Федина история

ТИХОНЯ ПЕТЮНЧИК РАЗБУШЕВАЛСЯ

Петюня, он хоть ростом-то под два метра и весом больше центнера, но мешок мешком. Мухи не обидит и сам за себя постоять не умеет. Вахлак, словом. Ему, бывало, на ногу кто-нибудь наступит, и часто не без умысла, так он глазами виновато захлопает, мол, вот оказия, не туда ногу поставил, простите, бывает, но, видите ли, она у меня сорок седьмого размера, и как-то, понимаете, сложно… Васька Богачев, парень подковыристый и хитрый, большой любитель подобных номеров, ткнет Петюню пониже спины и смотрит невинно, ждет. Петюня оглянется, промямлит что-нибудь вроде «ну, че ты» и отойдет.

Петюня, он словно для того и создан, чтоб люди могли свое ехидство выплескивать. Прямо находка для всего техникума. Скучно стало или просто делать нечего — Петюня есть для развлечения. Сидит где-нибудь в уголочке, уткнувшись конопатым отвислым носом в журнал «Знание — сила» или «Вокруг света». Задумчивый, как слон, отрешенный. Послюнявит волосатый массивный палец, страницу перелистнет, вдруг засмеется чему-то. Ну, как тут не подойти, не дунуть ему, скажем, в ухо? Не предложить вечерком пойти на танцы знакомиться? Петя сморщится, будто его затошнило, смутится. Смешно, да и само по себе нелепо, не вяжется как-то — Петюня и девчонки. Но по весне Петюня в этом вопросе крепко удивил — взял и влюбился! И влюбился, что называется, не на жизнь, а на смерть. Стали замечать, как теряется, лицом багровеет и совсем придурковатым он делается при Люсеньке Миловзоровой. Услуги ей оказывает, дверь откроет, например, вспотеет при этом от напряжения, одеревенев и набычившись, поднос в столовой поднесет… Ну, нашла охота, подыскал бы себе какую-нибудь щекастую Феклу в платке с розанами, глядишь, и пошло бы у них дело. Нет, надо же было втюриться в Миловзорову, которая в джинсах американских щеголяет или во французских сапогах-чулках с застежками выше колен. А на платке у ней, между прочим, карта острова Кипр! Петюня же вечно в стоптанных черных башмаках, в засаленных штанах с мотней до коленей, в зеленом невзрачном свитере или в черном пиджаке-маломерке.

Люся занималась в кружке любителей поэзии. Несколько вечеров караулил ее Петя. Наконец дождался, когда вышла она одна. Насмелился, подошел. Шел всю дорогу рядом, напрочь потеряв дар речи. Люся же плыла словно лебедь, то есть несла себя, вытянув непомерно и без того длинную шею. Весь ее вид говорил: я наполнена французской поэзией, и этот товарищ сбоку отношения ко мне никакого не имеет. Несколько раз она строго бросала через плечо: «Что ты за мной идешь?» Когда вышли на безлюдную улочку, ведущую к ее дому, Люся пообмякла, стала похихикивать. Поворачивалась к Пете и, двигаясь спиной вперед, склонив голову набочок, придыханно спрашивала: «Что ты за мной идешь, а? Что, а? а?» — улыбалась и кончиком языка водила по верхней губе. Петя пожимал плечами и вздрагивал от ее грудного смешка. В подъезде он, замерев душой, молча сунул ей в руку свернутую трубочкой тетрадку…

— Хорошо пишете Свиридов, хорошо, — сказал на следующий день между лекциями Васька с наигранной серьезностью. — Образно, в рифму. Обнадеживает. Как это там? «Ты весна моя русокосая…»

Петя втянул голову в плечи, отошел к окну и долго смотрел, как экскаватор во дворе роет яму — будто огромный зверь раскрывал пасть, впивался клыками в землю, рыча отрывал кусок и, повернувшись, в зевоте выплевывал пищу.

Проходя по двору после занятий, Петя остановился, и снова долго, как прикованный, смотрел на мерное движение ковша. Отчего-то казалось ему, что земле больно.

Петюня окончательно замолчал. Из мечтательного недотепы превратился в квелого человека, который, ко всему прочему, сам с собой играет в игру «замри». Идет по коридору, вдруг остановится, уставится на что-нибудь, на трубу парового отопления, например, и смотрит. Глаза выпучены, сам недвижен как истукан. И где уж бродит в это время Петина мысль, пожалуй, он и сам не знает.

— Опять свой пуп, Петюня, постигаешь? Ну и как он, красивый с другой стороны? — пускает какой-нибудь остряк ходкую, с легкой Васькиной руки, вернее с легкого его языка, шутку.

Петя опомнится, пойдет сутулясь дальше. В эти минуты он, наверно, с удовольствием бы укоротил себя, пообтесал с боков, чтоб неприметным стать, не торчать как пень на поляне, Удивительно, случалось Петюне оказаться с тем же остряком наедине, как тот непременно хлопал по плечу, утешал: «Плюнь ты на нее… мало их, что ли. Найди себе какую-нибудь, — вот увидишь, Люська сама забегает…» Петя ежился, прятал глаза, бурчал: «В порядке все… что ты».

Как-то подошел староста Веня, отслуживший армию парень.

— Потолковать с тобой хочу…

— Знаешь, — перебил его Петя неожиданно горячо, — ты только не смейся. — Он чуть помолчал. — Если бы мне сказали: побудь с ней день, пусть ничего меж вами не будет. Ничего! Просто день вдвоем! Побудь, а потом умрешь! Я бы согласился!

Веня рассмеялся, тут же осекся. Стал оправдываться:

— Я это… Свое вспомнилось, — помолчал, улыбнулся, — у меня тоже бывало. Казалось, ну все, конец света. А потом пройдет время, оглянешься, и смешно даже. Ей-богу. Понимаешь?

— Понимаю, — насупился Петя. — Не надо больше об этом.

Закончилась сессия, курс отправился на сельхозработы. Пропалывали свеклу. Жили в палатках за селом. Трудился Петя отменно. Кропотливо, на совесть обрабатывал гряду, на разговоры и шалости время не тратил и уходил к концу рабочего дня далеко вперед растянувшейся поперек поля цепочки студентов. Вечерами поначалу старался больше спать. Но проклятый мозг все о чем-то думал, строил планы, переживал радость взаимной любви, тут же смеялся над своими мечтами. Так, лежа ничком на раскладушке, Петя дожидался, пока один за другим или все разом не заявятся остальные обитатели палатки. Они шумно, невзирая на «спящего», обменивались новостями, перекидывались анекдотами и наконец затихали. А Петюня еще долго, под ритмичное посапывание, думал и тщетно сжимал веки.

Веня вытащил его раз к озеру за березняком, километрах в трех от палаток, и Петя принялся ходить туда каждый вечер. Как-то после Веня наткнулся на него. Петюня лежал в траве на отлогом бережку и читал стихи. Слова тянул и вместо «ч» отчего-то произносил «шь». Водяная гладь гулко разносила: «Де-етошька, все мы немножко — л-ло-ошади…»

Стал Петя бывать и в клубе, где меж техникумовскими и местными часто возникали стычки. Посмотрев кино, уходил, на танцы не оставался. Донимать, подшучивать над ним перестали и вообще как-то забыли о нем. Живет человек, ходит рядом, вроде он есть, конечно же, есть, а вроде и нет…

Накануне отъезда из деревни, под вечер, устроили прощальный ужин. Расположились вокруг костра, выпивали, ели печеную картошку, болтали. Петюню наградили неожиданным вниманием: старались налить ему, уговаривали выпить:

— Давай, Петюня, давай.

— Что за мужик? Не куришь, не пьешь.

— Ну-ка вздрогни с нами вместе!

Веня произнес тост в его честь — скромный, мол, хороший парень, отличный в работе, в учебе не дурен, плохо только — в стороне как-то он, тут и коллектив виноват, и самому подумать надо…

Петя со всеми соглашался, кивал головой и, уступая просьбам, выпил несколько рюмок.

Люся хихикала, ерзая на бревнышке рядом с красивым, тонким и угловатым гитаристом Никитой. Перешептывалась с ним, глядела восхищенно и кончиком языка водила по своей верхней тонкой губе… Петюня отводил от нее взгляд и как зачарованный смотрел на огонь. Костер кипел и щелкал, дышал жаром и наливал свинцом голову. Тысячи злых духов играли в огне тенями, заползали в Петюню и распирали грудь. Кто-то, словно через перегородку, шептал: «Ты, Петя, одинокий рыцарь печального образа, у тебя высокие запросы, тебя полюбит звезда экрана…» Забренчала гитара. Петя поднял голову, но там, где, как ему казалось, должна она звучать, никого не было…

— Пойдем в клуб на танцы, Петька, — опять откуда-то из пространства позвал голос.

Петя поднялся во весь гигантский свой рост, расправил могучие свои плечи.

И пошел!

Ноги ступали широко, руки взмахами раскидывали воздух, грудь вздымалась, норовила разорвать рубаху, глаза горели — шел по земле былинный русский богатырь, красавец Петюня!

За ним трусило пятеро запыхавшихся техникумовских. А впереди, словно оскалясь, пылал растерзанный по горизонту, изрубленный углами холмов закат.

В клубе Петя окинул сверху взглядом танцующих, рассек, словно таран, людскую массу, взял за шкирку какого-то паренька из местных и легко швырнул в сторону, будто убирал с дороги никому не нужную вещь, обнял его испуганную партнершу и, расталкивая спиной и задом окружающих, довольно легко повел по кругу.

Техникумовские смотрели во все глаза на Петюню, недоумевали. Тот танцевал и, склонив голову, как изысканный ухажер, что-то шептал своей даме на ухо.

Провыл аккорд, и музыка умолкла.

— Играйте, не останавливайтесь! — резанул Петя, словно бичом хлестнул.

Музыканты-самодеятельщики переглянулись, ища поддержки, зашарили глазами по залу. Повисла тишина.

— Я что сказал! — довесил Петя, сотрясая воздух внезапно прорезавшимся голосом.

— Ладно, танцуй на здоровье, — вроде бы небрежно, независимо сказали с эстрадки.

И снова взвыли гитары.

Петя прижимал к себе девушку, водил ее по опустевшему пятачку и упоенно говорил:

— Я знаю, ты всех любишь, ты хочешь обнять весь земной шар. Он большой, понимаешь, большой. Тебе будет тяжело. Люби небо, люби закат, люби теплый воздух, люби землю под ногами… Давай с тобой уедем на Крайний Север…

Подлетел Васька и дернул Петю за рукав.

— Рвать надо отсюда! Счас колхозники кодлу целую соберут.

Петя не среагировал.

— Дергать надо, слышь?

— Идите, — небрежно бросил Петя.

— Ты что, сдурел? Счас напинают, так быстро поумнеешь, — пробовал было взять напором Васька.

Но Тихоня так глянул на него сверху, что Васька вытянулся в струнку и вдруг бухнул:

— Курнуть хочешь?

— Давай, — тряхнул Петька головой. — Я сейчас, — сказал он девушке и пошел за Васькой.

На улице, поглядывая на пока еще небольшую кучку местных, принялись все пятеро техникумовских уговаривать Петюню уйти, убеждали нервно, наперебой. Петя выкурил сигарету, браво отбросил ее щелчком, повернулся и пошел в клуб.

Через секунду выскочил разъяренный, метнулся к ребятам.

— Не видели, куда ушла? — выпалил он.

— Кто?

— Ну эта, Нинка, девчонка, с которой танцевал?

— Не видели.

— А-а, — Петюня мотнул кулаком в воздухе. Сказал как отрубил: — Пошли искать.

Услышав сзади топот, техникумовские по инерции рванули вперед. Бежали быстро, но непонятно куда — палатки, а с ними помощь были в противоположной стороне. Васька оглянулся. Под единственным не разбитым фонарем, повернувшись к толпе, вольно, даже лениво, вразвалку стоял Петюня.

Навалилась братва на богатыря, закружилась вокруг, замельтешила. А Петя и правда, как этот, как Илья Муромец, махнет раз, и полчища ложатся. Больно много махать и не пришлось, раза два-три, не больше. Рассыпалась дружная толпа, как горох раскатилась. Кто-то панически заорал:

— Нож у него! Нож!

Местные откатились теперь уже в сторону. Кричат:

— Брось нож, гад!

А Петюня стоит посередине — с одной стороны свои зубами лязгают, с другой местные, — недоуменно хлопает глазами. На земле, в шагах трех от него, навзничь лежит человек.

— Слышь, брось нож!

— Нету, ребята, у меня ножа, — Петя протянул руки и показал ладони. — Нету, — искренне оправдывался он.

Кто-то вылез из проломленного палисадника и бочком шмыгнул к своим. Заходились лаем собаки.

— Пырнул, что ли, он его, — забеспокоились техникумовские.

— Кто его знает. Не было, кажется, у него ножа.

Человек на земле зашевелился, приподнял голову и, не сводя глаз с Пети, стал тихонечко отодвигаться.

— Вот ползет, видите! — обрадовался Петя.

— Санек, ты не порезан? — поинтересовались слева, от сельских.

Санек молчал, двигался.

— Брось нож! А то счас ружье вынесу, ахну раз, и все! — крикнул кто-то несдержанный. Наверно, тот, который вылез из палисадника.

— Петька, если ты его ножом, так скажи лучше, — посоветовал Васька.

— Да че вы такие-то! — негодовал Петя. — Какой нож? Нету!

— Ну ты, верзила, — захорохорился снова кто-то в толпе.

— Пошли вы… — Петя досадливо махнул рукой и пошел себе на деревенских, в сторону палаток. Перед ним расступились. Техникумовские, вовремя сообразив, шмыгнули в образовавшийся проем.

Но чуть отойдя, Петя повернулся, растопырил возмущенно руки и как-то с мукой, от всего сердца прокричал:

— Ну, ребята! Мужики! Ну, чего вы! Как эти… Какой нож? Нету.

И через полчаса деревенские были лучшими Петиными друзьями, приглашали в гости, восхищенно трогали мускулы.

Все вместе дошли до палаток. Бурными разговорами, гиканьем разбудили спящих. Привлек шум и тех, кто гулял по березняку: получилось огромное сборище. Пели под гитару, обнимались. Свои во главе с Васькой, да и местные, не переставая, похвалялись Петькиными подвигами, забыв, что сами-то были не на высоте. Хлопали по плечам, спине, жали руку, восторженно приговаривая:

— Ну ты парень, Петька!

— Парень какой ты оказался! Ух!

Дима, спортсмен-борец захотел сам испробовать Петькину силу, подавили они друг другу руки. Потом потрясал расслабленно тренированными бицепсами и восхищенно говорил:

— У него не рука, у него рычаг, шатун паровозный.

Стал звать в секцию. Петюнчик отказывался:

— Зачем это надо?

— Чемпионом станешь. Слава и восхищение вокруг. В любой институт, если захочешь, свободно поступишь. Надо — квартиру сделают.

— Займись, Петя, спортом, обязательно займись, — присоединялся к Димкиному совету еще кто-то.

— Да ну, зачем? — твердил Петя и все переминался с ноги на ногу, водил плечами. Не мог совладать с рвущейся наружу силушкой, тесно ей было.

Вдруг понадобились дрова для костра. Пошли в темноте искать сухие ветки. А Петя взял топор и стал сплеча рубить сушняк. Ему говорили — брось, уже кубометр нарубил, хватит. Он не слушал, исступленно, самозабвенно работал, сражал ветки с одного маха.

Наутро уезжали. Шумно залезали в крытый брезентом грузовик, играючи толкались, укладывали вещи, старались занять место поудобнее.

Петя поднялся последним.

— Петька, иди сюда, — позвал Васька со скамеечки у кабины. — Мы тебе место забили, здесь меньше трясет.

Люся отчего-то жалась к подругам, так что между ней и бортом образовывалось свободное пространство. И глядела искоса на Петюню.

Тихоня отмахнулся и сел на заднюю скамеечку, рядом с рюкзаками, чемоданами.

— Ну вчера Петя дал жару! Вот да-ал! — услышал он за спиной Васькин подобострастный голос.

Петя поморщился. Глянул на уложенный сушняк, на деревню. Низко опустил голову. Стыдно было. И противно. Подумал: «Нехорошо это все. Нехорошо — и все».