Федина история

ОТКРЫТАЯ ДУША

Она сидела на ступеньках лестницы, прижимала к своему уже заметному животу большого тряпочного мишку, уткнувшись лицом в его лохматый ворс, спохватывалась — он же белый, а ресницы у ней давно потекли — поднимала голову. Из отсвечивающего оконного стекла глядело ее всклокоченное отражение, дальше, в окне дома напротив, через тюлевую занавеску расплывчато виднелись украшенная игрушками елка, праздничный стол, оживленно мелькали люди. Новый год! Она вставала, подходила к двери е г о квартиры, тянулась к звонку. Думала: выйдет о н, подарит ему мишку, поздравит и уйдет. Гордо так, с достоинством. Но у самой кнопки палец замирал, подрагивал, слабел и падал. Она опять опускалась на ступеньки, снова припадала к мишкиным, почему-то пахнущим рогожей колечкам — какой уж там гордо, когда заплаканная вся и живот такой!.. Покачиваясь, бормотала: «Господи, голова ты моя, голова, зачем так ясно все представляешь, как они там, как он… Боже ты мой, тяжко как! Затуманить бы тебя, голову свою, задернуть бы глаза шторкой, с ума ведь сойду…» Она сдавливала эту неразумную голову руками, стыдно было, противно, но ничего не могла с собой поделать. И почему она такая слабая? Росла в детдоме, вроде с малых лет самостоятельная, за себя умела постоять. Ну почему не может решиться хотя бы позвонить?! Не было же у них окончательного разрыва. Спросить: зачем соврал, сказал, в Новый год смена, хлеб-то, мол, и в праздник надо развозить. Да что спрашивать? Понимает она все, да сердце не мирится: как так, столько лет вместе, чувствовала — любит, нуждается в ней, ждала из армии, писала, ездила к нему — полгода деньги копит, возьмет у подружек одежду, что помоднее, и к нему… Было решено: поженятся. Все откладывали — до армии Люся, сестра его родная, уговорила обоих: подождите, молодые еще, успеете, пусть отслужит. Приезжала к нему в часть, заявление подали, но сама потом раздумала, не хотелось в суете, торопливости. Отслужил — опять Люся встряла: куда спешить, денег надо подзаработать, приодеться… Вообще сестра его и сбила с толку. Прямо в их отношения никогда не ввязывалась, а потихоньку, ненароком, шуткой будто, капала: «Ой, Галя, замухрышка ты совсем… Испортит она, Борька, нашу породу. Смотрю на тебя, Галька, и жалко: вроде на мордашку ничего, а сама как кнопка и образования нет, куда это — девчонке на стройке работать! Руки-то, как наждак, скоро будут, обнимешь мужа и поцарапаешь… Замуж пойдешь, и свадьбу не на что справить… И родители так рано умерли, они что, больные какие были?» А она характер никогда не показывала, обидно порой, конечно, бывало, но улыбнется в ответ, посмеется, дескать, да, такая уж я есть, со всех сторон неудавшаяся.

Дружили они с Люсей. Особенно после того, как у Люси распалась семья. Вместе отдыхали, не раз ездили в лес по ягоды, по грибы. И Галя радовалась, когда могла чем-то помочь Люсе: с удовольствием гуляла с Санечкой, ее сынишкой, вязала ему шарфики, шапочки, носочки. И Люся, в свою очередь, проявляла о ней заботу: брала у Гали с получки часть денег на сохранение, скапливала, покупала какую-нибудь дорогую хорошую вещь. Правда, Гале покупки обычно не нравились, но она молчала. Иногда Люся и вовсе сердечно заговаривала: «Хорошая ты девчонка, Галя, душевная, и характер золотой, но ехала б ты в деревню, к тетке своей (на Урале у Гали жила двоюродная тетка, писала, звала к себе), там тебе легче будет. Здесь город, не какой-нибудь — Ленинград, жизнь тут такой, как ты, устроить очень сложно…»

Трудно сказать, какое отношение к тому имела Люся, но у Бори появилась другая — крупная, дородная Наташа, похожая, кстати, на саму Люсю, и еще — на большую резиновую куклу. Все трое работали на одном предприятии, на хлебозаводе. Наташа — диспетчер, от нее во многом зависела Борина зарплата. Не раз, бывало, он Гале жаловался: «Сидит, зануда, не подступишься, кому хочет, тому выписывает. По самым окраинам сегодня послала». У Наташи было все в порядке с родословной, более того, была, по слухам, и жилплощадь, полуторка. И у Борьки комната. Объединятся — двухкомнатная квартира. Для молодоженов роскошно! И все это немаловажно.

Может, он сейчас один? До кружения в голове Гале захотелось в это поверить, но тут же ее охладило: в новогоднюю ночь, с чего ради? Она поднялась, вяло, в маете душевной, стала спускаться вниз. Вышла во двор. Уставилась в окно на пятом этаже. Оно светилось желто, под цвет штор, вырисовывался контур алоэ в горшочке. Больше ничего. Забралась на снежный обледенелый холмик, провалилась, ноги неприятно обметала холодная влажность. Галя была в туфельках — сапожки у ней грубоваты, носы тяжеловаты, при ее невысоком росте смотрятся колодами. Не обращая внимания на нытье в щиколотках, она долго стояла, задрав голову, смотрела — никаких изменений. И что там за шторами? Заметила под окнами пятого этажа выступик: прокладочка такая между этажами. Мелькнула шальная мысль: пробраться бы по этому выступику и заглянуть в окно… нет, разбить, залезть, нахлестать по щекам, по бесстыжим глазам. В воображении Галя проделала этот путь: от окна на лестничной площадке до водосточной трубы, дальше — до окна на кухне, мимо комнаты одинокой бабки, потом окно двух студентов, наконец, Борькино, потянулась к карнизу и… оступилась и сорвалась. Даже в коленках захолодало, когда представила, что с такой высоты… Не пройти, узенькая полоска, а жаль. Галя выбралась из снежной кучи. Одна туфля, левая, увязла — достала, вытряхнула снег, надела, присела на холмик. И вдруг как-то отстраненно увидела себя, сидящую посередине темного двора, беременную, с медведем в руках… Высокие мрачные стены с четырех сторон стали сдавливать, словно бы наступали, нависали над ней. Чудовищным, нелепицей высшей показалось, что сейчас за этими самыми стенами люди веселятся, радуются, разбились по клеткам и все враз радуются… Чему?! Празднику? Что такое праздник? Обман какой-то, все обман! И снова подкатились, замутили глаза слезы. Охватил страх, ощущение ненужности всего, отдаленности людей друг от друга, отгородились стенами и никому нет дела до другого. Стало жалко себя! Зачем родилась? Для чего живет? И еще собирается кого-то произвести на свет, сразу обделенного, безотцовщину! Зачем? Никто никому не нужен, никому она не нужна! Одна! Но как он мог, — все не постигал, казалось бы, самого простого разум, — Боря, тот самый человек, который говорил: «Люблю, жить без тебя не могу», бросить, предать?! Она же, Галя, для него все: «Да, Боря», «Хорошо, Боря», «Я — как ты». Всю себя отдавала. А может, в том и беда? Чересчур старалась, открытой была, выкладывалась — бесхитростная, без утайки, лишь бы он был доволен. А надо бы наоборот: заставить потрудиться, добыть. Хитрить, на чувствах играть. Не бегать самой, а не являться неделю-другую, пусть затоскует, а потом еще и равнодушие выказать. Глядишь, разгорятся страсти! Да что вздыхать-то — не могла без него. Не могла, и все тут! Бывало, пойдет с подругами на танцы, в кино, парни пристают — познакомься, погуляй немножко, ну хоть чтоб ревность в любимом растревожить. Нет же! Противно, на дух никто не нужен. Есть в бригаде парень, которому нравится, замуж зовет. И жилплощадь, между прочим, у него имеется. Нет, чужой. А Боря — свой, родной. И все в нем понятно: даже покрякивающий смех или шутливое «маруха моя». Уперлась в него душа, все помыслы с ним. И ничего особенного нет, внешность самая обыкновенная, правда, высокий, кучерявый. Хватит, надо уйти, порвать эти путы! Галя решительно встала. Направилась к длинному узкому проходу в глубине двора. Остановилась. Словно какое-то магнитное поле не пускало. Куда она? В общежитие, где вовсю гуляет праздник? Повернулась, опять глянула вверх на окно — по-прежнему светится ровненько, безмятежно. Резко зашагала обратно, в подъезд.

Да был же Борис с ней счастлив! Было же им хорошо вместе! Стыдно и сладко вспомнить. Даже как-то на работу оба не вышли — не могли расстаться. Тогда за прогул не влетело: труженица отменная. Она сроду на работу, хваткая, разворотливая, а в ту пору все в руках кипело, спорилось: затирает, красит, белит ли — душа вечерним живет, стремится, летит… И с ним то же самое творилось. Не повторится больше такого — восторга, праздника — ни у нее, ни у него!

Каблучки звонко цокали в тишине по ступенькам, за одной из дверей грянуло дружное «ур-ра». Бешено колотилось сердце. Снова пятый, последний этаж, знакомая массивная, с литой узорчатой ручкой, дверь. Злосчастная кнопка звонка… и опять в бессилии опустилась на ступеньку. Где-то тонко попискивал сверчок. В окне дома напротив люди сидели за столом. Окно на лестничной площадке было створчатым, на шпингалетах. Галя достала пудреницу из кармана, припудрилась, пригладила волосы, сунула пудреницу обратно. Быстро сбежала вниз, отдернула шпингалеты, открыла створки, переклонилась через подоконник, скользнула взглядом вдоль стены. Скинула туфли, пальто, подтянулась, села на подоконник, перекинула ноги по ту сторону, потихоньку, опираясь на руки, нашарила выступик. Немножко мешал живот — чуть повернулась. Ясность была, легкость в голове и во всем теле. Первый шажок, щупающий полушажок — не сорвалась. Второй легче…

Как шла — непостижимо! По мановению, безотчетно.

Шторы не просматривались, в просветик сбоку виделась лишь узкая полоска голубоватых обоев да угол телевизора со светящимся экраном. Слышалась песня: «Вы не верьте, что живу я как в раю…» Галя постучала. Никто не подходит. Постучала еще раз сильнее. Борькино лицо. Вытянулось. Открыл окно, помог влезть. Отпятился, убавил до отказа звук телевизора, как-то приглушенно спросил:

— Ты откуда? Оттуда?

— Ага.

В комнате с ним была совсем не Наташа, все правильно. Наташа для нормальной, тихой жизни в приличной квартире, а для праздника другая. За столом сидела девушка, точнее сказать женщина, не молоденькая — нога на ногу, платье до пола, на руке колечки блестят — смотрит с интересом, не то улыбается, не то усмехается. Собой ничего, симпатичная.

— Здесь прошла, что ли? — Борька подошел, выглянул в окно.

— Ага, — опять слабо кивнула Галя. Она почувствовала, как ее пробирает дрожь. Присела на стул напротив женщины.

— С самой лестницы, что ли, шла? — все недоумевал Борька.

— Мгы, с лестницы.

— Выверты, — ухмыльнулся Борька, закрыл окно, сел на подоконник. — Ну, что скажешь?

Носок его правого ботинка постукивал по полу, отмерял длинные, тягостные паузы. По экрану ходила нарядная певица, крутила на палец длинные бумажные стружки, немо раскрывала большой чувственный рот, резко поворачивала голову, смотрела в упор темными кошачьими глазами. И в напряженную тишину неожиданно втиснулся странный сдавленный смешок. Девушка, женщина эта самая, пыталась зажать рот рукой, спряталась в ладошки, не выдержала и откровенно рассмеялась. Отняв руки от лица, она просто, добродушно даже, заговорила:

— Не обращайте внимания, господи, что только в голову не придет… Знаете, подумалось, сейчас раз — тук-тук! и мой орел ненаглядный в окно влетает. — Женщина расправила руки, изобразила орла. Потом наполнила фужер вином, протянула Гале. — Выпейте. — Галя отпила глоточек. Женщина мигнула подбадривающе. — Вот и хорошо, а я пойду.

— Нет, оставайся! — вскочил Борька. — Что я… Она мне… Муж я ей, что ли?! Прилипла, сил никаких нет…

Борька что-то объяснял женщине, но Галя улавливала лишь отдельные, какие-то смятые вскрики.

Она вся как-то переключилась — пришла на ум и совсем иначе воспринялась странная история про солдата и змею, услышанная недавно от старухи вахтерши в общежитии. Служил солдат на границе. Осенью должен был демобилизоваться, а весной началось: как заступит на пост, так приползает к нему змея, свернется клубочком, голову поднимет и смотрит. Поначалу крепился солдат, никому не говорил, боялся — засмеют. Потом не выдержал, поделился с напарником — тот никакой змеи не видел. Сказал тогда солдат командиру, так, мол, и так, не могу больше, жуть берет. Командир, конечно, не поверил, но сказал, что понаблюдают за ним, когда он на пост пойдет. Ну, понаблюдали — нет змеи. Солдат сам в удивлении: не пришла! И на него уж подозрение — симулянт! Выходит на пост в другой раз, один уже — опять змея! Солдату деваться некуда, крепится, несет службу дальше. Но стали замечать, худеет человек на глазах, молчит, рта не раскрывает. Ночами кричать начал. Увезли его в больницу. Полежал он в больнице, дело к поправке пошло. И вот однажды, тихий час как раз был, спали все, встал он чего-то, подошел к окну, глядит — а под окном змея. Та же самая, голову подняла и смотрит, а из глаз-то — слезы… Решил солдат врачам ничего не говорить, срок службы выходил, думал, выпишется из больницы — и домой. А жил далеко, аж в другом конце страны — такое расстояние змея не проползет. И вот через три дня ему выписываться, приказ об увольнении уже был — вдруг солдат умирает. Причину определили: змеиный укус. Похоронили его, назавтра приходят, а на могиле змея лежит мертвая. Припомнили тогда жалобы солдата, послали змею на исследование. Разрезали ее ученые, оказалось, сердце у змеи было человеческое — девичье.

Конечно, неправда все это, сказка, словом, но сейчас Галю внезапно проняло. Каково же ей, бедной змее, было?! Видела же, изводит, губит любимого, быть его никогда не сможет, и уйти нет сил! Сколько она перестрадала, прежде чем его и себя убить?!

— А при чем здесь я, — тыкал себя в грудь пальцем Боря, — она вот родить собралась, меня хочет заарканить! А что я должен? В одном, считаю, виноват: не надо было затягивать! Сеструха давно говорила…

— Нет, Боренька, ты не прав, — прервала его женщина, — я людей повидала, смотрю сейчас и говорю: попомни меня, пожалеешь ты о ней, покусаешь локоточки…

— Я?! Локоточки?!

Галю не обидело, больше удивило, что Боря чужой женщине про нее говорит так плохо и зло. А женщина возражает, заступается, жалеет Галю, но больно уж чересчур, и при этом белозубо, чуть косо улыбается, покачивает головой, отчего дрожат в ушах сережки…

— А где одежда ваша? — обратилась женщина к Гале. — Не в подъезде?

— В подъезде, — подтвердила Галя. Встала, пошла.

На лестничной площадке подобрала мишку, надела пальто, туфли. Глянула на дверь и заскользила неторопливо рукой по перилам вниз.

Потом она шла по праздничному городу — хотелось идти вот так вот, не зная куда, просто к людям. Выходила на ярко освещенные, нарядно украшенные улицы, приятно было видеть веселящиеся компании, оживленные лица, разноцветно мигающую елку на площади, шумную ватагу на ледяной горке… Хорошо же все, люди вокруг, — теплилась у ней внутри радость, — хорошо жить, родить мальчика или девочку… Надо, что ли, было все это перенести, перестрадать, чтобы вдруг удивиться жизни и ясно почувствовать — живу!

СУББОТНИЙ РЕЙС

КАЗ был совеем новый, нет и полутора тысяч километров пробега. Борька просто наслаждался тем, что эта мощная машина легко послушна ему — чуть подправляя рулем, заложил вираж, проскочил туннель под железнодорожным полотном, не переключая скорости, влетел на довольно крутой подъем и покатился по длинному пологому спуску. Отпустил гашетку газа, гудение мотора сменилось легким стремительным шарканьем резины о бетонку. Стал слышен шум врывающегося в кабину ветра. Борька откинулся на спинку сиденья и расслабился. Это был приятный сладкий момент: чувствовалась скорость, мышцы налились и как-то протяжно томились. Хорошо! А еще пару недель назад трясся на старом скрипучем «газике». Но показатели в труде, личный контакт с начальством, мелкие услуги — и пожалуйста! Не подмажешь — не поедешь. Борька глубоко вздохнул, прижал гашетку, легко обошел ползущий впереди «Москвич». Все отлично! И утро — что надо! Недаром на обочине то и дело мелькали грибники с корзинками и ведрами, кое-кто даже пытался голосовать. Чудаки! Чего руки тянуть? Машина с грузом, нельзя подсаживать — необразованные, что ли? Отправились на природу — топайте, дышите озоном. В такую погоду Боря сам бы не прочь был выбраться куда-нибудь в лес с женой, с приятелями — отдохнуть культурненько. Мог бы и сегодня — суббота. Но не повезло — конец квартала, начальство в панике, шоферов просили сделать по рейсу. Да и с другой стороны — скажем, пока в электричке сюда доберешься, больше намаешься. И в кармане ни шиша не прибавится. А так, глядишь, и зашуршит там четвертачок, другой. Работенка калымная. Комбикорм в сельскую местность возит. Дефицитный продукт. К любому двору подъезжай — с руками оторвут. А Борька еще и не дурак к любому подъезжать — есть люди проверенные, надежные, не трясущиеся из-за каждого трояка. Нет, права Наташка, жена: «Приобретем, Боря, машину, тогда и…» Тогда-то, конечно, куда угодно — красота!

Боря лихо отсвистел: «Боль моя, ты услышь меня…», посигналил какой-то девчонке — со спины вроде ничего, стройненькая, белокурая, не идет — порхает. В его вкусе. Удивительно, с той поры, как он женился на дородной неторопливой Наташе, стал заглядываться именно на таких худеньких, невысоких, легких как былинка.

Боря уже промчался мимо, и вдруг эта мелькнувшая фигурка четко ожила перед глазами, проступило в ней что-то столь знакомое, волнующее, что от коленок кверху поползли мурашки. Неужто Галька?!

Она. Боря сидел вполоборота к дверце, ждал, в боковом зеркальце видел: Галя бежала к машине. И не мог понять — зачем остановился? Такую в жизни свинью она ему все-таки подложила! Алименты! Еще семнадцать лет будут высчитывать, причем в этот год пятьдесят процентов зарплаты. Подала на алименты не сразу, а присудили Борьке выплачивать с самого рождения ребенка.

— По-опалась! — гаркнул он навстречу.

— Ай! — отскочила Галя. Щеки пошли красными медяками. — Это ты?

— Нет. Танкист.

Борька, чуть скосив губы, улыбался, смотрел в упор.

— Куда?

— Кто?

— Дед Пихто. Ты. «Кто».

— В эту… В Дмитриевку.

— А кто там у тебя? — прищурил глаза Боря с каким-то особым намеком.

— Где?

Боря рассмеялся.

— Ты что, совсем, что ли? В Дмитриевке этой кто у тебя?

— А-а. Никто. То есть… Какое твое дело?

— Хм… Это еще километров семь топать!

— Автобус все равно дольше ждать.

Боря выудил из пачки в нагрудном кармашке сигарету, помял в руке, красуясь золотой печаткой на безымянном пальце.

— Чего стоишь? Садись, поехали.

Боря правил, елозил сигаретку в губах, косился на Галю. Та жалась к дверце.

— Сядь ты по-человечески. Не бойся, не укушу.

— Мне так удобнее.

Она все-таки подвинулась. Боря скосил глаза на ее коленки.

— А ты ничего смотришься, нормально. Похорошела, я бы сказал. На эту… француженку, на Мирей Матье стала похожа. — Борька дурашливо втянул носом воздух. — Надушилась зачем-то в Дмитриевку. Аж бензин перешибает! Так все-таки кто там у тебя?

Галя отвернулась, смотрела на плотную стенку леса.

— Не замуж вышла, случайно?

— Тебе не все ли равно?

— Было б все равно, лазили б в окно. А да, ты же большой спец в этом деле: тук-тук-тук! — вот она я, — отчеканил Борька.

— Останови.

— Ладно. Пошутить нельзя. Сидишь сама, как… Ответить трудно? Дочка-то где?

— Ее Дашей зовут.

Боре это наконец надоело. В самом деле — она же еще и дергается! Какую-то героиню из себя корчит. Одна ребенка воспитывает? Кто просил рожать?!

— Знам. Чай, кажинный месяц боли сотни платим, — дурашливо коверкая слова, съязвил Борька.

— Платишь-то всего…

— Зато по сколько! — Он присвистнул. — А сколько впереди! А у меня семья. От своего дитенка отрываю. Кстати сказать, если я, конечно, не ошибаюсь, кто-то говорил: «Сама воспитаю, помощи не попрошу…» Говорил кто-то такое, а?

Галя мрачнела.

— Что молчишь?

— Дурочка была. А ты как хотел — попользовался, и в кусты. — Она вдруг осмелела, стала норовистой. — Плати, милый, по закону положено.

— По закону?.. Ты же сама… Я… — Борьку чего-то заело. Наконец прорвало. — А по закону не положено: сначала замуж выйти, а потом рожать?! А по закону мне положено знать, раз я деньги плачу: куда мои деньги уходят?! — Тут он уж хлестко влепил, как пощечину: — На ребенка или на хахаля?!

— Конечно, на хахаля, — улыбнулась Галя. — Догадливый ты какой. Я теперь, Боренька, знаешь, как живу — красиво!

— Рад за тебя.

— Только теперь я не дурочка с шоферюгами разными знаться. Да на них еще и тратиться. Сейчас, знаешь, с какими гуляю… В ресторане «Баку». Угощаю-ют! Шампанское все, шампанское… Не то что ты: пригласишь в шашлычную, возьмешь вермут… «Розовый» — и рад до пупа.

Боря молчал. Смотрел прямо. Перебирал пальцами рубчики на руле. Он испытывал сильное желание врезать наотмашь по Галиным пухлым подкрашенным губам. И неожиданно для себя пошел на мировую:

— Поумнела. Ехидной стала.

— Было у кого учиться.

Неожиданно Боря протянул руку, положил ей на плечи.

Она увернулась.

— Галя, а, — Борька как-то чересчур посерьезнел, говорил с хрипотцой. Снова протянул руку.

— Держись за руль, перевернемся.

Боря ехал медленно, едва тащился. Мучительно соображал. Вдруг переключил скорость, добавил газ, проскочил несколько метров, свернул с дороги:

— К одному мужику тут надо…

Помчался вдоль просеки. Опять резко крутанул баранку — машина встала меж деревьев. Схватил Галю крепко, ловил губы, дышал:

— Я же о тебе день и ночь…

Боре действительно в последнее время не раз она вспоминалась. Бывало — злом, бывало — добром. Жена была чересчур размеренной, правильной и какой-то невероятной любительницей чистоты: в квартире ни пылинки, ни соринки — не знаешь, куда и ступить. Ребенка воспитывала исключительно по книжкам — страшно дыхнуть на него. И думалось о Гале — с ней было бы проще и свободнее.

— Прибереги себя для жены, — оттолкнула Галя его: он всегда удивлялся ее силе.

— Что жена? Думать о ней не хочу, ты…

Галя вынырнула из его объятий, выскочила из кабины.

— До свиданья.

— Подожди! — Прыгнул следом, схватил за руку. — Галя! Разведусь я! — И сам удивился своим словам. И обрадовался. Жизнь с женой, квартира казались далекими и ненужными, будто даже не его.

— Не могу без тебя! К общежитию твоему как-то подъезжал, стоял-стоял, да и не зашел. Сробел отчего-то.

Галины глаза так и впились в него, что-то выискивали, страх в них жил и надежда.

— А помнишь, мы с тобой в лесу были: когда ты в армию приезжала ко мне. Лосей пугали… С капэ, помню, звонят: сестра, говорят, приехала. Я удивляюсь — неужто Люська? Непохоже на нее. Прихожу — а там вон какая сестра! Дурак я, Галька, дурак! Надавай по этой дурной башке! — Боря взял ее за плечи, наклонился. — Ну как я без тебя?

Она вся сжалась, усиленно глотала, глотала, отбивалась веками — не получилось — покатились из глаз капельки.

— Господи… Почему верю-то тебе? А, Боря? Не хочу верить, не хочу, а не могу… И как это вышло, что мы сегодня встретились? — прижалась к его плечу Галя.

— Судьба, наверно, — сказал Боря. Он казался сейчас себе большим, сильным и мудрым.

— Выходит, если бы не встретились, так бы и жили? Мучились бы друг без друга и жили?

— Я же говорю, судьба. Все равно бы встретились. Или я бы тебя нашел.

— Ты посмотришь еще, какая у нас дочка растет! — прижалась она еще крепче. — Сразу влюбишься. Волосики белые-белые — в меня, а сама смуглая такая — в тебя, носик курносенький, глаза голубые-голубые…

— Это в деда, в моего отца.

— Ага. И щечки, как булочки. Голосок тоненький такой. Говорунья, уже вовсю говорит. С восьми месяцев начала слова выговаривать.

— А где она сейчас?

— Так я к ней еду! Подруга, Тамарка Бурова, ты ее знаешь — у окошка койка стояла — она же отсюда, из Дмитриевки. У ней родители здесь живут. Она в отпуск пошла и взяла с собой Дашку. Пусть, говорит, молоко попьет настоящее, по травке босичком побегает. У меня же Дашка — дочь полка. В общежитии все девчонки возятся с ней, играют, платьишек надарили — до школы хватит.

— Ты что, все в той же комнате живешь? Должны площадь отдельную выделить как одиночке. Все-таки на стройке работаешь.

— Обещают. Переселили меня вообще-то. На первый этаж, где семейные. В комнатку к такой же матери-одиночке подселили. И то едва выхлопотала. Она чуть постарше меня. Живем: у нее кровать — у меня кровать, у ней детская кроватка — у меня детская, а стол уж поставить негде. Девчонки приходят, все хохочут. — Галя рассмеялась.

— Хех. У меня двухкомнатная, тридцать пять квадратов на троих — и то вроде тесно.

— Вы же объединились… — Галин голос потускнел. — Обменялись удачно, повезло.

Она молчала, казалось, чего-то ждала. Он притянул ее к себе.

— Ты эту квартиру ей оставь, всю. Пусть.

— Посмотрим. — Боря запрокинул голову, долго смотрел вверх. Из-за верхушек деревьев медленно выплывало большое белое облако. Оно выходило, плотное и массивное, притеняло солнце и будто бы даже придавливало Борю к земле. До него ясно стало доходить: как это непросто — оставить жену. Живут они с Наташей в общем-то неплохо, обеспеченно. Ребенок тоже. Квартира. Надо будет как-то объясняться, что-то говорить, собирать вещи и уходить — куда? Потом разводиться, разменивать площадь… С Галей, конечно, лучше и легче, но… вот как бы так, чтоб и жена осталась, и Галька была?..

— Боря.

— А?

— О чем думаешь?

— Да так… На облако вон смотрю. — Он тяжело вздохнул.

— Ничего, Боренька, ничего. Все будет хорошо. Я сейчас думала: надо мне настойчивей быть. Дадут комнату — никуда не денутся. Пять лет уже скоро на стройке. А то приду в местком: мне — жди. Я — ну, ладно. С ними надо жестко: или комнату — или ухожу! Конечно, они понимают — куда я пойду…

— Конечно, надо… За горло их надо брать. Слушай, — Борька оживился, — все удивляюсь: как ты прошла тогда по этому карнизику? Потом сколько раз снизу смотрел — жуть берет! Узенький такой, высота — пятый этаж! Мы тогда сидим… я сижу, слышу, в окно стучат. Немыслимо! Как? Пятый же этаж. Мерещится, что ли, думаю? Вдруг снова — и звонко так! Ей-богу, как-то не по себе стало. Черти ломятся, больше некому. Новогодняя ночь как раз. Открываю занавеску — глазам не верю…

— Да ну, Боря, чего об этом… А ты еще не раскаялся, что замуж позвал? А то я говорю-говорю, а ты уж, поди, думаешь: как бы от нее удрать, — рассмеялась Галя.

Борька тоже хохотнул, повернулся, крепко поцеловал ее.

— Шутница ты.

Галя взъерошила его волосы.

— Вот сейчас Тамарка-то удивится!

— Какая Тамарка?

— Бурова.

— Бурова? А-а. — Борька напрочь не помнил, кто такая Бурова. — А чему удивится-то?

— Ну, как же? Дашка-то у нее же.

— Конечно, удивится. А чему удивится-то?

— Как чему? Ты сейчас заедешь со мной, Дашу посмотришь?

— А-а. Заеду, конечно, заеду… Правда, я собирался к одному мужику тут завернуть. К леснику. Дельце есть.

— Это долго, да?

— Нет. Полчаса.

— Давай тогда вместе заедем. Можно вместе туда?

— У меня, Галя, такая работа, если вертеться хорошо, — говорил возбужденно Борька по пути к леснику, — денег иметь можно море.

— А я на алименты не хотела подавать, — вставила Галя. — Подруги все в голос…

— Брось ты, это я сгоряча наговорил. Что мне эта сотня? За день могу заработать. Время такое — кто нынче на зарплату живет? Вислоухие только. Сейчас приедем к Феде-леснику. Простой крестьянский мужичок этот Федя. Какая там у него зарплата! «Волгу» имеет, тракторик маленький, чешский — сенокосилочка такая, а мужик понтовый. Как-то приоделся — почти на всех пальцах золотые печатки. Все покрупнее моей, — показал Боря. Он рассказывал о Феде с какой-то необъяснимой чрезмерной увлеченностью, с таким усердием и азартом, будто жизнь этого Феди для Гали была сейчас самой важной. — Правда, и горбатится он по-черному. Одиннадцать голов крупного рогатого, свиней — не знаю сколько! Я, говорит, поднимаю Нечерноземье, осваиваю «близкую даль». Кино такое есть, «Близкая даль», дескать, рядом и далеко, хех-хе. Или еще: «В своем лице возвращаю земле хозяина-труженика». С юмором мужик, но и ловчила хороший…

Вообще-то Боря совсем не собирался заезжать к Феде. У него сговор был с другим мужиком, но тот жил за Дмитриевкой. Более того, Боря знал: у Феди комбикорма завались. Он всего три дня назад был у лесника, и тот сказал, что купил целую машину. Правда, коли уж ему завезли, Федя всегда возьмет — лишнее не помешает. И странно: Боря, когда горячо говорил о Феде, все это чувствовал и так недоумевал на себя, что при повороте к лесниковым застройкам чуть не сбил мотоциклиста. Тот вильнул, залетел в кусты.

Подъехал к дому, вылез неторопливо из кабины. Мотоциклист благополучно выбрался на дорогу и что-то кричал ему. Боря вяло отмахнулся, пошел к воротам. Поворачивал железную рукоять и все надеялся, что, дай бог, хозяина дома не окажется. Но Федя, крепкий, легкий, улыбчивый, уже бодро сходил с крыльца и цыкал на пса. Жестко пожал руку, цепко глянул на машину.

— А кто это у тебя в кабине?

— Да… попутчица.

— По-нятно, — хлопнул он Борю по плечу. — А чего привез?

— Комбикорм. — Боря не узнал свой голос.

— Что? — не уразумел Федя.

— Комбикорм.

— Смеешься, что ль?

— Чего мне смеяться? Загляни в кузов.

— А зачем? Я же говорил: у меня есть! — Федя искренне недоумевал.

— Еще привез.

— Не пойму тебя что-то, парень… — засмеялся лесник. — Всю машину хочешь продать?

— Нет. Как раньше, пять мешков. — Борю забирала какая-то общая досада. — Берешь — бери, не берешь — поеду.

— Ну, ссыпай. Запас хлеба не просит.

Боря загнал машину во двор. Открыли с Федей задний борт — комбикорм горкой ухнул на расстеленную внизу брезентовую палатку. Боря молчаливо и особо старательно подчищал кромку кузова, а Федя весело посмеивался, вздрагивая своим жилистым телом, поучал его, поглядывая на подошедшую Галю.

— Не предприимчивый ты, Боря, человек. Подаю идею: нужен прицеп. В накладных же не указывают — есть прицеп или нет, только вес. Едешь в колхоз, где нет весовой. По пути прицеп оставляешь. В колхозе разгружаешься, никто ни ухом ни рылом — кто знает, какой вес в кузове. Едешь обратно, забираешь прицеп. Пустой. Пять сотен в кармане. Весело?!

— Особенно будет весело, когда придется отвечать, — встряла Галя.

— С умом делать — никто не узнает, — знатоком выступил Боря. — Вот человек живет, у него и блага, и уважение ото всех.

— Я, повторяю, живу только честным трудом, — заводил Федя указательным пальцем в воздухе. — У меня все законно. Просто жизнь меня потерла, повидал людей, понял одно: как оно было, так оно есть — всему цена копейка. Кто-то пользуется благами, кому-то на дом все привезут. А простому трудяге куда деваться? Что возьмет — тем и живет. Кто у нас в начальстве? Те, кто любит командовать, а не хозяйствовать. Дай мне колхоз, самый отстающий: три года — выведу в миллионеры. — Федя разошелся. Видно, была у него уверенность: понимает жизнь, способен на многое. Но и свербило: по достоинству не оценен. — А дали бы властенку побольше, в первую очередь всех бы крикунов прижал. Заикнулся о высоких показателях, я ему — неограниченную ссуду: пожалуйста, работай. Два-три года проходит, нет отдачи — годков на десять его за расточительство лес рубить. Другой, прежде чем орать, подумает. А хозяйствует человек, есть доход — еще бери, разворачивайся! — Он потер руками, повел плечами, энергичный, напористый.

Боря ловил Галины косые нетерпеливые взгляды, но не спешил.

— Тебе бы, Федя, с твоими талантами за границей жить. Капитал бы сколотил.

И за разговором никто не обратил внимания на треск мотоциклов — мало ли кто приезжает. Вдруг выскочил из машины носатый костистый мужик — Боря узнал, тот самый мотоциклист, которого чуть не сшиб, — стал тыкать с ходу в Борю пальцем и кричать: «Попался, попался, кул-лак!» Следом появились два милиционера.

Боря ехал за желтым «Уралом» и уже был не просто шофер, а расхититель народного добра — мотоциклист бдительным оказался, видел комбикорм, сразу учуял, что к чему. А Галя рядом — свидетель.

— Что тебе за это может быть? — Она чуть не плакала.

— Премию дадут. Что будет… Как ты сама думаешь, что за это бывает?

— Не знаю.

— Ну а я откуда знаю! С машины полечу. С работы могут по статье уволить. Могут и посадить.

Про себя Боря прикинул: до суда дело не дойдет — первый раз, пять мешков — меньше пятидесяти рублей кража. Вряд ли с работы по статье уволят. С машины, конечно, снимут. На время. И уж было стал успокаиваться, как мысли спутались, сбились, и в пот бросило — Галька свидетель! Жена может узнать. Выходит, были вместе! Что будет? Съест, шагу теперь не сделает ради него.

— И как же так вышло? — нудил тоненький заботливый Галин голосок. — Как так получилось? Что-то надо придумать.

Боря хмыкнул. Сам удивлялся: какое стечение обстоятельств! Надо же было подвернуться этому носатому мотоциклисту! Зачем стоял, рассусоливал с Федей?! Лучше бы уж поехал к Дашке, к дочке, обрадовал бы какую-то Тамарку Бурову! А для чего вообще он поехал к Феде?

— Может, мне что-нибудь сказать? Например… Что мне говорить, Боря?

Его покоробило.

— Этот Федя! Паразит какой! Учит… Ему-то что, а тебе вот… И сдалась тебе эта торговля!

— Что ты сидишь… Хоть бы подумала, подумала своей головой, если там у тебя… Из-за кого я продавал?! Почему?! Я бы с удовольствием сидел дома, смотрел телевизор! А я вот… Ты меня специально сегодня поджидала?!

— Ты что, с ума сошел?

— С ума… Как я забыл: где ты — там невезуха! Счас бы уж к дому подъезжал. Всю жизнь!.. Всю жизнь!.. Это же надо: Новый год, сижу, как белый человек, с приятной женщиной — в окно влезает! Что тебе… — Он осекся. Галя не плакала, не ежилась, а смотрела спокойно, внимательно и насмешливо. И будто поймали его эти два недвижных глаза, увидали что-то такое, что он скрывал, прятал от всех. — Ну что ты смотришь? Что? Плохо-то все равно почему-то мне! Мне плохо! Всю жизнь… — Борька не кричал, говорил полушепотом. — Надо было с окошка тогда тебя… Кто докажет — соскользнулась!

— А может, сейчас… прыгнуть, и все — отмучаешься. — тихо, не отрывая пристального взгляда, сказала она.

Он подобрался.

— У тебя ума хватит.

— Думаешь, прыгнула бы? — Галя медленно покачала головой, легко улыбнулась. — Нет. Останови.

— Ты свидетель — нельзя.

— Останови. А то наговорю про вас с Федей…

— Довольна, да?! Довольна?! Иди радуйся!..

Боря остался один. Что-то еще хотелось сделать, сказать что-то. Воткнул сразу вторую, помчался догонять «Урал». Обида раздирала его. И злоба. И не то чтоб на Галю. Непонятно на кого. На всех. И на себя. И хотелось кого-то взять и изметелить. Ну что всем от него надо? Почему он получается перед всеми виноватый? Он ведь просто жить хочет, нормально жить! И никому ничего плохого не делает. Жить в хороших условиях с любимой женщиной. Да! С Галькой? Да! И так ему было горько и муторно, что он заплакал. Не сдерживался, всхлипывал и рыдал. И так тошно стало, что засосало в животе. Борька достал из бардачка пачку плавленого сыра, очистил обертку зубами и стал есть. Слезы скатывались на сыр и подсаливали его. А дорога впереди виделась совсем размытой. Борька жевал сыр, давился, отплевывался и так забылся, что включил дворники — чтобы протереть стекло.