Еретики и заговорщики. 1470–1505 гг.

Клуб для своих

Обличители жидовствуюших неизменно подчеркивали широкий масштаб еретического движения. Один из сподвижников архиепископа Геннадия — Тимофей Вениаминов — сообщает о том, что «мнози священники и диакони и от простых людий диаки явилися сквернители на веру непорочную». Сам Геннадий указывает, что «та прелесть здесе распрострелася, не токмо в граде, но и по селом». Немного позднее Иосиф Волоцкий писал суздальскому епископу Нифонту: «…отступиша убо мнози от православный и непорочныя… веры». Однако в письмах владыки Геннадия и сочинениях игумена Иосифа, соборных постановлениях 1488 и 1490-х годов упоминается всего 27 имен. Практически все упомянутые — представители белого духовенства. При этом указывается приходская принадлежность 11 новгородских священнослужителей:

свящ. Алексей Михайловский

дьяк Гридя Борисоглебский

свящ. Макар Никольский

дьяк Самуха Никольский

свящ. Максим Ивановский

свящ. Василий Покровский

свящ. Федор Покровский

свящ. Григорий Семеновский

свящ. Яков Апостольский

свящ. Иван Воскресенский

свящ. Гавриил Софийский

Церковь Архангела Михаила в Новгороде находится к юго-востоку от Ярославова дворища, почти на берегу Волхова на Витковом переулке. Неподалеку от церкви и Михайловой улицы находился и первый в Новгороде иностранный торговый двор — Готский, открытый еще в XI веке, просуществовавший до середины XVI века. Церковь Бориса и Глеба расположена на Торговой стороне в Плотницком конце.

Николо-дворищенский собор в Новгороде основан в 1113 году на правом берегу Волхова на Ярославовом дворище. В XIV–XV веках собор как патрональный храм городского веча играл заметную роль в политической и церковной жизни города. На Торговой стороне мы находим две «Ивановские» церкви. Церковь Иоанна Крестителя на Опоках на Ярославовом дворище в 1453 голу была построена заново возле немецкого двора. Церковь Иоанна Богослова в Радковицах располагалась за Борисоглебским храмом у впадения речки Витки в Волхов.

На противоположном берегу Волхова — Кремлевской стороне Новгорода — располагается женский Зверин монастырь, впервые он упоминается в летописи под 1148 годом, когда молния ударила в церковь и подожгла ее. Название местности — «Зверинец» — пошло от княжеского заповедника, который располагался здесь раньше и в котором князь охотился. На территории монастыря находились Покровский собор и церковь Симеона Богоприимца. Последняя основана целым городом по случаю великого мора, случившегося в 1467 году и известного в Новгороде и Пскове под именем Симеоновского. На Кремлевской стороне также расположены Яково-Апостольская церковь и Воскресенская церковь в Мячиной слободе.

Еретик Гавриил — у Иосифа «Гавриил Съфейский» — занимал важную должность протоиерея Св. Софии. Геннадий, очевидно, стеснялся того обстоятельства, что вероотступник служил настоятелем кафедрального храма, духовного центра епархии, и поименовал его Гавриилом «с Михайловой улицы».

Из перечисленных нами выше 11 духовных лиц шестеро — Алексей Михайловский, Гридя Борисоглебский, Макар и Самуха Никольские, Максим Ивановский и Гавриил Софийский — связаны с Торговой стороной, они служили на Ярославовом дворище или в непосредственной близости от него. Своего рода филиал еретического кружка обосновался на другом берегу Волхова в Зверином монастыре — к нему причислим Василия и Федора Покровских и Григория Семеновского.

Еще трое новгородцев, обвиненных в еретичестве, приходятся родственниками упомянутым иереям — это дьяк Самсон, сын Григория Семеновского, Иван Максимов, зять Алексея Михайловского и сын Максима Ивановского, и наконец, дьяк Васюк, зять попа Дениса. В каком приходе служил Денис, источники не указывают, но судя по тому, что изобличители жидовствующих неизменно упоминают Дениса рядом с Алексеем Михайловским, его приход также располагался в районе Ярославова Двора.

Эти факты свидетельствуют в пользу того, что новгородская ересь имела характер закрытого клуба, в который входили хорошие знакомые, соседи и родственники. Узок круг этих еретиков, и хотя они и не были страшно далеки от народа, сомнительно, чтобы они горели желанием нести эзотерические знания в массы. Сами изобличители, опровергая свой тезис о стремлении злоумышленников, по словам Иосифа Волоцкого, «всех православных привести в жидовство», постоянно упирают на конспиративные ухищрения еретиков, на их умение скрыть свои взгляды. Тактика прозелитизма супротивников сводится к тому, чтобы кропотливо и постепенно подталкивать намеченную жертву в расставленные сети.

«Да егда где будут в православных, и они таковы же себя являют. Аще ли видят кого от простых, и они готова себе имеют на лов… Аще ли… кто от православных во обличение всхощет стати на них про их ереси, и они отметници бывают своих ересей, да и проклинают всех тако творящих, да и ротятся без страха, а сами то творят, да и греха себе в той клятве не ставят», — сообщал владыка Геннадий. Эти характеристики никак не сообразуются с задачей перерастания в массовое движение. Даже А. В. Карташев, как правило, некритично воспринимающий сообщения ересегонителей, резюмирует: «Как общество тайное, движение жидовствующих не могло быть движением массовым».

В самом начале 1480 года Денис и Алексей перебрались в Москву. Исследователи без комментариев приводят сообщения прп. Иосифа о том, что во время пребывания Ивана III в Новгороде он познакомился с означенными иереями и пригласил их в Москву. На наш взгляд, сообщение это представляется совершенно неправдоподобным. Первое: скоропалительные кадровые решения совершенно не в духе той эпохи и самого Ивана III. Тем паче если относятся они к церковной сфере. Иван III не занимался трудоустройством священников, пусть даже речь шла о настоятелях кремлевских соборов. Подобные назначения вызвали бы неминуемый конфликт с митрополитом.

Фрондирующий Геронтий, прерогативы которого были бы в таком случае грубейшим образом нарушены, не преминул бы устроить скандал. Тем паче речь шла о кафедральном Успенском соборе. Однако о реакции главы церкви на появление в Кремле новгородских протопопов ничего не известно. Второе. Государь отличался не столько веротерпимостью, сколько равнодушием к вопросам веры — за исключением последних лет жизни. Надо иметь очень богатое воображение, чтобы представить Ивана III, который заслушался толкования провинциальных приходских батюшек о лунных знамениях и настолько загорелся энтузиазмом, что, оказалось, не видит их нигде иначе, как подле себя в Московском Кремле.

Третье, самое важное. Не стоит забывать, при каких обстоятельствах великий князь появился в Новгороде. Король Казимир и хан Ахмат готовились к совместной войне против Москвы. Отношения с братьями обострились до предела. И тут еще появились сведения о готовящемся выступлении новгородской оппозиции. Основной и по сути единственной задачей государевой командировки на берега Волхова была задача репрессивная — изобличить заговорщиков и пресечь заговор. Тут не до душеспасительных бесед с попами окрестных церквей.

В это время Кремль, а точнее дипломатическая разведка во главе с Федором Курицыным, затеяла большую игру с целью развала антимосковской коалиции и расстройства ее далеко идущих планов. Полученные данные о новгородском заговоре были либо неполными, либо недостаточно конкретными. Вероятно, москвичи испытывали дефицит осведомителей, а в более широком смысле — людей, на которых они могли положиться. Тогда Схария мог порекомендовать своих давних знакомцев Алексея и Дениса — не как единомышленников, а как авторитетных горожан, которые способны оказать важные услуги Кремлю. Какие?

Вспомним, что одного из главных оппозиционеров — владыку Феофила — арестовали не сразу по приезде государя, а спустя некоторое время. Следовательно, сведения касательно вовлеченности архиерея в заговор следствие получило только спустя некоторое время, непосредственно в Новгороде. Очевидно, Алексей и Денис сыграли достаточно важную роль в разоблачении Феофила. В этом случае их перевод в Москву имел вид награды за лояльность и старания, и одновременно представлялся наиболее верным средством обеспечить их безопасность. При подобных обстоятельствах появление Алексея и Дениса в Кремле не могло вызвать возражений у митрополита Геронтия.

Львиная доля

В январе 1480 года Алексей и Денис приступили к своим новым обязанностям настоятелей Успенского и Архангельского соборов. Здесь же в Кремле трудился Геннадий, в то время архимандрит Чудова монастыря. Спустя два года он, а не вчерашние новгородцы, оказался в центре скандала. В Крещение 1482 года, ориентируясь на Студийский устав, чудовский настоятель разрешил своей братии пить богоявленскую воду после трапезы. Разгневанный митрополит посчитал это дерзновенным нарушением церковных канонов, посадил игумена под арест и только после заступничества великого князя и долгих препирательств сменил гнев на милость.

Чудовский архимандрит не только не попал в опалу за свои — с точки зрения Геронтия — сомнительные новации, но и в следующем году оказался кандидатом на новгородскую кафедру, вакантную после ареста Феофила. В Успенском соборе «положыша жребий на престол Елисеа архимандрита Спаского, да Генадиа архимандрита Чюдовского, да Сергиа старца Троицьского, на архиепископьство в Великий Новгород». Жребий пал на Сергия, однако новый владыка пробыл на кафедре всего чуть более десяти месяцев: далекий от политики простоватый старец не сумел совладать с фрондирующей паствой. Теперь власти решили не прибегать к помощи провидения, а назначили на архиерейскую кафедру чудовского архимандрита.

Здесь, на берегах Волхова, Геннадий энергично взялся за дело. Во всяком случае, так живописует деяния своего единомышленника Иосиф Санин: «В лето же 6993 (1484) поставлен бысть архиепископ Великому Новугороду и Пьскову священный Генадие, и положен бысть яко светилник на свещнице Божиим судом. И яко лев пущен бысть на злодейственыа еретики, устреми бо ся, яко от чаща Божественых Писаний, и яко от высоких и красных гор пророческых и апостольскых учений, уже ногты своими растръзая тех скверныя утробы, напившаяся яда жидовъскаго, зубы же своими съкрушая и растерзая и о камень разбивая».

Динамичная картина, нарисованная Иосифом Волоцким, явно не в ладах с хронологией. Появившись в Новгороде, «лев» Геннадий вовсе не торопился пустить в ход свои смертоносные «ногты» и зубы, а только спустя два с половиной года, а именно во второй половине 1487 года, обнаружил очаг ереси — причем, судя по его словам, совершенно случайно: «Распростерлась ересь в Ноугородской земли, а держали ее тайно да потом почали урекатись вопьяне, и аз послышав то да о том грамоту послал к великому князю да и к отцу Геронтию митрополиту».

Подробности же нового вероучения святитель Геннадий узнал, как мы помним, только благодаря раскаянию попа Наума: «И только бы поп Наум не положил покааниа, да и в христианство опять не захотел, ино бы как мощно уведати по их клятве, как они отметаются своих велений», — писал архиепископ.

Тема скрытности жидовствующих — одна из доминант антиеретических сочинений. Вот и протопопы Алексей и Денис, оказавшись в Москве, «не смеюще проявити ничто же не подобно, но таяхуся, яко же змиеве в скважне, человеком же являющеся святии и кротции, праведни, воздержници, тайно же сеюще семя скверное, и многия душа погубиша, и в жидовство отведоша яко же неким отбежати и обрезатися в жидовскую веру».

Однако велеречивые рассуждения на эту тему разбиваются об одну оговорку владыки Геннадия. В феврале 1489 года в послании бывшему архиепископу Ростовскому Иосафу, затрагивая тему грядущего Апокалипсиса, он отмечает: «Ино и я аз слыхал у Алексея: “И мы деи, тогда будемъ надобны”». Может, новгородский архиерей что-то напутал и не стоит, что называется, «цепляться к словам». Но позже, уже после смерти успенского настоятеля, в письме неизвестному Геннадий Гонзов повторит: «А что Алексий, протопоп, Ариев поборник, иже рад седесь яко же Арий, той глагола: “Только изойдут лета, и мы деи будем надобны — ино он не дождал того”».

Дерзкий протопоп не скрывал, что он и его соумышленники обладают знаниями, не доступными официальной церкви. Либо Геннадий вводит в заблуждение своих корреспондентов, либо не так уж и скрытно вели себя еретики. Второй вариант более правдоподобен, ведь протопопы-вероотступники и будущий их разоблачитель на протяжении четырех лет трудились на духовной ниве по соседству — на расстоянии пары сотен шагов, отделявших Чудов от Успенского и Архангельского соборов. Вполне вероятно, что коллеги обменивались мнениями по животрепещущим вопросам бытия и у Алексея, как видим, не было секретов от коллеги.

В этой связи поведение новгородского архиерея порождает целый ряд вопросов. Если Геннадий знал о том, что протопопы «сеюще семя скверное», почему же молчал, скромно скрывая до поры свои смертоносные «ногты»? Боялся поссориться с влиятельными при дворе людьми, — но он и сам был в фаворе у великого князя… Собственно, расположение государя и позволило Гонзову занять в декабре 1484 года архиерейскую кафедру. Это, разумеется, не означает, что все любимцы Ивана Васильевича являлись близкими приятелями или единомышленниками, однако трудно поверить, что кремлевский обитатель Геннадий не знал того, чего не особенно скрывали при дворе — а именно о соблазнительных идеях, овладевших некоторыми его коллегами. И фраза в послании Иосафу это подтверждает.

Почему же откровения Алексея тогда же не подвергли его на эпистолярные упражнения и розыскную активность, как позже признания попа Наума. В другом послании Геннадий сообщает, что земляк и приятель Алексея архангельский протоиерей Денис «за престолом плясал, да и кресту ся наругался». Но почему владыка возмутился означенным богохульством спустя несколько лет? Почему полученные сведения о новом лжеучении так шокировали владыку, если он, хотя бы в общих чертах, давно знал о его направленности? Перечень этих вопросов можно продолжать. И вопросами этими наверняка задавались и современники Геннадия.

Мы далеки от мысли, что ученик Савватия Соловецкого относился безучастно к кривоверию. Но как человек неравнодушный к власти и власть имущим, он имел склонность подольститься к великому князю, нежели докучать ему, обличая его фаворитов. Если бы он решился на конфликт, не видать Гонзову новгородской кафедры, и вряд ли бы Иван Васильевич стал защищать Геннадия от нападок митрополита Геронтия. Не потому ли во время достопамятного инцидента с «неправильным» крестовым ходом вокруг Успенского собора архимандрит Чудова монастыря поддержал Ивана Васильевича, таким образом став на сторону «неизвестных прелестников» или даже входя в их число?

Складывается впечатление, что в своих посланиях Геннадий не столько излагает сведения о ереси и вербует сторонников в своей борьбе с жидовствующими, сколько пытается объяснить мотивы своих поступков и оправдать собственную бездеятельность, поскольку его корреспонденты — епархиальные владыки — прекрасно знали обстоятельства карьеры новгородского архиерея. Даже Иосиф Волоцкий попрекал Геннадия, что тот «не показал о деле не малого попечения».

Соборный приговор

В этой ситуации вполне объяснимо, почему Иван III не спешил разделить с Геннадием его тревоги, почему митрополит Геронтий, к тому же жестко враждовавший с Геннадием, не разделял его озабоченности состоянием умов в новгородской епархии, почему собратья-архиереи, несмотря на активную агитацию, не собирались пособлять ему. И когда в феврале 1488 года в Москве собрался церковный собор, где разбирались обвинения в адрес еретиков, его непосредственного инициатора — новгородского владыку — даже не сочли нужным пригласить на судилище.

Иван III и Геронтий известили Геннадия о его итогах — они никоим образом не отвечали решительному настрою новгородского владыки. Пред собором предстали Герасим Никольский, Григорий Семеновский и его сын дьяк Самсон (Самсонко) — те самые, которые якобы были замечены в богохульстве. Разоблаченные владыкой Геннадием выученики Схарии сбежали из Новгорода в Москву, но защиты здесь не обрели.

На соборном суждении великий князь приговорил их к «градские казни», велев «бить по торгу кнутом». Гридю Борисоглебского собор оправдал: никаких доказательств его вины опричь показаний попа Наума представлено не было. Собственно о еретичестве на соборе не говорилось: новгородцев судили за конкретный проступок. Летописцы сообщают о происшедшем предельно лаконично: «Тое же зимы биша попов новугородцких по торгу кнутьем. Присла их бо из Новгорода владыка Генадеи, что пьяни поругалисы святым иконам, и посла их опять ко владыце».

Осужденные должны были вернуться в Новгород и принести покаяние, в противном случае их следовало передать новгородским наместникам для новой «градской казни». В Кремле явно полагали инцидент исчерпанным. Иначе думал Геннадий, который воспользовался пунктом соборного приговора, позволявшим ему продолжить расследование в случае запирательства виновных, чтобы учинить куда более серьезный розыск, как отзывается сам первогонитель вольнодумцев, «накрепко». В послании Геннадия бывшему архиепископу Ростовскому Иосафу в феврале 1489 года снова в качестве информатора фигурирует поп Наум, снова речь идет о запирательстве еретиков, которых было бы невозможно разоблачить, «аще бы князь великый не приказал своим бояром со мною, своим богомольцем, того обыскати».

Великий князь, повторим, никого «обыскивать» не велел, и тем более не ожидал, что новое следствие принесет сенсационные результаты. Теперь уже в число обвиняемых попали не провинциальные попы-бражники, а высшие чиновники государства в лице Федора Курицына, более того, по убеждению Геннадия, именно дьяк оказался главным зачинщиком ереси. «А то се, господине, състала та беда с тех мест, как Курицин из Угорские земли приехал, да отселе еретицы сбежали на Москву, а писано в подлиннике, что протопоп Алексей, да Истома, да Сверчек, да поп Денис приходили к Курицину, да иные еретицы, до он то у них и печалник, а о государской чести попечения не имеет», — докладывает в октябре 1490 года Геннадий новому митрополиту Зосиме.

Сии ошеломляющие сведения новгородское следствие выведало у дьяка Самсонки, который, оказывается, наблюдал за растленными кремлевскими нравами во время своего пребывания в Москве. Сенсационные разоблачения вызвали очевидное недоумение современников: что мог беглый дьяк Самсонка прознать о делах одного из приближенных великого князя, как мог доподлинно ведать, кто и зачем к нему ходил, и более того, судить о том, достаточно ли печется дипломат о «государской чести». Неудивительно, что, по признанию Геннадия, «моему обыску веру не имут».

Архиерей пытался подкрепить выводы следствия следующими доводами: если бы Самсонка к Курицыну не ходил, откуда бы он мог знать, кто у него собирался. «А потому что Курицин началник тем всем злодеем», — добавлял Геннадий. Столь простодушная мотивировка возбуждала еще большие сомнения в объективности новгородского розыска. Если же Курицын оказался «началником» Самсонки, его опекуном, почему не спас бедолагу от наказания. Не добавляло доверия показаниям новгородца и то обстоятельство, что получены они были под пыткой. Геннадий сознавал, как воспримут этот факт его корреспонденты, и оправдывался тем, что Самсонку пытали не его подчиненные, а люди великого князя, а вернее, великокняжеских наместников.

Однако, несмотря на уязвимость своей позиции, новгородский владыка настаивал на самом суровом наказании обвиняемых. «Да тех, кто в подлинникех писаны, тех бы проклятию предати, да и техъ, къ кому они приходили в соглашение, или кто по них поруку держал, или кто у них печалник…», — указывает он митрополиту Зосиме. На роль «печалника», как известно, следователи назначили Курицына, именно его следовало предать проклятию.

В октябре 1490 года должен был состояться новый собор на еретиков. Незадолго до этого митрополитом Московским и Всея Руси вместо умершего Геронтия стал симоновский архимандрит Зосима. Но для Геннадия ничего не переменилось. Новгородского владыку не только не вознаградили за усердие, но запретили въезд в Москву и потребовали исповедания о вере и отчета о связях с Литвой. Не участвовал он и в поставлении нового митрополита, ограничившись тем, что прислал «повольную» грамоту с согласием на избрание Зосимы.

Понимая, что поддержки у митрополита и великого князя ему не найти, Геннадий основные надежды возлагал на епархиальных владык. По мнению А. И. Клибанова, Геннадий в основном ядре участников собора видел своих единомышленников и упорно работал над тем, чтобы сделать из них союзников. И начало заседаний собора, казалось, оправдало его ожидания.

Собор начался с откровенной провокации — владыки решили отслужить молебен за упокой душ «великих князей и великих княгынь» в Архангельском соборе, где покоятся почившие в Бозе Даниловичи. Там владыки, естественно, обнаружили архангельского протоиерея Дениса, «и реша ему от всех епископов слово поносно ркущи ему: «Изыди, человече, изо олтаря, недостоин еси соборне служить с святыми епископы».

Об инциденте немедленно сообщили Геннадию. Однако устроив обструкцию Денису, владыки далее не обнаружили склонности к радикальным действиям. Собор не вынес посмертного проклятия протоиерею Алексею, не согласился провести в церкви чистку, не вынес огульных обвинений в адрес обвиняемых и вопреки чаяниям Геннадия выразил надежду, что еретики «обратяся на прежнее благочестье».

Расследование свелось к изучению поведения девяти еретиков: изобличенного лично Геннадием в качестве стригольника чернеца Захара, протопопов Дениса и Гавриила, иереев Максима и Василия, дьяков Макара, Гридя, Васюка и Самухи. В палату к Зосиме пришел Иван III «с многыми своими боляры и дьакы» и велел в присутствии обвиняемых прочесть материалы, присланные Геннадием. Выслушал он и показания московских свидетелей. По его указу Зосима сообщил, что говорят о ереси священные правила. В соответствии с ними Зосима и собор отлучили еретиков от церкви по обвинению в хуле на Иисуса Христа, богоматерь, святые иконы. Денис составил особое покаяние.

Представших перед собором изобличили в том, что они «божественную службу неподобно совершающа, ядша и пивша, и Тело Христово ни во чтоже вменяюще и яко прост хлеб, и Кровь Христову яко просто вино и пиво и воду, и иные многи и неподобны ереси творяще противно правилом святых Апостол и святых Отец, но и болшии Ветхаго Закона держахуся, по-июдейски Пасху праздноваху, и в среду и в пяток мяса и млеко ядяху, и иные многи неподобные еретические дела глаголаху и творяху, их же не мощно и писанию предати, и многих простых людей прелстиша своими скверными ересьми».

Иван III не только не привлек к следствию Федора Курицына, но и не произвел никакого «градского» наказания новгородских еретиков, которых попросту возвратили Геннадию. А собственно, на каком основании великий князь должен был выдавать с головою своего многолетнего ценнейшего помощника — на основании полученных под пыткой показаний Самсонки? А почему он должен был безоглядно верить в их правдивость?

Да и тот факт, что осужденных отдали во власть их злейшего неприятеля — новгородского архиепископа, вряд ли можно считать проявлением «либерализма». Некоторых из еретиков отправил в заточение и изгнание сам Иван III. Попавшие в руки Геннадия Денис и Захар вскоре, очевидно, умерли от мучений. Остальных Геннадий велел «жечи на Духовском поли, а инех торговой казни предати, а овех в заточение посла, а инии в Литву збежали, а инии в Немцы». Если уж осужденные смогли сбежать из-под стражи, то пенять Геннадию нужно на самого себя.

Взглянув на список наказанных, мы увидим, что было разгромлено ядро еретического кружка, состоявшее из попов и дьяков с Торговой стороны, — то есть собор на самом деле добросовестно выполнил свою задачу по искоренению обнаружившегося вольномыслия, примерно наказав лиц, стоявших у истоков его распространения.

Геннадий, кроме того, отвел душу, устроив в Новгороде настоящее шоу — велел за 40 «поприщ» от Новгорода посадить еретиков задом наперед на лошадей, надеть им на головы «шлемы берестены остры, яко бесовьскыа, а еловци мочалны, а венци соломены, с сеном смешаны, а мишени писаны на шлемех чернилом: “Се есть сатанино воиньство!” И повеле водити по граду, и сретающимь их повеле плевати на них, и глаголати: “Се врази божий и христианьстии хулници!”».

Апология «гнусного волка»

В исторической литературе укоренилось мнение о том, что вероотступников покрывали высокопоставленные покровители, в том числе Зосима, который и сам якобы являлся еретиком. Но факты скорее свидетельствуют об обратном. За короткий промежуток времени было проведено два соборных разбирательства. В 1488 году новгородцы, бежавшие в Москву, поддержки там не получили и были выданы Геннадию. Накануне собора 1490 года из Москвы сбежали писец Иван Черный, купец Игнат Зубов и вхожий в придворные круги Иван Максимов. Следовательно, беглецы понимали, что не могут рассчитывать на снисхождение. Но раз так, то о каком покровительстве со стороны власть имущих может идти речь?!

А. В. Карташев указывает, что собор 1490 года состоялся под нажимом Геннадия, а недостаточный радикализм решений объясняет пагубным влиянием все того же Курицына. Но почему же в таком разе всесильный Курицын не смог противостоять нажиму новгородского владыки, не предотвратил созыв самого соборного суда и не защитил своих единомышленников, одни из которых пустились в бега, а другие были отданы на расправу Геннадию.

О еретичестве Зосимы мы знаем лишь из сочных ругательных пассажей Иосифа Волоцкого. «Гнусный идолопоклонственный волк, облачившийся в пастырскую одежду, напоял ядом жидовства встречавшихся ему простолюдинов, других же этот змей погибельный осквернял содомским развратом. Объедаясь и упиваясь, он жил как свинья и всячески бесчестил непорочную христианскую веру, внося в нее повреждения и соблазны. Он хулил Господа нашего Иисуса Христа, говоря, что Христос сам себя назвал Богом; он возводил многие хулы и на Пречистую Богородицу; божественные Кресты он выбрасывал в нечистые места, святые иконы сжигал, называя их истуканами. Он отверг евангельское учение, апостольские уставы и творения всех святых, говоря так: ни Царства Небесного, ни второго пришествия, ни воскресения мертвых нет, если кто умер, значит — совсем умер, до той поры только и был жив».

А. И. Алексеев полагает, что Иосиф сознательно извратил взгляды Зосимы, представив его противопоставление праведных дел заупокойным молитвам и службам, как отрицание загробной жизни. Дабы очернить митрополита, по мнению игумена покрывавшего еретиков, Иосиф обвинил его в приверженности «жидовству». Между тем сборник Зосимы содержит и немало антииудейских сочинений, что заставляет усомниться в его симпатиях к еретикам. В самой деятельности Зосимы на посту митрополита никаких отклонений от поведения ортодоксальных владык не обнаруживается.

Б. А. Успенский обращает внимание на то, что после смерти Зосимы он был внесен в синодики, и Русская церковь поминала его как своего почившего главу, то есть как православного митрополита, а старообрядцы продолжают поминать его и по сей день. Оставив митрополию, он не был подвергнут какому-либо наказанию или запрещению, но удалился в хорошо знакомый ему Симонов монастырь. Едва ли это было бы возможно для заподозренного в ереси. И в дальнейшем Зосима продолжал считать себя архиереем: известно, что в 1496 году он причащался в Троице-Сергиевом монастыре «на орлеце во всем святельском чину».

Сегодня официальная церковь не готова однозначно расценивать фигуру митрополита. Доцент Сретенской духовной семинарии О. Стародубцев, даже целиком полагаясь на свидетельства Иосифа Волоцкого, не решается аттестовать Зосиму еретиком: «Возможно, и не являясь убежденным последователем ереси жидовствующих, он все же по своей тяжкой приверженности всевозможным страстям не был, согласно канонам, достоин не только предстоятельства, но даже и низших степеней священства».

На самом деле Симон был человеком в церкви случайным, хотя, с другой стороны, его появление на митрополичьей кафедре вполне объяснимо. Ивану III изрядно надоел вечный фрондер Геронтий, которого государю пришлось терпеть без малого пятнадцать лет; на месте первоиерарха церкви он пожелал видеть человека в первую очередь лояльного. Зосима вполне отвечал этому требованию. Он происходил из семейства Брадатых, многие представители которого служили при дворе, в том числе упоминавшийся нами ловкий политтехнолог, изыскивавший «вины» мятежных новгородцев. Находившаяся под великокняжеским патронатом Симонова обитель была тесно связана с правительственными кругами.

Установлено, что в добрых отношениях с монастырем находился князь Иван Патрикеев, а также близкая к Патрикеевым семья казначея Ховрина. Л. И. Ивина, сообщая о том, что Иван Иванович Молодой, будучи суверенным правителем Костромы, подтвердил жалованные грамоты Симонова монастыря на его галичскую вотчину, полагает, что соправитель пошел навстречу обители из уважения к Зосиме. Помимо Зосимы в актах Симонова фигурирует влиятельный старец Досифей Курицын, очевидно, приходящийся родственником могущественному дьяку.

Увы, но лояльностью и личными связями достоинства Зосимы исчерпывались. К роли главы Русской церкви он оказался совершенно не готов. Бражник и содомит оказался удобной мишенью для нападок на власть, как церковную, так и светскую, и в 1495 году он «оставил митрополию не своей волею, но непомерно питиа держашеся и о церкви Божии не радяше».

Неудовлетворительные для гонителей ереси итоги соборов 1488-го и 1490-го годов обусловлены несколькими вполне очевидными причинами. В первую очередь это слабая доказательная база обвинения. Вдобавок Геннадий не получил поддержку архиереев, на которую он так рассчитывал. И виноват в этом он сам. В поисках аргументов, способных подвигнуть епархиальных начальников выступить единым фронтом против ереси, он прибегнул к тривиальному шантажу, однако перегнул палку.

В послании участникам собора Геннадий недвусмысленно намекал: «А ваши архимандриты, и игумены, и протопопы и попы соборные с еретики служили: ино ведь иному отлучение, а иному извержение писано». Что могли уразуметь из этого «месседжа» епархиальные владыки: что весь подчиненный им клир обязан пройти своеобразную переаттестацию на предмет причастности к жидовствующим. Но кто в этом случае станет верховным судьей — разумеется, наш добрый знакомый Геннадий, главный борец с объявившимся злом и ведущий эксперт по ереси и еретикам. Только он имеет право определять, кто достоин своего звания, а кого надлежит извергнуть из лона церкви.

Более того, участники собора понимали, что меч кадровых чисток занесен и над их головами. Накануне собора Геннадий пенял митрополиту Зосиме: «Хочешь ставить владыку коломенского, когда не управил дела еретического». Значит, каждый кандидат на вакансию должен подвергнуться тщательной проверке на предмет вероятной связи с жидовствующими. А быть может, не только кандидат, но и сами правящие архиереи — кто мог знать, до каких пределов распространится инквизиторское рвение Геннадия. В послании митрополиту новгородский владыка пишет: «Толко же ты, господин отец наш, тех еретиков накрепко не обыщеши, да их не велишь казнити да проклятью предати, ино уж мы какие то будем владыки, что ли паки наше пастырьство зовется?». Очевидно, что Геннадий не в самом себе, любимом, сомневается, и не к собственной особе обращает риторический вопрос.

Новгородский архиепископ таким образом претендовал на роль вершителя судеб всех священнослужителей московской митрополии — от приходских попов до епископов. Епархиальные владыки быстро смекнули, чем грозит им бурная деятельность новгородского коллеги. Потому они с удовольствием воспользовались моментом, чтобы расправиться с Денисом, который в их глазах, очевидно, представал надменным выскочкой, но не стали рубить сучья, на которых сидели, и мастерить из них лестницу для Геннадия, затеявшего в Русской церкви охоту на ведьм.

Комментируя послания новгородского архиепископа, А. В. Карташев отмечает, что «Геннадий до известной степени терроризировал и митрополита Зосиму, и великого князя». И епархиальных владык, — добавим мы. Понятно, что «терроризируемым» подобная ситуация совсем не нравилась, и они решили дать «террористу» достойный отпор. Участники собора понимали, что амбиции Геннадия угрожают их прерогативам и самому положению в церковной иерархии, а потакание его далеко идущим намерениям таит куда более опасностей для русской митрополии, чем шатость среди новгородских иереев.

Наконец, участники собора не решились благословить карательные меры, предложенные новгородским архиереем, поскольку сомневались в том, что главный обличитель до конца искренен и его поступками движет исключительно желание очистить церковь от еретической скверны. Насколько глубоким было это сомнение сказать невозможно, но в том, что Геннадию не удалось убедить епископат в чистоте своих помыслов, сомневаться не приходится. Что и стоит считать главной причиной неудачи его планов, а не гипотетическое давление со стороны великого князя и митрополита.

Неожиданное появление в числе основных обвиняемых Федора Курицына, та очевидность грубых приемов следствия, которое возвело дьяка в ранг закоперщика ереси, обнаружили политическую подоплеку антиеретической кампании. На этом фоне благочестивые воззвания Геннадия — «А толко ныне о тех еретицех конца не учините, ино то уже явьствено вере нашей попрание» — могли вызвать у участников собора только раздражение.

Бытие определило сознание

Геннадий уезжал в Новгород верным сторонником великого князя, но спустя пять лет, по сути дела, бросил ему открытый вызов, обвинив его ближайшего помощника в тяжких проступках. Как мы уже знаем, будущий архиепископ еще до отъезда в Новгород знал о вольномыслии протоиереев Алексия и Дениса, но «вспомнил» об этом несколько лет спустя. Причина метаморфоз, которые претерпел Геннадий, кроется в возможностях, которые предоставлял ему его новый статус: положение главы новгородской епархии разительным образом отличалось от положения чудовского архимандрита, чье благополучие всецело зависело от государева расположения.

Архиепископ Новгорода был подлинным духовным сеньором. Его роль в своей феодальной республике с очень раннего времени совершенно особая: он — глава и хозяин Новгородского Дома Софии, религиозного и политического центра республики, с его огромными владениями и богатствами. В распоряжении новгородского владыки — огромные вотчины, разбросанные по всем пятинам Новгородской земли, в которых он пользовался, в сущности, неограниченными суверенными правами.

Управление ими осуществлялось при помощи многочисленных служилых людей — софьян, разделявшихся на разряды и сообразно со своим положением занимавших те или другие должности, связанные с кормлениями. В положении новгородских владык была еще черта, роднившая их с западными сеньорами: наравне с крупными светскими феодалами они должны были выставлять со своих земель особый полк.

В середине XV столетия церковные владения в Новгороде занимали почти 20 % от общего числа новгородских земель. Причем во владении самого архиепископа находилось свыше 5 % земель. Фонд владычных земель в Новгороде был гораздо значительнее, чем тот, что находился во владении митрополичьей и епископской кафедр в Северо-Восточной Руси. И это при том, что в январе 1478 года Иван Васильевич реквизировал у новгородского владыки 10 волостей (а хотел половину) и вдвое сократил земельные владения крупных монастырей. По оценке Б. Д. Грекова, «обедневшему Софийскому дому могла позавидовать любая архиерейская кафедра и даже сам московский митрополит».

Для Геннадия, оказавшегося крупнейшим землевладельцем в государстве, вопрос о церковных и монастырских имуществах стал жизненно важным, а Иван Васильевич из бесценного благодетеля превратился в человека, угрожающего его благосостоянию, поскольку великий князь был не прочь повторить секуляризационный опыт. Иван III, очевидно, полагал, что верный ему Геннадий станет добросовестным помощником в этом деле. Но он обманулся в новом архиепископе, как в свое время обманулся в Иосифе. Отныне мы видим Геннадия в первых рядах защитников церковной и монастырской собственности. Неслучайно при Геннадии в текст «Чина православия» было внесено анафематствование всем «начальствующим и обидящим святые божии церкви».

Однако как внезапно Геннадий вступил на стезю разоблачительства, так внезапно «сошел с дистанции». «Девятнадцать лет продолжалась борьба святителя Геннадия и преподобного Иосифа с сильнейшей попыткой противников Православия изменить весь ход истории Русской Церкви и Русского государства», — торжественно сообщает Настольная книга священнослужителя, ведя отсчет от поставления чудовского архимандрита на архиерейскую кафедру до последнего собора на еретиков, состоявшегося в 1504 году. Очевидное преувеличение: наступление архиепископа Геннадия на жидовствующих оказалось бурным, но достаточно не продолжительным.

Ересь Геннадий обнаружил в 1487 году, а именно, по подсчетам Е. Е. Голубинского, во второй его половине, а к 1492 году его противоеретические выступления заканчиваются. Участие новгородского владыки в гонениях на жидовствующих продолжались не более пяти лет и прекратились довольно неожиданно, поскольку, судя по уверениям гонителей, зло не только не исчезло, а распространилось и пустило глубокие корни. Однако Геннадий с некоторых пор достаточно индифферентно взирал на успехи супостатов, ограничиваясь просветительской деятельностью.

Даже после того как еретик Кассиан оказался игуменом одного из крупнейших новгородских монастырей — Юрьева, Геннадий более не «терроризировал» светских и церковных начальников призывами к уничтожению зла, и даже перестал снабжать своих единомышленников сведениями, необходимыми для его изобличения. Иосифу Волоцкому приходилось довольствоваться старыми новостями, выдавая их за свежие. Так, Я. С. Лурье обращает внимание на то, что приведенный Иосифом эпизод надругательства некоего Алексейки Костева над иконой Успения Богородицы, который, по утверждению автора, произошел уже после завершения собора 1490 года, заимствован из послания владыки Геннадия к его участникам.

У Геннадия остались причины опасаться верховной светской власти и враждовать с ней, однако с определенного момента он не решался вступать с ней в открытое противоборство, хотя прежде откровенные знаки неудовольствия со стороны Ивана III и митрополита Геронтия, а также фактическая опала не мешали досточтимому архиерею предпринимать шаги, за которые иные иерархи церкви и в иных обстоятельствах могли лишиться сана.

Значит, прежде действовал некий фактор, который подталкивал владыку к антиеретическим по форме и оппозиционным по сути выступлениям и позволял ему рассчитывать на то, что они останутся без последствий. «Вычислить» этот фактор не составляет труда. Период активного участия Геннадия в гонениях на жидовствующих совпадает со временем пребывания в Новгороде в качестве наместника Якова Захарьина (с августа 1485 по июнь 1493 г.), который к тому же в 1487–1489 годах начальствовал над городом вместе со своим братом Юрием. Именно на эти годы безраздельного правления Захарьиных, принадлежавших к старомосковскому роду Кошкиных-Кобылиных, приходится пик инквизиторской активности новгородского архиерея.

Начало преследования еретиков в 1487 году совпадает с разгаром движения горожан, недовольных самоуправством Якова Захарьина. Типографская летопись помещает известие о репрессиях среди новгородской знати сразу же после записи о том, что зимой из Новгорода привели «боле седми тысящ житих людей на Москву, занеже хотели убити Якова Захарича, наместника новгородцкого, и инных думцев много Яков пересече и перевешал». Следующая волна «выводов» падает на 1488 год, когда смерть от рук возмущенных новгородцев теперь якобы грозила уже Юрию Захарьину. Зимой 1488 года Иван III «переведе… многых бояр и житьих людей, гостей, всех голов болши тысячи…; а в Новгород в Великый на их поместья послал московскых многих лутших гостей и детей боярскых и из иных городов».

Союз меча и кадила

Трудно сказать, насколько агрессивный и массовый характер в действительности носило выступление новгородцев против братьев-наместников, в какой степени его спровоцировали злоупотребления Захарьиных, либо недовольство новыми порядками и подчиненным положением не позабывших о своих вольностях новгородцев. Была ли это сознательная или невольная провокация со стороны наместников, но разоблачение ереси Геннадием очень «органично» сочетается с гонениями на возмущенных горожан. Архиепископу и Захарьиным пришлась по вкусу эффектная роль гонителей зла — будь то в виде вспышки народных волнений или проявлений дерзкого вольнодумия.

Проводя жесткий правительственный курс, братья не забывали о своем кармане. Якову Захарьину в Вотской и Шелонской пятинах принадлежало 800 коробей земли. Наместники получали значительные кормы с местного населения, распоряжались судебно-административными делами. Возможностей для злоупотреблений имелось предостаточно, и Захарьины, скорее всего, ими пользовались весьма широко. Трудно было найти лучший способ сохранить расположение Ивана III и отмести любые подозрения в различного рода провинностях, чем раскрыть заговор против верховной власти и примерно наказать мятежников. Задача облегчалась тем, что великий князь новгородцев явно недолюбливал и охотно подозревал их во всевозможных шатостях и изменах.

Геннадию появление врагов в лице жидовствующих пришлось как нельзя кстати. Его предшественника Сергия — первого присланного из Москвы главу Софийского дома — фрондирующие местные клирики вынудили оставить кафедру. Сергий разобидел новгородцев своим высокомерием. Так, еще по дороге к месту назначения он отказался поклониться мощам новгородского владыки Моисея. Геннадий учел эти ошибки и действовал осмотрительнее. Новый владыка при каждом удобном случае подчеркивал свое уважение к новгородским обычаям и, в частности, первым из московских архиереев стал носить традиционный белый клобук новгородского архиепископа. В дальнейшем он воспользовался местной новгородской легендой, связанной с происхождением этого головного убора, для поднятия престижа кафедры.

Новому архиерею помимо пряников требовался и кнут для строптивых аборигенов. Разоблачение ереси оказалось весьма действенным инструментом давления. Возможно, лица, входившие в клуб вольнодумцев, держались чересчур независимо с новым владыкой, памятуя о перебравшихся в столицу товарищах, чью влиятельность и особенно готовность заступаться за давних знакомцев они явно переоценивали. А недовольных новым архиереем в епархии имелось предостаточно — заняв кафедру, Геннадий затеял некую «переаттестацию» среди местных клириков, введя в практику выдачу ставленных грамот — разумеется, не за бесплатно. Подобное новшество, разумеется, не могло понравиться духовенству, не говоря уже о том, что оно шло вразрез с новгородской традицией выборности священников. Псковичей Геннадий возбудил против себя настолько, что они запретили своим священникам служить вместе с владыкой.

Геннадию удалось прижать к ногтю наиболее нелояльных клириков, продемонстрировав всем прочим недовольным мрачную перспективу оказаться в рядах гонимых в качестве еретиков. Так, собственно, и произошло с чернецом Захаром, которого в собственно жидовстве никто не обвинял. Провинился он тем, что с 1486 года слал повсюду по новгородской земле, а также в Москву обличения владыки Геннадия в симонии. Решительного критика архиепископа не только осудили заодно с попами, к кружку которых и к чьим воззрениям он не имел ни малейшего касательства, но и для пущей важности объявили наряду с Курицыным начальником всех ересей.

Но только ли личными сиюминутными конъюнктурными соображениями объясняется репрессивный напор Геннадия Гонзова и братьев Захарьиных? У последних имелись свои резоны всемерно поддерживать изыскания архиепископа. Вернемся в начало столетия — во времена княжения Василия I Дмитриевича, когда наиболее влиятельным лицом на Москве считался Иван Федорович Кошка, коего крымский хан Едигей называл его старейшиной бояр и единственным советником великого князя. Но после появления в Москве Патрикеевых и прочих «выезжан» влияние боярина Кошки заметно падает. Следующее поколение Кошкиных не оставило заметного следа в истории.

Вероятно, недовольство своим положением подвигло Захария Ивановича Кошкина во время междоусобной войны в правление Василия Темного изменить великому князю и бежать в Литву. Это обстоятельство вроде бы и не помешало карьере его сыновей Юрия и Якова Захарьиных, о чем свидетельствует хотя бы то же назначение в Новгород, многие прочие важные поручения Ивана III и наконец боярские звания. Яков Захарьич заседал в думе с 1479 года, Юрий — с 1483-го.

И все-таки положение Ивана Юрьевича Патрикеева, а затем и его сына Василия несравненно выше положения братьев Захарьиных. Князь впервые упоминается как воевода в 1455 году, успешно одолевший татар, переправившихся через Оку у Коломны. Иван Патрикеев занимал выдающееся положение при Иване III, как «наивысший воевода государя нашего». Достаточно сказать, что именно Иван Юрьевич принимал присягу московскому государю новгородцев в 1478 году. Близость Гедиминовичей к государю выражалась еще и в том, что двор Патрикеевых располагался в самой старой части Кремля — у Боровицких ворот. Когда великокняжеские палаты перестраивались, государь жил у Патрикеева.

Захарьины с несомненной ревностью следили за успехами потомка Гедимина и его родичей. Правда, лишь однажды ревность эта вырвалась наружу — во время литовского похода 1500 года великий князь послал на помощь отряду Юрия Захарьина тверскую рать под командованием племянника князя Ивана Юрьевича — Даниила Щени. В объединенном войске Щеню назначили воеводой в большой полк, а Захарьина — в сторожевой. Внук Ивана Кошки оскорбился и бил челом великому князю в том, что ему «невмочно» служить в сторожевом полку и «стеречи князя Данила».

Разразившийся конфликт пришлось разбирать Ивану III, который решительно пресек претензии обиженного боярина. А. А. Зимин замечает в этой связи, что здесь нет местнического дела. Действительно, Юрий Захарьин прекрасно понимал, что не имеет никаких формальных оснований оспаривать назначение Щени, однако раздражение против Патрикеевых было столь велико, что боярин не смог его сдержать, даже предугадывая недовольство великого князя.

Отсутствие возможности оспорить выдвижение служебных князей вынуждало старомосковских бояр искать иные способы изменить сложившееся положение. Появление на московской политической сцене литовских выезжан, спаянных и общей судьбой, и родственными связями, их наступление на позиции нетитулованного боярства заставило последних сплотиться, выступать единым фронтом в защиту своих интересов. Враждебность в отношениях между старомосковскими боярами и служебными князьями была столь очевидна, что Иван Васильевич не только прекрасно знал о ней, но и использовал ее в своих целях, отряжая первых (И. Челяднин, М. Захарьин) в войска следить за вторыми.

Однако недовольство сложившимся положением не ограничивалось местническими претензиями, а побуждало старомосковское боярство искать альтернативу сложившейся политической конфигурации. Такой альтернативой, как мы уже отмечали, представлялась Софья Палеолог, ее сын Василий и люди их окружавшие, в том числе симпатизировавшие удельным властителям в пику великому князю и его соратникам.

На настроения Захарьиных могло отразиться то обстоятельство, что заточенный в Вологде боровский князь Василий, супруга Михаила Верейского Елена, вдовствующая великая княгиня Мария, она же инокиня Марфа, явно сочувствовавшая младшим сыновьям, особенно Андрею Углицкому, — все они были детьми М. Ф. Кошкиной, сестры того самого Ивана Кошки, задвинутого на обочину политической жизни литовскими «выезжанами».

Стоит отметить тесную связь Захарьиных с другим старомосковским кланом Морозовых. Тетка новгородских наместников была замужем за И. Г. Морозовым. Юрий Захарьин был женат на дочери сподвижника Софьи Палеолог И. Б. Тучка-Морозова, попавшего в опалу в 1485 году. Так что связь видного боярина с партией реванша подкреплялась матримониальными узами. Забегая вперед, отметим, что на церковном соборе 1531 года, разбиравшем обвинения против Максима Грека и Василия Патрикеева (в иночестве Вассиана), в качестве одного из главных обвинителей выступал сын Юрия Захарьина Михаил. Примечательно, что он упирал на то, что обвиняемые отступили в «жидовской закон». Помимо М. Ю. Захарьина обвинителями выступали его двоюродный дядя М. Б. Тучков с сыном Василием — семейные сявзи оказались живучими.

Первая решительная атака Захарьиных против тогдашних фаворитов была осуществлена именно в Новгороде. Отметим, что «герой» сражения при Орше, «не сработавшийся» с племянником И. Ю. Патрикеева, Иван Андреевич Челяднин был сыном боярина Андрея Федоровича Челяднина, посланного наместником в Новгород на смену Захарьиным. Другой сын А. Ф. Челяднина Василий известен как большой друг Иосифа Волоцкого. Морозовы также имели устоявшиеся связи с городом на Волхове, многие из представителей этого старомосковского рода назначались на новгородское наместничество. По всей видимости, Новгород неслучайно стал опорным пунктом, откуда партия реванша решила начать свой поход на Москву.

Захарьины, возможно, и не строили далеко идущих политических планов, не собирались составлять заговор против государя или даже примыкать к подобному рисковому мероприятию. Они также не спешили идти по стопам тех же Тучковых-Морозовых, которые слишком открыто солидаризировались с Деспиной и пострадали за это.

Братья поступили хитрее — оказавшись безраздельными властителями в Новгороде, они использовали подвернувшуюся возможность, чтобы поставить под удар ближайшее окружение Ивана III. Причем сделали они это чужими руками — а именно архиепископа Геннадия, и под самым что ни на есть благовидным предлогом — изобличая врагов веры и государства. Владыка быстро нашел общий язык с Захарьиными. По оценке Н. Н. Розова, архиепископ Геннадий по своему происхождению и имущественному положению был крепко связан со старым московским боярством и естественным образом примыкал к партии реванша.

Фрондеры, волею судеб оказавшиеся в Новгороде, рассудили, что фигуры калибра Ивана Патрикеева им не по зубам, и тогда избрали своей мишенью дьяка Курицына и прочих нетитулованных лиц, вхожих в придворный круг. Так усилиями творческого союза архиерея и воевод появились на свет сенсационные разоблачения Самсонки, которые пусть не привели к немедленным результатам, но стали краеугольным камнем всей кампании по дискредитации «партии власти»; кампании, которая то затихала, то вновь набирала обороты, в зависимости от того, чье влияние брало верх при дворе. Запустившие ее поступательное движение братья Захарьины остались как бы в стороне от разгоравшихся баталий и не потеряли благоволения великого князя.