжитых многонаселенных киновий в непроходимые дебри, к молитвенному уединению в окруженных болотами и «мхами великими» лесных чащах, проходили многие русские подвижники, да и сам принцип скитского жития, когда двое или трое иноков собирались вокруг опытного старца, безусловно, не был внове для русской монастырской жизни. В книгах Кирилла Белозерского находился, как установил Г. М. Прохоров, «Устав скитскаго жития», переписанный рукой самого преподобного. Но почему же спустя два столетия один из насельников Сорской пустыни поименует Нила «начальником в России скитскому житию» — только ли из уважения к ее основателю?

В правление Дмитрия Донского ищущие уединения иноки устремляются в пустынные безлюдные места; со временем рядом с одинокими кельями отшельников селятся страждущие духовных подвигов последователи, идут годы, и небольшое сообщество скитских жителей вырастает в крупную монашескую корпорацию. Если до конца XIII века на Руси было основано 180 монастырей, то во второй половине XIV века свыше 160-ти. Почти все они были основаны Сергием Радонежским и его последователями.

Удивительное и парадоксальное на первый взгляд явление — результатом ухода преподобного Сергия и других подвижников «от мира сего» стало громадное по своей силе и благотворное по своей сути влияние на этот мир. Русские люди поняли, что отцы-пустынники ищут и находят в уединении ту правду, которую невозможно отыскать в мирской суете, и, обретя ее, щедро делятся со всеми, кто правды алчет. «Прп. Сергий воплотил в себе не только дух своего времени, но и духовный запрос своих современников» — отмечает М. Е. Никифорова.

В народную душу «глубоко запало какое-то сильное и светлое впечатление, произведенное когда-то одним человеком и произведенное неуловимыми, бесшумными нравственными средствами… Первое смутное ощущение нравственного мужества, первый проблеск духовного пробуждения — вот в чем состояло это впечатление», — пишет В. О. Ключевский.

Во множестве больших и малых обителей, возникших в ходе Великого монашеского строительства, зачатого преп. Сергием Радонежским, практиковалось «духовное делание», в значительной мере основанное на традициях византийского исихазма. Исихасты не искали новаций и реформ, а возвращались к истокам монашеской жизни, к аскетическим подвигам египетских пустынников.

Теоретиком и горячим проповедником исихазма выступил афонский монах, впоследствии архиепископ города Салоники Григорий Палама (1296–1359), который в свою очередь развивал идеи Симеона Нового Богослова и Григория Синаита. По учению Паламы, человек, возлюбив Бога, способен посредством молитвы приобщиться к Божественной энергии, то есть живой и повсеместной действующей Божественной Благодати, возвыситься до самого Бога и увидеть воочию Свет его предвечной славы.

Многие подвижники исихазма видели славу Божию в виде ослепительного и неописуемого света, подобного тому, что апостолы увидели на горе Фавор. Краеугольным камнем практики духовного сосредоточения или «умного делания» стало многократное обращение к Всевышему с Иисусовой молитвой, заключенной в словах «Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй мя грешнаго». Само же слово «исихазм» происходит от греческого «исихия» — «молчание», так как для достижения необходимого состояния духа исихасты практиковали «умную» молитву, читая ее про себя — «в уме».

На Русь исихазм стал проникать почти сразу же за распространением его на Балканах еще при митрополите Феогносте (1328–1353). Первой дошедшей до нас русской литературной реакцией на учение византийских мистиков считается Послание новгородского архиепископа Василия тверскому епископу о рае, датированное 1347 годом. С середины XIV века византийская культура, и прежде всего письменная, широким потоком полилась на Русь. Это было время "второго знакомства с Византией", время возобновления активных церковных книжных и паломнических контактов с Афоном и Византией. В результате этих связей русская переводная литература увеличилась почти вдвое. Характерно, что это была в основном «новая» для Руси литература мистико-созерцательного направления — сочинения преподобных Симеона Нового Богослова, Исаака Сирина.

Монашеская келейная литература этого времени полна выписок из исихастской литературы об «умной молитве» Г. М. Прохоров, исследовав рукописи, принадлежавшие старцу Паисию Ярославову, пришел к выводу: «Сборники содержат жития святых с разными добавлениями, в том числе такими, которые ясно указывают на созерцательный исихастский склад ума и характер интересов создателей и владельца» этих книг. Отчего же влияние исихазма на русскую церковь, а через нее и русское общество оказалось столь велико и многообразно? Что именно привлекло русских клириков и мирян в мистическом учении последователей Симеона Нового Богослова, Иоанна Лествичника и Григория Паламы? Как заметил Г. М. Прохоров, византийские исихасты нащупали какую-то скважину в глубине человеческой души.

«Сердцевина учения Григория Паламы заключается в том, что благодать не есть какой-то тварный дар, который Бог нам дает, вместе с тем оставаясь Сам иным по отношению к этому дару… он учил, что благодать — это сам Бог, как бы приобщающий нас к Своей Божественной природе, делая нас через это общение богами по приобщенности, — размышляет митрополит Антоний Сурожский. — Думая, что благодать является только даром Божиим, но не Самим Богом, Который Себя нам предает, западные богословы утверждали как бы непроходимость пропасти между Богом и человеком, творением и творцом…Но нет! Опыт Церкви нам говорит, что благодать — это сам Бог, Себя нам отдающий, и что, принимая благодать, мы делаемся, по приобщению, участниками Божественной природы».

«Единение с Богом совершается не в том смысле, что человек становится Богом, а в ином более утонченном значении, — замечает русский философ Иван Ильин, — человек приемлет каждый в меру своих сил, своего очищения и своей свободной искренности — благодать Божию, как бы врастает в ее дары и преображается от этого в духовный свет, духовную силу и духовный огонь. Он вступает в воздух благодати, оставаясь человеком; он приобщается силам Божиим, не переставая быть единичной тварью; он становится участником Царства Божия, которое “внутрь нас есть”».

Исихастский метод позволил русским людям по-новому взглянуть на христианское вероучение. Крещение Руси в значительной степени свелось к замене языческих богов христианскими святыми во главе с единым «главным» Богом. Этот новый Бог был грозен в своей непостижимости и универсальности, но по этой же причине евангельские ценности оставались для большинства русских, включая многих священнослужителей, всего лишь чудодейственной сакральной формулировкой. Бог существовал «сам по себе», а его чада — сами по себе. Исихазм разрушил эту стену, и потому русские с таким вдохновением ринулись в образовавшийся пролом.

Пожалуй, точнее всех выразился С. С. Хоружий: «…никакой психотехникой, никакими технологиями власти немыслимо и невозможно ввести человека в истинную жизнь во Христе. Это возможно единственным путем, путем расточающей себя Христовой любви. И при всей приверженности исихазма строгому методу и духовной дисциплине, при безусловном наличии в нем высокой и тонкой психотехники, в нем есть и столь же безусловное первенство любви. Она — превыше и метода, и дисциплины, и психотехники». Идеология исихазма не получила и не могла получить массового распространения, но питала немногих подвижников и мыслителей, которые в свою очередь служили образцом духовного подвига, истоком нравственного оптимизма русских людей.

Русская традиция исихазма сложилась еще до путешествия преподобного Нила на Святую гору, и возникновение Сорского скита в лесной пустыни на Белом озере стало результатом развития этой традиции, полагает Е. В. Романенко. Само паломничество на Восток вызвано прежде всего желанием припасть к первоисточнику, изучить практику умной молитвы на Афоне у самых горячих приверженцев учения Григория Паламы. Знания, почерпнутые здесь, на Святой горе, Нил использовал в Сорской пустыни.

Основное внимание скитского насельника сосредоточивалось на достижении безмолвия — исихии, когда “не молитвою молится ум, — пишет преподобный Нил, — но превыше молитвы бывает; и в обретении лучшаго молитва оставляется, в изступлении бывает, и ни хотениа имать чего». Преподобный Нил Сорский говорит об этом словами святых Григория Синаита и Симеона Нового Богослова: «О молитве… прилежно попечение имети, всех помысл ошаася в ней, аще мощно; не точию злых, но и мнимых благых и искати в сердци Господа, еже есть умом блюсти сердце в молитве и внутрь сего всегда обращатися…»

Важнейший элемент исихастского «умного делания» — «низведение ума в сердце». Суть и содержание исихии составляет таинственная и сверхрациональная работа переустройства души в состояние открытости, приуготовленности для благодати… В формировании новых структур и механизмов центральное место занимает особый процесс концентрации, сосредоточения или центрирования сознания, издавна получивший название «сведение ума в сердце». Человек должен своей и волею и усилием собрать всего себя в «сердце» — или точней, пожалуй, он должен создать в себе «сердце».

Православные мистики опирались на Священное Писание, которое свидетельствует не только о способности сердца воспринимать воздействия Духа Божьего, но и «представляет его тем органом, который совершенствует и исправляет Бог, как центр нашей духовной жизни и Богопознания». Знаток иудейского Закона ап. Павел полагал, что сердце является центром внутренней жизни человека — наиболее близким ветхозаветным аналогом современного понятия «личности». Сосредоточить ум в сердце — значило установить внимание в сердце и «умно» зреть пред собою невидимого Бога.

Весьма подробно описывает свой медиативный метод Симеон Новый Богослов, характеризуя его как «вещь странную и неудобосказуемую»: «Истинное и неложное внимание и молитва состоит в том, чтобы ум хранил сердце в молитве». Симеон: «Затвори дверь ума и вознеси ум твой от всего суетного, то есть временного. Затем, упершись брадой своей в грудь, устремляя умственное око со всем умом в середину чрева, то есть пуп, удержи тогда и стремление носового дыхания, чтобы не дышать часто, и внутри исследуй мысленно утробу, дабы обрести место сердца, где пребывают обычно все душевные силы. И сначала ты найдешь мрак и непроницаемую толщу, но постоянно подвизаясь в деле сем нощно и денно, ты обретешь — о чудо! — непрестанную радость».

Преподобный Григорий Синаит писал, что только молитва может ум удержать при себе, не давать ему рассеиваться и помрачаться, поскольку «ум… водится как пленник»: «Когда в силу такого молитвенного труда водворится в сердце действо молитвы, тогда она станет удерживать при себе ум». Нил Сорский свидетельствовал об этом явлении следующими словами: «О молитве… прилежно попечение имети, всех помысл ошаася в ней, аще мощно; не точию злых, но и мнимых благых и искати в сердци Господа, еже есть умом блюсти сердце в молитве и внутрь сего всегда обращатися…»

Скитская альтернатива

Целью жития русских подвижников, основывавших пустынножительные монастыри, становится «безмолвие», «умное делание». Но достичь искомого состояния было невозможно без «пустынной нищеты», полного отрешения от мирских забот. В обители Сергия строго придерживались правил апостола Павла не жить на чужой счет и не быть никому в тягость. Преподобный Сергий строго запрещал братии выходить из монастыря для собирания по селам и деревням подаяния от мирян; каждый инок должен был доставать сам для себя пропитание трудами рук своих, а в случае недостатка — просить и с терпением ожидать милости от Бога. Потому в обители Сергиевой установилось такое нестяжание, что и самые книги писались на бересте.

Однако столетие спустя после основания монастыря нравы там переменились совершенно, в чем учитель Нила Паисий Ярославов убедился на собственном опыте, когда по настоятельной просьбе Ивана III согласился стать троицким игуменом. Как отмечает летописец: «Принуде бо его дотоле князь великий у Троицы, в Сергееве монастыре, игуменством быти, И не може чернецов превратить на божии путь, на молитву и на постъ и на въздръжание, и хотеша его убити, бяхо бо тамо бояре и князи постригшиеся не хотяху повинутися, и остави игуменство».

Увы, но подобную метаморфозу претерпели многие обители, основанные в ходе Великого монашеского строительства. Рост монастырской братии, среди которых оказывались люди самых разных устремлений, обрастание движимым и недвижимым имуществом, беспрестанно умножающиеся хозяйственные заботы приводили к тому, что о практике «умного делания» приходилось забыть, все силы уходили на поддержание элементарной дисциплины и внешнего благообразия.

На это противоречие Нил Сорский указывал в своем «Уставе», где, в частности, он цитирует слова Василия Великого: «Начало чистоты души — безмолвие». «И Иоанн Лествичник сказал: “Дело безмолвия — непопечение и о благословенных, и о бессмысленных вещах и молитва без лености, a третье — неокрадываемое делание сердца”, — продолжает преподобный Нил. — Благословенными вещами он называет не те, что ныне у нас обычны, — заботы о стяжании сел и о содержании многих имений и прочие с миром сплетения. Ибо таковые суть бессмысленны».

Трагическое несоответствие между целями, которые ставили основатели обителей, и их современным состоянием наблюдал Нил на примере Белозерского монастыря. Преподобный Кирилл был искренним радетелем нестяжательности. В его Житии есть рассказ о том, как игумен отказался от села, которое собирались подарить монастырю. Однако нестяжательство Кирилла определялось не отказом от владения селами, но отсутствием «пристрастия» к ним. Документально установлено, что Кирилл и покупал села и получал их в дар. К последней четверти XV века монастырская вотчина представляла собой значительную территорию, в состав которой входила 51 деревня.

Эта парадоксальная ситуация воспринималось как некое неизбежное зло, печальные последствия которого Кирилл рассчитывал минимизировать следующим образом: «Аще села въсощемъ владети и дръжати, болми будет в нас попечение, могущее братиамъ безмлъвие пресецати, и от нас будут поселкиа и урядникы».

Еще во времена Сергия Радонежского митрополит Киприан советовал игумену Высоцкого монастыря — лучше бы у чернецов сел вообще не было, но если они есть, то лучше доверить их управление доверенному лицу из мирян. Вот и в Кирилловом селами распоряжался «светский» управляющий. Но этот и подобные ему компромиссы между стремлением к нестяжательности и имущественными претензиями монастырей не способствовали благотворному влиянию на состояние умов иноков. Вернувшийся в Белозерский монастырь Нил обнаружил, что монастырь живет не по заветам преподобного Кирилла.

Помыслами монахов все больше овладевали материальные заботы. Нил ясно видел, в чем корень зла — по мере того как к отшельнику или двум-трем насельникам присоединялись все новые и новые иноки, на определенном (очевидно, достаточно раннем) этапе этот численный рост проходил своеобразную «точку возврата», когда условия, необходимые для обеспечения жизнедеятельности растущей обители, входили в непримиримое противоречие с требованиями нестяжательности и уединения.

Примечательно, что когда преподобный Сергий Радонежский избирал себе место для пустынного безмолвия, он вовсе не заботился о том, чтобы иметь поблизости воду. Но с умножением братии недостаток воды становился все ощутительнее. Некоторые даже упрекали игумена в неудачном расположении обители, на что преподобному приходилось «оправдываться» тем, что «хотел здесь безмолвствовать один».

В свое время Сергий при поддержке константинопольского патриарха и московского митрополита Алексия осуществил реформу, преобразовав особножительные киновии, где у каждого чернеца имелось свое имущество, в общежительные. Сергий отталкивался от того, что нестяжательство наряду с послушанием и целомудрием является третьей добродетелью монаха. Однако следующий этап реформы Сергия — добиться нестяжания самого монастыря, — как мы видим, так и не был осуществлен, разбившись о неразрешимое противоречие между отрешением иноков от мира и ростом их корпоративной собственности. Духовное движение, поднятое Сергием Радонежским и его учениками, завязло в толщине монастырских стен и величии храмов, померкло в блеске церковных украшений.

Какими стремительными темпами пустынное обиталище отшельника разрастается в многонаселенный монастырь, можно проследить на примере Александро-Свирской обители. Почти одновременно с Нилом, а именно в 1487 году, валаамский инок Александр поселился в пустыни на озере Рощинское, что в Прионежье. Не прошло и двадцати лет, как в 1506 году вокруг обители собралось около 130 монашествующих. Понятно, что для достойного содержания столь внушительной братии недостаточно усилий одних насельников.

Из печального опыта предшественников и современников Нил сделал однозначный вывод — оптимальной формой иноческого жития является скит. С тем он и отправился на Афон. Один из русских путешественников оставил следующее описание афонского скитского жития: «Скити же именуются, иже на уединенных и далекых местах обретаются, идеже часты келии, недалече едина от другой… в них же обитают по единому или по два, или по тры… и питаются иже такожде от рукоделий различных, но паче всех подвизаются в молитвах, постах и бдениях и безмолвствуют наедине в работные дни, в неделы же и праздникы всей собираются с вечера и утра в общий храм, на се нарочно устроен, и в том согласно вси совершают правило и пение».

«Того ради нам удобно зрится, — пишет в своих главах “О мысленном делании” преподобный Нил Сорский, — с верными братиами и единомудренными въ дело Божие пребывание съединем или двема, да от святых писании воли Божии научаяющеся, и аще кому Бог подаетъ вящие разумети, брат брата да назидает и друг другу помогает».

Особножительные монастыри на Афоне владели пашнями. Впрочем, как отмечает прот. Иоанн Мейендорф, византийские исихасты являлись принципиальными противниками крупных общежительных монастырей. Ни афонские скиты, ни Нило-Сорский скит пахотной земли не имели. Скит никогда не владел селами и деревнями. Царское жалованье (ругу), которое получал скит, нельзя назвать большим — это минимум, необходимый для пропитания монахов. Простым и неукрашенным, построенным «со всякою скудостию» был первый храм Нило-Сорского скита. Нестяжание («неимение излишнего»), как монастырское так и личное, оставалось строгим правилом монастырской жизни на всем протяжении истории Нило-Сорской обители.

Н. В. Синицына насчитывает шесть положений хозяйственной программы Нила Сорского — своего рода альтернативы устройству современных ему монастырей:

— основа монашеского жития — собственный труд монаха;

— допускается незначительный товарный обмен — купли потребны на продажу рукоделий;

— разрешается получение милостыни извне;

— отказ от вкладов, в том числе поминальных, которые и являлись основным источником обогащения монастырей и расширения их владений;

— допускается наемный труд за оплату;

— отказ от необходимости творить милостыню.

Последний пункт может вызвать некоторое недоумение у современного читателя, но знатокам святоотеческой традиции такой подход был хорошо знаком. «Не думай, что только приобретение золота и серебра — это любостяжательность, но и все, что бы то ни было, к чему привязана воля твоя. Если угодно подавать нищим, то подавай из собственного, — писал прп. Исаак Сирин. — А если вознамеришься жертвовать чужое, то знай: это самый скверный сорняк пред Богом».

Нил вслед за святыми отцами полагал, что благотворительность — функция богатства, но никак не отрекшегося от всего личного инока. В своем «Предании» Нил пишет: «Не имеющий более необходимо-потребного не должен совершать такие даяния. И если скажет: “У меня нет”, — не солгал”, — говорит Варсонофий Великий. Ведь “явно, что инок — тот, кому не надлежит творить милостыню. Тот ведь с ясным лицом может сказать: “Вот, мы оставили все и вослед Тебе пошли” (Мф. 19:27)”, — пишет святой Исаак. “Нестяжание ведь выше таковых подаяний”. Ибо иноческая милостыня — помочь брату словом во время нужды и утешить ему скорбь рассуждением духовным…»

Сколько рублев, столько и годов

В то время как Нил своими писаниями и практикой устройства скита утверждал «нестяжание» тех, кто пошел вослед Господу, среди монашествующей братии нашлись вожди, не только энергично вступавшиеся за церковное и монастырское имущество, но и проклинавшие посягающих на нее. Этими вождями стали Иосиф Санин и Геннадий Гонзов. Около 1497–1499 годов, по поручению архиепископа Геннадия, был составлен специальный трактат «Слово кратко противу тех, еже в вещи священные подвижные и неподвижные съборные церкви вступаются», в котором мы встречаемся с довольно целостной системой воззрений церковников, отстаивавших свои земельные богатства.

В трактате пространно развивается мысль о преимуществе духовной власти над светской. Цари и князья должны вместе с пастырями защищать «православную веру» и монастырские земли. «Сего бо ради мирьски господа власть от бога приемлют, да на хулящих имя божие и враждующих пастырем и грабящим церковнаа достойну казнь будут налагати без милосердна». За неисполнение этого своего долга мирским властям грозит гибель. В свою очередь, и сама церковь должна «даже до кровопролития» защищать свои богатства.

Сподвижник Геннадия Герасим Поповка находился в довольно близких отношениях с Иосифом Саниным, что дало А. А. Зимину возможность предположить, что из Новгорода «Слово кратко», переслали волоцкому игумену, в произведениях которого всречаются не только основные утверждения идеологов воинствующей церкви, но и почти всю аргументацию в защиту монастырского землевладения, какую развивал автор «Слова кратка». Вслед за владыкой Геннадием Иосиф Санин в своем «Трактате в защиту церковных имуществ», написанном не позднее 1511 года, будет отстаивать утверждение, что «церковная бо и манастырскаа, такоже и иноческаа и дела их вся богови освещена».

Рассуждения о прерогативах властей светских и церковных оказались близки прежде всего владыке Геннадию, после того как Иван III в несколько приемов изъял из епархиальной собственности значительные земельные угодья. На момент великокняжеских конфискаций на территории бывшей республики церковные учреждения владели пятой частью всех земель. При этом во владении епископа находилось 5 % площади, а большую часть остального составляли вотчины монастырей. После великокняжеских реквизиций в церковной собственности осталось 4,7 % новгородских земель, то есть территория этого своеобразного государства в государстве сократилась на три четверти.

Как замечает Н. А. Казакова, «независимо от мотивов, которыми руководствовалось правительство, проводя на протяжении последней четверти XV века последовательные конфискации земель у новгородской церкви, эти действия объективно, в силу огромных масштабов конфискаций, должны были поставить под сомнения самый принцип незыблемости церковного землевладения». Что же касается мотивов, которыми руководствовался Иван III и его окружение, то А. И. Алексеев полагает, что московское правительство тревожили главным образом не размеры монастырских вотчин, но тенденция к их стремительному росту, грозившая сделать поток подушных вкладов в монастыри неконтролируемым.

Почти одновременно с изъятием земель у новгородской епископии, а именно в 80-х годах XV века, в ряде местностей запрещается передавать вотчины монастырям в качестве поминального вклада, пересматриваются владельческие права ряда обителей, и даже у Троицкого монастыря конфискуются несколько вотчин. Широкое распространение получает практика жалования великим князем земель митрополичьей кафедры служилым людям.

Широкое наступление на церковную собственность, возглавляемое светской властью, не могло не тревожить игумена Волоцкого монастыря. Преподобный Иосиф всегда с чрезвыйчайным трепетом относился к имущественным вопросам, и, как мы помним, его первый спор с великим князем в бытность настоятелем в Боровске приключился на этой почве. Еще будучи уставщиком Пафнутьева монастыря, Иосифу, вероятно, приходилось вести синодики — особые книги, куда записывались имена умерших, за которых были сделаны поминальные вклады.

В одном из списков «Жития Иосифа Волоцкого», где говорится о восхищении им порядками, которые он застал в Кирилловом монастыре, читались слова, впоследствии зачеркнутые: «а нестяжательное его не возлюби». Что же за элементы «нестяжательности» не пришлись по вкусу Иосифу Санину? Возможно, речь идет о том, что вплоть до 30-х годов XVI века в Кирилловом монастыре не было точно установленной платы за заупокойное поминовение.

В первые годы после основания Волоколамского монастыря Иосиф стал составлять синодики, снабжая их обширными предисловиями. В них доказывалась важность денежных вкладов как для самих вкладчиков, так и для монахов. Игумен внес новшества в организацию поминальной практики, позволившие аккумулировать ему значительные денежные суммы еще до смерти своего патрона Бориса Волоцкого, то есть до 1494 года.

Древнейший синодик Иосифова монастыря включает перечень поминаемых лиц, указание дней кормов по вкладчикам. Размер сделанного вклада и его оценку в денежном выражении. Напротив имен лиц, давших по себе вклады мене 50 рублей, стоит помета, определяющая сроки поминания в соответствии с принципом «столько рублев, столько и годов». Стоимость ежегодного кормления «ввек» составляла не менее 100 рублей и включала совершение повседневного поминания и запись в синодик. В синодике, составленном при жизни Иосифа, фигурирует 37 вкладов, из них 22 денежных, размер которых варьируется в диапазоне от 30 до 150 рублей. Другие 10 записей касаются сел и деревень, остальные вклады — «мелочи» вроде книги, колокола, собольей шубы.

В Волоцкой обители практика приемов поминальных вкладов (не менее порочная, чем католическая практика торговли индульгенциями) превратилась в важнейший источник благоденствия. В одном из писем Иосиф поучал своего корреспондента: «А ведомо тебе, колко люди добрые давали денег да сел, а велели собя писати в вечное поминание… ино тех память всех погибнет, а мы пойдем вси по двором». А идти по дворам оборотистый настоятель и его братия не собирались.

Когда одна из вкладчиц княгиня Мария Голенина «взроптала» на слишком высокую плату, которую монастырь требовал за поминание ее умерших сыновей, Иосиф сетовал, в частности, на большие расходы обители. Они на самом деле были велики, и значительная часть средств расходовалась на благотворительность. Каждый год обитель тратила в виде милостыни 150 рублей и три тысячи четвертей хлеба.

Основывая Волоцкую обитель, Иосиф изначально рассматривал в качестве первоочередной задачи создание крупного монастырского хозяйства с обширными земельными угодьями и источниками пополнения монастырской казны. В Синодике Иосифа не только тщательно отмечаются денежные вклады, но и указывается, какие земельные владения приобретены на полученные деньги. Покупались часто земли, даже далеко отстоящие от монастыря, для последующего обмена на более удобно расположенные.

«Занеже пагуба черньцем селы владети…»

Очевидно, что исходные идеалы Нила Сорского и Иосифа Волоцкого, с которыми они приступали к основанию обителей, и даже еще раньше — когда они только размышляли о том, как обустроить монашескую жизнь, были прямо противоположны, как прямо противоположны их воззрения на церковную собственность и на усилия правительства по ее ограничению. Если Нил стремился на деле, а не на уровне деклараций, избавить отдельного инока и сообщество скитских жителей от мирских соблазнов, а монастырь — от погружения в хозяйственные заботы, то Иосиф целенаправленно готовил Волоцкую обитель на роль «хозяйствующего субъекта», казна которого интенсивно пополняется, а земельные владения — беспрестанно округляются.

Вокруг Нила и Иосифа из числа их приверженцев стали складываться противостоящие друг другу движения — «нестяжателей» и «любостяжателей», или «иосифлян». Вопрос в том, какой степени достигало это противостояние, какие формы оно принимало и как далеко заходили требования двух движений и взаимные претензии, если таковые имели место. Историки XIX — первой половины XX века в основном находили эти противоречия радикальными.

В своей публикации 1953 года А. А. Зимин предложил более объективный взгляд на взаимоотношения двух деятелей церкви и различия в их взглядах. «Нам нет необходимости превращать Иосифа Санина в “консерватора”, как нет необходимости делать из Нила Сорского “либерала”», — справедливо отмечал исследователь. Спустя несколько лет свой взгляд на данную проблему обнародовал Я. С. Лурье, который призвал уже не к коррекции, а к радикальному пересмотру «концепции, сложившейся еще во второй половине XIX в. в основном в либерально-славянофильской публицистике».

В последние годы, в немалой степени в связи с возрастанием роли Русской Православной церкви в российском обществе, тема «пересмотра» оценки деятельности Нила Сорского и Иосифа Волоцкого стала весьма востребованной. В год 1000-летия Крещения Руси митрополит Питирим (Нечаев) призвал «демифологизировать схему либеральной историографии, почти заслонившую от нас живые лики святых». Историографическую схему, утверждающую извечное противоречие между нестяжателями и иосифлянами, критикует в своей недавней монографии известный исследователь А. И. Плигузов.

Я. С. Лурье приписывал авторство пресловутой схемы либералам-славянофилам, преосвященный Питирим — «просто» либералам, В. В. Кожинов — неким радикальным либералам или даже революционерам. «Революционные или по крайней мере сугубо “либеральные” идеологи в течение XIX в. стремились всячески дискредитировать государственный, социальный и церковный строй России, притом не только современный им строй, но и его предшествующие исторические стадии — вплоть до Древней Руси. При этом, в частности, преследовалась цель найти в прошлом — в том числе в далеком прошлом — “либеральных” предшественников, противостоявших государственной и церковной властям, и, с другой стороны, “консервативных” защитников этих властей; первых, естественно, превозносили, а вторых — обличали и проклинали. Именно такая “операция” была проделана в целом ряде сочинений, касавшихся преподобных Иосифа и Нила», — утверждает В. В. Кожинов.

Вышеперечисленных авторов объединяет стремление свести на нет любое разномыслие в отношениях между двумя игуменами, в том числе решительный отказ признать в Ниле Сорском борца со стяжательством. Так, А. И. Плигузов утверждает, что «Нил, вопреки мнению многих исследователей, отнюдь не являлся столь радикальным мыслителем, каким он выведен в публицистике 40-60-х годов XVI в. и более позднего времени». Исследователь настаивает на том, что Нил ратовал за «средний путь» — средний между лаврской организацией общежительного монастыря и полным отшельничеством анахоретов, который сам по себе не ставил под сомнение достоинств общежительных монастырей и, следовательно, монастырского землевладения как важнейшего условия их существования.

Дабы не «заслонять живые лики святых», обратимся к первоисточникам. В своем «Предании» Нил Сорский сообщает следующее: «Святыми же отцами свято предано нам то, дабы ежедневную пищу и прочее нужное, что Господь и Пречистая Его Матерь для нас устроят, (приобретали) мы себеот праведных трудов своего рукоделия и работы. Не работающий, сказал апостол, — да не ест, ибо жительство и нужды наши (от наших собственных трудов) должны устраиваться. А делать подобает то, что возможно под кровом. Если в общежитиях по нужде похвально и под открытым небом, (например), упряжку волов гнать пахать и иное что-либо тяжелое своими силами делать, говорит Божественное Писание, то для живущих уединенно это достойно укора. Если же в нуждах наших не удовлетворимся мы от работы своей, по немощи нашей или по иной какой-нибудь уважительной причине, то можно принимать немного милостыни от христолюбцев — необходимое, а не излишнее. Стяжание же, принудительно от чужих трудов собираемые, вносить (к себе) отнюдь нам не на пользу, ибо, как их имея, можем сохранить мы заповеди Господни: Хотящему с тобою судиться и взять твою рубашку отдай и верхнюю одежду и другие подобные, будучи страстными и немощными? Но должны мы (таких стяжаний), как яда смертоносного избегать и отвергать их».

Нил здесь верен следующим наказам Симеона Нового Богослова: «Не только безмолвствующий или находящийся в подчинении, но и игумен и настоятель над многими… должен быть беспечален, то есть совершенно свободен от всяких житейских дел. Тот, у кого разум занят заботой о житейских делах, не свободен, ибо он одержим заботой об этом и порабощен ей, будет эта забота о нем самом или о других.

Несомненно, Нил Сорский действительно делал различия между скитами и общежитиями, но только в вопросе о работах вне стен обители и внутри оных. Никаких прочих послаблений для общежительных монастырей Нил не предусматривал, следовательно, нет никаких оснований приписывать преподобному некий «средний путь».

По мнению А. И. Плигузова, из поучений Нила невозможно вывести оправдания для изъятия земель у общежительных монастырей. Действительно, ни Нил, ни его последователи не говорили о владении землей, их протест вызывает владение селами. Нил в своем «Предании» ясно указывает на то, что практика стяжания сел получила широкое распространение в последнее время, и эта практика вызывает у него беспокойство и протест, поскольку излишняя озабоченность материальной стороной монастырской жизни ведет к обмирщению.

Очевидно, что обработка земли насельниками («своими силами») общежительных монастырей, а значит и само владение земельными наделами, вполне допустимо. Вместе с тем преподобный однозначно настаивал на недопустимости феодальной зависимости крестьян от монастырей. Мы уже приводили слова последователя исихастской традиции митрополита Киприана, писавшего о том, что «занеже пагуба черньцем селы владети».

При жизни Нила он и его сторонники настаивали на том, чтобы «у монастырей сел не было, а жили бы чернецы по пустыням, а кормились бы рукоделием…». Свою позицию они недвусмысленно выразили на церковном соборе 1503 года: «Приходит же к великому князю и Нил, чернец с Белаозера, высоким житием словый сый, и Денис, чернец каменский, и глаголют великому князю: “Не достоит чернецем сел имети”». Спустя полвека его ученик Нила Вассиан Патрикеев настаивал на том, что «преже снего вси святии отци начальницы сел у монастырей не держали».

Вместе с тем нестяжатели не возражали против владения пустошами, которые монахи могли возделывать самостоятельно, что вполне соответствовало практике афонских монастырей. Преподобный Нил, как мы знаем, не выступал против того, чтобы иноки пахали на волах, но речь опять же идет о труде монашествующих, а не крестьян из монастырских сел.

Вплоть до XIX века Нилова пустынь не имела пахотной земли, скота, скит никогда не владел селами и деревнями. Следуя заветам основателя скита, монахи почти никогда не участвовали ни в каких строительных работах, не работали в поле. Устав запрещал им частые выходы из кельи и долгое пребывание вне ее. Строили церкви, мостили мосты, мшили стены в кельях, чинили печи в Нило-Сорском скиту наемные люди, которым платили из скитской казны.

Нил Сорский разрешал своему монастырю принимать милостыню нужную, но не излишнюю: «Аще ли не удовлимся в потребах наших от деланиа своего за немощь нашу… то взимати мало милостыня от христолюбцевъ нужная, а не излишняа». Такой «нужной милостынью» вполне можно считать «государево жалованье», ругу, выплачиваемую с 1515 года — уже после смерти преподобного, так как оно не нарушало нестяжания ни монастыря, ни монахов — это был минимум, необходимый для пропитания монахов.

Но значит ли это, что требования Нила не были «радикальными». «У Нила нет ни одного сочинения, разбирающего вопросы монастырского землевладения», — утверждает А. И. Плигузов. «Хотя Нил Сорский специально о монастырском земледелии не писал, но вывод о нестяжании монастырями сел является логическим следствием из его строго аскетического учения», — словно отвечает ему А. А. Зимин, хотя строки эти написаны за четверть века до выхода в свет отдельным изданием монографии А. И. Плигузова.

Аналогичную точку зрения недавно обнародовал А. И. Алексеев. «Выступление Нила Сорского… в поддержку великокняжеских планов по изъятию монастырских вотчин подготовлено всей системой мировоззрения Нила, вытекает из сознательной ориентации на усвоение традиций, бытовавших в Кирилловом монастыре. Доктрина “нестяжателей” по всем основным пунктам противостояла учению Иосифа Волоцкого». Как находящиеся в состоянии скрытой полемики охарактеризовала «Уставы» Иосифа и Нила Н. В. Синицына.

В действительности основатель Сорской пустыни советовал своему последователю: «Не возжелай также принимать обычных друзей с беседами, о мирском думающих и занятых попечениями о бессмысленном — о прибыли монастырского богатства и стяжании имуществ, — которым кажется, что они это делают как благое дело, и от незнания божественных Писаний или от своих пристрастий полагают, что идут путем добродетели. И ты, человек Божий, с таковыми не общайся. Не подобает же на таковых и словами наскакивать, ни поносить, ни укорять их, но надо предоставлять это Богу. Ибо силен Бог исправить их».

Преподобный Нил предельно ясно выразил свою позицию. При этом он никому не навязывает свою точку зрения, не собирается вступать в полемику и предостерегает от этого своих учеников. Это обстоятельство активно эксплуатируют сторонники «демифологизации исторических схем». Как выражается Я. С. Лурье, комментируя эти строки, «мы никак не можем видеть здесь отражение споров с иосифлянами о допустимости или недопустимости монастырского землевладения». (Впрочем, в данном случае речь скорее идет не о возможности, а о желании или нежелании видеть.) «В новейших работах неоспоримо установлено: никаких хоть сколько-нибудь достоверных сведений о “противоборстве” Иосифа Волоцкого и Нила Сорского не существует, их попросту нет.» Верно, что пути святых были различны; однако самостоятельность пути отнюдь не обязательно подразумевает борьбу, враждебность или хотя бы отчужденность», — настаивает В. В. Кожинов.

Между тем отсутствие малейших признаков враждебности к чему-либо и к кому-либо характерно для умонастроения Нила, для его отношения к окружающим и самому себе, о чем у нас еще будет возможность поговорить. Это Иосиф Волоцкий не жалел хульных словес и легко бросался самыми тяжкими обвинениями. Но в устах смиренного Нила формулировка — «И ты, человече Божий, таковым не приобщайся» — на самом деле звучит суровым приговором. Общение с братьями во Христе — насущная потребность православного человека. Следует уклоняться от общения, если только оно способно повредить душе. «Прощай врагам своим, сторонись врагов Божьих, уничтожай врагов Отечества», — заповедовал митрополит Филарет (Дроздов).

К тем, кого следует сторониться, относятся и еретики. Один из ранних христианских писателей Игнатий Богоносец призывает своих духовных чад: «От чуждого растения, какова ересь, отвращайтесь… берегитесь таких людей… бегайте смертоносных произрастаний еретиков».

Вместе с тем тот же Я. С. Лурье находил точки пересечения между заволжцами и кремлевскими вольнодумцами. Идеи внутреннего самосовершенствования, характерные для мировоззрения Нила Сорского, по мнению исследователя, встречаются в сочинениях некоторых московских еретиков конца XV века. Еретик Иван Черный специально оговаривал в приписке к «Еллинскому летописцу», что весь церковный «закон единем словом скончавается, еже любити бога и ближняго»; он же переписывал (с особыми «тлъкованиями») известный памятник византийской аскетической литературы — «Лестницу» Иоанна Симайского. «Начальник» московских еретиков, Федор Курицын, в своем «Лаодикийском послании» цитировал слова одного из главных представителей аскетически-созерцательного направления в византийской патристике — Исаака Сирина: «Страх божий начало добродетели».

Текстологическое сравнение «Кормчих» Ивана Курицына и Вассиана Патрикеева позволило Ю. К. Бегунову сделать вывод о том, что между «нестяжателями» и московскими еретиками было гораздо больше точек соприкосновения, чем об этом принято думать. Так, общим для кормчих Вассиана Патрикеева и Ивана Волка Курицына является отсутствие «градских» законов. Содержащиеся в них идеи безусловной поддержки государством церкви на основе жестокого преследования еретиков были неприемлемы как для «нестяжателей», так и для еретиков. Полное невмешательство иноков, этих «непогребенных мертвецов», в государственные дела, равно как и невмешательство светского государя в дела церкви, — такова программа Патрикеева.

В обоих «Кормчих» отсутствует «Слово 165 отец о обидящих святые церкви», которым кончались все «Кормчие» официальной редакции конца XV–XVI века. Архиепископ Геннадий и Иосиф Волоцкий использовали это «Слово» для защиты монастырского землевладения на соборе 1503 года и для утверждения теории компромисса «воинствующей церкви» и государства.

Нил Сорский действительно и в мыслях не имел создание некоей партии, он не собирался отнимать у монастырей их имения, порицать иосифлян или даже выступать с широкой пропагандой нестяжательских взглядов. Главным делом его жизни было устройство скита, который должен послужить примером для остальных, страждущих духовного подвига. Но вот правительство пытается ограничить стремительный рост монастырских имений, вызывавший у Нила резкое неприятие. В ответ сторонники церковных стяжаний отстаивают незыблемость своих владений и отрицают право светских властей посягать на имущество слуг Божьих.

Могли ли оставаться в стороне и беспристрастно наблюдать за нарастающим противостоянием преподобный Нил и те, кто разделял с ним нестяжательскую идеологию. Как и в случае выбора между Иваном Молодым и Василием, всем видным деятелям церкви приходилось делать выбор и присоединяться к одной из противоборствующих сторон.