Федина история

ВНУЧЕК-ТО ОДИН…

Раннее утро. Чуть выглядывает из-за крыш солнышко, будто бы подсматривает, — всходить ли? По железобетонному мосту громыхает арба. Поскрипывает двумя огромными колесами, скрежещет об асфальт ободами. На арбе — воз. Вздымается стогом, покрыт целлофаном, перетянут веревкой. Тащит арбу маленькая, сухонькая, скрюченная старушонка. Козявка, — как прозвал ее сосед, здоровый мужчина. Хохотун — кликуха, которой, в свою очередь, окрестила его бабка. Упирается старуха, смотрит под ноги и помаленьку, потихоньку — прет, прет! С муравьем не сравнишь — куда ему! Путь проделывает каждое утро немалый: из Заречья, от самого почти леса, по мосту через реку — и в центр, на базар. Встает раненько, чуть свет, режет в огороде лук-батун, укладывает на арбу и часикам к шести, к половине седьмого на месте. А место у нее на базаре свое, постоянное, бойкое, недалеко от входа, под навесиком. Установит весы, свои собственные — базарными пользоваться — денежка нужна, хлопотно, — разложит лук по прилавку — ворохом, пучками, развешенными и связанными по полкило, килограмму. Делает все неспешно, но быстро, споро — навык. Чем-то напоминает рыбака, разматывающего снасти, напряженного, но смакующего в предвкушении улова томительные ожидания минуты. Последнее — из мешочка в консервную банку высыпается мелочь, а мешочек с рублями и трояками кладется в потайной карман фартука, сдача под рукой, застоя не будет. К первым покупателям готова — торчит едва из-за весов, зыркает настороженными глазками, будто какой мелкий хищник, и прямо-таки магнитит народ. Может, людей притягивает, что вот такая маленькая надсаженная старушка вынуждена зарабатывать на хлебушек, таскать такую оказию, арба стоит рядом — жалко. Или просто лук особо хороший — трубки длинные, жирные, сочные. Да и знают старуху. С самой ранней весны, когда снег еще не везде стаял, до поздней осени, до первых заморозков она на базаре. Так или иначе, но где-то уже к полудню старуха сворачивается — целлофан, весы на арбу — снова впрягается и пошла. Теперь легче. Мешочек полон — семенит, запихивается, деньги считать торопится, при народе опасается. В середине лета, в будни, непогожие дни, когда базарные полки ломятся от всякой зелени, а народу мало, бывает ее мешочек и тощим — тихо тогда, идет, переживает. Дорога обратно все больше по скату, арба подпирает сзади, обгоняя, проносятся машины. Некоторые озорные шоферы приветствуют бабку сигналом, чем страшно ее пугают, и она шевелит им вослед губами. Ускоряет шаг — работы сегодня еще много…

Наконец доползает до своего дома. И арба останавливается у деревянных узорчатых ворот скромненького такого, кирпичного, под кровельным железом, с цокольным этажом, солидно возвышающегося над соседними домами особняка. Живет она здесь вдвоем с внучеком. Открывает старуха ворота — во дворе новехонький автомобиль «Нива». Бабушкин подарок кровиночке своей единственной — шестнадцать лет парню исполнилось, восьмилетку закончил, без отца-матери рос, сиротинушка, пусть живет за ее, за их и за свою долю. Именно эта мысль — мы жизни не видали, пусть он поживет — кажется, и наполняет старуху энергией, неутомимыми силами.

Приготовила старуха обед, перекусили с внучонком, вышли таскать кирпич — вчера под ночь привезли на гараж, свалили кучей у ворот. Накладывает она стопочку из шести штук, поднимает и, раскорячившись на искривленных старостью ногах, несет. Рядом внучек, парень вполне здоровый, крупноватый даже, берет всего по три кирпичика. Больше бабушка не позволяет: «Не надсажайся, тебе жить еще, здоровье сгодится». И похоже, внук согласен: не надо надсажаться. Он с этими-то тремя идет вразвалку — неохотушки парню, мочи нет. И скоро ему не то надоедает, не то правда, как он говорит, на медкомиссию надо — в техникум поступает. И старуха остается одна.

— Петровна, ты че помалу таскаешь, брала б хоть штук по десять, что ли? — усаживается на бревно у палисадника напротив толстый, краснощекий мужик Хохотун.

Старуха уверена, специально паразит брюхастый вышел поехидничать. Что за человек, лишь бы похохотать! Конечно, чего ему не веселиться: пузо через ремень, морда лепешкой, пенсия сто двадцать, детям сказал: «Устраивайтесь сами». Живет себе — жрет, спит да языком чешет.

— Петровна, отблагодаришь существенно, помогу! — неймется мужику. Скучно, что ли, человеку.

— Подавися ты, — ворчливо отвечает старуха.

К Хохотуну начинают подсаживаться — каждый вечер сходка. Мужики, парни молодые соберутся, кого-нибудь за пивом командируют, банку с пивом посередке поставят и сидят на бревнушке, попивают, несут всякую ересь. Однажды империалистами старуху совсем запугали. Зря, говорят, ты, Петровна, машину купила, не сгодится, империалисты уж за лесом окопы роют, вот-вот обстрел начнут, условие поставили — пусть, мол, ваша Петровна батун весь с огорода нам привезет, тогда миром уйдем. Старуха было поверила, кабы не заикнулись про батун. С луком вечно подкалывают. Завидки, видать, берут. А уж как начнут бомбой атомной стращать — жуть. Внучек, сердечко родимонькое, успокоил: не бойся, толкует, страна наша сильная, войны не допустит. А оно все равно сомнение берет: уж кто-кто, а она-то знает, что это такое война, муж на фронте полег, сама и в тылу жила, а досталось…

— Соседка, — снова заговорил Хохотун, — а внучок-то че не помогает? Убежал — горбаться бабушка! Куда ты такого лоботряса откармливаешь?

«Забижать» внучека бабушка не позволяла никому. Маленьким еще был, задерутся ребятишки, хворостину в руки, и на них.

— Сам ты лоботряс! — зло шепелявит старуха. — Парень в техникум поступает!

— Испортишь ты его, как жить будет?

— Не заботьси, не заботьси! — машет она рукой и, наклоняясь к кирпичам, бросает уже всем: — Сроду от ребенка никто худого слова не слыхал.

Старуха права: худого слова не слыхали, но и доброго тоже. Кисель. Он и в техникум поступать не хотел, изъявлял, правда, желание пойти работать, но не знал куда. Бабушка настояла: «Учись, пока я живая, выучишься — за столом чистеньким будешь сидеть».

На бревнушке уже пять-шесть мужиков, переговариваются, смотрят на старуху — нашли цирк!

— Вчера дождь-то был, — вспоминает Хохотун. Он в центре.

— Ну.

— А перед самым дождем цемент привезли. Машину. Вот тут же у ворот ссыпали. Закапало. Я зашел домой, может, минут пять покрутился, глянь в окно-то — а Козявка уже донашивает. С двумя ведрами, как метеор — туда-сюда, туда-сюда. Гляжу — подчищает уже. Чуть, может, успело замочить.

— Двужильная, — вставляет седоватый, рыхлый, тихий пожилой человек, по виду из мелких служащих. Он с соседнего квартала, приходит на бревно редко.

— Черт его знает какая! — восклицает Хохотун. — Для внучека своего старается.

— Смех смехом, — выцедил сквозь улыбку тощий черный мужик. — Вот если б на производстве все так работали.

Петровна раньше жила не здесь. В Заречье же, но в другом месте — на фабрике. Сюда переехали они с внуком недавно, весной, поэтому в соседях еще не остыло удивление, и они, немного ошарашенные, с удовольствием зубоскалили. Оттого, собственно, и ожили давно увядшие посиделки на бревнушке.

— И отчего ныне так, — подхватил тему седовласый и, мелко мигая глазами, зарассуждал, — до глупости над детьми трясемся. У меня вот дочь, Нина, недавно квартиру получила. Бегает, с ног сбивается, ищет ковер в детскую. Большой нужен, чтоб весь пол застелить и чтобы Танечка, внучка, могла ползать. А тут недавно приходит, говорит: «А пианино Танечке у нас уже есть». Купили! А внучке года нет. А в семье у нас… всем медведь на ухо наступил. Может, по линии мужа…

— Что дурно, то потешно! — оборвал его чернявый. Новая тема, видно, его не грела, вернулся к старой. — Тут не пианино. Машина. «Нива». И достать сумела! Старая, неграмотная, а пронырливая, зараза. И отдала недорого, одиннадцать тысяч. По нынешним временам…

— И неужели все на батуне? — вздыхает седовласый мелкий служащий.

Он закраснелся, удивлен, для него эти известия внове. Он вообще из тех, до кого внешние события доходят в последнюю очередь. А коли дойдут, так удивляется долго, до тех пор, пока о случившемся не забудут.

— На батуне, — охотно поясняет Хохотун. — Давно уже она его продает. На фабрике жила, огород весь засаживала. Домишко там у них был плохонький, а сюда переехала… Хе… Федор, хозяин бывший, на днях приходил. Дом свой, говорит, захотелось посмотреть, сад. Он теперь у сына живет, в казенном. Ну, заходит туда, к старухе, побыл там, выходит — я тут сижу — и слезами плачет! Сад-то у него какой был: яблоня, малина, смородина, крыжовник, вишня. Все под корешок срезала! Начисто! Один батун в огороде. Федор за голову хватается, сколько, говорит, я его удобрял, наземил, по кустику выращивал, берег! Знал бы — никогда не продал! А что теперь сделаешь?

Мужики, хоть и были в курсе историй с бабкой, слушали с интересом, молчали, ухмылялись, кивали головой, а седовласый, вытянув лицо, покачиваясь, пропел:

— Ай-яй-яй-яй, загубила, значит сад, ай-яй…

А Чернявый потянулся и гаркнул:

— Всё! На следующий год огород засаживаю батуном!

— Ты на бабкину монополию не зарься. Надо свое изобрести.

И мужики стали придумывать, выискивать всякие прибыльные заведения. Вариантов было много, но в конце концов единогласно пришли к мысли: бабка-то двужильная, того еще закала — вот кабы нам по такой бабке!..

— Так, Петровна, как насчет помощи? Сговоримся, а? — не дает покоя Хохотун старухе.

Та в ответ лишь недобро поглядывает и уходит с кирпичами молча. Мужики смотрят вслед. Они бы, конечно, без разговора помогли одинокой старушке — не надо и просить. Но помогать одинокой старушке носить кирпичи для гаража, где будет стоять ее автомобиль, как-то вроде нелепо. На такую бабку можно день и ночь работать, конца не будет. У них у самих дома дел по горло, но охота посидеть, поговорить. Это тоже надо в жизни. А старуха все таскает, таскает кирпичи, переваливаясь на согнутых, худеньких ножках, сокрушает людские понятия о старости своим непомерным упрямством. И мужики начинают отчего-то нервничать, потихоньку расходятся — все же неловко, когда старый человек работает, а ты сидишь. И как-то неприятно становится на душе, хочется не видеть, не думать о старухе. И если тайно признаться себе, то выходит — завидуешь ей. Хотя — чему бы? Чему? Сумела все-таки в жизни что-то совершить, этому, что ли? А дальше каждый думает по-своему. В чернявом, скажем, наверное, мутится злоба на мир, где существуют вот такие шустрые бабки. Седовласому жалко сад, за ним почему-то и старуху, внука, и противна их жизнь. А Хохотун побыстрее отмахнется от мысли о бабке — у него все хорошо, и слава богу. У кого-то иное…

К возвращению внучека кирпичи уже почти полностью перекочевали во двор, выстроились рядками вдоль забора. Внук принимает это как должное, равнодушно помогает доносить остатки. Лишь теплятся его глаза, когда посматривает на бабушкин подарок и, кажется, чувствует себя счастливчиком. А у старухи свои заботы — одна, в общем-то…

Вскоре началось строительство гаража для «Нивы». Строительство — иначе не скажешь. Подоспела как раз грибная пора. Хохотун целыми днями пропадал в лесу и просмотрел, что же такое Козявка завернула. Видел, работала целая бригада, был, непонятно для чего, даже экскаватор. И в считанные дни выросли каменные прочные стены гаража. Так этому делу и оставаться бы темным, но старуха позвала одного из мужиков, чернявого: что-то перестала заводиться машина. Прав у внучека в связи с несовершеннолетием не было, но иногда он выезжал, катался по своей улице. Чернявый устранил неполадку, взял лежащую в углу мешковину, вытер руки. Смотрит — под ней люк железный. В гараже никого, он один — старуха пошла за спиртом. Поднял — лестница вниз идет. Спустился, огляделся — бетонированная комната метра три высотой. А в углу снова люк, открыл — опять лестница. Дальше не полез, выскочил обратно, испугался даже малость. После поведал о виденном мужикам, высказал мысль: бомбоубежище, дескать, соорудила, что ли? Те поначалу отнеслись с недоверием: ты, мол, часом, не того был, не под этим делом? Потом поудивлялись и опять же все обернули в смех:

— А что? Бомбоубежище построила бабка. Случится мировая катастрофа, империалисты в свои бункера залезут, отсидятся, думают: все, шандец, владыки мира! Вылазят наружу, а тут уж бабка все батуном засеяла!

Что касалось внучека, старуха ничего мимо ушей не пропускала. Мужики, конечно, ради шутки пугали войной, но она затревожилась. Стала внимательнее смотреть телевизор, слушать радио и ясно поняла: на земле творится в этом плане порядочное безобразие. Все кому-то не живется спокойно, мирно, особенно этим правящим кругам — то тут, то там вспыхивают очаги, даже фашисты опять объявились! Может, детишек у них нет или надеются укрыть их под землей где? А что делать ей? Старуха и решила: машина, дом — это для жизни. А ну как начнется что? Надо погребок бетонированный. На всякий случай. Внучек-то один!

Солнышко, совершив круг и досыта насмотревшись на всякие земные чудеса, снова добралось до небольшого сибирского города и выглядывает из-за крыш. Скошенный, подмигивающий его зрачок рассыпается лучами, словно бесчисленными руками обнимает горизонт, дотягиваются ласковые, теплые руки и до железобетонного моста, где громыхает арба, которую, вцепившись в оглобли, тащит маленькая, сухонькая старушонка.