Европа в средние века

ГОД ОДНА ТЫСЯЧА

Доверимся воображению. Историкам всегда приходилось так поступать. Их работа — искать следы, собирать все, что оставили после себя люди ушедших времен, критически восстанавливать и тщательно анализировать малейшие свидетельства о прошлом. Однако эти следы, особенно те, что оставлены бедняками, следы повседневной жизни чрезвычайно непрочны и отрывочны. Следы же очень далеких времен, подобных тем, о которых здесь пойдет речь, к тому же исключительно редки. Основываясь на них, можно создать лишь весьма непрочный каркас: между его немногочисленными опорами по-прежнему будет зиять бездна неопределенности. Поэтому, чтобы представить себе Европу тысячного года, придется дать волю воображению.

Первое, что нужно отметить, это то, что людей было мало, очень мало. Возможно, в десять, в двадцать раз меньще? чем сегодня. Плотность населения — порядка той, что ныне встречается в Центральной Африке. И повсюду царит неистребимая дикость. Ее тьма сгущается по мере удаления от Средиземноморского побережья, за Альпами, за Рейном, за Северным морем. В конце концов она охватывает и поглощает все. Здесь и там островками выделяются поляны, теснятся лачуги крестьян, деревни, окруженные садами, откуда поступает основная часть продуктов; поля, родящие мало, несмотря на то, что земле дают подолгу отдыхать под паром; и повсюду вокруг — нескончаемые просторы, где царит охота, сбор диких растений, где вольно пасется домашний скот. Изредка встречаются города. Чаще всего это остатки римских поселений; перелицованные античные памятники превращены в церкви или крепости; в них живут священники и воины, а также обслуживающий их простой люд, чьими руками производится оружие, металлическая монета, украшения — все необходимые символы и орудия могущества. И все пространство испещрено переплетающимися следами передвижения людей. Странствуют все: паломники и торговцы вразнос, искатели приключений, странствующие работники, бродяги. Подвижность населения, живущего в такой бедности, просто удивительна.

Население это постоянно голодает. Каждое посеянное хлебное зерно дает урожай сам-третей, в самые лучшие годы — сам-четверт. Это настоящая нищета. Одна забота — пережить зиму, дотянуть до весны, до той поры, когда можно будет, блуждая по болотам и кустарникам, добывать пищу в природной стихии: ставить капканы, растягивать сети, собирать ягоды, травы, коренья, обманывая свой голод. Этот мир, кажущийся безлюдным, в действительности перенаселен. В течение трех веков после того как схлынули гигантские волны эпидемий чумы, опустошавших в эпоху раннего Средневековья весь западный мир, население постепенно росло. Этот рост усиливался по мере того как исчезало рабство — настоящее, античное рабовладение. Пока еще сохраняется некоторое количество несвободных людей, мужчин и женщин, принадлежащих хозяину, который может их продать или подарить и которому они должны во всем подчиняться. Однако их уже не содержат как каторжников. Их хозяева, заботясь о воспроизводстве рабочей силы, позволяют им обосноваться на земле, и они живут своим хозяйством. Число их растет. Чтобы прокормить своих детей, им приходится осваивать новые земли, расширять имеющиеся или распахивать новые участки в безлюдных местах. Наступление на природу началось, однако ведется оно пока несмело: его орудия смехотворны, к тому же еще сохраняется некоторое почтение к нетронутой природе, удерживающее от чересчур стремительных атак на нее. Бездонная энергия водных потоков, неисчерпаемое плодородие доброй земли с глубоким почвенным слоем, отдыхавшим многие века после отката римской аграрной колонизации, — все доступно, стоит лишь протянуть руку. Доступен весь мир.

Какой мир? Люди того времени, люди высокой культуры, люди мыслящие, черпавшие свои познания в книгах, представляли Землю плоской — в виде огромного диска, поддерживающего небесный свод и окруженного океаном. Край земли теряется во мраке. Он населен чудными племенами — одноногими людьми, людьми-волками. Рассказывали, что время от времени как из-под земли возникают их страшные полчища, предвещая приход Антихриста. В самом деле, христианский мир подвергался набегам венгров, сарацинов и пришельцев с Севера — норманнов. Это были последние вторжения в истории Европы. В тысячном году она еще не вполне оправилась после этих нашествий, и вызванная ими мощная волна страха еще не успокоилась. Натиск язычников приводил к отступлению. Христианство и те хрупкие, изысканные, почитаемые культурные формы, в которые оно воплотилось в эпоху Поздней Империи: латинский язык, музыка, знание чисел, искусство строительства каменных сооружений — как бы затаились в подземелье, пока не решаясь выйти из крипт. Монахов, построивших крипту в Турню, вторг-шиеся норманны постоянно теснили вглубь страны — от океанского побережья, от Нуармутье, в сердце Бургундии, где они, наконец, оставили их в покое.

В этом плоском, круглом, окруженном всяческими ужасами мире есть центр. Это Иерусалим. Все взоры с надеждой обращены к тому месту, где Христос принял смерть и вознесся на небо. Между тем в тысячном году Иерусалим пребывает в плену, удерживается неверными. Мир, во всяком случае известная западноевропейцам его часть, расколот на три области: здесь господствует Ислам, царство зла; там, в Византии, царит полузло: конечно, это христианский мир, но чужой, говорящий по-гречески, а потому вызывающий недоверие, к тому же постепенно скатывающийся к расколу; наконец, сам Запад. Латинский христианский мир мечтает о золотом веке, об империи, т.е. о мире, порядке и изобилии. Это неотвязное воспоминание о благополучных временах связывается с двумя заветными городами: Римом, который, однако, в это время играет второстепенную роль и более чем наполовину заполнен греками, и новым Римом — Аахеном;

В самом деле, двумя веками ранее была восстановлена Западная Римская империя. Силы, вызвавшие это возрождение, пришли, однако, не из южных провинций, где следы латинской цивилизации были наиболее глубокими. Они выплеснулись в глухом краю, в суровой и могучей стране, на рубеже завоеванного пространства, где лишь недавно появились миссионеры, — в земле восточных франков, на границе Галлии и Германии. Здесь родился, жил и был погребен новый Цезарь — Карл Великий. Память о нем хранит важнейший памятник эпохи — Аахенская капелла. Оскверненная грабителями, восстановленная, она остается непреходящим символом истоков обновления, побуждая не прекращать усилий, сохранять преемственность, постоянно воссоздавать, возрождать прошлое. Строители этого сооружения сознательно стремились придать ему вид памятника императорского Рима. Они следовали двум образцам: один из них находится в самом Риме, это Пантеон — храм, возведенный в эпоху Августа, а ныне посвященный Богоматери; второй находится в Иерусалиме и представляет собой святилище, построенное при Константине на месте Вознесения Христа. Иерусалим, Рим, Аахен — это медленное смещение с востока на запад полюса, центра Града Божьего на земле — приводит нас к этой круглой церкви. Соотношение ее внутренних объемов символизирует соединение видимого и невидимого, воспаряющий и освобождающий переход от телесного к духовному, от квадрата, знака земли, к кругу, знаку неба, через восьмиугольник. Такое сочетание было весьма уместным в капелле, где молился император. Ведь его миссия и состояла в заступничестве, посредничестве между Богом и своим народом, между незыблемым порядком Небесного царства и смутой, нищетой и страхом сего мира. Капелла имеет два этажа. Нижний предназначен для двора, людей служащих императору силой молитвы, силой оружия или трудом своих рук; это представители многочисленного народа, с любовью управляемого своим государем, чей долг состоит в том, чтобы вести этот народ к добру, поднимать его до той высоты, на которой стоит он сам. Его же место — на втором этаже. Там он восседает во время службы. В хвалебных гимнах, исполняемых на торжественных церемониях, его возносят на недосягаемую высоту — не вровень с Господом Богом, разумеется, но, по меньшей мере, вровень с Архангелами. Снаружи эта императорская трибуна выходила в крытую галерею, где Карл Великий, обратив лицо к миру, вершил земной суд. Однако для беседы наедине между Создателем и человеком, которого он сделал вождем своего народа, трон императора был повернут вовнутрь, к алтарю, к архитектурным формам, побуждающим к сосредоточению и воспарению духом.

На пороге XI века по-прежнему существует император Западной Римской империи, наследник Карла Великого, который, подобно своему предшественнику, тоже хочет стать новым Константином, новым Давидом. Его влечет Рим, он хотел бы сделать его своей столицей. Однако непокорность римской аристократии, виртуозные тенета чересчур утонченной культуры и нездоровый воздух этого источающего миазмы города отталкивают императора. Центр его власти, таким образом, по-прежнему коренится в Германии, в Лотарингии. Ее полюсом остается Аахен. Оттон III, бывший императором в тысячном году, распорядился отыскать место захоронения Карла Великого, взломать плиты, покрывавшие пол церкви, и вырыть саркофаг; когда его вскрыли, он снял с шеи скелета золотой крест и символическим жестом повесил его себе на грудь. Затем, как это делали его предки и как будут продолжать делать его потомки, он принес в дар Аахенской капелле самую блистательную из своих драгоценностей. Таким образом там скапливаются великолепные сокровища, приуроченные к литургиям; их духовное и мирское начала оказываются тесно переплетены. Их символика выражает союз между империей и Богом. Встречаются изображения императора, простертого у ног Христа. Император выглядит крошечным; он и его супруга одни пред очами Господа, подобно новому Адаму, единственному представителю всего человеческого рода. Другие изображения представляют императора держащим в руке земную сферу, в то время как в руках Христа на небесах — также земная сфера, символ власти над миром. В соборе Бамберга сегодня хранится мантия, которую по великим праздникам надевал Генрих II. На ней вышиты изображения двенадцати созвездий и двенадцати домов зодиака. Эта мантия представляет небосвод, самую таинственную и самую упорядоченную часть вселенной, простирающуюся над землей, движущуюся по неотвратимым законам и не имеющую границ. Император предстает перед своими потрясенными подданными облаченным в звездное небо, как бы утверждая тем самым, что он является верховным повелителем времени, прошедшего и будущего, повелителем ясной погоды, а следовательно обильного урожая, победителем голода, что он — гарант порядка, что он победил страх. Отдадим дань восхищения той бесконечной дистанции, что отделяла эту демонстрацию власти, принимавшую столь захватывающие формы для выражения подобных притязаний, от всего того, что окружало дворец в действительности, находясь в нескольких шагах от него — непроходимые леса, дикие племена свинопасов, крестьяне, для которых простой хлеб, даже самый черный, был роскошью. Империя? Это был лишь сон.

Реальностью Европы тысячного года было то, что мы называем феодализмом. Это был способ правления, наиболее подходящий к существовавшим условиям, к тогдашнему грубому, недостаточно цивилизованному состоянию общества. В этом мире, как я заметил, все находится в движении, однако отсутствуют дороги и пока не существует (или почти не существует) настоящих денег — кто же может заставить выполнять свои приказы вдали от места, где он сам находится? На подчинение может рассчитывать лишь такой вождь, которого можно увидеть, услышать, осязать, с которым можно разделить стол и кров. Угроза нашествия варваров по-прежнему заставляет трепетать, страх перед ней сохраняется даже тогда, когда опасность отступает; подчинения, следовательно, заслуживает лишь вождь, чей щит здесь, рядом, кто охраняет и защищает убежище, в котором весь народ укрывается на время смуты: первейшим атрибутом феодального уклада становится, таким образом, феодальный замок. Повсюду рассеяны бесчисленные крепости — земляные, деревянные, изредка, особенно на юге, они уже строятся из камня. Они пока еще очень примитивны: прямоугольная башня, дополненная крепостной стеной, но это символ безопасности. Однако отсюда исходит также и угроза. В каждом замке гнездится отряд воинов. Это конные воины, воюющие верхом, рыцари, мастера жестоких битв. Феодальная верхушка утверждает свое господство над всеми другими людьми. Рыцари — а их всего два-три десятка, — по очереди несущие сторожевую вахту в башне замка, выходят за его ворота с мечом в руках и требуют, чтобы в обмен на защиту от чужеземцев безоружные жители окрестных равнин их кормили и содержали. Рыцарство господствует над Европой крестьян, пастухов, охотников и сборщиков диких растений. Оно живет, жестоко и дико обирая и терроризируя народ. Это настоящая оккупационная армия.

Мантии Генриха II, усыпанной созвездиями, навевающими иллюзию мира, я противопоставлю другое шитье — «полотно завоеваний», как его называли в то время, или, как мы говорим сегодня, «шпалеру» из Байё. Эта длинная полоса ткани была вышита мастерицами в Англии, только что завоеванной нормандцами, в 1080 году, т.е. шестьюдесятью годами позже Бамбергской мантии, однако представленные на ней сцены резко диссонируют с имперской мечтой. На шпалере изображен король Англии Эдуард Исповедник, сидящий на троне, похожем на трон Карла Великого в Аахене, он также считает себя посредником между Богом и людьми, и его поза еще не отличается от позы Карла Великого. В действительности, однако, могущество уже оставило короля, окруженного епископами. Его источает фигура Вильгельма Завоевателя, герцога Нормандского, феодального сюзерена. Вокруг него теснятся воины, его вассалы, поклявшиеся ему в верности. Их клятва не была письменным документом, как того требовал римский обычай, их связали жест и слово, магический ритуал, освящающий движение уст и руки. Настал день, когда эти рыцари, наводившие ужас на крестьян и священников, с непокрытой головой преклонили колена перед сеньором, владевшим самыми неприступными крепостями страны. Они вложили свои безоружные руки в его ладони, и он сжал их в своих ладонях. Затем он воздел руки горе, даруя своим вассалам равенство, наделяя их честью, делая их как бы своими приемными детьми и скрепив этот союз поцелуем в уста. Затем эти рыцари, положа руку на ковчежец, поклялись служить и помогать герцогу, никогда не покушаться на его жизнь, не чинить вреда его телу, — и стали в силу этой клятвы его вассалами (это слово первоначально означало «малые ребята»), его детьми, которые должны были вести себя по отношению к своему сеньору (т.е. старшему над ними) подобно добрым сыновьям, а он, в свою очередь, обязан был доставлять им пропитание, развлечения и по возможности — выбирать им хороших жен. Однако главной обязанностью сеньора было обеспечивать своих вассалов оружием.

Технический прогресс, первые признаки которого начинают наблюдаться в это время, затрагивал в первую очередь совершенствование военного снаряжения и развитие производства металлов, использовавшихся для изготовления оружия. На плуги железа пока не хватало. Из него ковали шлемы и кольчуги, делавшие воина неуязвимым. Орудием, к созданию которого эпоха отнеслась с наибольшей заботливостью и чья символическая значимость оказалась наиболее весомой, был меч. Будучи знаком «ремесла», служения, почитавшегося благородным, и одновременно — орудием подавления, эксплуатации народа, меч, еще более, чем конь, выделяет своего обладателя — рыцаря из массы других людей, символизируя его социальное превосходство. Люди верят легендам о том, что мечи государей были выкованы в сказочные времена, задолго до принятия христианства, волшебными мастерами-полубогами. Сила этих мечей таинственно связана с чудесными талисманами. У каждого меча есть имя. Меч в тысячном году — почти живой человек. Каждому известно, что первой заботой Роланда в смертный час был его Дюрандаль.

Рыцарь заботится о том, чтобы потешить свое тело. Служба, которую он несет, позволяет ему проводить время в удовольствиях, одновременно развивающих силу и упражняющих ловкость. Он охотится — и вот леса, огромные лесные просторы, отданы целиком этой забаве аристократов, здесь запрещены корчевание и распашка. Он пирует, набивает утробу мясом дичи, в то время как простой люд мрет с голоду; пьет лучшие вина, поет и веселится с товарищами — и при этом вокруг каждого сеньора все теснее сплачивается группа вассалов, задиристая компания, требующая все новых развлечений. И в первую очередь главного развлечения — войны. Лететь в атаку на добром коне рядом со своими братьями, родичами, друзьями. Часами напролет, в поту и пыли, с боевым кличем на устах рубиться, демонстрируя всю мощь, заключенную в твоих руках. Сравняться с героями эпоса, повторить подвиги своих предков. Одолеть противника, пленить его и потребовать выкуп. А иногда, в упоении битвы, не сдержаться и убить врага. Опьянение от резни, от запаха крови... Весь день сражаться, а вечером озирать поле, усеянное мертвыми телами, — такова реальность XI века.

На заре расцвета западной цивилизации, накануне подъема, который уже ничто не остановит, его предвестником вначале является лишь этот воинственный пыл, и даже первые победы, одержанные над непокорной природой крестьянами, согбенными под грузом требований сеньоров и вынужденными вторгаться в опасные пространства, покрытые кустарником и затопленные болотами, которые нужно осушать, чтобы на их месте возделывать землю, — вначале приводят лишь к выдвижению на авансцену все затмевающей фигуры рыцаря. Он грузен, плотен, широкоплеч; цену имеет лишь мощное тело — и сердце. Но не ум: научиться грамоте — значит повредить душу. В войне или турнире, который служит ей заменой и позволяет к ней готовиться, видится главное деяние рыцаря, придающее смысл его жизни. Это игра, в которой он рискует всем: самой жизнью и даже тем, что ценится дороже жизни — честью. В этой игре выигрывают лучшие. Они возвращаются, нагруженные богатой добычей и потому щедро и беззаботно сеющие вокруг себя удовольствия. В Европе XI века господствует именно такая система ценностей, целиком основанная на стремлении отбирать и раздавать, на насилии и соперничестве.

В мире насилия, грабежей, разрушительных войн остались, однако, нетронутыми, несколько очагов спокойствия. Феодальная раздробленность свела на нет власть государя в Италии, Провансе и Бургундии, ограничила ее на большей части территории Франции и Англии. Однако в тысячном году она еще не затронула германские земли. Они по-прежнему остаются под властью Каролингов, императорской династии. В Германии пока еще не феодал, а император обеспечивает мир и покой и защищает от смуты епископства и монастыри, куда время от времени он приходит поклониться Христу, своему единственному Господу и Сеньору.

Таким образом здесь, в этой менее развитой части латинской половины христианского мира не прекращается работа по сохранению и возрождению традиций античности. Она ведется с напряженным упорством, и эти усилия оказывают животворящее воздействие на наследие, оставленное Древним Римом. Оно также обогащается в этот период и всем тем, что попадает на Запад из Византии — через Венецию или славянские владения. Матерями и женами западных императоров в эту эпоху зачастую являются византийские принцессы. Благодаря менее ослабленным связям со значительно более цивилизованными христианскими странами Востока Рейхенау, Эхтернах, Льеж, Бамберг, Хильдесгейм переживают в это время как бы новую весну, период буйного цветения.

Это отнюдь не столичные города. Впрочем, в империи нет столицы. Чтобы успешно выполнять свою миссию верховного распорядителя и поддерживать по всей стране мир и порядок, германский император вынужден постоянно быть в дороге, на пути из одного дворца в другой. Однако, время от времени, по большим христианским праздникам, которые одновременно являются праздниками его могущества, императора можно увидеть в храме, восседающим во всем великолепии его украшений среди епископов и аббатов. Там, под сенью соборов, служащих опорой его почти божественной власти, и в крупных монастырях, где монахи молятся за души императора и его предков, обретают кров школы и художественные мастерские. Туда стекаются люди с совершенно иными, чем у французских, английских или испанских рыцарей, представлениями о мире. Люди, отлично сознающие, каким варварством пропитаны нравы окружающего их мира, и всеми силами сопротивляющиеся разрушению той культуры, которой они поклоняются. Люди, почитающие за образец наследие, оставшееся от древних времен и являющееся для них средоточием высшего совершенства. Как когда-то Карл Великий, который, согласно легенде, вставал глубокой ночью и прилежно изучал латинскую грамоту, художники, скульпторы, резчики по слоновой кости, плавильщики бронзы, мастера, работавшие по императорским заказам с самыми благородными материалами — единственно достойными славить их господина, а следовательно, и самого Господа — все эти виртуозы имеют вид внимательных и усердных учеников, стремящихся максимально приблизиться к классическим образцам. Их исполненными любви и благоговения заботами сохранялись среди беспросветной дикости формы, в которых отзывалось эхо «Энеиды», создавалось искусство, чуравшееся грубой приблизительности варварских поделок, искусство, не позволявшее себе искажать видимые образы вещей и человеческого тела, эстетика изобразительной пластики, уравновешенных объемов и гармонии, эстетика классической архитектуры и скульптуры.

Классическая традиция поддерживалась в первую очередь с помощью книг. Для людей, о которых я говорю, настоятелей императорских церквей, книга была, безусловно, величайшей из драгоценностей. Не она ли заключала в себе не только слово, изреченное самыми великими писателями Древнего Рима, но и, самое главное, слово Божие, глагол, с помощью которого Господь Всемогущий установил свою власть над миром сим? Их долгом было украсить это вместилище премудрости с еще большим великолепием, чем стены храмов и алтарь с его священными сосудами, соблюдая при этом самое строгое согласие между словом и образом. В хранилищах литургических книг сберегалось несколько рукописных библий и требников, чьи иллюстрации были выполнены в эпоху Людовика Благочестивого или Карла Лысого. Их страницы были украшены живописными миниатюрами, почти сплошь имитировавшими римские образцы. Пластическая мощь фигур евангелистов, подобия архитектурных сооружений, которыми они были окружены, декор инициалов — все отвечало урокам гуманизма, почерпнутым из постоянно перечитываемых произведений Сенеки, Боэция или Овидия. В тысячном году эти книги переписывались в церквах, куда приходил молиться император. Художники, однако, стремились превзойти образцы, достичь еще большего великолепия. Привезенные из Византии ткани, изделия из слоновой кости и книги с их буквами, выписанными золотом по пурпуру, побуждали к еще большей точности в изображении человеческого лица и к еще большему блеску в украшениях. На пергаменте «Перикопов», изготовленном в 1020 году для императора Генриха II, золото, то самое золото, которое феодальные князья безрассудно проматывали на турнирах и пирах, служило фоном священных изображений. В окружении этого волшебного мерцания, переносившего зрителя и предмет созерцания за пределы реальности, развертывались последовательные эпизоды священной истории, представали персонажи разыгрывавшейся драмы — Христос и его ученики. Эти образы обладают удивительной жизненностью. Мы вновь встречаем их в золотых рельефах алтарей Аахенской капеллы и Базельского собора, где благодаря объемности изображения, они заявляют о себе с еще большей силой. Книги, украшения алтарей, кресты... В искусстве, вдохновителем которого является император тысячного года, крест не предстает как орудие мученической смерти. Это знак триумфа, победы, одержанной над силами зла в целом мире, на севере и юге, востоке и западе, — крест как бы символизирует неизбежное скрещенье этих двух координат. На нем Христос изображается живым, увенчанным короной, — император же является наместником Неба, равным Архангелам представителем Христа в этом мире. И крест является символом данной Богом власти. Подобно тому как меч служит эмблемой рыцарства и власти силы, носителем которой оно является, крест, будучи знаком порядка, света и воскресения, воплощает сущность императорской власти. Под эти кресты, украшенные самыми великолепными сокровищами римской славы, под эти кресты, которыми потрясали, как знаменами, чтобы преградить путь злу, собирались все силы, жаждавшие обновления.

Одним из виднейших деятелей этого движения был Бернвард, хильдесгеймский епископ. В свой сан он был посвящен с пышностью, достойной государя. Через ритуал посвящения небо наделило его своей мудростью, и поставило его распространять небесную мудрость в этом мире, чтобы принести в него ее свет. Отсюда вытекала роль воспитателя; он и был воспитателем детей императора. У своей епископской резиденции Бернвард приказал установить колонну, подобную колонне Траяна, виденной им в Риме. Подобно шпалере из Байё, она также украшена сюжетными изображениями, нанесенными на обвивающую ее длинную ленту, которая, однако, в отличие от вышитой шпалеры, отлита на античный манер из бронзы. Бернвард также приказал отлить из бронзы створки дверей хильдесгеймской церкви св. Михаила еще одного архангела. Двери открываются внутрь храма, они обращены к Истине. На обеих створках — кольца; вцепившись в них, спасавшиеся от преследования преступники надеялись получить неприкосновенность, подобно припадавшим в мольбе о прощении во времена классической древности. Преследовавшие же их представители власти, совращенные гневом с праведного пути, иногда, чтобы их схватить, отсекали им руки мечом. Это было святотатство.

Бернвард также не обходился без подражания. Он следовал примеру Карла Великого и высших сановников церкви каролингской эпохи. До него, однако, на бронзовых створках дверей не выполнялось никаких изображений. Между тем на дверях хильдесгеймской церкви их не меньше, чем на страницах евангелиариев. Помещенные на виду у народа, обращенные к погрязшему в скверне греха и утопающему в трясине варварства миру, эти изображения имели своим назначением учить добру, мудрости, истине. Их немая проповедь основывалась на противопоставлении шестнадцати сцен. Необходимо остановиться на их расположении, ибо оно отражает видение мира, свойственное людям, обладавшим самой высокой для того времени культурой, отражает их образ мышления и способ формулирования духовного послания, с которым они считали своим долгом обратиться к обществу, первые фазы становления которого повсюду сменялись периодом структурных преобразований, повлекших развитие феодализма и незаметное установление господства военной аристократии, бывшей олицетворением насилия.

Итак, две створки: левая и правая. Зло и добро. Отчаяние и надежда. История Адама и история Иисуса. Две створки и два противоположно направленных движения. Левую створку, рассказывающую о деградации, упадке, падении, следует читать сверху вниз. Правая же створка — воистину правая — читается снизу вверх, так как она возвещает возможность искупления, призывает к возврату к правде, указывает путь ввысь, который следует избрать. С большим искусством эта наглядная риторика использует также аналогии между эпизодами двух сопоставляемых историй. Она подчеркивает отношение соответствия, связывающее попарно сцены правой и левой створок, и предлагает их горизонтальное сопоставление, чтобы яснее показать, где добро, а где зло. Она ведет взгляд зрителя от Адама и Евы, отверженных, изгнанных из рая, обреченных на смерть,— к Иисусу, принесенному в храм, принятому, допущенному в дом Отца, от древа смерти к кресту, древу жизни, от первородного греха к смывающему его распятию, от сотворения женщины к этому своего рода вынашиванию жизни вечной, свершившемуся на месте Гроба и Воскресения Господня. Такова проповедь Бернварда. Он учит не словами, этими отвлеченными знаками. Он предпочитает мизансцены, предвосхищающие большие мистерии, которые три века спустя в соборах будут представлять живые актеры. Однако, уже сейчас здесь действуют мужчины и женщины, ощущается присутствие человека. Именно о человеке, о судьбе каждого человека идет речь. Это человек падший, увлекаемый вниз, к земле, тяжестью своего греха, низведенный до того жалкого положения, на которое феодализм обрекает подневольных крестьян, униженный, вынужденный работать собственными руками, наконец, доведенный до насилия, до убийства, до той страсти к разрушению, которая в это время свойственна рыцарям, как известно, ежедневно проливающим кровь праведников. А рядом, на другой створке, ведется рассказ о жизни женщины и жизни мужчины, житии Марии, этой новой Евы, и жизни Иисуса, нового Адама, рассказ о конечном спасении, уготованном роду человеческому.

Падение и искупление. Неотвратимая, бесконечно реальная, затрагивающая всех история. На пороге XI века человечество начинает преодолевать упадок. Оно отправляется в путь, ведомое императором. И произведение искусства приходит ему на помощь, указывая верный путь. Оно исполнено дидактики, и чтобы лучше выполнить свою миссию, использует самый строгий язык, язык искусства Древнего Рима. Между тем те, кому оно адресовано, живут очень далеко от Рима — на границе цивилизованного мира. Совсем рядом с языческими святилищами и жертвенниками скандинавов, приносивших человеческие жертвы. На переднем крае битвы народа Божьего против сил тьмы.