Еретики и заговорщики. 1470–1505 гг.

Опасное приданое княжны Елены

Ясно выраженный совсем недавно принцип престолонаследия также был предан забвению, и на смену ему пришел произвол монарха, — кому хочу, тому и даю княжество — отвечал Иван III псковским послам, а в их лице всем недоумевавшим по поводу внезапных и внешне беспричинных перемен.

На самом деле упомянутые «династическая» и «дипломатическая» версии падения Патрикеевых друг другу не противоречат, а друг друга дополняют, поскольку конфликт с Литвой накладывал отпечаток на внутриполитические раздоры, и напротив, перипетии династической борьбы сказывались на дипломатических отношениях между Москвой и Вильно, которые усилиями придворных партий становились орудием междоусобной борьбы.

Уже вскоре после венчания Елены Ивановны в Вильно в 1495 году отец и сын Патрикеевы, Семен Ряполовский, ранее столь преуспевавшие на дипломатическом поприще, оказались отстранены от литовских дел. Между тем до последнего момента перечисленные лица играли ключевые роли в сношениях с западным соседом: в 1492 году в качестве «наивысшего» московского воеводы князь Иван Патрикеев принимал участие в переговорах о заключении мира с Литвой. В 1493 году к нему, как стороннику литовско-русского сближения, обращаются литовские паны.

В марте — апреле 1494 года Семен Ряполовский, сын Ивана Юрьевича — князь Василий и Федор Курицын ездили в Вильно сватать княгиню Елену. Василий Патрикеев вел переговоры в Москве с представителями Литвы в августе 1494 года. Это далеко не исчерпывающий перечень контактов Ивана Патрикеева и его ближайших помощников с литовской стороной за эти годы.

По сообщению Степенной книги, государь велел казнить Семена Ряполовского «испита подробну вся преже бывшая крамолы», причем такая же участь ждала отца и сына Патрикеевых. Получается, что опальные поплатились за прошлые преступления. Какие именно? Как только сопровождавшие в Вильно Елену Ивановну Семен Ряполовский и Михаил Русалка выехали в Москву, Александр Казимирович отослал большинство москвичей из придворного штата своей супруги, а Елену Ивановну «нача нудити к римскому закону».

Получается, что послы покинули Вильно, не удостоверившись в том, что оговоренные сторонами условия проживания Елены при дворе мужа будут строго соблюдаться литовской стороной. Что же касается Василия Ромодановского, то он провинился в том, что русские придворные Елены не сохранили в тайне от литовцев некую конфиденциальную информацию. Великий князь настоял, чтобы «вперед, что с вами дочи моя учнет говорити, и что будет от нее пригоже написати, или вам ко мне что писати, ино бы у вас не видел никто».

Что еще более существенно, в ходе своего визита в Вильно Ромодановский не смог добиться признания Ивана III великим князем «всея Руси». Государя тем более раздосадовала эта неудача, что в ходе осуждения мирного договора 1494 года Александр Казимирович согласился было с таким поименованием, но новый титул по недосмотру послов не попал в окончательный текст договора 1494 года. Иван III мог припомнить и то, что люди из окружения Патрикеевых отказались от более энергичного давления на литовских представителей и убедили государя в 1494 году заключить мирный договор с Александром Казимировичем на условиях, которые могли быть более приемлемыми для московской стороны.

Иван Васильевич пришел к неутешительному выводу: его дипломаты имеют особый, отличный от его собственного, взгляд на брачный союз Александра и Елены и русско-литовские отношения в целом. Если Патрикеевы рассматривали договор как средство укрепления межгосударственных отношений, что объясняет их предрасположенность к уступкам, то великому князю в первую очередь договор был для давления на литовскую сторону и укрепления московского влияния на православное население Литвы.

Нельзя сказать, что после брака Александра Казимировича и Елены Ивановны государь совершенно разочаровался в проверенных соратниках и перестал доверять им важные поручения. В январе 1496 года отряд Василия Патрикеева совершил удачный рейд по южной Финляндии против шведских войск, в августе 1498 года Семен Ряполовский в качестве воеводы передового полка был послан к Казани. Однако сношениями с Вильно теперь занимались другие люди. Люди весьма примечательные. Полгода спустя после прибытия Елены Ивановны в Вильно в августе 1495 года в Литву прибыл Борис Васильевич Кутузов, «чтобы дщери его Елены, а своеи великои княгини не нудилъ от гречаского закона къ римскому закону». Борис Васильевич — близкий друг Иосифа Волоцкого, а его родные братья Михаил и Константин служат у новгородского епископа Геннадия Гонзова. Кутузову и раньше доводилось принимать литовских послов, но, по всей видимости, в переговорах он играл второстепенную роль и в Литву не выезжал.

Радикально изменилась роль братьев Захарьиных в сношениях с западным соседом. Яков в бытность новгородским воеводой участвовал в дипломатической переписке со своим коллегой и соседом на литовской стороне — полоцким воеводой Яном Заберезинским, но при этом скорее выполнял функцию почтового ящика: пересылал воеводские письма в Москву и получал оттуда ответы. В конце концов, великий князь освободил его и от этой нагрузки, отписав Якову Захарьину, что «…ино непригоже тебе к нему своего человека ныне посылати з грамотою, ни с его человеком грамоты посылати».

Вскоре Якова вовсе удалили с политической авансцены, отправив на воеводство в Кострому. Но проходит немного времени, и Яков Захарьин оказывается одной из ключевых фигур в подготовке перехода очередной группы литовских князей на службу московскому государю. В государевом архиве хранились «тетрати, писан приезд Семенов Стародубскаго и Шемячичев приезд, и грамоты, посылная, опасная, ко князем, и речи, и к воеводам к Якову Захарьину с товарыщи». После падения Патрикеевых Яков Захарьин уже самостоятельно списывается с тем же Яном Заберезинским и посылает в нему своего человека.

Поспособствовал переменам в московской дипломатии и непосредственно Александр Казимирович, который, по мнению С. М. Каштанова, став зятем Ивана III, во внешнеполитических сношениях старался игнорировать сына Елены Стефановны. В частности, в приветствии, переданном литовским гонцом великокняжеской семье в июле 1495 года, имя Димитрия даже не упомянуто. У литовцев был прямой резон ослабить позиции внука молдавского господаря, который в эти годы стал одним из главных противников Ягеллонов. Так Александр Казимирович и Софья Палеолог превратились в невольных союзников.

Замужество Елены Ивановны, без сомнения, сослужило хорошую службу партии реванша. После того как дочь Софьи и сестра Василия стала литовской государыней, перемены в судьбе Деспины и ее сына непосредственным образом сказывались и на положении Елены Ивановны. Это обстоятельство не играло существенной роли, пока отношения между Литвой и Москвой, хотя бы внешне, выглядели благополучно.

По мере того как все явственнее становилась угроза войны между соседями, ситуация менялась. Ивану было сложно требовать от зятя уважения прав к своей супруге и использовать в полной мере этот рычаг давления на Вильно в то время, когда мать и брат великий княжны литовской пребывали в опале. Неслучайно, в ходе дипломатических сношений с Литвой делалось все для того, чтобы скрыть от литовского ведомства иностранных дел, кому отдается первенство — Василию или Димитрию. Но вряд ли церемониальные ухищрения могли скрыть истинное положение дел.

Московский государь зорко следил за тем, чтобы в Вильно не препятствовали Елене исповедовать православие. Иван III был достаточно индифферентен в вопросах веры, но при этом прекрасно понимал, что пока его дочь твердо стоит в «греческом законе», она тем самым подает ободряющий сигнал всем православным подданным Александра Казимировича. Стоит ей дать слабину — данный факт окажет деморализующее влияние на славянское население княжества и потенциальных союзников Москвы. Но при этом Иван Васильевич попадал в двусмысленное положение: его покровительство «жидовствующим» к тому времени вряд ли оставалось секретом для литовской элиты, и потому московский великий князь весьма неубедительно выглядел в роли энергичного поборника православия.

Выходило, что Иван III, не желая или не умея наладить порядок в собственном доме, одновременно демонстрировал горячее желание вмешиваться в чужие хлопоты. Литовский государь имел больше оснований указать своему тестю на нерадение о христианстве и потакание иноверцам, особенно после того, как в год свадьбы с Еленой Александр Казимирович изгнал из Литвы всех евреев и конфисковал их собственность. Еще более слабыми оказались бы позиции представителей московского вольнодумного кружка, поручи им великий князь вести вероисповедальные прения с литовскими придворными, как это делал Б. В. Кутузов, ездивший в Вильно с напоминанием Александру Казимировичу, чтобы тот «не нудил» Елену переходить в католичество.

До примирения Ивана и Софьи последняя затрагивала в переписке с дочерью исключительно личные вопросы, но только после возвращения из опалы стала в своих письмах, а также устных напутствиях буквально повторять требования великого князя. «И ты бы, дочка, и нынеча памятовала Бога да и государя нашего, отца своего, наказ, да и наш, — писала в Вильно Софья Фоминична, — держала бы еси крепко свой греческий закон, а муже бы еси своего в том не слушала, чтобы ти и до крови или и до смерти о том пострадати, а к римскому закону не приступила…».

К. В. Базилевич считает, что до разрыва Деспина в сношениях с дочерью проявляла самостоятельность, а после примирения была вынуждена полностью примириться с волей своего супруга. Но, скорее всего, главную роль здесь играли иные мотивы: Софья верно оценила двусмысленность позиции Ивана Васильевича — защитника православия в Литве и покровителя еретиков в Москве — и находила возможность указать на это несоответствие великому князю, поведение которого по отношению к своей дочери в данном контексте выглядело донельзя циничным. Исходя из узко политических соображений, государь осложнял жизнь дочери при литовском дворе бесконечными наставлениями и придирками.

В сложившихся обстоятельствах Софья не собиралась споспешествовать государю в подобной жестокой «игре». Зато после того как главные вожди проеретической партии были репрессированы, Деспине пришлось подключиться к пропагандистской программе августейшего супруга. Вряд ли материнское сердце сочувствовало требованиям к дочери держаться православия даже ценой собственной жизни, но Софье Фоминичне приходилось расплачиваться за благоприятные перемены в своей судьбе и судьбе Василия, которого Деспина безусловно выделяла среди всех своих детей.

Длинная рука Москвы

И все же перечисленные выше обстоятельства, хотя и стоит признать существенными, вряд ли имели решающее воздействие на ход политической борьбы в Москве в конце 1498 — начале 1499 года. Непосредственной причиной падения Патрикеевых и Димитрия послужило их отношение к переходу православных литовских князей Семена Можайского, Семена Бельского и Василия Шемячича со своими вотчинами на службу московскому государю, за которым неизбежно следовали разрыв отношений и война с Литвой.

Так описывают новый виток противостояния между соседними странами литовские источники: «В лето от Сотворения Мира семь тысяч восьмое, а от рождества Христова тысяча четыреста девяносто девятое решил великий князь Иван Васильевич московский начать войну со своим зятем великим князем Александром литовским, вступив перед тем в сговор с Тейдли-Гиреем царем перекопским и со своим сватом Стефаном воеводою молдавским, присягнув на вечный мир и на кровный союз. И послал втайне к князю Семену Ивановичу Бельскому и к князю Семену Ивановичу Можайскому, и к князю Василию Ивановичу Шемячичу, чтобы они с городами и волостями отступились от зятя его великого князя Александра, и со всем с тем служили бы ему, а к тому еще обещал им многие свои города и волости. И такое соглашение сделали и присягнули, что им с помощью его воевать с Великим княжеством Литовским непрестанно, а которые города и волости они у Литвы заберут, то им все держать».

С точки зрения литовского хроникера, инициатором перехода князей на московскую службу выступает сам великий князь. К. В. Базилевич уверен, что «переходу на сторону Москвы князей Можайского и Шемячича должны были предшествовать переговоры между ними и великим князем, которые остались полной тайной для Александра Казимировича и литовских властей».

Но когда начались эти переговоры и кто их вел? Литовский хронист предлагает вполне правдоподобную последовательность событий: сначала Иван принимает решение развязать войну против Литвы — для этого он ведет переговоры с Менгли-Гиреем и Стефаном, — после их успешного завершения он налаживает тайные сношения с будущими перебежчиками. Иван Васильевич заручился поддержкой Молдовы и Крыма к лету 1498 года. К этому времени в Москве совершенно ясно представляли неизбежность войны с Александром Казимировичем. Уже с середины 1498 года влияние Димитрия-внука начинает падать. Не позднее осени 1498 года начались переговоры с Можайским, Шемячичем и Бельским.

Огромные владения Семена Ивановича Можайского располагались на территории современных Брянской, Гомельской и Черниговской областей России, Белоруссии и Украины. Этот богатый и обширный край имел к тому же важное стратегическое значение, поскольку земли Можайского, перейди он на службу Москве, широким клином врезались в Литву, перекрывая днепровский водный путь, создавая угрозу одновременно двум литовским форпостам — Смоленску и Киеву.

Между тем у Семена Ивановича не было веских оснований жаловаться на свою жизнь и полагать, что его положению в Великом княжестве Литовском что-либо угрожает. В марте 1499 года Александр Казимирович дал князю жалованную грамоту на все его владения. Князь должен был семьдесят семь раз отмерить, прежде чем принять решение. Какие-то весьма влиятельные в Москве и хорошо известные Можайскому люди должны были поручиться за то, что князь не пожалеет о переходе на московскую службу.

Известный нам Василий Михайлович Верейский, бежавший в Литву в 1483 году после скандальной истории с «саженьями», приходился Семену Можайскому дядей. Первоначально великий князь был решительно настроен против своего троюродного брата и шурина Софьи Палеолог. Так, в 1484 году Иван III и тверской князь Михаил Борисович договорились, чтобы с князем Верейским «не ссылатися никоторую хитростью, ни к собе его не принимати». Но постепенно гнев сменился на милость: в 1493-м, а затем 1495 году на просьбу князя Верейского разрешить ему вернуться в Москву был дан положительный ответ, однако Василий Михайлович им так и не воспользовался. Тем не менее сношения Москвы с князем Верейским были установлены, и сам он оказался не прочь покинуть Литву.

Несомненно, что при московском дворе за Василия Михайловича хлопотали Деспина Софья и близкие к ней люди. Только на их поддержку и поручительство мог твердо рассчитывать и Семен Иванович Можайский. С другой стороны, более чем сомнительно, чтобы литовский магнат решился на столь радикальные перемены в своей жизни и вверил бы свою судьбу Ивану III, зная, что его покровительница Софья Палеолог находится в опале. Вероятно, в свое время причиной того, что Василий Михайлович Верейский не решился вернуться в Москву, стало именно неустойчивое положение при дворе супруги великого князя. Возвращение Деспины ко двору и возвышение Василия оказывались лучшим аргументом на переговорах Москвы с князем Иваном.

Если Можайский наверняка колебался, прежде чем сделать решающий шаг, то Семен Бельский, игравший в княжеском триумвирате роль закоперщика, похоже, не испытывал никаких сомнений. О его связях с окружением или родственниками Софьи Палеолог сведений нет, зато князь Семен — единственный из литовских выезжан, в том числе своих сородичей Бельских — известен как горячий поклонник преподобного Иосифа. Бельский пожертвовал Волоцкой обители 200 рублей — сумму значительную по тем временам, и «велел пытати, где б земли купити монастырю». Заметим, что вклада в монастырь в 50 рублей было достаточно, чтобы вкладчика и его родных поминали ежедневно до тех пор, пока «Бог велит сей святой обители стояти».

Неизвестно, проникся ли Семен Иванович симпатией к волоцкому игумену и его взглядам, проживая в Литве, или же он познакомился с вождем любостяжателей по приезде в Москву, но очевидно, что князь твердо стоял за чистоту православия. «Великая нужа о греческом законе», на которую ссылались Можайский, Шемячич и Бельский, мотивируя свою просьбу о переходе на московскую службу, была для князя Семена не удобным поводом, а главной причиной, побудившей его покинуть Литву. Семен Бельский вряд ли сочувствовал Димитрию и его вольнодумному окружению, и напротив, желал усиления партии Василия и Софьи Фоминичны.

Похоже, что Ивану III пришлось отказаться от системы «сдержек-противовесов» и сделать недвусмысленный выбор: без перемен в статусе Василия и положения при дворе Софьи Палеолог было трудно рассчитывать на положительный исход переговоров с Можайским, Шемячичем и Бельским. Но намерения государя натолкнулись на энергичные возражения Патрикеева. Впервые между великим князем и его многолетними соратниками возникли противоречия, причем противоречия неразрешимые.

Патрикеев и его окружение отдавали себе отчет в том, что готовящийся переход Бельского и его компаньонов на сторону Москвы спровоцирует вооруженное столкновение с Литвой. По договору 1494 года Иван III и Александр Казимирович обязались не принимать к себе служебных князей с вотчинами, а в случае возникновения претензий выслать судей, которые «учинят исправу» без перевода. В числе вотчин, в которые московский государь давал особое обязательство «не вступатися», отдельно упоминались Брянск и Мценск, находившиеся во владениях князей-перебежчиков.

Иван III целенаправленно вел дело к военному конфликту с западным соседом, в то время как Патрикеев со товарищи рассматривали Литву как потенциального союзника в борьбе с татарами и турками. Соответственно, как мы уже отмечали, по-разному понимали они и роль супруги Александра Казимировича при литовском дворе. Иван III рассчитывал, что брак его дочери послужит укреплению прорусской партии, как своего рода «пятой колонны» в рядах будущего противника, а деятели его правительства надеялись, что он поспособствует формированию стратегического литовско-русского союза.

Предпринимались ли конкретные шаги для оформления такого союза? Вспомним, что брат казненного Владимира Ромодановского Семен ездил с посольством в Крым с предложением хану заключить мир с Александром Казимировичем, что в корне противоречило традиционной политике Москвы, натравливавшей Менгли-Гирея на Литву. Но посол в таком деле не мог действовать на свой страх и риск без санкции великого князя, тем более одновременно в Вильно направился Иван Мамонов, с поручением помирить зятя с крымским ханом. Тем не менее в 1499 году великий князь мог рассматривать этот демарш как досадную слабость со своей стороны, уступку Патрикеевым и их единомышленникам.

Одновременно множились претензии Ивана III к Стефану Великому — молдавский господарь оказался ненадежным союзником, что ослабляло позиции его дочери и внука. Теперь же государь вел дело к войне и ради нее готов был переменить отношение к жене и сыну. Софья Фоминична и ее партия получали шанс перехватить инициативу.

Цена «высокоумия»

В столь драматичной ситуации сторонники Елены Волошанки и Димитрия-внука могли пойти на самые крайние меры. Летописец сообщает, что великий князь «поймал в измене Ряполовского». В то же время сам государь упрекал Семена Ряполовского в том, что тот «высокоумничал» с Патрикеевыми. Об этом спустя четыре года после казни, а именно в мае 1503 года, великий князь напоминает в наставлении своим послам.

Иван III тем самым подчеркивает, что репрессированные вельможи проявили высокомерие и своеволие, посчитав себя мудрее государя, решив, что они лучше его знают, какую политику в отношении Литвы стоит избрать. Обращаясь к судьбе Патрикеевых, Иван III предостерегал своих дипломатов от подобных вольностей. При этом великий князь сознавал, что поступки опальных продиктованы не корыстными побуждениями, а особым видением внешнеполитической ситуации.

Сторонники сближения с западным соседом считали, что Москве выпал, вероятно, последний шанс оторвать оторвать Литву от Польши, составить стратегический альянс между двумя государствами с преимущественно русским населением, исповедующим православие. Эти расчеты нельзя считать безосновательными. Литовский летописец, рассказывая о свадьбе князя Александра и Елены Ивановны, говорит о надеждах на прочный союз с московским государем, которые вселил этот брак в западных соседей. Когда же отношения между двумя странами обострились, литовские публицисты с обидой писали о том, что Иван забыл о родстве с князем Александром.

Значительная часть литовской элиты искренне рассчитывала на союз с Россией, и политика Патрикеева в долгосрочной перспективе имела шансы на успех. Кроме того, сторонники русско-литовского сближения наверняка брали в расчет и вероятное завершение многолетнего партнерства Москвы и Крыма. Ивана и Менгли-Гирея связывал общий враг — Орда. С ее уходом с политической арены исчезала и основа для союза.

Уже в 1501 году Александр Казимирович стал королем польским, после чего Литва и Польша более не разлучались. Крымское ханство вскоре переменило отношение к Москве. Крым и Речь Посполитая почти на три столетия стали главными врагами России. Значит ли это, что оппоненты великого князя оказались более прозорливыми политиками, нежели их государь? Иван III наверняка просчитывал и тот вариант, к которому склонялись его давние соратники, но, в конце концов, предпочел журавлю в небе синицу в руках, которую в данном случае стоит считать скорее жирной гусыней. Кто был тогда прав, а кто ошибался — рассуждать сегодня было бы попросту нелепо.

Сторонники Патрикеева или та их часть, неудовлетворенная тем, как разворачиваются события, могла действовать, используя неофициальные каналы. Родственные отношения между княжескими семьями по обе стороны границы играли большую роль в русско-литовских отношениях: шла личная переписка между родственниками по обе стороны границы, имевшая влияние на ход дипломатических переговоров, посылались тайные гонцы.

Мы помним, как эффективно сработала эта система во время переговоров о браке Елены Волошанки и Ивана Молодого, а также во время подготовки заговора против короля Казимира. Но она никуда не исчезла, только в этот раз уже не служила целям официальной московской политики. Быть может, Патрикеевы решились по своим каналам поделиться с литовской стороной некоей конфиденциальной информацией, например, известить Александра Казимировича о сношениях с Можайским, Бельским и Шемячичем, чтобы таким образом сорвать переговоры?

Но не исключено, что расправа с высшими московскими сановниками вызвана не тайными демаршами круга Патрикеевых, а их старыми прегрешениями, о которых мы вели речь выше: только «высокоумие», простительное в 1495 году, стало выглядеть преступлением в 1499-м, когда перспектива большой войны становилась все более очевидной. Накануне решительного столкновения Иван III счел необходимым упрочить единство правящей элиты, пресечь любые сомнения у литовских магнатов, готовых переметнуться на московскую сторону, в правильности сделанного выбора, и он решил примерно наказать сторонников альтернативного внешнеполитического курса.

Если в конце 1498 года Александр Казимирович все-таки был информирован о замыслах московского государя, он хорошо представлял подоплеку казни Ряполовского в феврале 1499-го. Выдача жалованной грамоты Семену Можайскому буквально вслед за этим, а именно в марте этого года, представляется мерой, призванной предупредить намерение князя подчиниться Москве и привлечь на свою сторону. Литовский государь соглашался, что Можайский волен свои владения «продати, и отдати, и заменити, и к своему вжиточному обернути, как сам налепей разумеючи» — в Москве о таких правах вотчинник мог только мечтать.

Возможно, Александру Казимировичу стоило предпринять жесткие меры в ответ на сообщение о готовящейся измене. Но репрессии принесли бы больше вреда, чем пользы. Иван III, возможно, счел за благо скрыть от зятя свои истинные намерения, для чего понадобилось странное посредничество в переговорах между Крымом и Литвой. Так или иначе, переход княжеского триумвирата на московскую службу отложился на год.

Наконец планы Ивана III стали сбываться: в апреле 1500 года на московскую службу попросился Семен Бельский. Из Литвы с протестом прибыл смоленский наместник Станислав Кишка. В том же месяце били челом Ивану III Семен Можайский и Василий Шемячич, которые, как и Бельский, жаловались, что на них «пришла велика нужа о Греческом законе». Здесь мы лишний раз убеждаемся в важности религиозного фактора в замыслах Ивана III относительно западного соседа, пускай ему отводилась лишь роль формального повода для принятия православных литовских магнатов на московскую службу.

Обширный край от верховьев Оки до Днепра вошел в состав Московской Руси при отсутствии более или менее серьезного сопротивления. Операция была проведена блестяще и стоит отметить заслуги лиц ее готовивших и осуществлявших, и в их числе и братьев Захарьиных, которые в последние годы жизни Ивана III стали играть ведущую роль в государственных делах, фактически заняв место отца и сына Патрикеевых.

Именно литовский вопрос, а не еретическое окружение Елены Стефановны, оказался ахиллесовой пятой «партии власти», чем не преминула воспользоваться Софья Палеолог. Иван Юрьевич Патрикеев, немало способствовавший браку великого князя литовского с Еленой Ивановной, конечно, не полагал, что матримониальный альянс, призванный послужить укреплению добрососедства между двумя держававми, станет источником неприятностей для него и его сторонников.

В плену «наважений»

Возвращение Деспины и Василия из опалы и низвержение Патрикеевых понадобились Ивану Васильевичу, чтобы привлечь на свою сторону князей Бельского и Можайского и укрепить свои позиции среди православных Литвы накануне большой войны. Но не стоит сбрасывать со счетов и психологическое состояние Ивана в эти годы. Великий князь, учинив опалу над Деспиной в 1497 году, вспоминал все причиненные супруге притеснения и понимал, что ее преступные намерения в значительной степени проистекают от отчаянного положения при дворе, сложившегося при прямом попустительстве, а то и по благословлению Ивана. Угрызения совести терзали душу государя.

Вспомним, что ему около шестидесяти — по тому времени старость, причем большую часть жизни — 35 лет — он единолично правит государством, перед которым постоянно встают острейшие проблемы. Он устал. Но удаление Софьи не разрешает ситуацию, напротив, запутывает ее. Так возникает соблазн, свойственный раздраженному и измученному человеку — разом изменить в корне ситуацию, разрубить гордиев узел.

Созревают условия для коренного перелома в мировоззрении Ивана и его оценки происходящего вокруг. Но гордому, привыкшему к самовластию человеку трудно признаться в столь серьезной ошибке даже самому себе, куда проще представить себя жертвой дьявольских чар клеветников. Согласно летописному рассказу князь «всполилися» на жену и сына «по диаволю действу и наважению и лихих людей совету».

Впоследствии Иван Грозный напишет Курбскому, будто Димитрий-внук и его сообщники князья умышляли многие «пагубы и смерти» против его отца Василия III. В данном случае он, очевидно, пересказывал своего рода семейное предание. Если Ивана III удалось убедить в том, что заговор Софьи и Василия против Димитрия и него самого — коварная выдумка, навет лихих людей, то для мастерицы византийской интриги Софьи не составляло труда развить эту версию, представить оговор как прикрытие подлинного злодейства — против Ивана и Василия.

Но для того чтобы это предположение укоренилось в сознании государя, стало побудительной причиной радикальных поступков, необходима кропотливая и повседневная пропагандистская работа. Г. В. Вернадский полагает, что Софья, будучи непревзойденным мастером интриги, «не пыталась сама доказывать что-либо Ивану, а подослала какое-то третье лицо, скорее всего не участвующее в конфликте, постепенно подрывать доверие Ивана III к князю Патрикееву».

Идеальными кандидатами для исполнения подобного плана стали лекарь Никола Булев и духовник Митрофан, которые часто виделись с великим князем наедине и исподволь внушали ему мысль о том, что он стал жертвой чародейства «злых людей», превративших его в орудие преступных планов, доказывали невиновность опальных и изобличали коварство еретиков. Сознание того, чем способно обернуться для него потакание вероотступникам, будоражило воображение Ивана, который уже задумывался о переходе в иной мир.

И тогда Иван решился смести фигуры на шахматной доске и начать новую игру. Примечательно, что все приказы по «делу Патрикеева» великий князь отдавал лично, не согласуясь ни с Боярской думой, ни с нормами Судебника, в соответствии с которыми два года назад были осуждены на казнь сторонники Софьи. Государь вышел за рамки сословно-представительной традиции и, пожалуй, первый и последний раз продемонстрировал столь яркий пример деспотического самовластия.

Р. Г. Скрынников обращает внимание на роль Боярской думы, на помощь которой Димитрий в своем конфликте с дедом якобы рассчитывал. По мнению исследователя, напуганные репрессиями бояре не вмешались в конфликт. Правда, здесь же он отмечает, что после опалы Димитрия и его матери Иван не стал преследовать ее окружение, «избегая раздора с Думой». Но если Дума пассивно наблюдает за действиями Ивана, то отчего тому было опасаться раздора.

Невмешательство Думы в конфликт — не следствие испуга, а проявление двойственного взгляда московской элиты того времени на власть, ее устройство и границы ее полномочий. В удельном княжестве существуют отношения между вотчинником и вассалом, в национальном государстве — между государем и его подданными. Если последнее — предмет публичного права, то первое — частное дело, опирающееся на традиции, договоренности и, в конце концов, личные отношения.

Члены боярского правительства могли сочувствовать тому или иному претенденту на статус наследника престола, но прекрасно понимали, что конечный выбор остается за великим князем, так как это его семейное дело. Они могли негативно относиться к тому, что Иван отнял у Димитрия и передал Василию титул властителя Новгородского и Псковского, их беспокоили политические последствия этого шага, но вряд ли они могли расценить действия Ивана как превышение полномочий и, очевидно, вполне разделяли его слова, обращенные к возмущенным псковичам: «Чи не волен яз в своем вноуке и оу своих детех?» В этом причина и нейтрально-благожелательная реакция боярства на расправы великого князя с братьями — удельными князьями.

Другое дело — казнь Ряполовского и удаление Патрикеевых. Речь идет не о вассалах, не о родственниках, а о сотрудниках государя. Здесь, как мы уже говорили, великий князь нарушил и прерогативы Думы, и нормы Судебника. Скорее всего, кровавые события зимы 1499 года развивались так стремительно, что Дума попросту не успела отреагировать на вспышку государевой ярости. Однако тот факт, что за опалой не последовали аналогичные меры в отношении многочисленных родственников и сторонников опальных при дворе, свидетельствует о том, что великий князь был «волен» только в своей семье, а прочее оставалось вне досягаемости его личного произвола.

Приключения на «Свинском поле»

Отдавая распоряжения о казнях и опалах, Иван III действовал под влиянием эмоций, минутного порыва, отнюдь не намереваясь вершить радикальные политические и кадровые перемены. Семену Ряполовскому попросту не повезло — он стал жертвой вспышки ярости: его казнили, в то время как главного зачинщика «предательства» и злейшего противника партии Софьи Палеолог — князя Ивана Патрикеева — лишь удалили от двора и от мирской жизни. Остался при дворе Федор Курицын, хотя его роль становится менее заметной. Нет известий об опалах прочих еретиков.

Происшедшие перемены не отменяли венчания Димитрия-внука, юный великий князь хотя и не получил распорядительных функций, но оставался наследником государя. Василий так и не стал «великим князем Всея Руси», зато получил в удел Новгород и Псков. Правда, что касается Пскова, права Василия на этот город так и остались на бумаге. То ли Иван III не решился доверить сыну стратегически важную область, на стыке границ с Ливонией и Литвой, то ли, поразмышляв, внял доводам псковичей, просивших оставить «по старине». Да и с Новгородом у Василия получилась незадача. После августа 1499 года нет никаких признаков его владетельной роли в управлении Новгородом.

Непродолжительное участие в управлении Новгородом оставило у молодого князя горький осадок. Вслед за провозглашением Василия новгородским властителем церковные вотчины в землях Святой Софии были конфискованы и розданы «детем боярским поместье, монастырские и церковные, по благословению Симона митрополита». По предположению Р. Г. Скрынникова, летописцы, за исключением псковского, предпочли не обсуждать мероприятия великого князя, поскольку отчуждение церковных — «божиих» — имуществ воспринималось большинством современников как святотатство. Это был чувствительный удар по архиепископу Геннадию и всей партии любостяжателей, тем более чувствительный и неожиданный, что последовал вслед за возвышением сына Софьи Палеолог.

Складывается впечатление, что очередная новгородская конфискация была вызвана не дефицитом земельных угодий и необходимостью испомещения служилых людей. К тому времени земельные резервы, предназначенные для поместных раздач, далеко не были исчерпаны. Государь радовался случаю уязвить нелюбимого владыку Геннадия, тем более руками Василия. Кроме того, Иван III, что называется, «подставил» рвущегося к власти сына, внеся сумятицу в ряды «партии реванша». То, что теперь имя Димитрия-внука никак не было связано с Новгородом, только помогло великому князю. Иван III вряд ли рискнул пойти на «святотатство», опираясь на замеченное в связях с еретиками правительство Патрикеева, действуя от имени Димитрия, мать которого прослыла покровительницей «жидовствующих». После того как Василий получил права, пусть и номинально, новгородского князя, Иван III его руками воплотил в жизнь «непопулярные» меры.

Так возникло шаткое равновесие между противостоящими группировками, закрепленное в фактическом разделе государства между двумя наследниками. Понятно, что подобное положение не могло продолжаться долго. Бывшая «партия власти» была деморализована, а Деспина, напротив, прочно захватила инициативу. Однако следующий, 1500 год ознаменовался загадочным происшествием. Великий князь Василий… бежал из Москвы. Краткий летописец 1508 года под 7008 год (сентябрь 1499-го — август 1500-го) сообщает об этом следующее: «Князь Василей, хотя великого княжение, и хотев его истравити на поле на Свинском у Самьсова бору, и сам побежа въ Вязьму своими и советники. А князь великий нача думати со княгинею Софьей и возвратиша его, и даша ему великое княжение под собою, а князя Димитрия поимаша и с материею княгинею Еленою».

Каштанов полагал, что Василий бежал в апреле 1500 года, а таинственное «Свинское поле» расположено между Вязьмой и Дорогобужем, где поныне существуют село Самцово и река Свиная. Там «состоялось какое-то столкновение войск, поддерживавших Василия, с частью войск Ивана III», при этом «Василий мог опираться на литовские войска». А. А. Зимин, анализируя предположение С. М. Каштанова, замечает, что Василий не мог пытаться «стравить» отца там, где его не было и полагает, что погубить беглеца пытались литовцы, однако Василий, узнав о движении литовских войск, бежал к Вязьме. Если действительно Василий бежал в Москву в апреле — начале мая, остается выяснить, находились ли здесь в это время литовские отряды.

Рать Якова Захарьина вышла из Москвы 3 мая. Хроника Быховца сообщает, что она подошла к Брянску «так тихо, что брянскому воеводе пану Станиславу Бартошевичу ничего о том не было известно». Литовцы не приготовились к нападению московитов, так как в Вильно не до конца сознавали серьезности положения. Русские летописи датируют обращение князей к Ивану III апрелем 1500 года. Но с одной существенной разницей: Семен Бельский приехал в Москву 12 апреля, а Иван Можайский и Семен Шемячич Стародубский в этом же месяце «били челом» великому князю, чтобы тот их пожаловал и принял к себе с вотчинами.

Если в Москве не думали скрывать ни появление Бельского, ни намерения принять его на службу, то сношения с Можайским и Шемячичем протекали в обстановке строжайшей секретности. Только после падения Брянска князья-перебежчики прибыли к Якову Захарьину и «присягнули служить великому князю московскому со всеми городами, с Черниговом, со Стародубом, с Гомелем, с Новгородом Северским, с Рыльском и со всеми волостями, которые находились в Великом княжестве Литовском».

Московское правительство сознавало, что без вооруженной силы не удержать обширный край, вся кампания завершится успешно, если сразу захватить инициативу, а литовского государя поставить перед свершившимся фактом — на землях его вчерашних вассалов хозяйничают московиты. Иван III изначально рассчитывал ввести в заблуждение любимого зятька и это ему удалось. Получив челобитную от Можайского и Шемячича, он направил в Вильно посла с «розметной» грамотой, означавшей денонсацию прежних договоренностей, разрыв отношений и фактическое объявление войны, но, несомненно, московские воеводы быстрее добрались до Брянска, чем московские дипломаты до Вильно.

Александр Казимирович и его советники восприняли демарш Семена Бельского как весьма неприятный казус, не предполагая, что Бельский не одинок, и не представляя поначалу истинные масштабы и последствия конфликта. Когда в Вильно стало ясно, что речь идет не об очередном перебежчике, а о большой войне, грозящей потерей огромных территорий, Александр Казимирович выслал к границе войско под командованием гетмана Константина Острожского. Когда тот подошел к принадлежавшему Литве Смоленску, выяснилось, что Юрий Захарьин уже переместился в район Дорогобужа на реку Ведрошь, перекрывая направление на Вязьму и Москву.

«Константин Иванович Острожский со всеми людьми и панами, и еще с воеводой смоленским, и со всеми смольнянами, вооружившись и изготовившись, пошли к Дорогобужу и, прежде всего, пришли к Ельне. И в то время поймали одного языка из московского войска по имени Герман, который был дьяком у Богдана Сапеги, но убежал в Москву и тот язык сообщил им о московском войске, что воевода великого князя московского Юрий Захаринич долгое время был под Дорогобужем с небольшим числом людей. Третьего же дня пришли к нему на помощь другие большие воеводы, князь Даниил Васильевич Щеня и князь Иван Михайлович Перемышльский с многими другими воеводами и людьми, и что все они уже находятся в одном месте под Дорогобужем…».

Получить неприятные вести из Брянска, собрать в Вильне войско, пройти с ним до Смоленска не менее 500 километров, там снова «изготовиться» и выступить к Дорогобужу, да еще сделав крюк на Ельню — все эти приготовления заняли значительное время. Когда Острожский прибыл в Смоленск, Юрий Захарьин уже стоял на Ведроши. В Смоленской земле Иван III пока не планировал никаких приобретений. Отряд Захарьина выполнял исключительно оборонительную роль, прикрывая движение на столицу, и вперед не выдвигался.

Острожский идет к Дорогобужу, но еще точно не знает, что там происходит, так как вынужден полагаться (или, точнее, не полагаться) на сведения беглого дьяка. Только добравшись до места будущего сражения, которое состоится 14 июля, воевода Александра Казимировича удостоверился в том, что к отряду Захарьина присоединилась тверская рать под командованием Даниила Щени и другие воеводы. Следовательно, до середины июля 1500 года никаких литовских отрядов в окрестностях Ельни и Дорогобужа, готовых либо прийти на помощь мятежному Василию (как полагает С. М. Каштанов), либо его «истравить» (как полагает А. А. Зимин), не было. Да и Захарьин мог подойти к Дорогобужу не раньше середины июня.

Предположение С. М. Каштанова о том, что загадочный инцидент с Василием произошел в апреле, не находит подтверждения, потому как в местах будущих боев ни в апреле, ни в мае, ни даже в начале июня никого, кроме мирных крестьян, княжич встретить не мог, если, конечно, он не столкнулся с ватагой разбойников.

В. Прохоров и Ю. Шорин указывают, что исследователи упорно не хотят замечать связь Василия с Тверью, от чего страдают их логические построения. «Если обратиться к их трудам, то окажется, что Василий дважды, в 1492 и 1497 годах, был лишен отцом Тверского княжества. Нам дело представляется следующим: опальный Тверской князь Василий ослушался отца и отправился через Вязьму на сход воевод под Дорогобуж… Не забудем, там собиралась “тверская сила”, и своим поступком Василий пытался подтвердить права на Тверское княжество. У деревни Свинной посланцами отца он был перехвачен и, посулами и угрозами, возвращен».

Авторы данной версии убедительно связывают цель появления Василия в районе Дорогобужа со сбором войска. Значит, стычка «на поле на Свинском у Самьсова бору», скорее всего, приключилась не раньше начала июля. Но вряд ли можно признать удачным время и место, чтобы подтверждать права на Тверское княжество. С. М. Каштанов предполагал сговор между Василием и смоленским наместником Станиславом Петряшковичем, который прибыл в Москву 23 апреля выразить протест в связи с переходом на русскую службу Бельского.

Следовательно, Василий бежал к литовцам и его задержали люди великого князя? Но, окажись сын Деспины в стане Острожского или при дворе Александра Казимировича, подобный поворот событий по сути дела перечеркивал претензии княжича на московский престол и играл на руку Димитрию-внуку. Поражение русских войск, случись оно, в сложившейся ситуации никакой политической выгоды беглецу не сулило.

Допустим все же, что по какой-то причине верный Ивану III отряд напал на эскорт Василия или обнаружил враждебные намерения в отношении княжича. В этой ситуации Василий бежит не к литовцам просить защиты, не на запад к Смоленску, а на восток — в Вязьму. При этом он не выглядит побежденным — его не удалось «истравить», и бежит он в Вязьму «сам» и не один, а с «советниками» или даже «с воинами и советниками». И только после этого великий князь начинает думать о его судьбе и решает возвратить.

Увы, но мы не готовы разъяснить ни обстоятельства появления Василия Ивановича под Дорогобужем, ни эпизод его «истравления» без риска унестись в область гаданий. В любом случае злоключения княжича использовались Софьей Палеолог для нагнетания психологического давления на супруга. К началу 1500 года, спустя год после падения Патрикеевых, над головой Василия стали сгущаться тучи. Имя Димитрия снова появляется рядом с именем Ивана III в повелениях направить войска на Литву.

Тогда Софья Фоминична решила вновь ударить в уязвимое место — западный вектор внешней политики Ивана III. Единство великокняжеской семьи рассматривалось государем как важный фактор в строительстве отношений с европейскими державами и прежде всего Литвой и Ливонией. Пожалование Василию Новгорода и Пскова неслучайно совпало с посольством в Венецию через Польшу и Венгрию Дмитрия Ралева-Палеолога. Возложение миссии на приближенных Софьи призвано продемонстрировать Ягеллонам внутреннее укрепление противника.

Само время и направление бегства Василия выбраны как нельзя удачно. Магистр Ливонского ордена Вальтер фон Плеттенберг в январе 1500 года писал о том, что «великий князь московский со своими сыновьями находится во вражде; причина эта заключается в том, что он хотел своего внука иметь наследником в качестве великого князя, но это ему собственные сыновья, которых он имеет от этой гречанки, не хотят разрешить. Эта вражда и неприязнь удерживает великого князя; иначе бы он давно напал на эту страну». Плеттенберг имел в виду Ливонию, но эти же слова в полной мере относятся и к Литве. Раздоры в семье препятствовали военным планам московского государя, единство (хотя бы внешнее) способствовало их успеху.

И вот Василий оказывается неподалеку от литовской границы, там, где находится войско, в котором у княжича, несомненно, найдутся сторонники. Иван III вынужден учесть, что в случае открытого разрыва с сыном судьба кампании оказалась бы под угрозой. Нельзя было исключить самые радикальные варианты: эмиграцию Василия в Литву и последующий громкий международный скандал или даже переход армии под его командование.

Обо всем этом и пришлось великому князю «думати со княгинею Софьей». В тот момент, когда маховик военных приготовлений уже был запущен, когда все договоренности с Шемячичем и его компаньонами были достигнуты, у Ивана Васильевича не оставалось пространства для маневра. Партия Софьи усиленно подталкивала его пожертвовать Димитрием ради успеха в Литовской войне. На этих условиях Василий готов был вернуться в Москву.

Вновь обратимся к сообщению Краткого летописца, которое при всей его туманности и лаконичности позволяет достаточно уверенно выстроить следующую причинно-следственную связь: Василий хочет великого княжения, те, кто опасается его возвышения, пытаются его «истравить», покушение вынуждает его обратиться в бегство. Хотя недруги Василия не названы, но летописец тут же указывает, что по возвращении молодого князя в Москву Димитрий и Елена Стефановна были "поиманы". На самом деле Елену Волошанку и ее сына бросят в темницу два года спустя. Летописец, разумеется, знает об этом, но преднамеренно связывает инцидент на Свинском поле с опалой Димитрия-внука и его матери, давая понять читателю, кто именно желал зла будущему правителю и кто поплатился за свое коварство.

Летописец здесь, по сути дела, повторяет доводы Софьи Фоминичны, которая в свое время объясняла замысел бегства своего сына на Белоозеро не намерением поднять мятеж против отца, а желанием спастись от «крамол», порожденных неспособностью либо нежеланием Ивана III обуздать злодеев. В дорогобужской истории Василий вновь должен был играть страдательную роль, любое открытое выступление против государя усугубляло его шаткое положение.

Маневры Деспины Софьи достигли цели. Со второй половины 1500 года Димитрий-внук, формально оставаясь соправителем, перестал допускаться к каким-либо государственным делам. Единственный раз, а именно в феврале 1501 года, он упоминается в посольских делах, где назван после детей Ивана III. Одновременно росло влияние княжича Василия. В сентябре 1500 года он именовался великим князем «всея Руси». К марту 1501 года к нему перешло руководство судебными делами на Белоозере.

Но и окончательно низвергать внука в столь напряженный момент военного противостояния великий князь не торопился. Триумф Василия состоялся только тогда, когда стало окончательно ясно, что Литва и напавший на Русь Ливонский орден проиграли. В ноябре 1501 года русские одержали крупную победу под Мстиславлем, зимой 1501–1502 годов войско Даниила Щени вело успешные боевые действия в Ливонии. А 11 апреля 1502 года Иван III приказал взять Елену Стефановну и Димитрия под стражу, «от того дни не велелъ ихъ поминати въ октенияхъ и литияхъ, не нарицати великимъ княземъ, а посади их за приставы». Через три дня государь благословил Василия на «великое княжество Владимирское и Московское и учинил всеа Русии самодержцем».