Евангелие от Джексона

VI

Спроси кто у Николая, что его заставило пойти работать на почту, он вряд ли смог бы дать вразумительный ответ. Действительно, нужда, что ли? Так нет. Конечно, та сотня с хвостиком, что он там имел, лишней не была, но особой погоды в его холостяцком бюджете не делала и обойтись без нее он мог вполне… Свободное время? Отчасти — да. На основной работе он не уламывался, с начальством не конфликтовал, жил дружно, а потому, когда в том была необходимость, мог спокойно отлучаться по своим делам. Какой-то иной интерес?..

Все было просто. Однажды на улице остановился у доски объявлений и в одном из них вычитал: «…городскому отделению связи требуются доставщики телеграмм. Условия работы по договоренности»… Почта находилась рядом, и он заглянул туда скорей всего из обыкновенного любопытства. Когда там ему объяснили, что к чему, он решил попробовать. «В конце концов, — подумал он, — не контракт века заключаю, не понравится — брошу».

Но случилось так, что он втянулся, и даже занимался этим делом в охотку. Оно вносило какое-то разнообразие в его достаточно замкнутую жизнь. Многочасовое хождение по улицам и дворам служило хорошим тренажем для ног и профилактикой от гиподинамии. При его малоподвижном образе жизни это было очень кстати.

И еще. У Николая Лодина было серьезное увлечение: он писал. Контакты же с различными людьми, наблюдение всевозможных сцен городской жизни давали пищу для размышлений, будили воображение, подсказывая необычные сюжетные ходы для его будущих произведений, порождали незатасканные поэтические метафоры и сравнения. Верно заметил один философ, что мысль человека работает лучше всего, когда его тело находится в движении.

Для кого-то со стороны мог показаться странным молодой человек, остановившийся в уличной толпе и что-то торопливо записывающий в небольшой блокнотик. А тому было все равно, что о нем подумают: важно было не упустить интересную мысль, зафиксировать ее пусть даже в непричесанном виде — придет время, всякий набросок сгодится; любой дом, пусть самый огромный, строится из отдельных кирпичиков.

Писать стихи и рассказы он начал давно, еще в школе. Что это было, потребность, призвание, кто знает… В юные годы почти каждый из нас брался за перо — поэтами и прозаиками становились очень немногие, выдающимися — одиночки. Но было у тогдашнего Коли детское честолюбивое желание выделиться перед сверстниками, более того — оставить на этой Земле о себе долгую добрую память. Желание само по себе похвальное, но как его осуществить? Из множества способов и вариантов он выбрал путь, представлявшийся ему наиболее подходящим, — литературу, полагая, что на этом поприще снискать лавры будет проще всего. Он решил осчастливить человечество шедевром…

С младых ногтей он много и увлеченно читал, книги были основным его досугом, особым миром, в который Коля уходил, погружался с большим удовольствием, граничащим с блаженством. Родители его в этом поощряли — все лучше, чем шкодничать по задворкам с подозрительными дружками, — школьный библиотекарь не могла им нахвалиться, называя лучшим книгочеем школы, ставила в пример и придерживала для него самые свежие бестселлеры. Багаж его познаний с годами несомненно рос и пополнялся, представления о жизни становились цельными, и он стал подумывать, что и сам уже сможет писать книги не хуже именитых сочинителей. Заряженному неисчислимыми идеями и жгучим желанием высказаться, поведать всему миру сокровенное, выстраданное в недрах юной души слово, ему казалось: стоит лишь засучить рукава, засесть за письменный стол над листом бумаги, и успех, а стало быть и широкая известность, обеспечены. Тем более что и дебют в школьной газете был удачным — его стихотворение на злобу дня некоторые ученики даже знали наизусть, а рассказ о трагическом происшествии на танцплощадке был рекомендован в областную молодежную газету.

Лодина это вдохновило, и он пошел дальше. Первый штурм литературных вершин Коля предпринял в шестнадцать лет, когда послал небольшую свою повесть в журнал «Юность». Название ее было броским — «Пади к моим ногам!» Увы, чуда не произошло — никто и ничто к его ногам не упало. Пегас начинающего автора оказался хилым и не потянул; атака сходу на священный Олимп завершилась полнейшим фиаско. К тому же попутно выяснилось, что там, на заветной вершине, его никто не ждет. Тем более с распростертыми объятиями. Он не учел главного — на любой вершине свободных мест не бывает, они всегда заняты. Повесть, написанную от руки, ему возвратили. Рецензия литконсультанта была, мягко говоря, разгромной и до обидного краткой. Поражение Коля переживал тяжело, болезненно, полагая, что отказ — не что иное, как обычные козни столичных писак, не желающих признавать талант молодого конкурента.

Со временем горечь улетучилась, он успокоился, отошел, но от своих помыслов о литературной славе не отказался. Он продолжал писать, однако работал не так торопливо, как раньше — каждую строчку рассказа, каждое четверостишие он старался довести до совершенства, насколько позволяло его умение. Позднее, учась в институте, он стал заниматься в литобъединении, которым руководил редактор вузовской многотиражки, опытный журналист и автор нескольких книг о гражданской войне. От него Николай почерпнул немало полезного. Дельные советы Леонида Иосифовича были хорошим подспорьем для Лодина, и он потом не единожды вспоминал своего наставника с благодарностью.

Однажды, разбирая работы на одном из занятий, Леонид Иосифович сказал ему:

— У тебя, Коля, несомненно, получается. Работай над собой, над словом, и успех обязательно придет. У тебя искра божия в наличии имеется — я в таких случаях редко ошибаюсь. И побольше фантазии, вдохновенья, полета мысли. Твой серьезный минус — ты слишком рационален, в твоих рассказах не хватает сумасшедшинки. А большой писатель без этой самой сумасшедшинки никогда не состоится.

Студенческую многотиражку он рассматривал как трамплин для прыжка в большую литературу. Там он пробовал свои силы, напечатал первые серьезные материалы. По объему они были незначительны, а потому, как казалось Николаю, в его творческой судьбе решительно ничего не меняли. В большое плаванье можно отправляться только на большом корабле, думал он. Вот он и строил этот корабль, упорно корпел над ним последние годы. И теперь его долгая кропотливая работа приближалась к финишу — монументальный роман о современной молодежи был почти закончен…

Работа на почте большого ума не требовала: получил из операционного зала кипу телеграмм, отсортировал свои-чужие согласно участку обслуживания, и вперед по адресам. Разнес — вернулся назад, ну, и все по новой.

Как-то так получилось, что из всех пятерых коллег наиболее тесные отношения у Лодина сложились с пенсионером по фамилии Цульский. Этот хмурого вида пожилой мужчина, с вечно небритым, неприветливым лицом, в любую погоду ходивший в одном и то же сером прорезиненном плаще и форменной фуражке работника профессиональной пожарной охраны, на самом деле оказался человеком доброжелательным и словоохотливым. Он работал на почте давно и свое нехитрое дело знал досконально.

— Особливых трудностей в нашей работенке нетушки, — говорил он Лодину, посвящая его в тонкости дела. — Главное две вещиции: район, дома, улицы знать как азбуку и депеш по важности отличать. Если кажный депеш будешь получателю персонально вручать — исходишься враз, ножек-то надолго не хватит. А ты не колготись, прочел депеш, а там «поздравляю с праздником…», а тот праздничек еще после четвергового дождичка наступит, депеш — смело в ящик! Ну, кагды там с грифом «срочная», или «встречайте завтра, поезд такой-то, вагон нумер такой-то», тада извольтесь приватно в руки. Ну, а если в ней значится такое: «Доехала хорошо, Маша — Дуняша» — опять же в ящик, — не бояре, чтоб на тарелочке им, как слуга, не к спеху. Хорошо ведь оно и есть хорошо — чего коней из-за этого шпорить да загонять, значит ихний сродственник или кто там еще, жив, целехонек и уже на месте жует пироги. Скажу тебе так: плохую известию надо тащить без промедления, тут шутковать не стоит, а хорошую можно и придержать, потомить клиента, тада и радость слаще покажется.

— А такую, например, в руки или как? — Лодин показал Цульскому одну из телеграмм.

— Так-с, — сказал тот и, читая текст, беззвучно зашевелил губами. — Такую с улыбочкой подают… «родился сын…» новость наиважнецкая, можно сказать, верную трешку оттяпаешь, да еще и магарыч выставят, винтом назад выйдешь. А вообще есть мест двадцать так, тридцать, где без чаевых не отпустят, я такие адреса обслуживаю всегда с настроеньицем…

— Вы, наверное, многих уже хорошо знаете за столько-то лет?

— Еще бы, — зарделся старик, поглаживая свой линялый, нелепого вида и фасона галстук. — Раскладываешь депеш по маршруту, а человек уже перед глазами, видишь, точно в зеркале; ага — Петров, адрес такой-то, знаешь — главный инженер завода, интеллигент, лицо умное; Сидоров, к примеру, — этот железнодорожник, пьянчужка одиночный, вдовец, какая-нибудь там Семенова, ага, — это дурочка психушная — лучше не сталкиваться…

— Интересно… — рассеянно произнес Лодин, задумавшись о чем-то своем.

— Хм, интересно, да это что? Тут, пока депеш носишь, такого наглядишься… У меня за все годы столько приключеньев случалось. Вот историйку вспомнил… Хе-хе, забавная. Несу депеш на Симаня, морячке одной. Муж телеграфирует, судно пришло в Вентспилс, завтра, мол, жди дома. Ну, второй этаж, труд невелик подняться, звоню — звонок не действует, хотел уже оглобли повернуть, в ящик сообщеньице оприходовать, а тут сквозняк подул или что, дверь — хоп, и приоткрылась. Я осторожно захожу, музыка тихо играет. Прихожую прошел — никого, иду дальше, в комнату, ну, а там… хе-хе, моя адресаточка нагишком, а на ней парнишечка молоденький прыгает, как козлик. Забавляются, увлеклись… Ей то уже все сорок, а пацан-то совсем зеленый, прыщавый. А рядом вовсю видео накручивает и по телеку сценки такие: мужики, бабы, звери — все скрестились, тьфу, гадость. Они, видно, полюбовнички мои, таким макаром себе охоту распаляют, развратные, просто так им уже скучно, картинки подавай… А может, и не срабатывает что-то без допингу, народец-то нынче жидкий пошел — химией питается, газами дышит. Зашел я, значит, а гражданочка моментально в конфуз, что-то там на себя накинула, депешку трясучими ручками взяла, словно утюг каленый. Смутилась, ужас! Прочла — ко мне чуть не на коленках, товарищ, дорогой, вы ничего не видели, ведь правда? А сама десятку в карман сует. А я, чтоб поддразнить маненечко: кто его знает, говорю, может видел, — а может и не видел, чего-то я еще и сам пока не разберусь. А она мне причитает: «А вы разберитесь, дорогой, только правильно разберитесь, а то у меня муж ревнивый, зверь, кровь азиатская, убьет и не поморщится». И опять же, лезет в буфет, где напитки, и мне в сумку бутылку заморскую шух, форма у ней такая чудная: груша не груша, бочонок — не бочонок, х… в общем голландский… Странный оказался, мать его туды, голубенький такой, а в нем серебринки, точно снежок искрится. Ну, взял я, чего ж делать, когда тебе насильно пихают, а сам думаю: «Не мужа ты, стервоза, пугаешься, что прибьет, а жизнь такую медовую да блядскую упустить боишься. Удобно ты в ней жируешь, вот и дрожишь, замазываешь…» После пришел домой, налил чарочку и рассуждаю, как бы от этих снежинок в горле не запершило, а то затошнит — вся эта прелесть голубая назад отрыгнется. Выпил — ничего, пошло. Значит они там все продумали, как и красоту и вкус соблюстить. Надо сказать, ликер этот штука душистая, приятственная. В некотором роде, но слабая… Ее девицам нецелованным пить, а я б перцовочку предпочел, это дело наше, знакомое, забытое, правда, за отсутствием, хе-хе…

Цульский и впоследствии рассказывал Лодину немало разных забавных эпизодов. Да и сам Николай со временем повидал всякого. Как-то в старом деревянном доме свалился с лестницы — оперся на перила, а они прогнили вконец, ну, и загремел, хорошо, что удачно, легкими ушибами отделался. В другой раз на него в подъезде ни с того ни с сего собака какая-то дурная накинулась, еле отбился. И чем он ей не угодил? Разделала его, как бог черепаху — брюки измахратила в лапшу, но ноги не покусала. Лодин и такому исходу потом радовался, а то гадай: бешеная была эта тварь или нет. А уколы против бешенства, он слышал, процедура, ну, очень неприятная.

Был и такой случай. Срочная телеграмма, суть такая: адресат должен встретить вечерним рейсом самолет из Москвы; с экипажем ему пересылали какое-то лекарство. Звонил, звонил — дверь не открывают. Зашел через пару часов — тот же результат. Обратился в квартиру рядом. Те отвечают, мол, странно, но своего соседа уже пятый день не видели, на глаза не попадался. Ну, закрутилось: сообщили в ЖЭР, участковому, дверь вскрыли, а там — труп и душок уже такой пошел — святых выноси… Потом выяснилось — инфаркт. И мужик-то не старый совсем — шестидесяти не исполнилось…

Более чем за год работы Лодин знал назубок каждую улицу, каждый закоулок, черные ходы домов, проходные дворы своего района. До этого он и не мог вообразить, какие трущобы скрываются порой за внешне пристойными фасадами многих домов. Отдельные строения напоминали музейную архитектуру позапрошлых столетий. Подъезды таких халуп, со стенами, исписанными похабщиной и любовными формулами, с потолками, будто оспинами покрытыми копотью сгоревших спичек, источали стойкое отвратительное зловоние — смесь запахов кошачьей мочи, табака, пота, гнилых овощей и всяких нечистот. Ветхость, запущение, жалкий вид этих убогих обиталищ, достойных разве рабов, этих полудомов, полубараков, угнетали, подавляли как живущих, так и посещающих их по необходимости. Человек непосвященный мог подумать, что такое возможно в наше время увидеть только в кадрах старинной кинохроники. Увы, это была суровая реальность сегодняшнего дня, увы, в этой реальности жили «цари природы», люди, товарищи, граждане страны Великого Октября… Встречаясь с жильцами этих районов, Лодин испытывал непонятную неловкость, словно был в чем-то виноват перед ними. В их глазах он видел дикую тоску, боль несбывшихся надежд, безысходность и, самое страшное, покорную обреченность своей участи. Это были в большей части люди нелегких судеб, сломленные, павшие духом и не ожидающие уже никаких подарков от этой жизни.

Коля Лодин не хотел для себя такой судьбы, он готовился на этом свете совсем к другому… Не презирая неудачников, скорее жалея их, и даже искренне, он мысленно уже витал в иной жизни. В жизни красивой, вольной, независимой, и он дал слово, что сделает для этого все. Все возможное и даже невозможное…