Еретики и заговорщики. 1470–1505 гг.

Покаяние или наказание

У Иосифа Волоцкого тоже не оставалось выбора. Основными вкладчиками в монастырь были удельные князья и их окружение. Социальная среда, которая создала Волоколамскую обитель и поддерживала ее в первый период существования, способствовали воспитанию у Иосифа Санина воззрений, оппозиционных по отношению к московским государям. Его покровитель Борис Волоцкий умер в 1492 году. В 1494 году в узилище скончался Андрей Углицкий. Отозвавшийся на это событие Иосиф Волоцкий сравнил великого князя с братоубийцей Каином. Другим обстоятельством, заставлявшим волоцкого игумена настороженно относиться к великому князю, стала конфискационная земельная политика московского правительства, острием своим целящая в епархиального начальника Иосифа — новгородского владыку Геннадия — и угрожавшая в целом монастырскому землевладению.

Сотрудничество Нила Сорского с правительственной партией, также как и оппозиционные симпатии Иосифа Санина, обусловлены в известной степени личными мотивами. Нил Сорский, «по реклу» Николай Майков, до пострижения жил в Москве, где служил «скорописцем» и имел родственные связи с высшими слоями московской служилой знати. Его брат Андрей Федорович Майков стал великокняжеским дьяком и ближайшим сотрудником Федора Курицына. Вместе с Курицыным в 1494–1501 годы он принимал послов, а в 1495-м сам ездил в Литву с посольской миссией, выполнял обязанности посланца в Спасо-Каменный, Кириллов и другие монастыри.

Неудивительно, что Андрея Майкова хорошо знали в Белоозере: когда здесь постригся князь Иван Заболоцкий, его звали «Майков друг». Посещая Заволжье, Андрей Федорович наверняка встречался с братом и, обладая самой полной и достоверной информацией, делился с Нилом и сведениями о политической ситуации в Москве.

Вынужденная политическая активность заволжцев обусловлена и тем обстоятельством, что их отношение к монастырским стяжаниям встречало поддержку самых разных слоев общества. В конце XV века все лучшие земли были разобраны. Рост вотчинного землевладения остановился. Замедлился (в том числе по этой причине) и рост монастырского землевладения. Кроме того, сокращались вклады в обители светских феодалов: сельское хозяйство переживало подъем, и теперь вотчинники все менее охотно расставались со своими владениями, которые обеспечивали им хороший доход.

Черносошные земли использовала центральная власть для наделения поместьями служилых людей. Вследствие дефицита плодородных земель, конкуренция между землевладельцами усиливается, растет число поземельных тяжб. Именно в то время, по выражению С. Б. Веселовского, «на исторической сцене у служилого землевладельца появился страшный соперник в лице монашествующей братии».

Началось встречное наступление на монастырские земли. Крестьяне и феодалы старались вернуть, а иногда присвоить земли, захваченные монахами в период междоусобной смуты. Л. И. Ивина, рассказывая о попытке крестьян захватить земли Симонова монастыря в Дмитровском уезде, отмечает, что в данном эпизоде отразилось «общее» настроение по отношению к монастырским землям. Борьба с «монашествующей братией» за великокняжеские (тягловые) земли, по замечанию исследовательницы, велась «отдельными крестьянами, целыми волостями и княжескими управителями».

В этой ситуации защитники монастырских стяжаний попадали если не в изоляцию, то, по крайней мере, оказывались в роли аутсайдеров и вынуждены были блокироваться с такими же аутсайдерами политическими — партией реванша старомосковского боярства. Напротив, сочувствие к идеям нестяжателей придало движению ярко выраженный политический акцент. Заволжцы не могли и вряд ли стремились отказываться от миссии, возложенной на них самим ходом исторического развития российского общества.

Общность нестяжателей с партией власти, видными участниками которой были придворные вольнодумцы, безусловно, накладывала отпечаток на их отношение к «жидовствующим». Заволжцы понимали, что преследование лиц, окружавших Елену Стефановну и Димитрия-внука, носит прежде всего политическую, а не религиозную подоплеку. Именно конфискационные демарши великокняжеской власти и острая борьба на вершине власти возводили разность подходов между нестяжателями и иосифлянами в плоскость борьбы политических партий.

Разница между волоцким игуменом и Нилом Сорским не сводилась к вопросу о характере и размерах монастырских стяжаний. Иосиф в своей просветительской деятельности увлекается внешним, предпочитая поиску путей к человеческой душе организационный масштаб, в то время как Нила интересует прежде всего содержательная сторона, интимный контакт, встреча человека — Божия творения с Творцом, составляющая смысл христианской веры. Цель волоцкого игумена состоит в идее «социального служения и призвания Церкви. Однако запас духовной пищи, который Иосиф готовился предложить своей пастве, оказался до крайности скуден.

Заволжцы следовали заветам Григория Паламы, который учил, что «по отношению к миру человек является сокровищем: как в большом доме некая многоценная вещь является более ценной того, что превосходит ее большими размерами». Идеология нестяжателей — гуманизм, но гуманизм не антропоцентрический, а подлинно христианский. Нил и его единомышленники прежде всего помнят, что человек сотворен по подобию Божиему, что Бог дал ему силы следовать Его заветам и наследовать Его царство, дал способность постичь Божественную благодать. В такого человека верят заволжцы. Иосифлянство — прежде всего философия величайшего недоверия к человеку и неверия в его духовные силы: он слаб, опасен, не способен самостоятельно стать добрым христианином, ему требуется поводырь, его железной рукой необходимо загонять в Царствие Небесное. В этом смысле волоцкий игумен — прямой предтеча Великого Инквизитора Достоевского.

Взгляды Иосифа на человеческие слабости и способы их исправления ярко проявились во время церковного собора 1503 года, который обсуждал вопрос о вдовых священниках. Многие иереи, лишившись своих законных супруг, заводили сожительниц и давали волю телесной похоти, вводя в немалый соблазн паству. Участники собора при самом активном содействии прп. Иосифа пошли по самому простому пути — постановили лишать вдовцов священства. Волоцкий игумен не остановился перед выступлением против церковных традиций и установлений, указав для приличия на случаи, когда поздние соборы отменяли установления более ранних.

«Очень многие консерваторы поступают таким образом, что для них не существует противоречий и что все то для них хорошо, что в данную минуту их оказывает: в нашем случае преп. Иосиф является принадлежащим именно к числу этих консерваторов», — рассуждает явно смущенный поведением игумена Е. Е. Голубинский. Однако вряд ли можно согласиться с подобным умозаключением: беспринципность во имя целесообразности в равной степени присуща как традиционалистам, так и реформаторам — дело не в воззрениях человека, а в его моральных качествах.

Кроме того, решение собора было несправедливым и жестоким по отношению к чистым делами и помыслами вдовым иереям. Ростовский священник Георгий Скрипица, указав на неправое решение, выступил со встречными обвинениями в адрес церковной верхушки: «Не от вашего ли нерадения и небрежения, что злых не казнили, не отлучали от священства? Господа — священноначальницы! Благословно ни сами ни священники избранными не дозираете священников, а во грады и в села не посылаете опытовати, како кто пасет церковь Божию».

Иосиф на подобные попреки отвечал тем, что иными способами «немощно злое то прелюбойдейство искоренити». Вот и вся нехитрая философия волоцкого игумена, универсальный способ решения всех проблем: чтобы пресечь грех, надо уничтожить саму возможность его появления, чтобы наказать грешников, надо наказать всех, потому что все способны поддасться слабости.

Любая свобода есть искушение слабого человека, неспособного бороться со злом, потому бороться с грехом можно одним унтер-пришибеевским способом: «тащить и не пущать». На этих принципах строилась жизнь Волоцкой обители, в которой порядок поддерживали так называемые «соборные старцы» (обыкновенно их было не менее десяти человек), в чью задачу входило пресекать всевозможные «развращения» и доносить о проступках иноков настоятелю.

Заволжские иноки упрекали Иосифа в том, что он руководствуется Ветхим Заветом, забывая Евангелия, и напоминали ему, что «…любовь к согрешающим и злым превозмогла и утолила гнев Божий… В благодати Нового Завета владыка Христос открыл союз любви, чтобы брат не осуждал брата, а только Бог судил грехи людей, сказав: “Не судите, не осужденны будете”». Мир Иосифа — это ветхозаветный мир — мир до появления в нем Сына Божия, мир без Благодати и спасения, мир, в котором невозможно покаяние и избавление от власти греха. Характерно, что когда в Волоцкий монастырь был прислан еретик Семен Кленов, то Иосиф сетовал на то, что отступников направляют на покаяние, когда их надо только казнить.

«По вопросу об отношении к жидовствующим церкви и государства заволжские старцы с прп. Нилом Сорским во главе выступили противниками большинства нашего духовенства, имевшего в своей главе прп. Иосифа Волоколамского. Последнее требовало смертной казни еретиков главнейших и не хотело принимать покаяния еретиков, оставленных в живых, приносившегося им после осуждения; напротив, заволжские старцы с Нилом были против смертной казни еретиков и стояли за то, чтобы принимать их покаяние, изъявленное когда бы то ни было. С величайшей и самой страстной враждой относились представители большинства к мнению своих противников; но и эти относились с такой же враждой к мнению большинства», — писал историк церкви Е. Е. Голубинский, которого при всем желании невозможно причислить к либералам какой бы то ни было окраски.

Между тем ниспровергатели мифов и критики историографических схем стремятся во что бы то ни стало нивелировать различия между Нилом Сорским и Иосифом Волоцким не только в вопросе о монастырских имениях, но и пытаются создать впечатление их солидарного отношения к движению жидовствующих. В частности, Я. С. Лурье отмечал, что сочинения Нила содержат дополнительные данные о его враждебности еретическим движениям. Автор цитирует «Предание» Нила Сорского: «Лжеименитых же учителей еретическая учениа и предания вся проклинаю аз и сущий со мною, и еретики вси чюжи нам да будут».

А что иное мог заявить православный подвижник и почему он должен симпатизировать еретикам? Расхождение между Нилом и Иосифом в другом — действительно ли обвиняемые в ереси таковыми являются, и если жидовствующие на самом деле отступники от веры, то как с ними следует поступать — желать их наказания или возращения в лоно церкви и отступления от заблуждений. Был у Нила и другой резон декларировать антиеретические воззрения, о чем речь пойдет ниже.

Я. С. Лурье обращает внимание на то, что Иосиф интересовался трудами исихастов, а Нил — антиеретической литературой, переписывал главы «Просветителя» и даже был соавтором Иосифа. Но говорит ли это о схожести их взглядов. В чем основатель Сорской пустыни и основатель Волоцкого монастыря сходны — в книжности, жажде знаний. Однако если источники информации совпадают, это не означает, что совпадает оценка этой информации. Не все читатели Нового Завета христиане, и не все взявшие в руки «Майн кампф» готовы разделить взгляды автора.

Что касается «Просветителя», то появление столь обширного, первого в своем роде на Руси богословского трактата не могло пройти мимо внимания преподобного Нила. Произведение Иосифа Санина лишь в небольшой части посвящена собственно деяниям жидовствующих, по сути дела оно представляет собой компиляцию различных трудов отцов церкви, безусловно, интересных и Нилу Сорскому. Что касается гипотетического соавторства Нила, то сошлемся на авторитет Г. М. Прохорова, утверждающего: «Оснований считать, что Нил Сорский — автор этого перевода, а не только его переписчик, нет».

Ветхозаветные симпатии представителей московского кружка не могли не вызвать у нестяжателей потребность в полемике. Своеобразным ее проявлением стал первый храм Ниловой пустыни, освященный во имя Сретения Господня, вероятно, по инициативе самого преподобного Нила. Безусловно, Сретение — не единственный праздник, богословие которого раскрывает догмат о Боговоплощении, но этот праздник с особым смыслом уверения в истинности Боговоплощения, подобно «Уверению Фомы» в чуде Воскресения Христова.

Нил и заволжцы недвусмысленно связывали категорию духовного спасения с наличием у каждого лица свободной, направленной к добру воли, определяемой личным опытом, знаниями и нравственностью каждого отдельного человека. Человек способен заблуждаться, отвергаться от Господа, но это не лишает его способности к покаянию и возможности встать на путь исправления. Паисий Ярославов, Нил Сорский и их сподвижники не могли сочувствовать еретикам, однако последние имели возможность спасти свою душу, но только на путях внутренней духовной работы, «синергии» — взаимодействия Божественной благодати и свободной воли человека. Как замечает И. К. Смолич, мировоззрение Нила проникнуто «духом внутренней свободы, обретаемой в процессе нравственного совершенствования человека».

Расправа над еретиками, в глазах заволжцев, в свою очередь выглядела ересью, ведь в этом случае суд мирской брал на себя функцию Суда Божьего, лишая возможности грешника через раскаяние прийти к осознанию греха и очищению от скверны, подменяя внутреннюю работу государственным насилием. Административное наказание еретика ставило под сомнение действенность Божественной Благодати. Отсюда и противоположное отношение двух партий к разномыслию и интеллектуальной деятельности вообще.

Нестяжатели почитают Священное Писание, но, исходя из него, все прочие «писания многа» считают возможным разбирать критически, что-то считать более важным, что-то менее, что-то принимать, что-то не считать душеполезным. «И больше всего пытливо читаю я божественные Писания: прежде всего заповеди Господни и толкования их, и апостольские предания, затем жития и учения святых отцов, — и им я внимаю, — пишет в письме прп. Нил. — И что согласуется с моим представлением о благоугождении Богу и о пользе для души, переписываю себе и тем поучаюсь…»

В то же время один из учеников Иосифа утверждал, что «всем страстем мати — мнение. Мнение — второе падение». Любое размышление для иосифлянина — душевный соблазн, любой размышляющий — потенциальный грешник. «Ныне и в домех, и на путех, и на тръжищах иноци и миръстиии вси сомнятся, вси о вере пытают…», — возмущается Иосиф в письме суздальскому епископу Нифонту.

Само по себе «рассуждение» является для Иосифа преступлением, не признаком, но сутью ереси. Забвение Священного Писания и святоотеческих трудов, пугающая популярность «отступников» — лишь отягощающие вину обстоятельства. «Люди у нас просты, — вторит волоцкому игумену епископ Геннадий, — не умеют по книгам говорить, так лучше уж о вере никаких речей не плодить, только для того собор учинить, чтобы еретиков казнить, жечь и вешать». Иосифляне хотя и готовились к богословской дискуссии, однако самыми вескими аргументами считали виселицу и костер.

Торжество этого подхода застопорило развитие народного просвещения и научных знаний и во многом предопределило наше техническое отставание. Фактическое отсутствие в Московской Руси системы церковного образования привело к тому, что с середины XVII века и до конца XVIII столетия в Русской церкви доминировали выпускники Киево-Могилянской академии, проникнутой духом униатства и католицизма.

«Понеже невежа и поселянин есть…»

Гибель противников вызывала у любостяжателей нескрываемую радость. Р. Г. Скрынников замечал, что Иосиф Санин с видимым удовольствием описывал смерть еретика Алексея, муки в заточении еретика Захара. Заволжцы не были склонны требовать жестокого наказания вероотступников. В свое время афонские исихасты подозревались в ереси своими противниками. В Константинополе за короткое время (1341–1355) состоялось семь церковных соборов, где учение Григория Паламы то предавалось анафеме, то провозглашалось истинно православным, пока наконец не стало официальным.

Нил, проведя много лет на православном Востоке, разумеется, знал об ожесточенной борьбе и взаимных нападках сторон, и это обстоятельство заставляло его внимательно относиться к обвинениям в ереси, тем паче подобное обвинение с большой долей вероятности могло быть предъявлено и самим заволжцам.

Среди списка востребованной архиепископом Геннадием литературы в рамках предпринятой им интеллектуальной мобилизации значится «Беседа» пресвитера Козьмы, посвященная разоблачению ереси богомилов. Ю. К. Бегунов обращал внимание на то, что творение болгарского богослова Х века Козмы Пресвитера было необходимо новгородскому владыке и Иосифу Волоцкому «для опровержения некоторых, вполне конкретных взглядов новгородских еретиков».

Оттуда же из писаний Козьмы борцы с ересью могли получить следующий ценный совет, которому охранители неукоснительно следовали в дальнейшем: «Уча еретика, не только не научить его, но и кого-либо из неразумных развратить…» Между тем богомилов, враждовавших против церковной собственности, в Византии сравнивали с паламитами. Пренебрежение к обрядности и внешности, предпочтение живого духа мертвой букве, враждебное отношение к чиновничьему пониманию пастырского служения приводили к тому, что обвинения исихастов в богомильстве сделались общим местом.

Со стороны Варлаама Калабрийца звучали также обвинения исихастов в мессалианстве. Последователи Варлаама настойчиво пытались подвести учение Паламы под «Анафемы павликианам и мессалианам», пока самих варламитов в 1351 году не причислили к еретикам. А теперь вспомним, что именно в мессалианстве — наряду с приверженностью другим лжеучениям — обвинял жидовствующих Геннадий Гонзов и Иосиф Санин. Новгородский архиерей и его единомышленники явно искали и находили сходство между воззрениями заволжских старцев и еретическими доктринами, и своими разоблачениями целили не только в вольнодумцев, но и в нестяжателей. Скорее даже во вторых, чем в первых.

Подтверждением тому служит командировка двух агентов (по-иному и не скажешь) волоцкого игумена в Белозерский монастырь — произошло это уже в правление Василия III и после смерти Нила Сорского. Обосновавшись в монастыре под благочестивым предлогом, они провели в стенах обители ряд розыскных мероприятий, в результате которых у одного из насельников сыщики обнаружили крест под постелью (стало быть, пытливые иноки не поленились туда заглянуть), а другой старец Кириллова монастыря при неожиданном появлении у него волоцкого собрата якобы бросил какую-то книгу в печь.

Это дало повод агентам послать преподобному Иосифу донесение, содержавшее обвинение пустынников белозерских в «великой ереси». Через своего брата, ростовского архиепископа Вассиана, Иосиф Волоцкий передал этот донос великому князю, однако Василий показал его находившемуся у него в чести князь-иноку Вассиану Патрикееву. Последний любостяжателей ненавидел, и в итоге вся эта спецоперация обернулась против ее организаторов, а доставивший донос иосифлянин был даже подвергнут пытке и умер.

Но, возможно, самой важной причиной, не позволявшей заволжцам «бросить камень» в «жидовствующих» и прочих отступников, было их глубокое и искреннее осознание собственного несовершенства. Сокрушению о своих грехах посвящена «Молитва… старца Нила… имущая покаяние и исповедание грехов и страстей». В ней преподобный Нил Сорский говорит, что даже землю оскверняет своим «хожнием». Отправляя послание к брату, вопросившему его о помыслах, преподобный Нил Сорский писал: «Что бо аз реку, не створив сам ничто же благо! кый есть разум грешнику? Точию грехи».

В своем Уставе Нил приводит следующие слова Григория Синаита: «Как не считать себя сквернейшим из всех тварей, в естественном состоянии находящихся, как (созданы), мне, по причине безмерных моих беззаконий (пребывающему) ниже естества? Ибо, воистину, и звери, и скоты чище меня, грешного…» В своем духовном завещании преподобный молил братию: «По кончине моей повергните тело мое в пустынном месте, да изгложут его звери и птицы, потому что согрешило оно перед Богом много и недостойно погребения».

«Молитва» преподобного Нила Сорского вторит размышлениям святого Ефрема Сирина «О Втором пришествии Христовом»: «… только я вспомнил об оном страшном пришествии Христовом, как вострепетали кости мои, душа и тело содрогнулись, я восплакал с болезнию сердечной и сказал со стенанием: Как явлюсь я в тот страшный час? как предстану пред судилище страшного Судии? Что буду делать, когда святые в чертоге небесном будут узнавать друг друга? Кто признает меня?… Мученики покажут свои раны, подвижники свои добродетели: а я что покажу, кроме своей ленности и нерадения? О душа недостойная! О душа грешная! О душа безстыдная! О душа всегда ненавидевшая жизнь!»

В проповедях преподобный Ефрем называл себя грешником, который должен прежде извлечь бревно из собственного глаза, невеждой и неучем, уверял, что он сам виновен во всем том, от чего советовал слушателям остерегаться, и ничего не соблюл из того, чему поучал. Нил Сорский настаивал на том, что он «и грешен и нерадив и ничего хорошего не сделал».

Отличительную черту проповеди, как и личности Ефрема Сирина, составляла его любовь и горячая ревность о спасении ближнего. Он увещевал, просил, умолял: «Умоляю вас, чада мои, потрудимся в это краткое время. Не будем нерадивы здесь, возлюбленные мои, чтобы не раскаяваться безконечные веки, где не принесут нам пользы слезы и воздыхания, где нет покаяния… потрудитесь, чада мои любимыя, умоляю вас, потрудитесь, чтобы мне о вас и вам обо мне радоваться вечныя времена».

О своем горячем желании по силе помочь всем спастись писал старец Нил в каждом своем сочинении и послании, в этом он видел единственный смысл своих «писаний»: "И аз сего ради предах писание Господе и братии моей спасения ради моего и всех произволяющих въздвизая совесть к лучшему и съхраняяся от небрежения и злого жития и вины, иже зле и плотскаа мудрствующих человек, и преданий лукавых и суетных, иже от общаго нашего врага и лестьца и от нашея лености прившедших».

Призывы к смирению и терпимости встречаются у многих знаменитых представителей аскетической традиции. «Христиане не должны никого осуждать: ни явную блудницу, ни грешников, ни людей бесчинных, но взирать на всех с простодушием и чистым оком», — писал преп. Макарий Египетский. С XIV века излюбленным чтением на Руси стали «Поучения» аввы Дорофея, который напоминал, что одному Богу принадлежит власть оправдывать и осуждать. Святые «не ненавидят согрешающего и не осуждают его, не отвращаются от него; но сострадают ему, скорбят о нем, вразумляют, утешают, врачуют его, как больной член, и делают все, чтобы спасти его».

Преп. Исаак Сирин учил: «Истинные праведники всегда помнят, что недостойны они Бога… Кто не почитает себя грешником, того молитва не приемлется Господом». Не приходится сомневаться в том, что Нил Сорский разделял эти взгляды. «Чужие грехи и малейшие разглядываю, а свои великие беззакония покрываю. С ближнего и малые заповеди спрашиваю, а сам все вместе презираю. Вовне благоговейно лицемерствую, а внутри всякого бесчиния и безумия исполнен», — обличает себя Нил в своей «Молитве».

Человека с подобным умонастроением невозможно представить в роли обличителя чужих пороков и заблуждений, а тем более судьи и палача, у него не могло быть ничего общего с теми, кто призывал жечь и вешать.

Заговор 1497 года

На всем протяжении девяностых годов XV века московское правительство продолжало политику модернизации, проводилась земельная реформа, реформа государственного управления. В 1497 году был составлен Судебник, что стало одним из важнейших мероприятий Ивана III и его правительства, направленных на укрепление великокняжеской власти. Главными помощниками Ивана Патрикеева в составлении Судебника стали Федор Курицын, дьяки Василий Долматов и Василий Жук. В Судебнике были собраны процедуры и правовые нормы, которыми должны были руководствоваться высшие и местные суды в разборе дел о земельных владениях и торговых займах, отношениями между хозяевами и наемными работниками, землевладельцами и крестьянами.

Одна из статей Судебника определяла право крестьянина переходить из одного владения в другое — так появился знаменитый «Юрьев день». В то время данная норма отвечала интересам и крестьян, и землевладельцев, и великого князя. Крестьяне получали законодательное подтверждение возможности свободного передвижения, землевладельцы — гарантии того, что их работники не сбегут до окончания сельскохозяйственного сезона, а великий князь — уплаты пошлины с урожая. В момент появления московского Судебника в ряде стран Европы (в том числе Англии и Франции) подобных общегосударственных кодексов не существовало.

«Партия власти» в этот период, казалось, только укрепляла свои позиции. Однако сторонники Елены Волошанки и Димитрия-внука пропустили очень важный кадровый ход любостяжателей. Помимо того, что Юрий Траханиот присоветовал Ивану Васильевичу своего доверенного человека Николу Булева в качестве придворного врача, духовником государя стал соумышленник антиеретической партии Митрофан, игумен Андроникова монастыря. Эти лица благодаря своему исключительному положению получили возможность наладить самые доверительные отношения с великим князем, и никакой правительственный деятель или политический советник, каким бы расположением государя он ни пользовался, не мог тягаться с ними в этом качестве. Со временем Софьины «шестерки» грозили оказаться козырными и побить боярских «королей» и «тузов».

Но пока это время не наступило, а иные нетерпеливые фрондеры не желали ждать, пока созреет благоприятная ситуация. В конце 1497 года Василий вместе со своими приверженцами Афанасием Еропкиным и Владимиром Гусевым намеревался отправиться на север и захватить великокняжескую казну, хранящуюся в Вологде и Кириллове. Софья же должна была отравить Димитрия — сына Елены Волошанки и Ивана Молодого. Заговор раскрыли. Летописец сообщает, что великий князь «опалу положил на жену свою на великую княгиню Софию о том, что к ней приходиша бабы з зелием; и обыскав тех баб лихих, князь великий велел их казнити, потопити в Москве-реке нощию, а с нею от тех мест начат жити в бережении». Иван Васильевич не забыл обстоятельства, сопровождавшие смерть его старшего сына, и не мог исключить, что угроза распространяется и на него самого.

Что подвигло Софью и Василия на столь решительный, если не сказать отчаянный, шаг? Восстановленная С. М. Каштановым хроника противостояния между группировками Василия-сына и Димитрия-внука свидетельствует о том, что чаша весов попеременно склонялась то на одну, то на другую сторону. В ноябре 1491 года, когда отпала необходимость в нейтрализации углицкого князя, Иван III сначала лишил Василия Тверского княжества, а затем начал выдвигать Дмитрия-внука в качестве политического противовеса старшему сыну.

В 1492–1993 годах имело место реальное возвышение Димитрия. Дальнейшему росту политического его авторитета в 1494–1495 годах соответствовало полное исчезновение в это время с политической арены Василия. Свадьба дочери Ивана III и Деспины Елены и литовского государя Александра, в свою очередь, усилила позиции Софьи, которой в 1496 — начале 1497 года удалось добиться определенного преобладания, что выразилось в возвышении Василия в эти годы.

Однако в августе 1497 года началось очередное и весьма интенсивное возвышение Дмитрия, апофеозом которого стоит признать венчание сына Ивана Молодого шапкой Мономаха. Василий якобы «сведал от дьяка от Феодора Стромилова то, что отец его князь великий хочет жаловати великим княжением Володимерским и Московским внука своего князя Димитрия Иоанновича». Дабы предотвратить триумф своих противников, Деспина решила играть ва-банк.

Заговор Софьи и Василия в очередной раз обнаружил симпатии к ним удельных князей, ущемленных разрастанием централизованной великокняжеской власти. Они составили еще одну силу оппозиции, помимо церковных ортодоксов и униатского окружения Деспины. Таким образом, замечает Г. В. Вернадский, «заговор 1497 года представляется возрождением федеративной идеи, противостоящей аристократии». Родичи одного из главных заговорщиков — Владимира Гусева — были связаны с верейским удельным домом. Неслучайно Василий намеревался бежать в недавнюю верейскую вотчину — Белоозеро, где еще сильны были позиции противников политики Ивана III и его правительства. Однако очередной раунд борьбы Софья Фоминична и те, кто ставил на нее, проиграли.

Суд приговорил Стромилова, Еропкина и Гусева к смертной казни. Софью и Василия заключили под домашний арест. Их ожидала еще более печальная участь, если бы не заступничество высших церковных иерархов. В ноябре 1497 года состоялась некая встреча, на которой Иван Васильевич со своей стороны «въсполелся… на свою великую княгиню Софью, да на сына своего князя Василия, да и жалобу сотвори перед митрополитом Симоном… с архиепископы». Представители высшего духовенства со своей стороны «печаловались» за великую княгиню и ее сына, припоминая государю его вину в смерти брата Андрея, очевидно, предостерегая его от опасности «обновления Каинова греха». Как полагает С. М. Каштанов, событие четырехлетней давности послужило лишь предлогом для разговора об опальном Василии. Епископы вынудили великого князя покаяться и вырвали у него обещание «исправиться».

Крах в годовщину триумфа

Успех «партии власти» довершила официальная коронация Димитрия 4 февраля 1498 года в кремлевском Успенском соборе, где на него возложили «бармы Мономаховы и шапку». Во время церемонии Иван III недвусмысленно сформулировал право наследования престола за старшими сыновьями: «Божиим изволением от наших прародителей великих князей старина наша, то и до сех мест, отци наши великие князи сыном своим первым давали великое княжство, и язъ был своего сына перваго Ивана при себе же благословил великим княжствомъ; Божия паки воли сталася, сына моего Ивана не стало в животе, а у него остался сын первой Дмитрей, и яз его ныне благославляю при себе и опосле себя великим княжством Володимерским и Московским и Новгородским».

Примечательно, что, по сообщению имперского посла Герберштейна, Геннадий Гонзов не присутствовал на обряде венчания, где был представлен весь русский епископат. Отсутствовал там и опальный сын Василий.

Казалось, правительственная партия могла праздновать окончательную победу. Однако Димитрий не получил права выдавать и подтверждать жалованные грамоты, а следовательно, несмотря на свой великокняжеский титул, имел меньше полномочий, чем Василий; Димитрий являлся лишь соправителем, фактически помощником великого князя, а не самостоятельным удельным сувереном. Венчание имело скорее символическое, хотя и весьма важное значение — очередной ход в затянувшейся игре, новый винтик в системе «сдержек-противовесов». Иван III не решался сделать решительный выбор в пользу той или иной партии, раздражая представителей обеих, толкая их на радикальные шаги. Конструкция становилась все более громоздкой, сложной и неустойчивой, грозя похоронить под своими обломками хитроумного создателя.

События между тем развивались по совершенно невероятному, на первый взгляд, сценарию. Спустя ровно год после венчания Димитрия шапкой Мономаха, а именно 5 февраля 1499 года настала очередь торжествовать Деспине и ее соратникам: зять Ивана Патрикеева и его ближайший соратник князь Семен Ряполовский был казнен. Самого главу правительства и его сына Василия спасло от смерти только заступничество митрополита Симона: Патрикеевых «всего лишь» постригли в монахи. Позже схватили еще одного участника правительственного кружка князя Василия Ромодановского.

21 марта Иван Васильевич, словно позабыв все, что происходило год назад, «пожаловал сына своего князя Василия Ивановича, нарек его государем великим князем и дал ему Великий Новгород и Псков в великое княжение». И. И. Смирнов считал, что причиной опалы Ряполовских и Патрикеевых стали их намерения использовать малолетство Димитрия для захвата власти. С. М. Каштанов также не исключал того, что сторонники сына Елены Стефановны и Ивана Молодого могли замышлять свержение великого князя. Стоит отметить, что накануне решающих схваток двух придворных партий была создана целая литература, призванная скомпрометировать Ивана III. Автор «Сказания о князьях Владимирских», приуроченного к венчанию Димитрия Ивановича и, следовательно, созданного в самом конце 1497 — начале 1498 года, не ограничился задачей обоснования прав внука, но и постарался принизить его державного деда.

Симпатии книжника, черпавшего аналогии в византийской истории, оказались на стороне воинственного киевского князя Владимира, одолевшего своего малодушного деда — императора Константина. Воины Владимира разорили окрестности Константинополя, и императору Константину пришлось снять с головы своей «венец царский» и послать внуку с мольбой о мире. Подобные исторические параллели обнаруживали настроения радикальных сторонников Елены Стефановны.

Заговор в пользу Димитрия мог развиваться параллельно заговору в пользу Василия. В обеих партиях имелись горячие головы, полагавшие, что великий князь им препятствует, им не терпелось вступить в очный поединок, убрав с дороги Ивана Васильевича, который мешал и тем и другим. Но когда Патрикеевым удалось убедить государя пойти на венчание Димитрия, в окружении Елены Стефановны возобладали сторонники компромисса.

По мнению К. В. Базилевича, казнь Ряполовского «со времен Карамзина историки без достаточных на то оснований объясняли якобы их участием в династической борьбе на стороне Елены Волошанки и Димитрия Ивановича». Если одна часть исследователей (Я. С. Лурье, А. А. Зимин) придерживается «дипломатической» версии падения Патрикеевых, обращая внимание на разногласия между Иваном III и рядом деятелей правительства по поводу русско-литовских отношений, то другая часть (Н. А. Казакова, И. И. Смирнов) отдает предпочтение «династической», идущей от Карамзина, полагая, что опальные вельможи поплатились за попытку помешать Ивану III умалить положение Димитрия в пользу сына Софьи Палеолог.