Еретики и заговорщики. 1470–1505 гг.

Встреча с Ренессансом

В 1482 году в Москву прибыл посол венгерского короля Матьяша Хуньяди. Дипломат привез с берегов Дуная весьма заманчивое предложение своего государя: заключить с великим князем союз против своих заклятых врагов Ягеллонов — правителя Польши и Литвы Казимира IV и его сына Владислава. Владислав, к тому времени заполучивший корону Богемии, претендовал и на венгерский престол и поддерживал местных магнатов, недовольных правлением Хуньяди. Иван III не преминул воспользоваться возможностью объединить усилия с королем Матьяшем против общего врага.

В Венгрию с ответным посольством направился дьяк Федор Васильевич Курицын. По мнению Ю. Г. Алексеева, сам факт того, что эта миссия была возложена не на боярина или окольничего, а на дьяка, свидетельствует о высокой степени доверия к компетентности и лояльности Федора Курицына, который, как считает исследователь, занимает достойное место в ряду выдающихся деятелей нашего Отечества.

Действительно, на протяжении нескольких десятилетий Курицын являлся одним из руководителей внешней политики России, и деятельность его на этом поприще нужно признать крайне успешной. Он вел сложные переговоры с послом германского императора, причем имел полномочия говорить от лица великого князя. Курицын отвечал за заключение брачного союза между дочерью Ивана III Еленой и сыном Казимира IV Александром. Операцией по нейтрализации Литвы во время Ахматова нашествия, очевидно, также руководил Курицын, возглавлявший дипломатическую разведку.

Успешно завершилось и его посольство в Буду — союз Венгрии и Москвы был заключен. И не вина Курицына, что Москва не смогла воспользоваться плодами многообещающего альянса — помешало тому стечение обстоятельств. Хуньяди не имел законного наследника. Бездетным оказался и заключенный в 1476 году брак с неаполитанской принцессой Беатрис. Матьяш Хуньяди умер в апреле 1490 года, а в июле отряд его побочного сына Яноша, заявившего о своих претензиях на престол, был разбит войском магнатов. В итоге королем Венгрии все-таки стал Владислав Ягеллон.

Поездка Курицына выдалась необычайно длительной, даже для тех неспешных времен. Из Москвы дьяк вместе с послом «короля Матвея» отбыл не позже конца 1482 года. Добираться до конечной цели пришлось в обход — через Крым и Валахию, «занеже на Литовскую землю пути им нет». Вряд ли переговоры с Хуньяди были трудными и затяжными, однако Федор Васильевич на родину не торопился по причинам, которые вскоре станут понятны.

В Москве встревожились долгим отсутствием Курицына, великий князь «дивился велми таковому долгому житью его, тако иж ничего верного от него ему прибыло, где есть и камо ся дел». Потом подоспела и законная причина для задержки — дьяк ждал, чтобы соединиться со следовавшим по Дунаю из Италии московским посольством Мануила Грека и нанятыми на Апеннинах мастерами, в числе которых оказался и один из будущих строителей московского Кремля Антонио Джиларди.

Из Венгрии Курицын вместе с итальянцами, скорее всего, выехал весной 1484 года. Их путь снова пролегал через Молдавию и Крым, минуя Великое княжество Литовское. Иван III предписывал своему послу при крымском хане Василию Ноздреватому дождаться прибытия Федора Васильевича и его спутников. Однако по пути Курицына «и с теми людми, которые с ним фрязове», задержали в Белгороде Днестровском (Аккермане) турки, захватившие город 5 августа 1484 года. Пленников освободили лишь после вмешательства хана Менгли-Гирея и хлопот короля Матьяша.

Последнее обстоятельство ясно говорит о том, что пребывание Курицына и его спутников в Белгороде оказалось довольно продолжительным, растянувшись, вероятно, до самого конца 1484 года. Все же посольству, в конце концов, повезло, так как оно, судя по всему, сумело проехать в Москву еще до начала (летом 1485 года) большой войны между Менгли-Гиреем и Большой Ордой, которая, несомненно, крайне затруднила сообщение между Россией и Крымом.

В Буде Федор Курицын пробыл не менее года — срок более чем достаточный, чтобы многое увидеть, узнать, осмыслить. Именно эту возможность ценил московский дьяк, поскольку венгерская столица могла удовлетворить разнообразные интересы любознательного москвича. Курицын застал здесь работу по стандартизации судебных установлений, завершившуюся изданием Кодекса 1486 года. В результате судебных реформ в обществе появились элементарные представления о законности и ощущение правовой защищенности. За свое стремление покончить с коррупцией и беспределом магнатов король получил в народе прозвище Матьяш Справедливый. Думается, что венгерский опыт ускорил создание Судебника Ивана III, свода законов российского государства, появившегося в 1497 году.

У московского великого князя и венгерского короля оказалось много общего — они почти ровесники, примерно в одно время стали правителями своих стран, обоим досталось нелегкое наследство. Матьяш Хуньяди взошел на престол в 1458 году в очень тяжелое для Венгрии время. Страну осаждали турки, не прекращались интриги и со стороны германского императора, посягавшего на венгерскую корону, то и дело вспыхивали конфликты с соседними государствами. Как и Иван III Матьяш Хуньяди проводил политику централизации, преодолевая внутренние трудности, среди которых не последнее место занимали козни крупных феодалов. Королю удавалось успешно справляться со всеми невзгодами и трудностями. Перед ним не раз бежали турки, открывались ворота Вены и других столиц.

Но Хуньяди прославился не только как энергичный полководец и талантливый государственный деятель. Воспитатели Матьяша обучали его грамоте и языкам, и основам новой гуманистической учености. Благодаря покровительству просвещенного монарха Буда превратилась в крупнейший центр Ренессанса за пределами Апеннин. В 1472 году здесь заработала типография. Усилиями известных архитекторов из Далмации и Тосканы королевские здания в Буде и Вышеграде превратились в прекрасные дворцовые комплексы.

На высоком холме в Буде выросло здание огромной библиотеки, известное в истории науки под названием «Корвина». (Корвин — прозвище Хуньяди, данное ему итальянскими гуманистами в честь известного древнеримского рода.) 30 опытных переписчиков, копируя наиболее значительные произведения, ежегодно приумножали огромное собрание библиотеки, состоявшее более чем из 50 000 манускриптов и книг. «Матьяш умер, и теперь книги в Европе станут дешевле», — якобы воскликнул Лоренцо Медичи, узнав о смерти венгерского монарха.

По садам и залам, украшенным картинами и статуями известных художников и скульпторов Возрождения, прохаживались ученые и философы. При дворе Матьяша нашли приют видные итальянские гуманисты Марцио Галеотто (1427–1497) и Антонио Бонфини (1434–1530). Курицын не только застал все это почтенное сообщество в Буде, но и мог свободно общаться с ними и знакомиться с книжными сокровищами Корвины, которая как раз в это время достигает своего расцвета. Миссия в Венгрию и участие московского дьяка в переговорах с германским послом вместо официального толмача свидетельствует о хорошем знании новоевропейских языков и, возможно, латыни. Погружение в ренессансную атмосферу способствовало тому, что дипломат стал первым на Руси светским писателем и философом.

Кровавые уроки Влада Дракулы

В первую очередь искушенного в деле государственного управления московского дьяка интересовали вопросы политического устройства: как достичь справедливости и порядка, какими качествами должен обладать государь, чтобы подданные его процветали и благоденствовали, чтобы добро торжествовало, а зло было наказано. Эти же вопросы занимали и итальянских историков. Марцио Галеотто в своем сочинении о Корвине создавал образ ренессансного властителя, любящего живую шутку и острое словцо в адрес несправедливых судей, корыстолюбивых попов и зазнавшихся магнатов. Антонио Бонфини в своей «Истории Венгрии» нарисовал портрет Аттилы, наделенного всеми гуманистическими добродетелями.

Но придворные гуманисты создавали идеализированные образы, а Курицыну хотелось докопаться до самой сути вещей, его интересовала правда без прикрас. Это предопределило выбор главного героя его произведения, которым стал валашский господарь Влад III. Он носил фамилию Дрэгули, доставшуюся от отца, удостоенного членства в рыцарском ордене Дракона, созданном германским императором Сигизмундом в 1408 году.

Получившее широкую известность прозвище Влада Цепеш («сажатель на кол») имеет, по всей видимости, османское происхождение. В 1461 году он разгромил османское войско, после чего посадил на кол большинство пленных. Влад III был необычной личностью. За беспощадность по отношению к провинившимся и противникам его не любили, но боялись и уважали. В памяти румынского народа Влад остался олицетворением сильного и решительного господаря, защитником страны и христианской цивилизации.

Матьяша Хуньяди и Влада Цепеша связывали давние и весьма сложные отношения. Их отцы были непримиримыми врагами. Дракулу-старшего убили по приказу Яноша Хуньяди в 1447 году. В 1448 году семнадцатилетний Дракула захватил при помощи турецких сабель престол и воцарился под именем Влада ІІІ. Но венгерский ставленник, собравшись с силами, вернул себе власть, правда, проявив излишнюю самостоятельность, был свергнут сюзереном. Влад Цепеш в 1456 году снова вернул отцовский трон, теперь уже при поддержке венгерских мечей. В свою очередь он помог утвердиться на венгерском троне Матьяшу Хуньяди. Но когда после поражения от турок в 1462 году ему пришлось оставить престол Валахии и бежать в Венгрию, король заключил его в темницу, сменившуюся потом домашним арестом. Только в 1476 году Хуньяди простил Дракулу и предложил помощь в восстановлении его на престоле. Но после взятия валашской столицы Тырговиште, когда казалось, что победа близка, Дракула неожиданно погиб от рук своих воинов, якобы принявших его за турка.

Курицын не первый раз путешествовал по Балканам и наверняка не раз слышал рассказы о подвигах и преступлениях Дракулы. В Буде работал Антонио Бонфини, который несколько страниц своей «Венгерской хроники» посвятил «мутьянскому воеводе». Дракула Курицына, как и Дракула Бонфини, сочетал в себе «неслыханную жестокость и справедливость». Но в отличие от хроники Бонфини «Повесть о Дракуле» Курицына не публицистический, а беллетристический памятник — автор его не высказывал своей оценки героя в прямой форме, а рисовал весьма необычный и ярко характерный образ этого князя, — отмечал Д. С. Лихачев.

Дракула — не просто злодей, но вместе с тем он не похож и на справедливого правителя, который должен был быть добр и благочестив. Дракула — веселящееся чудовище, испытывающее свои жертвы, — такие чудовища изображались в некоторых народных сказках и произведениях переводной беллетристики, знакомых русскому читателю. Д. С. Лихачев полагал, что читатель «Повести» сам должен был решать, как ему относиться к такому герою. С точки зрения О. В. Творогова, повесть эта была типичным для позднесредневековой литературы произведением, в котором отражался «жестокий уклад жизни»; и автор, и читатель как бы раздумывали над вопросом: не есть ли сочетание жестокости и справедливости — неизбежное свойство правителей в это сложное и страшное время?

Я. С. Лурье отмечал сложность характеристики главного героя: Дракула — «диавол» на троне, он «зломудр», но жестокость его может служить и для искоренения зла: «И только ненавидя в своей земли зла, яко хто учинит кое зло, татьбу, или разбой, или кую лжу, или неправду, той никако не будет жив. Аще ль велики болярин, иль священник, иль инок, или просты, аще и велико богатьство имел бы кто, не может искупитись от смерти, и толико грозен бысть». По мнению Я. С. Лурье, подобно публицисту XVI века Ивану Пересветову, автор «Повести о Дракуле» полагал, что «без таковыя грозы немочно в царство правды ввести».

В таком случае московского дипломата можно считать предтечей своего коллеги Никколо Макиавелли, который спустя двадцать лет засядет за своего «Государя», избрав своим героем Чезаре Борджиа — одного из самых омерзительных правителей беспокойной эпохи. То, что Курицын собрал разные редакции рассказов о Дракуле, говорит о том, что русское общество волновал вопрос о том, каким должен быть современный государь, как должны складываться его отношения с окружающим миром и окружающими его людьми.

На наш взгляд, Федор Курицын, обойдясь без назиданий и морализаторства, тем не менее вполне определенно обозначил свое отношение к своему герою, и оно состояло вовсе не в апологии благодетельного зломудрия. Обратимся к содержанию повести. Ее основной сюжет — испытание и суд: любого, кто попадается на его пути, Дракула подвергает изощренным испытаниям, и не выдержавших его ждет жестокое наказание. Он карает трусливых воинов, ленивых жен и развратных женщин, казнит преступников, независимо от их происхождения и чина, казнит пленных вражеских солдат и заодно всех мирных жителей захваченной территории.

Иные несчастные поплатились за неумение хитро подольститься к властителю. Дракула — грозный и неумолимый судия, который уже на этом свете, не дожидаясь Всеобщего Судища Христова, своей волей отделяет праведников от грешников в соответствии со своими представлениями о добре и зле, не прощая окружающим самого малого проступка. Дракула вполне осознанно ведет себя как земной бог, как альтернатива или даже пародия на Мессию.

«Однажды объявил Дракула по всей земле своей: пусть придут к нему все, кто стар, или немощен, или болен чем, или беден. И собралось к нему бесчисленное множество нищих и бродяг, ожидая от него щедрой милостыни. Он же ведел собрать их всех в построенном для того хороме и велел принести им вдоволь еды и вина. Они же пировали и веселились. Дракула же сам к ним пришел и спросил: “Чего еще хотите?” Они же все отвечали: “Это ведомо богу, государь, и тебе: что тебе бог внушит”.

Он же спросил их: “Хотите ли, чтобы сделал я вас счастливыми на этом свете, и ни в чем не будете нуждаться?” Они же, ожидая от него великих благодеяний, закричали разом: “Хотим, государь!” А Дракула приказал запереть хором и зажечь его, и сгорели все те люди. И сказал Дракула боярам своим: “Знайте, почему я сделал так: во-первых, пусть не докучают людям, и не будет нищих в моей земле, а будут все богаты; во-вторых, я и их самих освободил: пусть не страдают они на этом свете от нищеты или болезней”».

Этот эпизод перекликается сразу с несколькими новозаветными сюжетами. Достаточно обратиться к 6 главе Евангелия от Луки. Сначала Дракула уподобляется Христу: «Блаженные алчущие ныне, ибо насытитесь… Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь». Нищие приходят к Владу, «чающее от него великие и богатые милости» — парафраз слов ектеньи — литургической молитвы, обращенной к Всевышнему. Таким образом, автор лишний раз подчеркивает богоуподобление Дракулы. Воевода насытил и развеселил нищих. Но затем подражатель Иисусу оборачивается его антиподом.

«Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи», а Влад Цепеш за грехи наказывает. Иисус призывает: «будьте сынами Всевышнего, ибо он благ и к неблагодарным и злым», но бесноватый воевода не способен исцелять и поддерживать, не способен к благим деяниям, он может только карать. Курицын сознательно противопоставляет Христу Влада Цепеша; Сыну Человеческому, Сыну Божию — сына дьявола. (Vlad Drăculea — может переводиться с румынского как «сын дракона» или «сын дьявола»).

Но вот воевода, так любивший испытывать других, сам подвергается испытанию. Король Матьяш Хуньяди, заключивший его под стражу, предлагает Дракуле выбор — власть и свобода в обмен на переход в католичество, а это означает, что Владу Цепешу предстоит выбирать между благами земными и погибелью души и надеждой на вечную жизнь, а именно так православными воспринимался отказ от истинной веры. И Дракула не выдерживает испытания — меняет исповедание в обмен на перспективу возвращения на валашский престол. На читателя XV века (в отличие от нашего современника) ренегатство Дракулы производило не меньшее, а быть может, и большее впечатление, чем его садистские выходки.

Дракула оказывается куда большим отступником, чем воины, повернувшие спину неприятелю и которых он предал мучительной казни. А ведь Дракуле не угрожали ни смерть, ни пытки, когда он решился отречься от веры отцов. И снова в памяти читателя должны были всплывать евангельские притчи из той же 6 главы Евангелия от Луки: «Что ты смотришь сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь» или «Всякое дерево познается по плоду своему…» Влад Цепеш оказывается тем терновником, с которого не собирают смокв.

Примечательно, что если рассказ о поступках Влада в бытность воеводой примерно совпадает с содержанием немецких повестей и хроникой Бонфини, то обстоятельства пребывания поверженного воеводы в Буде — переход в католичество, женитьба на дочери Корвина, зарабатывание на жизнь портняжным ремеслом — можно найти только у Курицына. Между тем все эти события, по мнению современного молдавского исследователя М. Михая, не соответствуют действительности. В католическую веру Влада никто не обращал: отказ от православия сразу бы лишил его фигуру политической ценности как одного из претендентов на валашский трон. А имея в своем распоряжении лишнего претендента, Матьяш оказывал давление на других господарей.

Женою Дракулы в то время была не дочь Матьяша, а его кузина. Бракосочетание состоялось еще до ареста Цепеша. В плену он вполне комфортабельно жил вместе с супругой, родившей ему двоих сыновей, в пятиэтажной «башне Соломона», предназначенной для содержания самых знатных пленников. Здесь за полвека до Дракулы жил в заключении сам будущий германский император Сигизмунд Люксембургский. Средств, отпускаемых на жизнь драгоценного узника, хватало на самые изысканные яства и одежды. Потом Хуньяди поселил Дракулу под домашним арестом в отдельном доме в Пеште. Затем ограничения стали еще менее обременительными. Влада допустили к королевскому двору, разрешили видеться с иностранцами.

Курицын сообщает, что Цепеша, который с помощью венгров отправился отвоевывать для себя престол, убили свои же воины, приняв его за турка. М. Михай считает, что Дракула не мог быть убит по ошибке: воевода, склонный к партизанским налетам, постоянно переодевался в турецкие одежды и часто переодевал своих бойцов, а армия была достаточно малочисленной для того, чтобы каждый из солдат хорошо знал своего командира и узнавал его даже со спины.

Курицын не писал историческое сочинение и не публицистический трактат; посему нелепо обвинять его в искажении фактов. Но заметим — одно дело записывать рассказы о кровавых проделках Дракулы в Валахии, проверять подлинность которых автор не имел возможности, да и наверняка желания, и совсем иное — излагать жизнь мутьянского воеводы в Буде. С того времени как Дракула покинул венгерскую столицу, не прошло и десяти лет. Московского дьяка окружали люди, лично знакомые с Владом Цепешом и прекрасно осведомленные об обстоятельствах его пребывания в Буде в качестве пленника Матьяша Хуньяди. Однако вместо того чтобы использовать воспоминания очевидцев, он прибегнул к художественному вымыслу, который понадобился именно затем, чтобы обозначить свою авторскую позицию, в которой ему упорно отказывают позднейшие толкователи.

Для Курицына было важно подвергнуть своего героя испытанию, и он поставил Дракулу перед мучительным выбором. Для Федора Васильевича не составляло труда выяснить, на ком и когда женился Влад Цепеш, однако он «назначает» на роль невесты мифическую дочь Матьяша Хуньяди, и делает это вполне сознательно — королевская или царская дочь куда более подходящий персонаж для беллетристического произведения, особенно для той ситуации, когда герой проходит искушение соблазнами.

В узилище Дракула развлекается, мучая и убивая мышей и птиц, — эта бессмысленная жестокость подчеркивает бессмысленность его жестокого отношения к своим подданным, знаменитое «зломудрие» Дракулы оборачивается словесной мишурой, прикрывающей патологическую кровожадность, а стремление к справедливости — эффектной позой.

Символична и смерть Дракулы — его убивают свои же, приняв за врага, за иноверца. Закономерно, что в XVI веке «Повесть о Дракуле» перестают переписывать, что, по предположению Д. С. Лихачева, отчасти связано с тем обстоятельством, что произведение это слишком откровенно рисовало жестокость «грозной» власти, — мы бы добавили к этому бессмысленность и лицемерие государственного «жестокомудрия». Курицын безусловно предугадал многие черты правления Ивана Грозного, у которого, впрочем, имелось немало коллег в разных странах, не уступавших ему в жестокости и сумасбродстве.

Зашифрованное послание

«Повесть о Дракуле» оказалась не единственным произведением Курицына, на котором лежит отпечаток пребывания при дворе Матьяша Хуньяди. Его перу принадлежит небольшое, всего в несколько строчек, и не разгаданное до конца «Лаодикийское послание».

Не будем спешить с расшифровкой этих строк. Чтобы вернее оценить содержание «Послания», стоит вернуться к кругу общения дипломата при дворе Матьяша Хуньяди, к воззрениям, с которыми он мог знакомиться в Буде. 80-е годы XV века — расцвет творчества итальянского философа-неоплатоника Марселио Фичино, главы Платоновской академии во Флоренции. Фичино поддерживал тесный контакт с самим королем Матьяшем и его окружением.

Как мы уже отмечали, главными помощниками венгерского государя на ниве просвещения стали итальянские ученые, находившие гостеприимный прием при дворе Матьяша. Одним из них был Франческо Бандини, который несколько лет провел вместе с Фичино во флорентийской Академии. В Венгрии Бандини быстро стал другом короля Матьяша и самым близким его советником, и, что более важно, играл роль связующего звена между королем и Фичино.

В 1479 году Фичино направил Бандини свою книгу «О жизни Платона». В предисловии к жизнеописанию древнегреческого мудреца Фичино восхвалял Матвея Корвина как покровителя эллинской образованности, которая нашла приют на берегах Дуная. В этом же году Бандини от имени короля приглашал Фичино приехать в Венгрию и основать в Буде Академию по флорентийскому образцу. Хотя Фичино в Венгрию так и не приехал, он регулярно присылал королю новые переводы философских работ, появлявшиеся на его горизонте.

Основной труд Фичино — трактат «Платоновское богословие о бессмертии души» в 18-ти книгах — был издан в ноябре 1482 года во Флоренции. Несомненно, этот интеллектуальный бестселлер имелся в распоряжении книжников из окружения Матвея Корвина в то время, когда там находился Федор Курицын. И то, что ход размышлений автора «Лаодикийского послания» движется по кругу, где душа являет начальной и конечной точкой этого движения, — очевидный признак влияния главы Платоновской академии.

Фичино писал королю Венгрии: «Твой труд напрасен, о философ, если, пытаясь постичь суть всех вещей, ты забываешь про душу, посредством которой мы способны познать остальное». Матьяш Хуньяди последовал этому совету и в своих философских штудиях все более и более обращал внимание на свойства души, чем заслужил признание своего учителя. Как мы видим, последовал этому совету и Федор Курицын.

В «Платоновском богословии» душа занимает ключевое место во вселенском порядке вещей — она наделена разумными силами и способностями, устремляющими ее как к вечным, так и временным сущностям, располагаясь между разными природами. Именно Мировая душа придает мирозданию круговое движение от красоты к красоте, что вытекает из учения Платона, считавшего, что круговое движение знаменует возврат к самому себе и равновесию.

Правда, для Фичино душа является центром антропоцентрической пятиступенчатой картины мироздания, располагая Бога и Ангела в верхней части природы, Тело и Качество в нижней, Душу — в середине. Душа, занимая среднее место среди всех этих ступеней, представляется связью всей природы, она воздействует на качества и тела и связуется с ангелом и Богом. При этом воплощением единства мира является любовь, связующая все ступени иерархии и все сущности. Это некий духовный круговорот, некое постоянное единое влечение, начинающееся от Бога, переходящее в мир и завершающееся в Боге.

«Бог — везде» — название главы II книги «Платоновского богословия»: «Всюду, где открывается или мыслится бытие, которое является всеобщим результатом, там повсюду есть Бог, являющийся всеобщей причиной». Философия Фичино далека от пантеизма, поскольку у него не Бог растворяется в мире, а скорее мир заключен в Боге. «В телах мы любим тень Бога, в душах — его подобие, в ангелах — его образ». В этом смысле Фичино «нетипичный» представитель ренессансного гуманизма, который обычно мыслится как плод метафизической борьбы разума против духа, науки против веры.

«Привычно слышать, что Возрождение секуляризировало мысль, но Фичино наставляет особому фидеизму и отождествляет философию с богословием, — отмечает Л. М. Баткин. — Привычно считать, что Возрождение расковало чувственность и обратилось к природе, но фичиновская вселенная глубоко и напряженно спиритуалистична. Возрождению свойственен антропоцентризм, но у Фичино антропоцентризм всецело основан на теоцентризме».

В трудах Фичино не все для Федора Курицына было в новинку, здесь он встречал знакомые ему идеи и образы. Значительное влияние на Фичино, а позже на Пико дела Мирандола оказали произведения Дионисия Ареопагита, с которыми Курицын наверняка был хорошо знаком. Перевод с греческого языка корпуса сочинений, приписываемых Дионисию Ареопагиту с толкованиями Максима Исповедника, стал одним из важнейших событий культурной жизни славян XIV века. В XV–XVI веках Ареопагит был весьма популярен среди русских книжников.

Весьма примечательно упоминание Дионисия в таком светском произведении, как Воскресенская летопись, которая составлялась в 1533–1544 годах в кругу митрополита Иасафа. Рассказывая о смерти Дмитрия Донского, книжник рисует его благочестивый образ: «Иному убо сказание бываетъ, на честь похвалы прилагание дружня любовь понуждает; великому же князю благочестиа дръжателю отъ житиа светлости украшение от прародидель святолепие, по великому Дионисию: говоръ воде ветром бываетъ, мокрота земли солнцемъ погибает, ум владетель чювствием человеческимъ, и спряжением чювствия умъ в сердци садъ въкореняет, сердце же плод умный миру подавает». Похоже, что здесь летописец переосмысляет одну из глав Дионисьева трактата «О мистическом богословии», посвященной несущностной природе всего чувственного. Автор, таким образом, подчеркивает изначальную предрасположенность покойного князя к добродетельным мыслям и поступкам.

Трудно сказать, насколько подобный прием сообразуется с задачей прославления Дмитрия Донского, но, видимо, книжник не устоял перед искушением, что называется, «блеснуть эрудицией», «прилагаа онех древних философ Еллинскых и повести ихъ». О популярности Дионисия свидетельствует неоднократное обращение к его произведениям Андрея Курбского. В «Истории о великом князе московском» князь обращается к труду «О небесном священноначалии», когда говорит о том, что «не только плотские люди, но и сами бесплотные силы, то есть святые ангелы, — управляются помыслом и рассудком, как пишут об этом Дионисий Ареопагит». Князь цитирует Дионисия и в послании Константину Острожскому.

А теперь обратимся к тексту послания. Курицын излагает свои мысли в необычной последовательности, он оперирует понятиями, которые образуют геометрическое построение, центром, исходной и конечной точкой которого оказывается Душа. «Лаодикийское послание» действительно делится на две половины, но не по форме, а по содержанию: Курицын последовательно раскрывает два пути соединения Души человеческой с Богом — посредством Веры и Добродетели.

«Душа самовластна, заграда ей вера». Заграда — прежде всего препятствие. («Грех подобен есть заграде, браняе любви Божии к нам прейти».) Самовластная душа — у Курицына эгоистическая сущность нашей низкой природы, которую способна обуздать только вера — вера в существование Творца, в Его желание, чтобы люди изменились и приблизились к своей богоподобной природе. «Вера — наказание, ставится пророком». Вера лишь первое условие Богопостижения. Постигнуть Творца помогает пророк-старейшина, советы мудрецов, достигших духовного уровня познания. Мы уже говорили о том, что пророки играли огромную роль в раннехристианских эклесиях: христиане верили, что на пророках — Благодать Божия, что их устами вещает Дух Святой, поэтому общение с пророками было для христиан священнодействием.

«Пророк — старейшина, исправляется (направляется) чудотворением». Пророки, провозвестники воли Божьей, исполненные Божией Благодати, способны проникать в сферы, недоступные непосвященным. Однако поророка подстерегают серьезные опасности, поэтому «Чюдотворения дар мудростию усилеет». Здесь Вера как бы встречается со своей противоположностью Мудростью, иррациональное начало с рациональным, взаимодополняющие друг друга.

Пожалуй, больше всего вопросов вызывает сочетание «фарисейство — жительство». Фарисейство — для христианина, для православного, безусловно, отрицательная характеристика образа жизни человека, исполненного наружного благочестия, но не способного к постижению Всевышнего. Фарисеи отвергли Христа не только как Мессию, но и как пророка, несущего Истину. Только с помощью эзотерических знаний — «науки преблаженной» — фарисей способен постичь Страх Божий. Страх Божий — «начяло» (первоначало) Добродетели, подразумевает — удивление, трепет перед лицом величия Божия, с одной стороны, и сыновью любовь к Господу, которые ведут к совершеннейшей чистоте и святости жизни, с другой.

В. В. Мильков указывает на то, что Курицын утверждает пророческий источник веры и мудрости, игнорируя роль святоотеческих писаний в деле утверждения истинной веры. В «Послании…» Курицына, как и в «Логике», принадлежащей перу философа Моисея Маймонида, еврея-сефарда, жившего в XII веке в Испании, вера одновременно отождествляется с мудростью и знанием, которые Бог объявляет избранным через пророка. И здесь он не одинок. Энео Сильвио Пикколомини, впоследствии папа Пий II, писал о том, что «христианство — не что иное, как новое, более полное изложение учения о высшем благе древних». Мыслители того времени, в том числе близкие к официальной церкви, рассматривали христианство, не как обособленное учение, враждебное остальным, а как платформу для синтеза арабских, иудейских, античных идей.

Ярким примером такого обращения к древним знаниям стали «900 тезисов по философии, каббалистике и теологии» Джованни Пико делла Мирандолы, обнародованные им в 1489 году. Один из тезисов флорентийского философа звучал почти вызывающе: «Никакая наука не может лучше убедить нас в божественности Иисуса Христа, чем Каббала».

Мыслители эпохи Возрождения полагали, что учение каббалистов, содержащее глубинные тайные познания, восходит к самому Моисею. «Давайте позовем самого Моисея, который лишь немногим меньше того обильного источника священной и невыразимой мысли, откуда пьют нектар ангелы», — призывал Мирандола в своей «Речи о достоинстве человека». В каббале Мирандола увидел «не столько религию Моисея, сколько христианскую»: «Там я читал то же, что мы ежедневно читаем у Павла, Дионисия, Иеронима и Августина — о таинстве Троицы, о воплощении слова, о божественности мессии, о первородном грехе, об искуплении его Христом, о небесном Иерусалиме, о падении демонов, об ангельских хорах, о чистилище, о воздаянии ада».

«Наука преблаженная» «Лаодикийского послания», несомненно, подразумевает постижение сокровенных знаний древних. Вместе с тем было бы ошибкой утверждать, что Курицын игнорирует святоотеческое наследие. Так, в тексте «Послания» он непосредственно цитирует одного из главных представителей аскетически-созерцательного направления в византийской патристике — Исаака Сирина: «Страх божий начало добродетели». Курицын не собирается отрицать или пересматривать христианские ценности, он ищет пути самопознания, тождественного Богопознанию, и ищет те сведения, которые помогут вернее достичь желанной цели, и намечает те вехи, которые не дадут сбиться с дороги.

Вместе с тем «Лаодикийское послание», по нашему убеждению, нельзя рассматривать вне российской действительности, исключительно как далекое от житейских реалий размышление философа. Послание Курицына явно навеяно эсхатологическими настроениями тех лет. Лаодикийская церковь — последняя церковь, к которой Иисус обращается в Апокалипсисе. Следующий период Христовой Церкви — Царство Божие. Следовательно, Лаодикия и есть Москва — тот самый последний Третий Рим, за которым уже не будет четвертого.

Слепая самоудовлетворенность, «фарисейство» Лаодикийской церкви вызывает гнев Божий: «Ты ни холоден, ни горяч, о, если б ты был холоден или горяч. Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: “я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды, а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ, и слеп, и наг”». (Откр. 3: 15–16). «В этих словах с потрясающей силой осуждается то духовное мещанство, обмирщение церковной жизни, которое в своем самодовольстве не примечает своей ограниченности и слепоты духовной, — писал о. Сергий Булгаков, — Это церковное лаодикийство, которое всегда является духовною угрозой, подстерегает церковность на всех путях ее…».

Сочетание материального богатства Лаодикийской церкви и ее духовной нищеты, безусловно, сопоставлялось Курицыным с состоянием современной русской церкви, ее сребролюбием и любостяжательством. Поэтому мы воспринимаем «Лаодикийское послание» Курицына как обращение к современнику, размышляющему о настоящем и будущем, это предупреждение о грядущей опасности и одновременно попытка предложить альтернативу господствующей церкви, погрязшей в «духовном мещанстве», призыв к очищению.

В Откровении Иоанна обращение к Лаодикийской церкви завершает призыв к покаянию: «Итак, будь ревностен и покайся. Се, стою у двери и стучу». Путь «Послания» — от самовластия к страху Божьему, как к совершеннейшей чистоте и святости жизни, путь ревности и покаяния, которое подразумевает изменение человека, перемены в его поведении и взгляде на окружающий мир.

Как отмечал В. Н. Торопов, ереси XV века, хотя и нужно расценивать как «уклонение от христианства (не всегда, впрочем, осознанное), но не столько как попытка преодоления его и критика, сколько как поиск подлинного “христианства” Христа, своих надежд и упований». К таким поискам несомненно стоит отнести размышления Федора Курицына и его единомышленников, пытавшихся по-своему соотнести земной путь человека и жизни небесных сфер.

Тайна «угрянина Мартынки»

В Буде, как мы уже отмечали, Курицын попал в насыщенную атмосферу философских дебатов итальянских неоплатоников, таких как Марцио Галеотто и Франческо Бондини. Он познакомился с новым взглядом на умственную деятельность как особую категорию общественного труда, порожденную Возрождением, с идеалом культурного человека (homo literatus), активного носителя образованности и знания, личности, возделывающей самого себя. Идеал этот настойчиво формулировался на протяжении всего Ренессанса и последовательно осуществлялся на практике. Московский диломат не только имел возможность познакомиться с самыми последними достижениями гуманистической мысли, но и самим образом бытования гуманистов эпохи Кватроченто. Ведь к гуманистам относились книжники, которые усвоили не только определенный круг занятий и чтения, способ мышления, но и особый необычный стиль общения.

Модель подобного общения для европейского мира представила Платоновская академия, которая возникла во Флоренции в 1462 году, когда начались заседания гуманистов на вилле Кареджи, которую Козимо Медичи подарил молодому Марселио Фичино. Здесь бывали медики, юристы, художники, аристократы — здесь царила атмосфера дружеских дискуссий без оглядки на авторитеты.

Вот как описывает этот «вертоград любомудрия» сам Фичино: «В садах Академии поэты услышат Апполона, поющего под лавром; при входе в Академию ораторы увидят Меркурия, произносящего речь; в портике и во дворе правоведы и правители государств будут внимать самому Юпитеру, диктующему законы, устанавливающему права, повелевающему царствами. Наконец, во внутренних покоях философы узрят Сатурна, созерцателя небесных миров… Словом, сюда, сюда, призываю, идите все, кто почитает свободные науки, здесь вы обретет их, а равно и свободу жизни; сюда же приходите и те, кем воспламенены неугасимым огнем искания истины и стяжания блаженства…»

Буда если и отставала от Флоренции, то совсем ненамного. Утверждение итальянского гуманиста Филиппо Буонаккорси (Каллимаха) о том, что при Матьяше Хуньяди Венгрия опередила все соседние страны и стала образцом для подражания, нельзя воспринимать лишь как комплимент ловкого придворного. В королевской библиотеке, украшенной картинами и статуями известных художников и скульпторов Возрождения, собирались гуманисты, в том числе и славянского происхождения, в основном из Далмации. Там обсуждались вопросы государственного управления, философии, морали, истории, литературы, естествоведения.

Курицын, несомненно, поддался обаянию атмосферы ренессансного «вертограда любомудрия», и похоже, что у него возник дерзкий замысел — осуществить нечто подобное в Москве. В это время в Россию прибывали ремесленники и зодчие из Италии, почему бы в этом ряду не пригласить в Московию ученого нового, возрожденческого типа. Этот замысел укрепило и соединение с группой следовавших в Москву итальянцев. В июне 1484 года к московскому послу при крымском хане Василию Ноздреватому прибыл человек с грамотой от Ивана III, где сообщалось о том, что «Федоръ Курицын пришоль в Волохи, а с ним, сказываютъ, идеть ко мне угорского короля человек».

Великий князь не имеет о нем более подробных сведений, но ясно, что это не дипломат: в этом попросту не было надобности — еще до возвращения Курицына Москву посетило венгерское посольство. Позднее Иосиф Волоцкий сообщит о том, что с Федором Курицыным приехал «из Угорской земли угрянин, Мартынком зовут», который «звездозаконию бо прилежаху». Ясно, что речь идет об одном и том же человеке.

Под означенным Мартынкой, очевидно, подразумевается польский астроном и придворный астролог венгерского короля, ученый с европейским именем Мартин Былица (1433–1494). В 60-х годах XV века Былица читал лекции по астрономии в Падуе, преподавал астрологию в Болонском университете. В эти годы в Италии работал знаменитый немецкий астроном и математик Иоганн Мюллер. Результатом совместной работы Мюллера и Былицы стали астрологические таблицы «Tabulae directionum». Былица с полным основанием мог именоваться и «угрянином», и «угорского короля человеком», поскольку он занимал придворную должность при Матьяше Хуньяди, и вдобавок являлся его подданным, поскольку с юности жил в Далмации, принадлежавшей в то время венгерской короне.

Выбор Курицына в качестве провозвестника ренессансной учености среди московских книжников естественным образом пал на Мартина Былицу, поскольку поляку было легче преодолеть языковой барьер в общении с москвичами. Нас не должен смущать современный ярлык лженауки — в то время «звездозаконие» было неотделимо от астрономии и прочих знаний, в том числе гуманитарных. Упомянутый нами философ Фичино, несмотря на свои утверждения, не был свободен от увлечения астрологией и даже астральной магией, что нашло отражение в его книге «О стяжании жизни», посвященной все тому же Матьяшу Хуньяди.

Согласие на поездку Былицы в Москву, несомненно, стоит расценить как жест доброй воли со стороны короля Венгрии в отношении своего союзника Ивана III. В ту эпоху каждый уважающий себя европейский государь имел при себе придворного астролога. Очевидно, такой статус ожидал Былицу в Москве, но основная его миссия носила неофициальный характер — с его помощью Курицын, скорее всего, рассчитывал создать в Москве кружок ученых ренессансного толка, подобный тому, что он наблюдал в Венгрии.

Но его мечтам не суждено было сбыться. Судя по тому, что никаких следов деятельности Былицы на Руси в источниках, кроме приведенных выше цитат, не осталось, ученый вскоре отбыл назад в Венгрию. События на родине Курицына разворачивались таким образом, что гуманистическое свободолюбие становилось здесь занятием предосудительным, а то и опасным.