Фартовый человек

Глава восьмая

Ленька ухаживал за прислугой крупного меховщика Богачева уже почти неделю. Бронислава очень обрадовалась, когда случайно столкнулась с молодым сотрудником УГРО, который так удачно избавил ее от неприятных объяснений с господами по поводу утраты денег.

Она сама подошла к нему и поздоровалась с непосредственностью истинной субретки:

– Вы помните меня, товарищ? Вчера вы поймали карманника, который пытался меня обокрасть.

Ленька расцвел обаятельнейшей улыбкой:

– Это наш долг, товарищ, – по возможности обеспечивать безопасность граждан. Сейчас развелось очень много мелкой шпаны, ворья. Особенно опасно ночью – могут ведь и ограбить с применением силы, – но и днем нельзя ослаблять бдительность.

Бронислава намекнула:

– Я, собственно, сейчас занята, вышла в булочную – забрать свежие булки.

– У меня есть минутка, могу пройтись с вами, – предложил Ленька.

Бронислава оперлась на его руку и назвала свое имя. Ленька похвалил красивое имя и в ответ назвал свое.

– Что стало с тем вором, которого вы поймали? – спросила Бронислава.

– Он в тюрьме, – ответил Ленька. – С ним сейчас разбираются.

– Поделом! – резко высказалась Бронислава, не выказывая ни малейшего сострадания к Макинтошу. – Вы не представляете себе, какие у меня могли быть из-за всего этого неприятности. Ведь это были не мои деньги.

– Правда? – без особенного интереса спросил Ленька.

– Да, – подтвердила Бронислава. – Я сейчас работаю в качестве социальной прислуги… Временно, – прибавила она ровным, уверенным тоном. И вздохнула. – Сам Георгий Георгиевич – тот бы мне, конечно, сразу поверил. Он доверяет честности людей и во мне, во всяком случае, никогда не сомневается. Но мадам довольно подозрительна, а Эмилия – это их дочь – вообще может наговорить чего угодно. У нее сложный характер.

– Балованная, наверное, – предположил Ленька.

Бронислава повторила:

– Сложный характер.

Очевидно, такова была формулировка, принятая в семье. Ленька мгновенно сориентировался, втянул незримое ласковое щупальце, подобрался.

Бронислава продолжала:

– К тому же у Эмилии непростой возраст – шестнадцать лет. Можете себе представить. Только что обнимает и целует, как лучшую подругу, а тут же – ледяной взгляд, как у маркизы, и – «подай мне, голубушка, фруктовый нож». Какой такой нож, отродясь не помню фруктового ножа! – Бронислава вдруг улыбнулась. Улыбка окончательно изуродовала ее лошадиное лицо. – Оказывается – представляете? – она просто просила дать ей ножик, чтобы разрезать яблоко. Но сказать просто было нельзя, непременно надо с вывертом. «Фруктовый нож»!

– Да, – согласился Ленька, – с причудами барышня.

Они перешли Невский проспект и на углу возле Казанского собора расстались. Ленька простился с Брониславой чуть теплее, чем с просто случайной знакомой, и легким шагом двинулся в сторону Гороховой улицы. Он знал, что прислуга меховщика провожает его взглядом.

Ленька вообще нравился женщинам. Он жалел их, обходился с ними по-доброму, потому что к любой женщине относился как к одной из своих сестер.

Вера и Клаша были старше Леньки, но всегда смотрели на брата снизу вверх. Как он скажет, так и делали. Пока Ленька геройствовал на фронтах и боролся с контр-революцией во Пскове, они жили вроде как своим умом, но так тихонечко, что как будто и не жили вовсе.

Ленька, в свою очередь, никогда не забывал привозить им ленты, конфеты, следил, чтобы у них были справные ботики. Нельзя сказать, чтобы у Леньки так уж душа за них скорбела, он и вспоминал о них, наверное, не всякий день, но если объявлялся – то всегда с гостинцем. Мать больше всего любила Леньку за то, что он всегда был трезвый, не пил. Встречала его неизменно с поклоном и называла «Леонид Иванович».

«Женский пол очень угнетенный, – рассуждал сам с собой Ленька. – Если мужчины поблизости от них нет, они будут искать, к кому прибиться, и тут уж могут кого угодно найти, даже последнего пьяницу, чего после смерти папаши допускать было бы крайне нежелательно».

К такому отношению многие были непривычны, и потому Ленька производил неизгладимое впечатление.

Бронислава, конечно, девушка с сильным характером. Выговор у нее петербургский, правильный, рост гренадерский, а больше всего подкачала нижняя челюсть. Ленька инстинктивно нащупывал к ней ключики: в таких случаях он всегда позволял себе чуть-чуть увлечься женщиной, допустить, чтобы она краешком коснулась сердца.

«С такой заледенеешь насмерть», – подумал он, сворачивая в Гороховую: там у него была назначена встреча с Беловым и Варшулевичем – в маленькой распивочной, где, по уверению Белова, еще с царских времен задержался запах крысиного яда: якобы так попахивал привозимый из Крыма, но прокисший по дороге портвейн.

Варшулевич нервничал – тискал руки и беспричинно вздыхал, а Белов глядел на него, посмеиваясь. Когда Ленька вошел и уселся рядом, боком на широкий подоконник, Белов спросил:

– Понравилось тебе?

– Девица с норовом, но подходы найти возможно, – сказал Ленька. – Мне же не детей с ней крестить, а так, пару раз прогуляться.

– Не боишься разбить ее сердце? – серьезно спросил Белов.

Ленька пожал плечами:

– Как разобьется, так и срастется, ничего с ней не сделается, если и пострадает. От душевного страдания женщина становится мягче.

– Интересно рассуждаешь, – заметил Белов. – Прямо как в романе. – И перешел к делу: – Как по-твоему, сумеешь выспросить у нее насчет обстановки в доме?

– Хозяйка называется «мадам», дочь – Эмилия, шестнадцать лет, взбалмошная, – сказал Ленька. – В хозяине Бронислава души не чает. Наверное, еще кухарка есть… – Он задумался, замолчал.

Варшулевич проговорил:

– Он к концу недели ожидает привоз товара.

– Откуда знаешь? – спросил Белов, повернувшись к Варшулевичу.

– В магазине объявление прочел, – объяснил Варшулевич. – Мол, дорогие покупательницы, ждем вас в конце недели – и все такое.

Белов вдруг рассмеялся:

– Чего только люди в магазинах не пишут! Ладно, братишки, потолковали – и будет.

– Я послезавтра с ней опять случайно встречусь, – сказал Ленька. – Приглашу на карусели покататься. Может быть, что-нибудь еще узнаю ценное. Она вообще не очень болтлива, но когда говорит – то всегда по делу. Толковая барышня.

Он оставил Белова с Варшулевичем допивать бывший крымский портвейн и вышел на свежий воздух.

Ленька жил теперь не на Екатерининском, у матери, а прямо на Лиговке, недалеко от Крестовоздвиженья, в тихом переулке, где летом перед домами вырастали богатырского роста ромашки. Скорее всего, их занесло сюда из церковного садика. Эти цветы так и называли здесь – «монастырками». Они как будто источали тишину.

Тишину эту можно было уловить, лишь наклонившись к цветкам пониже. Хорошо улавливала ее, к примеру, Ленькина квартирохозяйка – старушка согбенная и богомольная, весьма подверженная наклонам и, как следствие, маленьким мистическим озарениям.

Впрочем, до ромашек было еще далеко – февраль нависал над городом толщей гнилых облаков, в которых прокисал, не проливаясь, застарелый дождь. Было, что называется, «скучно».

В один из последних дней унылого месяца квартирохозяйка пришла домой крайне взволнованная и сообщила постояльцу страшную весть: нашли зарезанным юродивого Кирюшку, который во все революционные годы ходил по Лиговке и изрекал зловещие пророчества.

– Святого человека убили, – убежденно прибавила старушка. – Вы кушать будете, Леонид Иванович? У меня сегодня картошечка с крупичкой. Очень питательно.

Ленька сказал, что картошечку кушать не будет, потому что пообедает в другом месте. Убийство Кирюшки заинтересовало его мало: юродивый бродил по улицам ночами и много видел и говорил лишнего. Кто угодно мог пырнуть его ножом.

– Он не сразу помер, Кирюшка-то, – прибавила вдруг квартирохозяйка, снимая с примуса свою кастрюльку, размерами чуть побольше микроба. – Дошел до церкви, там уж лег у ворот. Сторож нашел. «Что такое!» – Она аккуратно поставила кастрюльку на стол и всплеснула руками, показывая, как удивился сторож. – «Человек лежит мертвый!» Сторож подошел ближе, наклонился, – старушка зашевелила носом, как будто принюхивалась, – глядь: а человек еще живой! «Что такое! Живой человек лежит у ворот в самой луже!» Глядит – лужа темная, кровь в нее натекла. Тут сторож смекает, что дело нечистое. «Сестрочки, сестрочки!» – тоненько позвала старушка, как бы призывая на помощь. – Прибежали сестрочки, какие остались, подняли Кирюшеньку, понесли внутрь. А у него уже голова свисает, как у младенчика.

Ленька маялся и хотел уходить, однако хозяйка его не пускала – она даже распрямилась, впервые за время их знакомства, и голосок у нее звучал все более уверенно и громко. Весть об убийстве Кирюшки наполняла ее живительной силой.

– Тут Кирюшка заговорил, – продолжала она. – Сказал свое последнее пророчество. Вот вы, Леонид Иванович, надо всем смеетесь, потому что вы человек молодой и революционный, а ведь это большая ошибка! Большая ваша ошибка, – повторила она. – В пророчества верить надо. Они для того и даны, чтобы в них верили.

– Да этот ваш Кирюшка – он все больше ругался неприличными словами, – заметил Ленька. – И барышень смущал, за юбки их дергал.

Старушка даже покраснела от возмущения.

– Зря говорите такое. Он если и ругался, то все со смыслом. Все имеет смысл, – произнесла она раздельно, как бы настаивая на том, чтобы Ленька запомнил каждое слово.

– И что он сказал? – спросил Ленька, отчасти из любопытства, отчасти – чтобы хозяйка поскорее выговорилась и отпустила его наконец уйти.

– То! – произнесла старушка. Она понизила голос и неожиданным басом изрекла: – «Грядет убийца!»

После чего замолчала, рассматривая свои тоненькие ноги в необъятных валенках.

– Да тут не грядет, тут ходит взад-вперед, и не один к тому же, – не выдержал Ленька.

Старушка торжественно покачала головой:

– Нет, особенный убийца. Сестрочки сразу поняли, что особенный. Такой убийца, который если не будет убивать – сам помрет злой смертью.

Ленька сказал:

– Ну, Наталья Степановна, за рассказ спасибо. Пойду я теперь.

– Вы погодите, – всполошилась старушка. – Самое главное-то!

– Что? – Ленька остановился уже в дверях.

– Помер Кирюшка! – провозгласила квартирохозяйка Наталья Степановна. – Напророчествовал и помер. Его сегодня отпевают. Я пойду смотреть.

– В добрый путь, – пробормотал Ленька и поскорее ушел.

Он страсть как не любил и втайне боялся юродивых.

После этого разговора он решил поскорее съехать с квартиры и найти другую, поближе к Невскому.

Бронислава направлялась в модный шляпный магазин «Левасэра», когда опять повстречала знакомого из УГРО.

– Ой, опять мы с вами встретились! – воскликнула она. – Еще немного – и я подумаю, будто вы меня преследуете.

– Вовсе нет, – улыбнулся Ленька так открыто и ясно, что у Брониславы мигом развеялись все сомнения. – Я ведь работаю неподалеку, и здесь мой участок.

– Высматриваете, нет ли поблизости грабителей? – улыбнулась и она.

– Вроде того, – согласился Ленька. – Вы куда направляетесь? Могу проводить. Мне тут все по пути.

– Пойдемте тогда просто по улице, – сказала Бронислава загадочно.

– А куда вы идете – не скажете?

– Нет, не скажу.

– Почему?

– Так будет интереснее.

– Наверное, вы в какой-нибудь притон идете, где нюхают кокаин, – предположил Ленька.

Бронислава оперлась на его руку и проговорила:

– Вы большой шутник. Я плохими делами не занимаюсь.

На щеке у Леньки появилась ямочка.

– Разве что ходите взад-вперед по улице, такая неприступная, что прямо мороз по коже.

– Это запрещается?

– Мужчины всегда при виде таких женщин начинают страшно чудить. В УГРО подобные дела называются подстрекательством к преступлению.

– Я не знала, – высокомерно произнесла Бронислава и прижалась к Леньке боком.

Они миновали кондитерскую, потом магазин мехов, принадлежавший Богачеву (там действительно висело объявление, призывавшее дорогих покупательниц непременно посетить магазин в конце недели, когда будут новинки), еще десяток блестящих витрин, ресторан со ступенями, ведущими наверх к двери, и фонариками над входом. Бронислава помалкивала.

Ленька спросил:

– Вы о чем думаете?

– Да ни о чем особенном, – ответила она. – Необычная у вас, наверное, жизнь. Интересная.

– Не жалуемся, – согласился Ленька скромно.

– А расскажите какой-нибудь ужасный случай, – попросила она.

– Ужасный?

– Да. Со зловещим убийством. Который вы расследовали. Были такие? Я в газете читаю иногда, когда минутка выпадает.

Ленька подумал немного. Представил себе, как Бронислава читает газету, оставленную меховщиком Богачевым на столике в прихожей. Сперва подает ему шубу, а потом подбирает газету, идет к себе и читает. Почему-то ему стало неприятно, как будто он подсмотрел за чем-то недозволенным.

Ленька сказал:

– Вот, например, ужасное дело: пару дней назад на Лиговском проспекте зарезали юродивого Кирюшку.

– А вы в юродивых верите? – спросила Бронислава и прижалась к нему еще теснее.

– Как в них верить или не верить, они просто ходят и кричат непотребное, – ответил Ленька серьезно.

– Я, наверное, встречала его у вокзала, – сказала Бронислава. – Он действительно страшный. Так его зарезали?

– Ткнули ножом в сердце, – уверенно произнес Ленька. – А вот как было. Шел по черной улице бандит, известный бандит, убийца, какого УГРО уже пятый год поймать не может. Его еще при царском режиме ловили. Кирюшка – ему навстречу. И прошел бы мирно, если бы не вздумалось дураку закричать. Он и кричит: «Грядет убийца! Грядет убийца!»

– Он часто такие вещи кричал, – сказала Бронислава. – Я сейчас вспоминаю. Он и на господина Богачева так напустился. Завидел на нем шубу и ну кричать! Приседал вокруг и кружился. Господин Богачев меня послал, чтобы я ему денег дала. Я дала, а он как бросит их на снег! И плевать в меня вздумал, но не попал, конечно.

– Да, похоже на Кирюшку, – подтвердил Ленька. – Он, конечно, сеял суеверия и сильно досаждал гражданам своим антиобщественным поведением, но в данном случае решено было производить следствие. Потому что, во-первых, никаких граждан не дозволено убивать ножом на улице, а во-вторых – наверняка Кирюшка этот стал свидетелем какого-нибудь другого преступления, за что, в сущности, и поплатился.

– Да, интересная у вас работа, – вздохнула Бронислава. – Ну и как, нашли убийцу?

– Ищем, – кратко ответил Ленька.

Неожиданно Бронислава остановилась и показала на витрину шляпного магазина:

– Вот он.

В витрине Ленька увидел свое отражение.

– Кто? – спросил он.

– Не кто, а что, – засмеялась Бронислава. – Магазин. Мы сюда на самом деле шли.

Ленька тоже засмеялся – с облегчением.

– Что же вы раньше туману напускали?

– А может быть, вы бы со мной сюда идти не захотели, – ответила Бронислава с торжеством. – Это была моя хитрость.

– Я сразу понял, что вы себе на уме, – поддакнул Ленька, входя в магазин.

Бронислава принялась снимать с полок и примерять подряд все шляпки. Все они одинаково к ней не шли.

Ленька оглядывался в магазине, прикидывая, стоит ли как-нибудь сделать сюда налет. С первого взгляда не определишь, надо получше присмотреться. Да и шляпки – больно индивидуальный товар, их легко опознать.

– Мне Эмилия подарила денег к празднику, – объяснила Бронислава.

– К какому празднику? – удивился Ленька.

– К Международному женскому дню, – ответила Бронислава. – У господина Богачева очень передовая семья. Там отмечают все революционные праздники. И день Парижской коммуны тоже, кстати.

– Это вам повезло, – неопределенно проговорил Ленька.

К счастью, Бронислава скоро о нем как будто совершенно забыла. Выбор в магазине был большой. Приказчик бродил за ней, точно тень родового проклятия, волновался – боялся, что она все перетрогает да так и уйдет без толку.

И тут в магазин вошла еще одна посетительница.

Ленька почти сразу ее узнал, хотя она сильно переменилась со времени их первой встречи. Это была та самая еврейская девушка из сада возле разгромленной мельницы. Только тогда у нее были длинные волосы и глаза словно бы видевшие разрушение Иерусалима, а сейчас она сделалась современницей, коротко постриглась и глядела уже не в неизмеримую глубину веков, а прямо перед собой, на синюю крепдешиновую шляпку.

Ленька приветствовал подобное видоизменение, но подойти к девушке и поздороваться он не мог, поскольку был обременен Брониславой.

Девушка несколько раз бросала на Леньку любопытствующие взгляды и как будто пыталась вызвать в памяти их первую встречу, но, как видно, у нее ничего не получалось.

Ленька давно уже приметил за людьми такую странность: они запоминают не столько лица и фигуры сами по себе, сколько некие определенные обстоятельства, окружающие эти лица и фигуры. Положим, приходят они на прием в кабинет, на двери которого написано, допустим: «Рубашкин Андрей Артемьевич». Они читают надпись, входят и здороваются: «Здравствуйте, Андрей Артемьевич». Но если они потом наткнутся на этого же самого Рубашкина где-нибудь на рынке, то ни за что не узнают его. И если придут второй раз в тот же самый кабинет, а за столом будет сидеть совсем другой человек, они все равно назовут его «Андрей Артемьевич». Очень легко поэтому обмануть людей.

А вот Ленька был другой. Он запоминал лица, изымая их из обстоятельств. Без такого свойства он стал бы совсем пропащий.

Девушка купила синюю крепдешиновую шляпу и вышла, унося коробку. У нее был задумчивый, почти несчастный вид, какой бывает у человека, чья несбыточная мечта наконец-то осуществилась, и притом самым простым и прозаическим образом.

Бронислава в очередной шляпке обернулась к Леньке:

– Кто это был?

– Вы о ком?

– О той девице, которая только что вышла из магазина.

Ленька пожал плечами:

– Понятия не имею.

– Она определенно вас знает.

– Вряд ли, – мягко ответил Ленька.

– Точно вам говорю. – Бронислава начала волноваться. Она не терпела, если ей возражали. – Глаз с вас не сводила.

– Это только поначалу, – сказал Ленька. – Наверное, познакомиться хотела, а потом поняла, что я здесь с вами, – и отстала.

– Да, да, мне тоже так показалось. – Бронислава сменила гнев на милость. – Как по-вашему, мне идет?

– Очень модно и красиво, – сказал Ленька, глядя мимо Брониславы на шляпу.

– Я беру, – решилась она.

Они вышли вместе. Ленька объявил, что должен искать убийцу юродивого Кирюшки, и расстался с Брониславой возле лавры.

– Для этого дела много народу не потребуется, – сказал Белов, любовно оглядывая Казанский собор. – Хватит и нас троих.

Варшулевич попросил:

– Пойдем уже.

Он нервничал, и это было довольно странно: Ленька его таким еще не видел. Обычно Вашулевича невозможно было ни смутить, ни, тем паче, напугать, а сейчас он как будто боялся того, что они собирались сделать.

– Ты чего? – негромко спросил его Ленька. – Мы ведь никого убивать не собираемся. Просто заберем то, что было украдено Богачевым у трудового народа.

Белов вдруг повернулся к Леньке и посмотрел на него долго, внимательно. Ленька спросил:

– А ты чего?

Белов сказал:

– Так… Ты правда веришь, что Богачев – вор?

– В каком смысле – вор? – не понял Ленька.

– В самом прямом, – настаивал Белов. – Вор – значит, украл. Украл – значит, вор. Так?

– Я тебе вот что скажу, – ответил Ленька. – Если какой-нибудь голодный беспризорник заберется к Брониславе в карман, значит, этот беспризорник – вор, его надо арестовать, посадить в тюрьму, ну и желательно избить для назидания. А если господин Богачев натырил где-то больших денег и удачно пустил их в оборот, имея при том благочестивое выражение лица, то он… хуже, чем вор.

– Не пойму, – тихо проговорил Белов, – ты что, Ленька, идейный?

– Нет, – сказал Ленька хмурым тоном. – Просто мне их рожи не нравятся. Если Богачев украл, так и мне можно. И ты до моей совести не доцарапывайся, потому что это невозможно. Я не у старушки Натальи Степановны краду, хотя она, кстати, урожденная дворянка. Она вчера рассказывала.

– Четко трактуете образ классового врага, товарищ Пантелеев, – сказал Белов, посмеиваясь. – Радуете меня несказанно.

– Ну и… хорошо, – буркнул Ленька. – Идем, наконец.

Было четыре часа дня. Трое обогнули собор, свернули на Казанскую улицу и двинулись по ней, растаптывая погибающие сугробы.

– Убивать, значит, никого не будем, – продолжал Белов (Ленька, по правде говоря, уже надеялся, что тема иссякла и больше к этому они не вернутся). – Интересно. А наган тебе зачем?

– При чем тут наган? – не понял Ленька.

– Ну, наган ты с собой ведь взял, – объяснил Белов. – Расскажи, зачем, если стрелять не собираешься.

– Не собираюсь, – отрезал Ленька.

– Тогда зачем? – напирал Белов.

– Для порядка.

– Для какого порядка?

– Просто мне с наганом спокойнее. Привычнее, – сказал Ленька, приостановившись.

Варшулевич налетел на него и выругался.

– Привычка к огнестрельному оружию, – заметил Белов, – иногда сказывается на человеке самым роковым образом.

Ленька махнул рукой и больше ничего объяснять не стал.

Дом, где жил меховщик Богачев, имел два входа, парадный и черный. У парадного было даже подметено, хотя дворник отсутствовал. На лестнице – тоже никого. Ленька легко взбежал на второй этаж, позвонил в квартиру.

Спустя небольшое время голос Брониславы отозвался из-за двери:

– Кто там?

Ленька откликнулся:

– Дома ли мадам?

– Ушла. Да кто это? – опять спросила Бронислава. Голос казался ей смутно знакомым.

– А Эмилия? – поинтересовался Ленька.

– Эмилия хворает… Это ты, Ваня? – сообразила Бронислава.

Ваня был приятелем Эмилии и иногда захаживал в гости. Наверняка пожаловал, едва прослышал, что Эмилечка болеет. Конфет принес, книжку для развлечения. Очень хороший молодой человек. Это у него такой голос – ясный, звонкий, спокойный.

– Открывайте, Бронислава, – засмеялся «Ваня». – Что вы меня тут, в самом деле, на пороге держите. Нехорошо.

Звякнула цепочка, плавно проплыла по своему медному ложу задвижка. Дверь отворилась.

Внушительный силуэт Брониславы угадывался в полутьме прихожей. Лампа горела еле-еле над зеркалом, которое висело под странным углом и отражало нечто непонятное, имевшее сходство, впрочем, с углом дивана, подушкой и куском картины на стене, – вид из ближайшей комнаты.

Узрев трех мужчин, ни один из которых определенно Ваней не являлся, Бронислава утробно ойкнула и попятилась. В глубине зеркала вдруг сверкнул яркий белый огонек – свет, гуляющий по прихожей причудливыми путями, отразился от нагана, вынутого Ленькой.

– Не ори, – сказал Ленька, отодвигая Брониславу и проходя в квартиру.

За ним протиснулись Варшулевич и Белов. Варшулевич сразу же прищурился и начал оглядываться, живо интересуясь подробностями квартиры меховщика, а Белов просто стоял и смотрел на Леньку.

– Покажешь, где у хозяев драгоценности? – спросил Ленька.

– Да откуда ж мне знать, где они что прячут! – глухо вскрикнула Бронислава и сделала резкое движение, точно собиралась бежать.

Белов проскользнул мимо нее и почти мгновенно очутился на кухне, у черного хода. Оттуда сразу же понеслись причитания кухарки, включавшие в себя выражения «ироды» и «креста на вас нет». Затем что-то с грохотом упало, и тотчас из одной комнаты донесся капризный женский голос, растягивающий слова:

– Бронисла-ава! Что там у вас творится? Кто пришел?

Варшулевич отодвинул Брониславу и аккуратно закрыл дверь на задвижку. Затем обратился к ней:

– Не хочешь помогать – не надо, мы ведь и сами найдем все, что нужно.

– Ищите, если такие умные, – сказала Бронислава. Она устремила на Леньку горький взгляд, полный глубочайшего разочарования. Ленька ответил жизнерадостной улыбкой.

– Ты тут пока обыскивай, – кивнул Ленька Варшулевичу, – примени на практике свой богатый опыт. А я свяжу их, да и успокою заодно.

Бронислава было затрепетала, как пойманная рыбка, услышав про «успокою», но Ленька имел в виду исключительно то, что сказал. Он связал ей руки бельевой веревкой и, сняв с полки в прихожей шарф, затянул рот.

– Сядь и молчи, – приказал он. – Тебе никто зла не сделает. Поняла?

Бронислава даже не кивнула. Отвернулась с гордым видом.

Ленька крадучись направился в комнату Эмилии.

Та действительно хворала – лежала в постели и читала книгу. При виде незнакомого мужчины она застыла и очень сильно побледнела. От Леньки пахло улицей – холодным воздухом, табаком, сапогами. Все эти, с позволения сказать, ароматы были для Эмилии оскорбительны. Она презирала в себе и в других половое влечение. В книгах все это выглядело красиво, стерильно и одновременно с тем притягательно, как дорогая вещь на витрине; но в жизни Эмилия не желала иметь с «этим» ничего общего. Грубый, резкий запах, который мог исходить только от мужчины, молодого и агрессивного, казался Эмилии нестерпимым.

– Дайте руки, – сказал Ленька. – Не бойтесь, не обижу.

Она раздула ноздри.

– Я не боюсь, – ответила она.

– А что же с лица такие бледные?

– Вы отвратительны, – сказала Эмилия.

Ленька повторил:

– Руки давай сюда. Говорю же, что не обижу.

И, поскольку она не двигалась и только глядела на него темными, гневными глазами, он сам схватил ее запястья и связал их крест-накрест, потуже затянув узел. Затем отбросил с Эмилии одеяло и так же стянул щиколотки.

– Больно ты шустрая, – объяснил он свои действия. – А мне надо, чтобы ты здесь подольше полежала.

– Я кричать стану, – предупредила Эмилия.

– Хочешь, чтобы я тебе платок в рот засунул? – Ленька вынул из кармана беленький, в масляных пятнах платочек, в который был завернут наган.

Эмилия спросила, уже со слезами:

– Что вам тут нужно?

– Это налет, – поведал Ленька. – Сейчас заберем, за чем пришли, и уйдем. Сможешь дальше спокойно себе хворать и беседовать с преподобным Ваней на возвышенные темы.

Он выдвинул ящик ее туалетного столика, сгреб в карман несколько золотых безделок с камнями, махнул Эмилии рукой и вышел из комнаты.

Варшулевич тем временем уже складывал в корзину собольи шкурки. Мех действительно был очень хорош. Так хорош, что Богачев не стал хранить его на складе при магазине, принес домой.

Из кухни выглянул Белов. Обтер губы.

– Знатные соусы готовит богачевская кухарка. А уж как меня ругала! Я давно приметил: чем крепче женщина выражается, тем пикантнее у нее соусы.

Варшулевич показал на большой комод:

– Открыть бы этот верхний ящик. Что-то неспроста он заперт.

Белов вынул нож и взломал ящик. Там обнаружились деньги и еще несколько шкурок.

Деньги Ленька сразу забрал. Белов рассовал по карманам часы, кольца и браслеты, вытащенные из шкатулки Эмилии. Варшулевич бросил в корзину последнюю шкурку и направился к черному ходу.

Из кухни не слышно было теперь ни звука. Ленька так явственно вдруг представил себе Белова с ножом и все эти разговоры про женщин, которые крепко ругаются… Он пропустил Белова и Варшулевича вперед, а сам нырнул в кухню. Кухарки там не оказалось. Ленька насупился. Времени больше не оставалось. Он повернулся, чтобы уйти, и тут наконец заметил кухарку: связанная полотенцами, та следила за ним скорбным взглядом и отчаянно двигала бровью.

Ленька погрозил ей кулаком и выскочил наружу.

На улице они сразу разделились: Ленька пошел к себе на Лиговку, Белов просто махнул рукой на прощание, а Варшулевич сказал, что побродит немного кругами и к вечеру зайдет к Пантелееву – отдать корзину на сохранение. У Леньки уже имелся на примете подходящий, одобренный Беловым и прощупанный Гавриковым человек по фамилии Вольман. Вольман сидел в той же тюрьме, что и Ленька в свое время, но не за предполагаемый революционный грабеж, а за несомненную и контр-революционную спекуляцию. Подельники намеревались отдать Вольману товар на реализацию. Человечек ушлый, счел вслед за Ленькой и Белов, сообразит, куда и как пристроить собольи шкурки и золото с камушками.

Старушка Наталья Степановна, бывшая дворянка, пила в темной комнате чай и сама с собой вспоминала душераздирающие подробности похорон юродивого Кирюшки, убиенного жестоко и неправедно.

Например, следует непременно отметить, что юродивый в гробу лежал яко живой, глаза его сочились янтарными слезами, а свечи все время гасли, как бы указывая на то, что убийца святого человека расхаживает по городу безнаказанно. От этого было много волнений и пересудов. Сторож, который нашел Кирюшку, был отправлен отцом-настоятелем из обители подальше на все время похорон, чтобы он своими повествованиями не наводил жути и не собирал вокруг себя толпы любопытствующих.

Ленька оказался плохим слушателем, постоянно норовил уйти. От чая даже отказался! Так что в конце концов Наталья Степановна от него отцепилась. Ленька не стал ей заранее сообщать, что съезжает с квартиры. Решил просто оставить денег и уйти без всяких объяснений. Не хватало еще, чтобы она принялась его упрашивать.

Войдя к себе в комнату, Ленька завернул в платок наган и убрал его на полку, за икону Казанской Божией Матери. Разложил на столе и пересчитал деньги. Вышло около двенадцати миллионов. Ленька связал деньги обрывком бечевки и тоже спрятал за икону.

Посидел за столом просто так, ни о чем не думая. Белов ему говорил, еще до ограбления, при последней их встрече наедине: теперь пути назад уже не будет – вооруженный налет, да еще бандой, верная высшая мера социальной защиты, если поймают. Но ни тогда, ни потом у Леньки даже и тени сомнения не зародилось. И сейчас он чувствовал себя так же спокойно и уверенно, как случалось после хорошего выполнения любой другой работы.

Ленька не собирался, впрочем, восстанавливать попранную справедливость. Но уж если в ободранном, оголодавшем и озлобленном городе неизвестно как возникли богатые, грех было бы не воспользоваться и не вытопить из новых господ некоторое количество сала.

За окном медленно темнело, серый свет сменился синей тьмой. Ленька нехотя встал и зажег лампу.

Во входную дверь постучали и сразу же затрясли ее в нетерпении.

Ленька крикнул через всю квартиру:

– Открыто! От себя толкай!

Человек вбежал с улицы, прихлопнул дверь и быстро протопал к Леньке, стоявшему на пороге комнаты. Лампа светила Леньке в спину.

– Привык человек все на себя тянуть, – посмеиваясь, сказал Ленька (он узнал в позднем госте Варшулевича). – А у Натальи Степановны дверь от себя толкается.

Варшулевич влетел в комнату. Очутившись наконец в безопасности, он мгновенно обмяк и погрустнел. Кругленькое лакейское лицо его носило следы сильных побоев, шапка отсутствовала, губы и подбородок тряслись.

У Леньки сразу стянуло в груди от предчувствия. Он спросил:

– Что такое?

– Ограбили, – всхлипнул Варшулевич.

Ленька наклонился, схватил его за ворот. Варшулевич котенком обвис в Ленькиных руках.

– Да ты что говоришь? – прошептал, не веря, Ленька. – Это как так – тебя ограбили?

– Да вот и так… Я к тебе уже шел, на Лиговке остановили, – пробормотал Варшулевич. – Дай воды. Чаю дай. Говорить не могу.

– Чаю тебе? – Ленька оттолкнул несчастного Варшулевича так, что тот рухнул мимо табурета.

Побарахтавшись на полу, Варшулевич кое-как поднялся и взгромоздился на табурет.

– Ну, без чаю, ладно, – согласился он покладисто.

– Как ты мог допустить, чтоб тебя обокрали? – не унимался Ленька. У него вдруг мелко затрясся кулак.

– Да я откуда знал, что они догадаются! – ответил Варшулевич, размазывая слезы. – Корзина как корзина, с виду – будто барахло в ней, ну, нестоящее. Я еще сверху картошки набросал. Они, наверное, на картошку и польстились. – Варшулевич длинно потянул носом, потом высморкался в пальцы. – Там соболей было на миллиард по первой прикидке.

Ленька полез за икону, взял наган.

Варшулевич следил за ним собачьими глазами.

– Ты куда?

– Может, догоним еще. Какие они из себя? – быстро задал вопрос Ленька.

– Не догоним, – ответил Варшулевич, безнадежно покачивая головой. – Они же скрылись сразу.

– Ты как будто в Чрезвычайной комиссии не работал, – упрекнул Ленька. – Мы их по свежему следу отыщем. Просто расскажи, как выглядят. Да и по корзине опознаем.

– Корзину они выбросят сразу.

– Не выбросят, им ведь надо в чем-то картошку нести.

– По карманам распихают…

Ленька все-таки оставил Варшулевича у себя в комнате, а сам выскочил на улицу и пошел по Лиговке в сторону вокзала.

Сперва он просто ничего не видел, ни интересного, ни подозрительного, только девица прошла – почти пробежала, – кутаясь на ходу и всего опасаясь. Она скоро скрылась в подъезде.

Наконец возле одной из подворотен Ленька заметил темные пятна и пару картофелин. Очевидно, здесь и произошла драка, в которой так глупо пострадал Варшулевич. Леньке все не хотелось верить в то, что соболя безвозратно пропали. Не может ведь быть такого! Все было продумано до мелочей, проделано виртуозно и, главное, без капли крови – и вдруг нелепая случайность.

Чуть поодаль он отыскал и корзину. Все как говорил Варшулевич. Сунули меха за пазуху и скрылись. Теперь точно не найти.

Ленька вернулся домой, положил на стол две поднятые с тротуара картофелины.

– Это все, – хмуро сообщил он.

Варшулевич смотрел на картофелины, трясся и плакал.