Фартовый человек

Глава семнадцатая

Алеша не придавал большого значения их размолвке и потому как ни в чем не бывало пришел к Ольге в общежитие на следующий же день, чтобы потом вместе идти в клуб на репетицию.

Он постучал в дверь.

Девочки, которые уже были в курсе всех происходящих событий, бесшумно хихикая, собрались поближе – слушали. Ольга подошла и строго спросила:

– Кто там?

– Мне бы Ольгу, – сказал голос Алеши.

– Ольгу? – переспросила Ольга. – Но ее нет.

– Как это – нет? – удивился Алеша.

– Так – нет дома. Ни для кого нет.

Алеша помолчал немного, видимо осознавая наконец серьезность ситуации. Потом спросил:

– А не она ли сама это говорит?

– Считайте как хотите, – ответила Ольга и отошла от двери.

Она залилась горькими-горькими слезами, но к Алеше все-таки не вышла.

На следующий день к Ольге явился Фима. Неизвестно, кто рассказал Ефиму Захаровичу историю про разрыв Ольги с Алешей, только Фима сиял и был с Олей вдвойне предупредителен. Несколько раз он, попивая добытый у комендантши чай, позволял себе реплики насчет русских мужчин и их непонятливого характера касательно общей чувствительности женщин, делал замечания о пьянстве русских мужей, их неумении воспитывать детей и вообще об очень большой их ненадежности в плане создания и поддержания семьи. Но в основном Фима рассказывал о том, как завязал кой-какие знакомства на киностудии и уже даже дважды пил чай с одной родственницей одного кинорежиссера. Точнее, помощника кинорежиссера, зато самого главного помощника – того, что отвечает за подбор актеров.

Ольга прониклась к Фиме таким искренним интересом, что показала ему подарок дяди Миши.

– Если мне придется играть принцессу, то реквизит есть! – сказала она возбужденно.

Фима осторожно, как к гремучей змее, прикоснулся к ожерелью.

– Ты где это взяла, Роха? – спросил он с неподдельным ужасом.

Ольга пока еще не замечала надвигающейся грозы.

– Подарили, – ответила она немного загадочно.

Фима слегка отодвинулся и пристально посмотрел на нее, как бы требуя – на правах родственника – дальнейших объяснений. Ольга вдруг залилась горячей краской:

– Перестань называть меня Рохой, я не люблю этого. Меня и мамочка так не звала, а звала Рахиль…

– Кто подарил? – спросил Фима сдавленно.

– Знакомый. Дядя Миша.

– Дядя Миша? А что ты с ним делала, с этим дядей?

– Да ничего не делала, разговаривала! В чем ты меня подозреваешь?..

Она чуть не плакала и вдруг, недолго поразмыслив, взяла себя в руки. А в самом деле, подумала Ольга, что он сует свой нос в мою жизнь? Ему-то какое дело, как я себя соблюдаю?

– У тебя нет надо мной власти меня подозревать, – сказала Ольга с неожиданным спокойствием. – Ты сперва женись.

– Да я бы хоть завтра… – опрометчиво начал Фима.

Ольга демонически рассмеялась. У нее было неподвижное лицо, как ее учили в студии, только изо рта вылетало отрывистое «ха, ха, ха». Оттого ненатуральный Ольгин смех казался просто ужасным. Фима побелел.

– Ты, Оля, меня не так все время понимаешь… В конце концов, какая разница, что там у тебя с этим дядей Мишей, в самом деле… Ожерелье очень дорогое.

– Точно, – сказала Ольга весело. Ей нравилось, что она победила.

– Откуда оно у этого твоего дяди Миши?

– Говорит, Ленька подарил.

– Какой Ленька?

– Тот, про которого «Красная газета» пишет.

– Пантелеев, что ли?

– Вроде того.

– Олечка, но ведь он бандит. И про это тоже газета пишет. Почитай сама, если мне не веришь.

– Может, он и бандит, но он – за справедливость, – запальчиво произнесла Ольга. – Он у богатых забирает и бедным отдает. Как Робин Гуд, например. А про Робин Гуда даже кино снимают. Что, разве у нас такого не может быть? По-твоему, все хорошее – оно только в Америке?

– Робин Гуд не в Америке, – зачем-то сказал Ефим Захарович.

– Я про кино.

– Оля! Эту вещь надо немедленно сдать милиции. Ты не можешь хранить у себя такие ценности.

– Почему? – Ольга не верила своим ушам. – Почему это я не могу?

– Потому что тебя сочтут соучастницей. Вещь-то наверняка краденая и где-нибудь числится в розыске… – Фима схватился за голову. – Роха, ты всех нас погубить хочешь.

– Подумаешь, а гиц ин паровоз,[4] просто блескучая цацка, – сказала Ольга в сердцах. – Будто они вообще заметили, что у них там пропало. Да у них там мильен таких, и ничего, живут как-то, а мне и одной иметь нельзя?

Ольга проплакала всю ночь, но утром благоразумный Фима снова пришел и сообщил, что уже звонил в милицию и что Ольгу там ждут.

– Ты мне сама потом скажешь очень большое спасибо, – прибавил Фима, – потому что с такими ожерельями всегда бывают очень большие неприятности.

Иван Васильевич с интересом смотрел на девушку с заплаканным лицом. Фиме он сказал:

– Вы можете подождать в коридоре.

– Я ее родственник! – заявил Фима. – Я привел ее, между прочим.

– С вас снимут показания, – успокоил его Иван Васильевич и позвал Дзюбу.

Дзюба сказал Фиме:

– Прошу.

И увел в другую комнату.

Дзюба Фиме очень не понравился.

Ольга после ухода Фимы уселась свободнее, тяжко вздохнула и попросила платок или воды, а лучше – и то, и другое. Иван Васильевич подал ей свой чай, предупредив:

– Горячий.

Она отпила и сказала:

– Я думала, здесь лучше чай подают. Мы однажды в общежитии очень хороший чай пили. Комендантша достала. А ваш еще хуже, чем наш, столовский.

– Потому что мы служим народу, а не обкрадываем его, – сказал Иван Васильевич. – Впрочем, насчет чая я с вами полностью согласен. Предпочел бы получше. Иногда, кстати, мы тоже достаем.

Он улыбнулся Ольге, и она немного осмелела.

Иван Васильевич осторожно вытряхнул из бумажного кулька ожерелье. Ольга посмотрела на блескучую змею с прощальной тоской, как будто всегда знала, что это дикое существо от нее уползет.

– Ваш родственник настоял на том, чтобы вы избавились от этой вещи?

– Да, – вздохнула Ольга и повернулась в сторону двери, за которой исчез Фима.

– Вы не должны на него сердиться, – мягко произнес Иван Васильевич. – Он совершенно правильно поступил. Сейчас могут убить за пачку чая, за новые туфли, а вы рискнули держать у себя ожерелье стоимостью несколько миллиардов рублей.

Ольга вздрогнула и сжалась:

– Такое дорогое!

– А что вы думали? Это ведь настоящие бриллианты. Кстати, товарищ Гольдзингер и в другом прав: оно действительно проходит у нас как улика по делу о грабеже. Мы предполагаем, что это ожерелье из квартиры доктора Левина. Последний бандитский налет Леньки Пантелеева. Вы читаете «Красную газету»?

– Там погибла моя подруга, – сказала Ольга, широко раскрывая глаза. – При том налете. Маруся Гринберг.

– Видите, как все взаимосвязано… – Иван Васильевич вздохнул. – Я должен с вас снять показания. При каких обстоятельствах вы получили ожерелье, как выглядят все действующие лица. Постарайтесь вспомнить как можно больше деталей.

– Я ведь играю в постановке, – заявила, подбодрившись, Ольга, – нас этому учат – запоминать детали. Чтобы потом лучше сыграть, понимаете?

Август постепенно сгущал краски, и с каждым днем все очевиднее: небо делалось более синим, зелень листвы темнела, а в ночной воздух подмешивались фиолетовые чернила. Город задремывал в забвении зимы, по-прежнему опасный, но так было даже приятнее, в крови разливался рисковый холодок, и когда музыка размыкала объятия, выпуская клубных завсегдатаев из безопасности людного помещения на пустынную улицу, там, в темноте, подстерегало приключение…

Мгновение назад на круглой площади перед клубом «Сплендид-палас» никого не было. Смутно белели полуколонны Манежа, и островком первоначального леса тянулась аллея от площади до самого Михайловского замка. Небо мерцало в ожидании рассвета – было четыре часа утра. Клуб постепенно затихал, темный, со зловещими каменными фигурами в глубине лестницы, где особенно хрупкой и незащищенной кажется женская фигурка в причудливом туалете.

Трое уже садились на извозчика – девушка, мужчина лет тридцати и второй, лет сорока. Возбужденные музыкой и танцами, немного навеселе, куда более пьяные от этой ночи и пощипывающей кожу прохлады, они негромко переговаривались, и девушка смеялась.

– Добрый вечер, – произнес веселый голос.

Все трое замолчали.

Из темноты колонн на свет фонаря вышли двое, приблизительно одного роста, с неприметной внешностью. Один перебрасывал из ладони в ладонь маленький блестящий предмет.

– Здравствуйте, – повторил голос, – и без паники. Я – Пантелеев.

Девушка сказала:

– Ой.

И прижалась к молодому мужчине, своему спутнику. Второй напрягся, повернулся было к извозчику, чтобы приказать ехать, и побыстрее, но Пантелеев опять перебросил револьвер из руки в руку и сказал:

– Ну и без глупостей тоже.

Извозчик опустил руки с вожжами, ожидая, пока закончатся разговоры. Он втянул голову в плечи, не желая даже поворачиваться. За минувшие годы и не такого навидался, а здесь вроде как стрелять не собираются.

Мужчина махнул безнадежно рукой.

– Что надо? – спросил он у Пантелеева.

– Побрякушки с барышни снимите, – сказал Ленька, показывая револьвером на тонкую шею девушки. – И сережки не позабудьте. Ушки ей не пораньте, ручки-то у вас, чай, трясутся, вы уж поосторожней.

– Я сама, – глухо проговорила девушка и с досадой вытащила серьги.

– Накидочку, – сказал Пантелеев.

Девушка сдернула с плеч меховое боа, бросила на руки Леньке. Тот ловко увернулся, боа упало на землю.

– Аккуратней, барышня, – укоризненным тоном произнес Ленька. Он поиграл револьвером и кивнул ее молодому спутнику: – Пальто, будьте любезны, часы. И бумажник. Только не швыряйтесь, покажите воспитание.

– Куда класть? – спросил молодой человек.

– На землю положите, – кивнул Ленька.

Второй бандит насмешливо наблюдал за происходящим. Сцена разыгрывалась почти в полной тишине и без всяких попыток сопротивляться. Мужчина постарше, правда, отказался снять кольцо:

– Это обручальное.

– Если вы женаты, зачем по клубам ходите? – удивился Пантелеев. – Сидели бы дома с женой.

– Моя семейная жизнь до вас не касается, – с достоинством произнес мужчина.

– Снимай кольцо, сволочь, – распорядился Ленькин спутник.

– Для вас нет ничего святого, – с сердцем произнес мужчина, сдергивая с пальца кольцо.

– Будто для вас есть, – огрызнулся бандит. – Жируете, когда народ с голоду пухнет.

– Кто тут пухнет? – закричала девушка. – Ты, что ли, пухнешь, бандитская рожа?

– Митя, – вмешался Ленька, останавливая своего спутника, когда тот двинулся было к обидчице, закусив губу, – что ж ты с барышней воевать надумал? Покричит по женскому делу и успокоится, а ей кавалеры других серег накупят.

Молодой мужчина вздохнул:

– Что делается…

– Документиков при себе не имеете? – обратился к нему Ленька. – Нам позарез документики разные нужны.

Мужчина кивнул на свой бумажник, лежащий на земле:

– Поищите, там и документ есть.

– Вот как ладненько все получилось, – обрадовался Ленька. – Ну, граждане нэпманы, благодарим вас за понимание и сотрудничество.

Он забрался в пролетку. Митька Адъютант поднял с земли боа и бумажник и сел рядом с Ленькой.

– Доброй вам ночи, – весело крикнул Ленька и подтолкнул извозчика: – Поехали!

Иван Васильевич разложил на столе бумаги.

Ограбление пролетки у «Сплендид-паласа». Затем – склад на Садовой, выгребли все подчистую. Налет на квартиру гражданки Громовой. Странно, потому что Громова не так уж была и богата. Однако затем – почти триумфальное ограбление ювелира Рожанского. Налет на хлебопекарню, забрали выручку за день. «Обыск сотрудниками ГПУ» квартиры гражданки Ищенко – владелицы процветающего трактира. Ограбление фабрики пищевого треста, бывшей «Блингкен и Робинсон». Налет на железнодорожный кооператив.

Широко зажил гражданин Пантелеев… Кое-кто был по горячему следу арестован и дожидался завершения следствия. Однако без главаря это по-прежнему было невозможно.

Для каждого налета Ленька набирал в банду новых людей. Они-то по большей части и попадались, если попадались вообще. Сам Ленька и его ближайшие подручные – Пан, Гавриков-Адъютант и Мишка Корявый – были неуловимы.

– Что нового по делу Манулевича? – Иван Васильевич узнал Юлия по шагам и задал вопрос, даже не поворачиваясь к вошедшему.

Юлий скользнул к столу. Он был бледный, но больше от усталости, а в общем довольно спокойный. И выглядел неплохо – перестал жить с постоянной опаской и даже как будто обрел себя. Ивана Васильевича это обстоятельство немного забавляло, когда он давал себе труд размышлять о Юлии.

– О том, что Манулевич понесет деньги, знали трое, – сообщил Юлий. – Все из начальства.

Артельщик пожарного телеграфа Манулевич должен был доставить из пункта А в пункт Б большую сумму казенных средств, но по дороге был остановлен Пантелеевым. Это произошло среди бела дня. Ленька просто подошел, представился и вежливо попросил отдать деньги. Пантелеев всегда был вежливым. Здоровался, рекомендовал не нарушать общественного спокойствия. Манулевич ощутил револьвер, прижатый к его боку сквозь карман, и быстро выпустил из рук баульчик. Ленька поблагодарил и ровным шагом ушел с добычей, а Манулевич тотчас побежал в УГРО – сдаваться, поскольку не меньше, чем смерти от бандитской пули, боялся обвинений в хищении и растрате.

Иван Васильевич сказал Юлию:

– Вот вам ордер, возьмите трех красноармейцев и арестуйте всех, кто знал о деньгах.

– Может, двое из них невиновны, – предположил Юлий.

– А может, и виновны, – возразил Иван Васильевич. – Вы их для начала арестуйте и привезите сюда, а я побеседую. Пантелеев совершенно обнаглел, и с этим нужно что-то делать. Сознательные товарищи поймут и не будут держать зла на правоохранительные органы.

Юлий встал, отсалютовал как умел и вышел. Ему, пожалуй, нравилось работать в этом учреждении. Больше, чем грузчиком. Хотя Дзюба и продолжал посматривать на него иронически.

На исходе лета городские власти вынуждены были признать, что положение дел с бандитизмом в Петрограде становится просто критическим. Теперь улицы постоянно патрулировались конной милицией. Помогало это, разумеется, плохо, хотя кое-какие положительные сдвиги в плане пресечения хулиганства намечались.

Ленька несколько раз встречался с патрулями и по первому же требованию охотно предъявлял им разные документы. Его проверяли и отпускали. Леньку это ужасно веселило.

– Ничего они не поймут, – говорил он в таких случаях своим спутникам. – Кишка у них тонка – взять Пантелеева.

– Ты, наверное, лошадиное слово знаешь, – сказал ему однажды Гавриков, – больно уж ловко отводишь глаза милиции.

– Может, и знаю, – не стал отпираться Ленька.

Они с Гавриковым разошлись неподалеку от Миллионной, после чего Ленька направился в сторону Невского – на квартиру, которую снял несколько дней назад. Таких квартир по всему городу у Леньки было больше десятка – он не любил ночевать дважды на одном месте и часто перемещался.

Что ему не понравилось, так это цокот копыт, и притом сразу с двух сторон: навстречу ехал конный патруль, а сзади догонял извозчик. Ленька не прибавлял и не сбавлял ход, как шел себе – так и продолжал идти, но сердце неприятно бумкнуло, словно друг, который пришел с дурной вестью и теперь стучит в дверь, чтобы отворили.

Пролетка внезапно приостановилась. Сидевший в ней гражданин схватил извозчика за плечо, приподнялся и закричал, показывая на Леньку:

– Налетчик!

Тотчас конный патруль, ни о чем не спрашивая, развернулся и двинулся Леньке наперерез. Командир патруля, товарищ Никитин, человек с хорошим боевым опытом, отослал красноармейца к пролетке – записать имя свидетеля, а затем сразу к ближайшему телефонному аппарату – вызывать подмогу. Сам же товарищ Никитин выхватил револьвер и помчался вслед за убегающим Пантелеевым.

Красноармеец придержал коня, потанцевал перед пролеткой и спросил:

– Фамилия!

– Пантелеев, Пантелеев! – возбужденно ответил мужчина, сидевший в пролетке.

Извозчик пробурчал:

– Отпусти плечо, барин. Вишь вцепился, как утопающий.

«Барин» поспешно разжал пальцы и плюхнулся обратно на сиденье. Извозчик пошевелил поводьями, потрогал кнут и ушел в себя.

– Не его фамилия, твоя! – рявкнул красноармеец.

Лошадь заржала. Это была красивая лошадь, породистая, ей хотелось сейчас чего-нибудь безумного. Она, кажется, даже пыталась подбить на выходку смирную извозчичью лошадку, но та не реагировала – и не таковских видывала.

– Выгин Михаил Иванович, – назвался седок. – Выгин. Этот Пантелеев нам лично представился: имя, фамилия. Поздоровался, паскуда, и потребовал, чтобы разделись. Все забрал.

– Завтра дайте показания, – сказал красноармеец и полетел через Марсово поле – к телефонному аппарату, как и было велено.

Телефонный звонок увенчался большим успехом: из ближайшего отделения, расположенного в двух шагах, в начале Садовой улицы, выскочил наряд милиции с собакой-ищейкой на поводке. Пес жал уши к голове, косил глазами и был очевидно счастлив. Проводник собаки выглядел озабоченным.

– Пантелеев, – доложил красноармеец. – Прямо здесь наткнулись, лицом к лицу.

Ленька убегал от погони, вихляя по Марсову полю. Товарищ Никитин несколько раз придерживал лошадь и стрелял. Ленька не останавливался, чтобы отстреляться в ответ, даже не вздрагивал от выстрелов. С каждой минутой становилось темнее, и Никитин сердился, кусал губу, щурился. Он вдруг понял, что Ленька вот-вот уйдет, и это понимание внезапно внесло в его душу ясность и полное спокойствие. Он опять поднял револьвер и пустил пулю вдогонку убегающему.

На этот раз Ленька метнулся в сторону, упал, покатился по траве, снова поднялся и, сильно забирая вбок, опять побежал, но теперь уже не так резво. Навстречу ему из отделения на Садовой бежали милиционеры. Они пока Леньку не видели, но он как будто почуял их издалека, приостановился и внезапно резко изменил направление.

Никитин со вторым красноармейцем выехал на край Марсова поля. Впереди видна была смутная и печальная громадина Михайловского замка.

Темнота ожила, наполнилась голосами.

– Товарищ Никитин? – послышалось еще издалека, и скоро перед Никитиным появился человек в мятом пиджаке и кепке.

Собака послушно остановилась рядом. Хвост пса стучал о землю, горло клокотало: хотелось бежать, преследовать и рычать. Но собака ждала команды.

– Это точно был Пантелеев? – спросил проводник собаки.

Никитин сказал:

– Его опознал один из недавно ограбленных. Завтра он явится для дачи показаний. Я стрелял и, кажется, попал.

– Куда он побежал?

– Мне казалось – туда. – Никитин показал рукой в направлении замка.

Проводник отпустил собаку и крикнул:

– Она взяла след!

На земле отчетливо было видно темное пятно – кровь.

– Попал, – повторил Никитин сам себе, удовлетворенно улыбаясь. Ему стало хорошо при виде Ленькиной крови. Не потому, конечно, что товарищ Никитин отличался какой-то особенной кровожадностью или вообще был бездушным человеком; просто кровь главаря означала, что скоро всей банде Пантелеева придет конец.

Собака уверенно вела людей к ограде замка. Очевидно было, что здесь Ленька, собрав силы, перебрался через ограду… но затем произошло нечто странное.

Пес остановился, прижал уши, потом лег и виновато посмотрел на проводника.

– Что такое, что? – повторял тот, поглаживая собаку и запуская пальцы в пушистую холку. – Да что с тобой?

Собака тыкалась в него мордой и пару раз лизнула лицо, но объяснить, естественно, ничего не смогла.

– Потерял след! – сокрушенно произнес наконец проводник. – Да этого просто быть не может… Он ведь кровит, такой след не потеряешь…

Но пес ничего больше не чуял. Преследователи разделились – двое побежали вдоль ограды замка, трое свернули к Пантелеймоновской церкви.

Церковь стояла открытой, несмотря на поздний час, и там, в глубине, тлел остаток огня в лампадке. Ни души внутри не наблюдалось. Впрочем, красть из церкви было уже нечего: совсем недавно арестовали петроградского митрополита Вениамина, а попов хорошенько порастрясли на предмет изъятия ценностей. Несколько голых, с ободранными ризами, икон, пара железных подсвечников. На такое ни один вор не позарится.

Никитин всецело поддержал отмену веры в Бога, поскольку его в свое время сильно угнетали набожные мать и тетка, требовали послушания и запугивали адом. Тем не менее врываться в церковь на лошади он все-таки не стал. Не монголо-татар он, а русский человек, чтобы по храму на лошади разъезжать.

Никитин кивнул сопровождавшему его милиционеру:

– Загляни-ка поглубже, есть там кто. Может, он внутри прячется.

Тот вошел, гулко стуча сапогами. Погремел в алтаре, заглянул в закуток за колоннами. Вышел поскорее со словами:

– Ну и жуть там внутри, просто страх берет. Нету никого.

– Что же двери открыты? – усомнился Никитин и тут наконец приметил у другой стены церкви, подальше от входа, дворника.

Дворник сидел на тумбе, обернутый тулупом. Он держал в руке метлу, воткнув ее в землю и прислонившись лбом к черенку.

Никитин приблизился к нему на лошади.

– Эй, дворник! – сказал он. – Слышь, проснись, дядя.

Дворник пошевелился, поднял голову. Смятая шапка съехала на затылок, открылась удивленная физиономия, довольно молодая и приятная с виду, однако сонная и тупая.

– Эй, дядя, не слыхал чего? – продолжал Никитин.

– Чаво слыхал, чаво не слыхал? – пробурчал дворник. – Задремал малость, тут же будят.

– А не спи на посту! – засмеялся Никитин.

– Вишь начальство нашлось, когда спи, когда не спи, – заворчал пуще прежнего дворник. – Я из деревни, может, три дня как приехамши, мне отец пономарь говорит – при церкви послужи, все богоугодно дело, а там иное место, может, приищем. Вишь, отец пономарь, – дворник двинул черенком метлы в сторону церкви, – он моей невестке кум, и человек непьющий.

– Ты здесь человека видел? – спросил Никитин.

– Какого человека, я сам человек, может быть, – сказал дворник.

– Такого – твоих лет, может, помладше, лицо чистое и правильное, глаза небольшие, светлые, близко посаженные, нос прямой, подбородок небольшой, лицо бреет. Роста среднего, худой, хорошо сложен. Такого не видел?

– Как одет? – спросил дворник.

– Что? – не понял Никитин.

– Мы на лицо не глядим, – пояснил дворник, – мы глядим, как одет. Барином или там товарищем.

– Скорее товарищем, – решил Никитин.

– Видал такого, но давно, – сказал дворник.

Никитин насторожился.

– Как давно?

– Днем, может быть. Приходил тут один. Интересовался изъятием ценностей. – Дворник опять показал метлой на церковь. – А тут ценностей – один Господь Бог остался, и тот весьма сомнительно после такого-то разоренья. Кум невесткин-то, пономарь, он много чего порассказывал.

– Погоди, днем человек приходил? – не понял Никитин.

– Ты мне спать не мешай! – рассердился дворник. – Я человек трудящий, а ты мне спать мешаешь. Думал, в городе культурно, а здесь та же некультурность, что в деревне.

Никитин выпрямился в седле и разочарованно оглядел Пантелеймоновскую улицу. Она была совершенно пустынна, и кровавых следов на ней тоже не наблюдалось. В храме – никого, на улице – никого. Дворник опять задремал.

Никитин заторопился на Садовую. Не хотелось упустить Леньку.

Когда милиционеры исчезли из виду, дворник встал с тумбы, прихватил метлу и вошел в маленький домик сбоку от церкви. Там он поставил у входа метлу, положил тулуп и сказал связанному человеку:

– Одолжил, брат, век не забуду. Ну, прощевай.

И легкой походкой вышел на улицу.

Показания с гражданина Выгина снимал Юлий, поскольку ничего особо важного узнать от потерпевшего не ожидалось; а Никитин докладывал Ивану Васильевичу.

Выгин подробно живописал эпизод ограбления возле «Сплендид-паласа». Особенно поразила его вежливость Леньки Пантелеева, которая, по мнению ограбленного, свидетельствовала о крайней наглости бандита.

– Он нам еще и доброго вечера пожелал! – кипятился Выгин. – А что его не задержали-то? Я ж точно на него указал.

– Гражданин Выгин, – произнес Юлий, стараясь говорить как можно более веско, – у следствия имеются собственные причины, о которых ни вы, ни даже я не имеем точного понятия.

– Как это – не имеем точного понятия? – возмутился Выгин. Даром что северянин, нравом он бывал почти испанец. – Одно только точное понятие я насчет этого всего имею: вы его упустили.

– Необходимо не одного Пантелеева взять, а всю банду… Но это, собственно, работа УГРО, а вам мы приносим благодарность за ваши показания и за проявленную бдительность.

С этим Юлий пожал Выгину руку и поскорее его выпроводил.

У Ивана Васильевича дела шли туже. Никитин был совершенно обескуражен случившимся и потому мрачен и неразговорчив.

– Вы услышали, как гражданин Выгин громко произнес: «Это бандит», так? – подталкивал Никитина Иван Васильевич.

– Точно.

– Каковы были ваши действия после этого?

– Направил красноармейца сообщить в ближайший участок, а сам погнался за подозреваемым.

– Как вы вели погоню?

– Выстрелил четыре раза, вот как, – хмуро сказал Никитин.

– Позвольте, товарищ Никитин, разве так можно – стрелять?

– Я предупредил, потом выстрелил, – сказал Никитин. – Это был бандит, точно.

– Откуда такая уверенность в том, что это был именно бандит? – настаивал Иван Васильевич. – А вдруг мирный человек, а вы в него палите, как в белый свет?

Никитин наклонился вперед и спросил:

– Вы на чьей стороне?

– Я на стороне правопорядка… Вы остановили человека, он не подчинился и побежал, и тогда вы стали в него стрелять.

– Да.

– А если бы он оказался не бандит?

– Если не бандит, так и убегать незачем, – сказал Никитин упрямо.

– Может быть, он нервный.

– Нервный – сиди дома, нечего по улицам расхаживать.

– Вдруг его нужда выгнала?

– Нужда выгнала? – взъелся Никитин. – Шел себе ручки в брючки, какая, интересно, тут нужда…

– Положим, жена рожает, – сказал Иван Васильевич. – Бывали прецеденты.

– Жена рожает? – Никитин побледнел. – Вы смеяться изволите?

– Товарищ Никитин, – Иван Васильевич стал очень серьезен и даже печален, – вы упустили опаснейшего бандита. Поверьте, мне абсолютно сейчас не до смеха. Давайте вернемся к началу. Вы стали стрелять.

– Да.

– Он побежал.

– Да.

– Вы попали в него?

– Точно попал, клянусь! – Никитин приложил ладонь к груди и растопырил пальцы. Между средним и указательным попала пуговица.

– Из чего вы сделали такой вывод?

– Из того, что он вильнул, даже упал, кажется, а потом захромал дальше.

– А перед тем бежал не хромая?

– Я видел кровь, – упрямо заявил Никитин. – Когда подъехал к тому месту, где он упал. Большое пятно, с две ладони. – Он посмотрел на свои руки. – Даже с две с половиной, – прибавил он, стараясь быть как можно более точным.

– Как вы полагаете, какое именно ранение вы ему нанесли?

– Судя по тому, как он бодро бежал, – несильное, – признал Никитин. – Да в любом случае болело у него, говорю вам, и кровь текла!

– Дальше.

– Явились сотрудники УГРО с собакой-ищейкой.

– Быстро?

– Буквально в считанные минуты. Когда они появились на Марсовом поле, я еще видел бандита.

– Куда он бежал?

– Мне показалось – в сторону Михайловского замка.

– Скажите, товарищ Никитин, как вы объясняете тот факт, что собака потеряла след?

Никитин молчал.

– Согласно вашим показаниям, Пантелеев был ранен. Пусть несильно, но болезненно, а главное – его рана кровоточила. Каким образом животное, в десятки раз более чуткое, чем человек, ухитрилось не найти его?

– Я не знаю, – признался Никитин. – А проводник что говорит?

– Проводник пьян, – сказал Иван Васильевич, – думаю, от ужаса происходящего. Спит у себя на квартире, а собака лижет ему лицо и очень беспокоится.

– Ясное дело. – Никитин философски вздохнул. – Единственное средство у русского человека постичь непостижимое.

– Если он еще раз попробует таким способом постичь непостижимое, его уволят из органов милиции, – заметил Иван Васильевич. – Я ему, конечно, не начальство, но общая закономерность везде одинакова.

– Угу, – сказал Никитин, – а я ему, между прочим, не приятель и даже не сослуживец.

– Мы все здесь товарищи, – примирительно произнес Иван Васильевич. – Рассказывайте дальше.

– Дальше… – Никитин помрачнел. – Я с товарищем пошел в сторону Пантелеймоновской церкви.

– Кого там встретили?

– Дворника…

– Дворника?

– Спал, сидя на тумбе. Хотел, наверное, утром пораньше подмести, а потом уйти к себе. Не знаю. Из деревни дворник. Разговор у него такой… не здешний. Может, пермяк или еще что-то.

– Что дворник сказал?

– Что не видел никого.

– Вы ему приметы описали?

– Да…

– Товарищ Никитин, – сказал Иван Васильевич, – у нас имеются показания красноармейца, который сопровождал вас вчера ночью.

– Да?

– Он утверждает, что возвращался к церкви уже под утро, чтобы проверить одно подозрение.

Это подозрение уже несколько часов шевелилось в душе Никитина, поэтому он отвел глаза и вздохнул.

– Да? – тихо переспросил Никитин.

– На тумбе обнаружилось пятно крови. Небольшое. – Иван Васильевич сложил руки на бумагах, подался вперед и посмотрел прямо Никитину в лицо. – Вы ведь с Ленькой Пантелеевым разговаривали… И все приметы вам были известны. Как же вы его не признали?

– Не знаю, – сказал Никитин. – Вот поверите – понятия не имею. Отвел глаза, дьявол.

Он хотел было перекреститься, но вместо этого в сердцах плюнул.

К артельщику пожарного телеграфа Михаилу Манулевичу требовался особый подход, как сразу определил Юлий. Манулевич был среднего роста, но из-за худобы и привычки сутулиться казался выше, чем на самом деле. Когда он говорил, дышал или глотал, то есть постоянно, на горле его двигался кадык, и это поневоле привораживало взгляд собеседника.

Юлию указали на Манулевича в столовой «Петроградпожартреста», где тот в скорбном одиночестве вкушал компот.

– Позволите? – Юлий змеей вполз на стул напротив Манулевича и уставился на стакан в его руке.

Рука Манулевича задрожала, и артельщик устремил на Юлия мученический взгляд.

– Что вам нужно? – спросил Манулевич.

– Я из УГРО, – сообщил Юлий тихо, – но кричать об этом мы не будем.

Манулевич отмолчался.

Юлий спросил:

– Хорошо здесь кормят?

– Сравнивать не с чем, – буркнул Манулевич.

– Да бросьте! – развязно воскликнул Юлий. – Разве вы домашней еды не пробовали?

– Нет, – сказал Манулевич.

– А в детстве? – наседал Юлий.

– У меня не было детства, – сказал Манулевич. – Меня многие как видят, так сразу думают, будто у меня была толстая еврейская мама, ну так это совершенно не так. Ни мамы, ни детства. Я то, что называлось раньше голодранец. Поэтому и работу в артели получил.

– Непростая биография, – согласился Юлий.

– Вам-то что надо?

– Желаете допрос в участке? – поинтересовался Юлий.

Манулевич сказал:

– Человек кушал обед, доедал компот, но надо было прийти и даже здесь мучить. Очень умно.

– Не пытайтесь пробудить во мне совесть, Михаил Осипович, – сказал Юлий. – Меня, кстати, зовут Юлий, по фамилии Служка.

– Не скажу, что мне очень приятно, – буркнул Манулевич. – Однако задавайте ваш вопрос.

– Ладно… Расскажите еще раз, как вас ограбили.

– Очень мне интересно это в десятый раз рассказывать, – съязвил Манулевич.

Юлий счел этот тон признаком пробуждения в собеседнике некоторой живости и мысленно поздравил себя.

– Я-то ведь не слышал, – заметил Юлий. – Мне бы из первых уст, так сказать, а не в пересказе товарища Дзюбы.

При упоминании товарища Дзюбы Манулевич болезненно сморщился, и Юлий опять себя поздравил.

– Я должен был снести деньги из банка на работу, – тихо проговорил Манулевич. При этом он беспокойно водил глазами, словно пытаясь выследить незримого соглядатая. – Я так иногда делаю по вторым и восемнадцатым числам, когда зарплата.

– Иногда? – удивился Юлий.

– Иногда отправляют не меня, – пояснил Манулевич.

– А вас почему выбрали для такого дела? – спросил Юлий.

– А вы как думаете? – Манулевич посмотрел на Юлия с хмурым вызовом.

Юлий смерил его взглядом, раз и другой. Манулевич был хилым – отбиться от нападающих он явно бы не смог. Ничем не выдающаяся персона.

– Вы не похожи на человека, у которого вообще могут быть деньги, – сказал наконец Юлий. – Если б я выслеживал, кого ограбить, на вас бы последнего подумал.

– Наш начальник, товарищ Коновалов, так и говорит. У тебя, говорит, товарищ Манулевич, лицо хронически недоедающее, почему ни один грабитель в твою сторону и не высморкается.

– Умно, – восхитился Юлий.

– Вы считаете?

– Товарищ Манулевич, – сказал Юлий проникновенно, – если глядеть всеохватно, саваофовым оком, то я считаю, что все должны быть хорошо поевши, и притом по возможности с мясом, и хорошо одеты, чтобы глядеть приятно, но при существовании социального неравенства такое невозможно. Поэтому тех, кто зарится на наши деньги, следует сажать в тюрьму или сбивать с толку.

– Вы считаете, – перевел эту тираду для себя Манулевич. – Ну ладно, кто я такой, чтобы спорить с двумя уважаемыми людьми. Впрочем, мне даже лестно, потому что меня почитают человеком надежным и честным.

– Не сомневаюсь, что так и есть, – вставил Юлий и тотчас пожалел о своей реплике: Манулевич подозрительно уставился на него и замолчал. – Слушайте, Манулевич, я вам еще компот закажу, – сказал Юлий. – Мне позарез надо кое-что из вас выпытать, так вы мне помогите.

– Не надо больше компота, – наотрез отказался Манулевич. – Я все-таки рабочий человек, а не беспризорник.

– На вашем месте я бы пользовался, – сказал Юлий.

Манулевич пожал плечами:

– Ну а я на своем месте, и у меня, между прочим, есть гордость. Про что вы хотели спросить? Задавайте вопрос, я хочу с вами расстаться.

– О том, что вы понесете деньги, знали трое, – начал Юлий.

– Я это уже и сам говорил, для чего вы пересказываете?

– Чтобы выстроить цепочку событий, для того и пересказываю… Коновалов – ваш начальник. Он знал.

– Это его поручение, как же ему не знать! – сказал Манулевич.

– Кто еще?

– Грошев – другой артельщик, он иногда сам ходит с таким поручением.

– Третий?

– Рябых. Наш бухгалтер.

– Что с вами случилось, когда вы несли деньги?

– А вы не знаете?

– Меня там не было.

– Хорошо, – страдальчески проговорил Манулевич, – я снова пройду через этот ад и больше не хочу вас видеть. Я нес эту сумму, всю зарплату, из банка. Деньги лежали завернутые в газету и перевязанные бечевкой в небольшом саквояже. Когда я пересекал Марсово поле, ко мне подошел человек.

– Как он выглядел?

– Обычный русский человек, – сказал Манулевич. – Как выглядит русский человек?

Юлий мысленно перечислил Ленькины приметы, начиная с «лицо обыкновенное», и вдруг почти въяве увидел Леньку. В этот миг Юлий не сомневался в том, что узнает его, если встретит на улице, узнает из тысячи, и ни одна примета, будь это даже багровый шрам через все лицо, не помогла бы определить его точнее, чем это словцо – «обыкновенное». Потому что эта «обыкновенность», как серый фон для яркого пятна, наилучшим образом подчеркивала невероятную Ленькину наглость… и фартовость.

– Поблизости я увидел еще двух человек, один был тоже русский, постарше и, по-моему, выпивши, а другой точно был еврей, чернявый и… – Манулевич подумал немного, подбирая слово: – Знаете, похож как на сына сапожника.

– Ясно, – быстро сказал Юлий.

– Тот, первый, говорит: «Здравствуйте, я – Пантелеев. А вы, должно быть, Манулевич?» Я остановился и ответил: «Прошу меня пропустить». Тогда он засмеялся и говорит: «Точно, он!» Это он не мне сказал, а тем двоим. Они подошли тоже поближе. Первый сказал: «Слушайте, Манулевич, нам тут не надо ни шума, ни трупа, ни мне, ни уж тем более вам, а лучше вы нам отдайте саквояж и ступайте себе».

– А вы как поступили? – спросил Юлий, видя, что Манулевич замолчал и явно не хочет продолжать.

– Никак, – после долгой паузы ответил Манулевич. – Меня парализовало. Я стоял и на них смотрел. Потом у меня рот раскрылся. Знаете, челюсть свело судорогой, и рот раскрылся. Тут он говорит: «Вы без паники, гражданин Манулевич, просто отдайте, и ничего вам не будет». Наверное, он подумал, что я сейчас будут кричать, поэтому так и сказал.

И снова Манулевич погрузился в похоронное молчание. Юлий совершенно не жалел его, напротив – настойчиво заставлял заново переживать весь этот позор.

– Потом что?

– Я говорю: «Ну это как же, гражданин Пантелеев…» Бессвязное что-то. Он протянул руку, взял у меня саквояж, поблагодарил и пошел прочь. И те двое тоже с ним пошли. Все, больше ничего не случилось.

– Нет, – покачал головой Юлий, – что-то еще случилось.

– Говорю же вам, нет.

– Если бы больше ничего не случилось, вы бы до сих пор стояли на Марсовом поле, – заметил Юлий, – а вы сидите здесь, в столовой.

– Вы меня упрекаете, что я могу кушать после того, как отдал бандитам всю зарплату артели? – Манулевич дернулся, выпрямился, даже кадык втянулся в шею.

– Нет, я просто спрашиваю, что вы потом делали, когда Пантелеев с компанией ушел, – примирительно произнес Юлий. – Вы не то про меня подумали.

– Я подумал то, что все подумали, – сказал Манулевич горько.

– Да бросьте вы! Вы ведь жизнью рисковали, – попытался утешить его Юлий.

Но Манулевич утешаться не хотел. Он смотрел на Юлия как на врага.

– Я не знаю, чем я рисковал, – сказал Манулевич. – Может быть, моя жизнь и не стоила этой зарплаты. А может быть, они бы и не стали стрелять.

– Пантелеев иногда стреляет, – утешил Манулевича Юлий. – Когда видит в том надобность. И не колеблется.

– Промахивается? – спросил Манулевич. – Или точно в цель бьет?

– Точно в цель. Он раньше воевал, – сказал Юлий. – Он хорошо стреляет. Соплей и переживаний не разводит, а от этого всегда большая меткость в стрельбе.

– Угу, – сказал Манулевич. – Я вижу, что вы хотите меня успокоить. Я уже успокоился. Я пошел звонить в УГРО и рассказал, что случилось. Потом меня допрашивали. Теперь вы еще допрашиваете, а зачем все это надо? Деньги все равно не вернуть.

– Пантелеев в точности знал, как вас зовут и что у вас в саквояже. Все, что с вами случилось, – случилось не просто так. Следовательно, бандитов на вас навели.

– Как это теперь узнаешь – кто? – вздохнул Манулевич.

– Вас же предали, – сказал Юлий. – Помогите мне разобраться.

– Как? – опять вздохнул Манулевич.

– Вы курите? – спросил Юлий.

– Что?

– Просто отвечайте.

– Курю.

– Утром того дня, когда вас ограбили, вы курили на улице?

– Странный вопрос.

– Просто отвечайте.

– Не помню…

– Вспоминайте, – приказал Юлий.

Манулевич задумался.

– Кажется… – нерешительно начал он.

– Смелее! – кивнул Юлий.

– Да, – проговорил Манулевич, – я подходил к конторе, когда меня остановил Грошев. Он заговорил о… жене Коновалова… она модница большая, и мы это иногда обсуждаем… – прибавил он, чуть покраснев. – Потом сказал, что достал американский табак, и угостил.

– Вы с ним долго стояли?

– Минут десять.

– Больше вы ни с кем в тот день не разговаривали?

– Я еще много с кем разговаривал.

– Нет, а на улице?

– На улице – ни с кем. Я сразу зашел в контору и прошел к аппарату, где работал до полудня.

Юлий хотел похлопать Манулевича по плечу и произнести что-нибудь вроде «Вы чрезвычайно помогли следствию», но, встретив кислый взгляд, пробурчал «ясно» и встал из-за стола. Манулевич спросил:

– Это все?

– Да, – сказал Юлий. И прибавил: – Спасибо.

– Угу, – сказал Манулевич. Было совершенно очевидно, что его жизнь отравлена.

– Нет надобности арестовывать всех троих, кто знал про деньги, – сообщил Юлий Ивану Васильевичу.

Тот поднял брови:

– Я присутствую при пробуждении признаков умственной деятельности?

Юлий понимал, что именно сейчас следовало бы оскорбиться, хотя бы мысленно, или ответить остроумной шуткой, но вместо этого он просто кивнул.

– Пантелеев знал о поручении Манулевича все. Где, когда. Более того, он знал Манулевича в лицо. А это значит, что Манулевича Пантелееву показали.

– Продолжайте, – заинтересовался Иван Васильевич.

– В день инцидента Манулевича остановил на улице его сослуживец Грошев, – сообщил Юлий. – Грошев знал о деньгах, поскольку сам иногда выполнял ту же работу. Грошев угостил Манулевича табаком, и они немного посплетничали. Совершенно очевидно, что Пантелеев находился где-то неподалеку и мог Манулевича видеть. Это очень старый трюк.

– Да? – переспросил Иван Васильевич.

– Шулера так делают, – сказал Юлий и вдруг сообразил, что Ивану Васильевичу все это давным-давно известно. Жар так и бросился Юлию в лицо. – Вы ведь это и без меня знали? – сказал он с укоризной.

– Мне был известен только общий принцип «поцелуя Иуды», – утешил его Иван Васильевич. – Но существенные для нас детали преступления выяснили вы, Служка. Вы успешно применили в интересах следствия навыки карточного шулера, а это говорит о прогрессе вашего социального сознания.

– Мне за это полагается доппитание? – спросил Юлий.

Иван Васильевич засмеялся.

– Вам за это полагается арестовать Грошева и препроводить его в камеру предварительного заключения. Вечером можете сходить в театр. Вы давно не были в театре, Служка?