Фартовый человек

Глава девятнадцатая

Бореев смотрел из-за края занавеса на переполненный зал и кривил губы, как Мефистофель.

– Волнуешься? – спросил Алеша. Он был уже в полном облачении лесного стрелка. Лук висел у Алеши через плечо, привычно, как винтовка.

Бореев, не оборачиваясь, досадливо дернул плечом.

– Все эти традиционные так называемые театральные истерики – очередная буржуазная глупость, которую мы должны отринуть к чертовой матери, – ответил Бореев. – Впрочем, тебе и еще двум хорошим товарищам я могу признаться прямо, что да, волнуюсь. Сам себя подверг пережитку, как постыдная институтка! Девочкам только этого ни в коем случае не передавай, – прибавил он. – Я через пару лет себя и в этом деле одолею, и тогда уж – никаких волнений, ни одного колебания души. Один лишь холодный ум, делающий новое искусство.

Алексей посмотрел в зал.

– Хорошие какие, – тихо проговорил он. – Я тоже волнуюсь, аж поджилки трясутся, а как на них посмотрю – сразу успокаиваюсь. У них такие лица…

– Какие еще лица? – пробурчал Бореев. – Обычная публика, зрители. Поглазеть пришли. А завтра повалят толпой на уродов в цирке глазеть. Или, того лучше, бородатую женщину, заспиртованную в банке. Больно много они понимают в искусстве.

– Они начнут понимать, – возразил Алексей.

– Это надо пуд соли съесть и иголками закусить, – сказал Бореев.

Он безнадежно махнул рукой и ушел. Алеша постоял еще немного один и тоже ушел. Он почему-то не верил, что Бореев говорил с ним искренне.

Ольга с другими девушками переоделась для спектакля в костюм селянки, отчасти напоминающий тунику времен античной Греции. На таком «отвлеченно-селянском» одеянии настояла упрямая и хитрая Татьяна Германовна, желая облагородить зрелище и придать ему фантастичности. Бореев утомился с нею спорить, только сказал, что она «развела в социально-романтической пьесе какой-то кордебалет», и обозвал девиц «сильфидами».

Ольга сразу же насторожилась насчет «сильфид». Уж она-то хорошо помнила свой приезд в Петроград и некоторый позор, который тогда претерпела. Из той истории Ольга извлекла серьезный урок.

Своим беспокойством она сумела заразить и остальных. Девушки отрядили делегацию к Татьяне Германовне. Татьяна Германовна охотно разъяснила, что сильфиды – это духи воздуха из народных сказок и легенд, преимущественно у северных народов, например германцев. Только после этого Ольга успокоилась.

Отношения с Алешей установились теперь у Ольги довольно прохладные. Скорее товарищеские, чем какие-либо иные. Гордость определенно мешала Ольге сделать первый шаг к примирению, а Алеша, как казалось, слишком занят был предстоящим спектаклем и тоже не спешил объясняться.

В комнату девушек вошла Татьяна Германовна, оглядела всех.

– Готовы? Скоро начнется!

Раздались вздохи, а Настя Панченко честно призналась:

– У меня коленки сделались как тряпочки.

– Так всегда бывает, – утешила Татьяна Германовна. – Лично я убеждена в том, что товарищ Бореев тоже места себе не находит. Он, правда, грубит и хорохорится.

Послышались голоса «ну да», «как же, не находит», «в жизни не поверю».

– Я вам точно говорю, – заверила Татьяна Германовна. – Все артисты трепещут перед спектаклем.

– «Трепещут» – это как-то буржуазно, – нахмурилась Настя. – Мы ведь даем представление не для какой-нибудь растленной публики, а для своих же товарищей, таких как мы, которые строят новую жизнь.

– Законов театра никто не отменял, – торжественно провозгласила Татьяна Германовна. – И ничто, даже социальная Революция, не в силах изменить их.

Ольга вдруг почувствовала, что задыхается. Татьяна Германовна повернулась к ней прежде, чем Ольга успела что-либо сказать:

– Ольгина, на тебе лица нет. Ступай, приложи ко лбу холодный лед.

– Как будто бывает теплый лед! – засмеялась Настя, а вслед за ней и остальные.

Ольга вышла в коридор, перевела дыхание. Здесь было темно, голоса доносились издалека. Они словно не имели никакого отношения ни к Ольге, ни к ее участию в спектакле. Шумят себе и шумят. Как машины в цеху.

В самом деле, стоит взять «холодный лед» и немножко прийти в себя. Вот ведь странно – так переволноваться из-за постановки, где у нее даже не главная роль! Ольга сделала несколько шагов по коридору, и вдруг ее как будто обдало чьим-то дыханием.

Она остановилась.

– Тут есть кто?

Свет в коридоре горел очень слабо, но все же она различила в тени возле стены чью-то фигуру. Фигура эта держалась так, что Ольга сразу же ощутила ее полную непричастность ни к театру, ни к предстоящему спектаклю. Это определенно был чужак, и он прятался.

– Есть кто? – повторила Ольга с замиранием сердца.

Фигура переместилась и внезапно оказалась совсем близко. Ольга не успела даже понять, как это произошло.

– Без паники, – проговорил негромкий голос. – Я Пантелеев.

Ольга читала о нем в газете. О нем все читали. Настя Панченко еще говорила, что Пантелеев чем-то похож на Робина Гуда, потому что грабит только богатых и отдает бедным. Конечно, не всю добычу, но многое.

– Вы что здесь делаете? – спросила Ольга. – Татьяна Германовна, если заметит, будет ругаться. Для нее нет разницы, Пантелеев вы или кто. Тут только для тех, кто участвует. Идите в зрительный зал, если хотите смотреть постановку.

Он хмыкнул:

– Не писай в суп, папаша любит чистоту…

Выговор у него оказался совершенно местечковый. Ольга растерялась:

– Вы что, еврей?

Про это в газете ничего не писали, чтобы Ленька был еврей. Да и не похож.

Ленька сказал:

– Мы с тобой встречались, помнишь?

Она подумала немного, но ничего не вспомнила.

– Под Витебском, – прибавил он. – Когда банда была. Ну, помнишь?

Тогда она сразу все вспомнила – и родительский дом под Витебском, и, позднее, в Петрограде Елисеевский магазин, – ей как будто глаза открыли. Взяли пальцами за веки и потянули: верхнее наверх, нижнее вниз: гляди-ка!.. Ольга засмеялась и схватила его за руку.

– Как тесен мир! Идемте, Пантелеев, я вас устрою в зрительный зал.

– Думаешь, меня там не найдут?

– А вас разве ищут?

– А что я здесь, по-твоему, делаю?

– Что? – спросила Ольга.

– Ладно, – он приобнял ее за талию, – идем в зрительный зал.

Она вывела его из-за кулис по боковой лесенке и показала на ряды стульев.

– Садитесь где хотите. У нас по-коммунистически – равенство. Где места остались, туда и садитесь.

Ленька поблагодарил и почти сразу растворился среди зрителей. Сколько Ольга ни всматривалась, она его больше не видела. Тогда она вернулась за кулисы и сразу же, ударом топора, начался спектакль.

Алеша рад был тому, что роль у него хоть и почти бессловесная, но сравнительно большая: приходилось все время находиться на сцене. Придя в клуб, он нашел адресованную ему записку, которую, очевидно, оставили на столе с вечера. На листке было старательно выведено: А. Дубняку.

У Алеши нехорошо зашевелилось в груди, когда он взял листок и развернул.

Округлые фиолетовые буквы посыпались, как горох:

Ему стало грустно и как-то странно. Как будто это не он гулял с Ольгой белыми ночами по Петрограду, не с ним она танцевала, не для него смеялась. Как будто вообще все это происходило с каким-то другим человеком, который не имел к Алеше ни малейшего отношения и даже не был с ним знаком.

Он снова сложил записку и сунул ее между печкой и стеной.

Вчера он был в штабе армии, и там положительно отнеслись к его просьбе взять его обратно в ряды Вооруженных сил. Предложили командирское звание. Только не в Петрограде, а во Пскове. Если ехать, то послезавтра. Он как раз успеет отыграть спектакль – и можно будет собирать вещи.

Алеша колебался. Не знал, как Ольга отнесется к его решению. Может быть, согласится ехать с ним? Или напротив, поставит вопрос ребром: или Петроград, и тогда они вместе навсегда, или Псков, но тогда уж без Ольги.

А теперь вот не стало и последнего препятствия. Ольгу можно больше ни о чем не спрашивать – она сама обо всем сказала первая.

На душе должно было стать легче, а сделалось, наоборот, ужасно тяжело. Хотелось спрятаться, запереться у себя в комнате и никого не видеть, по крайней мере, несколько дней. Но Алексей, человек добросовестный, не мог подвести товарищей. Поэтому он послушно переоделся в зеленый костюм, надел лук через плечо и вышел играть лесного стрелка.

Бореев в роли шерифа зловеще блистал. Рабочие в зале свистели, когда он появлялся, а леди Марион, напротив, встречали криками: «Не слушай его! Задай ему перцу!» После окончания спектакля все очень хлопали. Бореев был красный, потный, его глаза горели такой дьявольской яростью, что Татьяна Германовна даже испугалась:

– Бореев, голубчик, нельзя же так себя изводить. Вы бы выпили воды.

И волшебным образом извлекла из небытия стакан.

Бореев выпил воду и пошел обратно на сцену.

Ольга уже отправилась переодеваться в обычную одежду. В зале еще шумели, бурно обсуждали пьесу, пытались даже открыть на почве спектакля комсомольское собрание. Слышно было, как Бореев, все еще в костюме шерифа, сцепился в полемике с кем-то из зрителей.

Настя Панченко рыдала, сидя прямо на горе снятых костюмов. На Насте была мужская армейская нижняя рубаха и заношенная черная юбка.

Ольга сразу испугалась и подбежала к Насте:

– Что случилось?

Настя не отвечала, захлебываясь слезами. Ольга ее такой никогда не видела. Настя всегда оставалась очень сдержанной, а тут ее просто колотило от рыданий.

– Что с тобой, Настя? – Ольга трясла ее за плечи. Голова Насти моталась, волосы в беспорядке падали на лицо. – Настя, тебя обидели?

Настя вдруг застыла, не дыша, а потом медленно, медленно выдохнула. Слезы постепенно высыхали на ее щеках, глаза тускло поблескивали.

– Ничего, Оля, это ничего, – выговорила наконец Настя. – Я просто не знала, что это так бывает. Когда устанешь, переволнуешься, а потом все разом закончится.

– Да что закончилось? – не понимала по-прежнему Ольга.

– Спектакль… – Настя виновато улыбнулась, вытерла лицо ладонями. – Мне, наверное, нельзя в театре играть. Как это другие выдерживают? Не понимаю!

– Так ты из-за представления переживаешь? – удивилась Ольга.

– А ты разве нет?

– Так не до слез же, – возразила Ольга.

Ее встреча в темном закулисье с Ленькой Пантелеевым перебила всякое беспокойство по поводу спектакля. Что он там делал? Как вообще там очутился? Ольга понимала, что ей не следует обсуждать это приключение с Настей – да и с кем бы то ни было. Окажется потом, что она сдуру помогла опасному бандиту. Ее запросто могут арестовать за пособничество! Разговаривая с Пантелеевым, показывая ему зрительный зал, Ольга почему-то не задумывалась о том, что он бандит и что ему не помогать надо, а, наоборот, сразу же сообщить о его местонахождении в УГРО. Может, постановка «Робин Гуда» так на Ольгу подействовала? В любом случае, Ленька Пантелеев вовсе не выглядел опасным злодеем. Вдруг на его счет вообще все ошибаются и он на самом деле хороший?

Настя взяла свою кофту с длинным рукавом и натянула поверх армейской рубахи. Ольга тоже переоделась в обычную одежду. В зале уже замолкли аплодисменты, смутно доносилось успокаивающее воркование Татьяны Германовны. Потом слышны стали крики, жуткие, как при трактирной драке: это Бореев орал на кого-то:

– Ты не можешь просто все бросить и уехать! Ты – предатель!

Борееву не отвечали или же отвечали очень тихо, потому что второго голоса Ольга с Настей не слышали.

Они поскорее ушли из дома культуры. Ольге участвовать в спектакле не понравилось, а Настя, поразмыслив, в конце концов сказала, что попробует держать себя в руках и что вся эта история с постановкой «Робин Гуда» ей очень много дала в плане личного и умственного развития.

– Ты предатель, ты не смеешь все бросить! – Бореев, все еще в костюме шерифа, кричал на Алексея. На губах у Бореева вскипала слюна.

Алеша тихо сказал:

– Я решил вернуться в армию, еду во Псков. Меня уже ждут.

– Почему в Петрограде нельзя было устроиться? А? Почему? Чем тебе Петроград не угодил?

– Меня отправляют во Псков.

– Мог бы сказать, что хочешь остаться здесь. Тебе бы пошли навстречу.

– Бореев, мне надо на время уехать из Петрограда, – объяснил Алеша. – Не хотел тебе говорить всю правду – зачем вынуждаешь? Это не по-товарищески, в конце концов!

– А бросать общее дело, своих друзей – это, по-твоему, товарищеский поступок?

– Незаменимых людей не бывает, найдешь кого-нибудь еще, – спокойно сказал Алексей. – Сейчас много хорошей молодежи. Ты публику в зале видел?

– Это из-за кого? Из-за кого ты уезжаешь? Кто она? – Бореев рычал на Алешу так, словно они действительно находились в Ноттингаме и Бореев на самом деле был шерифом, а Алексей – пойманным стрелком из отряда Робина Гуда.

– Какая разница, – вздохнул Алеша. – Одна девушка. Мне трудно с ней встречаться теперь. А служа в армии, я смогу приносить пользу социалистическому Отечеству. Ты бы лучше пожелал мне счастья.

Бореев вдруг смягчился, погрустнел.

– Желаю тебе счастья, – сказал он, как старший товарищ младшему. – Может быть, ты потом вернешься.

– И ты будь здоров, – отозвался Алексей.

Он пожал Борееву руку и ушел.

Скоро ушла и Татьяна Германовна, и все другие. Где-то внизу мыкался неприкаянный сторож.

Бореев долго, до самой ночи, бродил по опустевшему клубу, во влажном от пота костюме, сгорбленный и скособоченный, со злодейским выражением на лице. Трогал ладонями воздух, шептал сам с собой и каждую минуту преображался то в Ричарда Третьего, то в Шейлока, то в Яго, то в Полония.

– Упустили, – с завидной невозмутимостью докладывал Дзюба Ивану Васильевичу. – Как сквозь землю провалился.

Он подробно доложил, как входили в квартиру Цветковой, изложил свое мнение касательно самой Цветковой, задержанной и доставленной, но еще не допрошенной; сообщил, как ждали, как Ленька явился, как перестреливались, как гнали его по дворам и наконец – вот, упустили.

Юлий тоже доложил, как гнались за Пантелеевым и как его упустили. Против ожиданий, Иван Васильевич никого не ругал за то, что бандит ухитрился проскочить мимо засады, которая вроде как перекрывала для него всякий выход из переулка.

– Пантелеев хитер и удачлив, – сказал, подытоживая услышанное от подчиненных, Иван Васильевич. – И поймать его будет трудно. Но это вовсе не означает, что мы этого не сделаем. Просто придется повозиться немного дольше. Продолжайте работу, товарищи.

И больше он ничего не сказал.

Цветкова была наконец допрошена. О Леньке она говорить отказалась наотрез, но в конце концов назвала еще два адреса. Там был сделан обыск, в результате которого нашли несколько похищенных предметов, в основном драгоценных украшений; задержали квартиросъемщиков, в обоих случаях – женщин; однако никаких результатов эти меры не принесли. Установили также наблюдение, однако через неделю сняли: Пантелеев на тех квартирах не появлялся.

После спектакля Ольга проснулась с головной болью, однако нужно было вставать на работу, и они с Настей, смеясь и подбадривая друг друга, вместе отправились на фабрику.

Настя совершенно пришла в себя и уже вполне спокойно вспоминала вчерашнее.

– Нельзя, в самом деле, как барышня расклеиваться. Я ведь не барышня, – задумчиво сказала она. – И представление – это такая же работа, как и на фабрике.

– Может быть, все-таки ты немного барышня, – утешила ее Ольга. – Все актрисы нервные, иначе у них не получается изображать чувства.

Настя метнула в подругу такой гневный взгляд, что Ольга рассмеялась.

В цеху Ольгу встретили поздравлениями – кто видел спектакль, все говорили, что понравилось, а кто не видел, поддерживали товарищей и сожалели о том, что не пришли.

– И ты, Ольгина, тоже очень интересно смотрелась.

Ольга чувствовала себя и польщенной и в то же время опечаленной, потому что она уже решила из студии Бореева уйти. Не получится у нее играть какую-нибудь важную роль, а изображать немые картины для фона главных персонажей – скучно. Поэтому, принимая поздравления, она как будто немножко обманывала подруг по цеху.

И тут она сообразила, что оставила в клубе длинные бусы, которые очень любила и надевала, когда хотела быть более уверенной в себе. Ольга только надеялась, что никто не украдет бусы (если уже не украл). До конца смены она доработала еле-еле, так беспокоилась.

Она прибежала в клуб. Дверь была заперта. Ольга постучала в окошко. Долго стучала, прежде чем там по-медвежьи замаячил сторож.

– Чего тебе? – крикнул он через стекло. Голос прозвучал глухо.

– Бусы забыла, – одними губами ответила Ольга.

– Чего? – донеслось из-за окна.

– Пусти! – Она опять постучала.

Сторож исчез и спустя минуту отворил дверь.

– И что лупит как сумасшедшая! – проворчал он. – Так нельзя ответить, что ли?

– Да я и отвечаю, бусы забыла, – сказала Ольга.

– А, – успокоился сторож, – а я тут и не слышу…

Он ушел внутрь помещения. Ольга пошла за ним. Она быстро поднялась на второй этаж, где шли у них репетиции, и стала оглядываться, прикидывая, куда могла положить бусы. В комнате у девушек их не оказалось. Разве поглядеть в общей комнате, где печка? Ольга подошла к печке – точно, бусы висели на крючке, вбитом в стену. Очевидно, они упали, а кто-то подобрал и повесил, чтобы случайно не попортились.

Ольга протянула к ним руку и вдруг увидела, что между стеной и печкой засунут квадратик бумаги. «Вдруг сильно нагреется и загорится? – подумала Ольга, вытаскивая листок. – Не хватало еще пожар устроить».

Она действительно хотела положить бумагу в печку, чтобы она потом сгорела, но вместо этого вдруг помедлила, а потом развернула листок и прочитала записку:

Ольга ничего не поняла и перечитала записку несколько раз, а потом осела на подоконник, часто дыша и хватаясь свободной рукой за грудь.

Если бы записку Алеше написала какая-то другая женщина, пусть даже тоже Ольга, – это еще можно было бы пережить. В конце концов, он действительно молодец и удалец, и на работе у него все в руках горит, и в театре получается хорошо изображать лесного стрелка, борца за угнетенное человечество. Да и вообще он видный парень. Он же не виноват, что в него влюбляются девушки. И некоторые из них пишут ему записки.

Но почему та женщина подписалась «Ольга Гольдзингер»?

Ольга медленно встала и побрела к выходу, держа записку в руке. Сторож настиг ее уже на выходе.

– Бусы-то опять забыла! – укоризненно проговорил он, вручая ей нитку речного жемчуга. – Вот рассеянная!

Ольга машинально накинула бусы на шею, завязала их узелком, узелок качнулся и больно стукнул ее в грудь. Домой, в общежитие, Ольга не пошла, а вместо этого возвратилась на фабрику.

– Ты чего? – спросил мастер второй смены Батраков. – Вроде уж отработала сегодня.

– Мне надо, – ответила Ольга рассеянно.

Она увидела вдруг железный стан, тот самый, на котором сидела покойная Маруся, чтобы «охладиться». Ольга покачала головой. Нет, с ума она не сойдет и «лечиться», как Маруся, не станет. Она повернулась к Батракову, который настороженно следил за ней глазами. Кажется, странное поведение работницы удивляло мастера.

– Батраков, у тебя есть ведомости, подписанные Ефимом Захаровичем? – спросила Ольга.

– Что? – Вопрос застал Батракова врасплох. – Какие ведомости?

– Любые… Что-нибудь, что писал Ефим Захарович, есть у тебя?

Батраков решил не спорить. Он зашел в свой закуток, выгороженный посреди цеха, и позвал Ольгу:

– Иди глянь. Да на что тебе?

Он сидел за маленьким тесным столом, а Ольга стояла рядом за его плечом и смотрела в специально для нее открытую книгу.

– Вот тут расписался. – Батраков указал грубым, узловатым пальцем. – И еще тут. Видишь – «спецификация»…

Ольга вгляделась в перечень деталей, выписанный теми же округлыми, немного скачущими буквами. Никакой, понятное дело, каллиграфии – здесь этого не требуется. Просто почерк.

– Его подчерк, – проговорила Ольга очень медленно. – Точно, его.

– А что тебе, собственно, в его подчерке потребовалось? – спросил наконец Батраков.

– Так…

– Оля, что происходит? – Батраков пристально смотрел на нее. – Сперва Маруся Гринберг, теперь, как я погляжу, ты…

– Я – нет, – ответила Ольга, качая головой. – Насчет меня даже и не бойся. Просто… получила одно письмо. Надо было уточнить от кого.

– Ты получила письмо? Важное? – Батраков беспокоился все больше и больше. – Насчет чего? Органам передать?

– Насчет любви, – сказала Ольга в сердцах. – Не надо никаким органам передавать. Это просто… насчет любви.

Впервые за время ее знакомства с Алешей Ольга решилась пойти к нему на квартиру, чтобы объяснить про письмо и чужой почерк, а заодно и разоблачить коварного Фиму. Но на квартире Ольге сказали, что Алеша уже уехал на вокзал.

– Чуть-чуть вы с ним разминулись, – с сожалением прибавила квартирная хозяйка.

Ольга опешила:

– На какой вокзал?

Та отступила на шаг, смерила Ольгу взглядом. Сочувствие в ее взгляде сменилось отчужденностью.

– Разве он не сказал вам?

– Нет…

– Стало быть, не захотел вам говорить? – Хозяйка выглядела все более и более неприязненной.

– Мы с ним со вчерашнего дня не виделись, а вчера было представление, – объяснила Ольга. – Все в круговороте.

Хозяйка покивала головой.

– В круговороте, понятно, что в круговороте. У вас, барышень, всегда все в круговороте… Ну так он во Псков уезжает, в свою часть.

– В часть? – переспросила Ольга.

– В армию. Вернулся на службу. «Еду, говорит, тетя Таня, служить Отечеству с оружием в руках. Буду красным командиром, как и собирался». И уехал.

Ольга, не поблагодарив и не попрощавшись, вышла. Хозяйка проводила ее неблагосклонным взглядом и резко захлопнула дверь.

Несколько кварталов Ольга прошла медленно, опустив голову и думая о чем-то неопределенно-печальном. Нелепо и странно разрушилось возможное счастье. Раньше ли это началось, когда Ольга сердилась на Алешу за его разговоры про девиц, которым он якобы нравится? Или все дело в письме? Она покачала головой. Алеша, может быть, и не поверил бы письму, если бы не происходило между ним и Ольгой размолвок. Сейчас она горько сожалела о многом из того, что наговорила Алеше.

Неожиданно решение пришло. Ольга взяла извозчика и поехала на вокзал. Может быть, она еще успеет к поезду и они смогут объясниться.

Но когда она прибыла, оказалось, что поезд на Псков уже отходит. Ольга побежала вдоль вагонов, заглядывая поочередно во все окна. И наконец в одном она увидела Алексея. Он сидел и спокойно, как бы отрезав себя от прочего мира, смотрел на перрон.

– Алеша! – крикнула вне себя Ольга и подбежала к окну.

Алексей вздрогнул, отпрянул и тут же исчез. Ольга остановилась, опешив. Она не ожидала, что он скроется от нее. И тут поезд медленно тронулся. Мимо Ольги проехал открытый тамбур, и там стоял Алеша.

– Оля, что? Что? – крикнул он.

– Алеша, я не… – Ее голос сорвался.

Поезд набрал ход, колеса стукнули очень громко, и тут Ольга совсем растерялась и заплакала. Дом с колесами под полом уехал, вокруг стало пусто, рельсы разбежались сразу по всем направлениям, и даже понять, в какую сторону свернул Алешин поезд, было теперь совсем невозможно.