Федькины угодья

ЛЕТЯТ ГОЛУБАНЫ

— Ну вот, и еще одна ночь пришла, — Перфил отодвинул и перевернул кверху дном стакан. — Четырнадцатая. — Он взял со стола большой охотничий нож с ручкой из оленьего рога и двумя ударами сделал на стене очередную зарубку. — Как подумаешь, так жалко Фроню становится, две недели без мужика. Каково ей?

— А тебе? — И мы умолкли, заметив, как Перфил неожиданно нахмурился.

— Витек, ты ложись с краю, — показал он племяннику на широкую кровать. — До обеда выспаться надо, а там сетки посмотреть. Вечером домой собираюсь. Шутки шутками, а дело делом. Как она там? Уже картошку пора садить. Не велико хозяйство, а без мужика плохо.

Изба, где мы весновали, стояла на островке, вокруг которого шумело половодье. Вода уже подошла к самому крыльцу, вот-вот зальет его.

Жили мы здесь поначалу вдвоем, а позже шумной артелью. Прошли две недели ожидания большой воды, ожидания настоящей весны без снега, заморозков по ночам, без холодного, пронизывающего до костей ветра. Утка уже пролетела, рыба разбрелась по кустам, и можно было возвращаться домой, но Перфила держали в заречье овцы, за которыми он присматривал, Витя — тот за дядей куда угодно отправился бы. Ну, а я не спешил домой. Мне в эту весну было некуда спешить: так дела сложились.

Подложив под голову ватную телогрейку, я прилег на широкую скамью, глядя, как пламя в железной печке лижет пропитанные соляркой кирпичи. Хорошо придумал Перфил — сунь пару кирпичей на сутки в солярку, и потом они ровным пламенем нагревают печурку круглые сутки, дров искать не надо.

Я смотрел на свежую зарубку, сделанную Перфилом на стене.

«И придумает же Перша. Все у него с шуткой-прибауткой».

А Перфил уже спал крепким сном усталого человека, раскинув руки, улыбаясь чему-то. Ему, наверно, снились голубаны, последние стаи которых неслись над рекой.

Голубаны? Не они ли заманили меня в заречье? Точно. С них и началось все…

Жилось мне тогда не особенно хорошо, но весело. И как не радоваться, если нежданно-негаданно «отпуск» выпал, и когда — весной. Я ушел тогда из редакции районной газеты.

Мне давно хотелось провести весну в заречье.

— Да ты е-ж-жай! — говорил мне Федул, конюх редакции. — Я т-т-тебя вместе с лодкой перевезу. К с-с-самому месту. — Мужик и так заикался, а тут от волнения, что приходится расставаться с «хорошим человеком», от желания сделать добро совсем расстроился. — Г-г-голубапы знаешь как летят?

Голубаны! Об этой утке я много слышал от старших. Она выделяется из множества пролетных птиц, летящих весной в печорские тундры. Видать видывал — крупная, белобокая, грудь сине-белыми крапинками, от чего кажется серой, а сидеть в скрадке, когда она летит, не приходилось.

— На той неделе тогда придется перебраться. Я все соберу и звякну тебе.

И что за человек Федул: никого не обидит, всем старается сделать добро. Мы с ним в давней дружбе. Сколько сотен никем не меренных километров изъездили по лесным дорогам в морозы, метели, сколько раз обогревались в избушках кушников.

— Ладно, п-позвони. Я приеду вечером.

Жил я по-прежнему в соседней от райцентра деревушке, километрах в пяти от нее. Так было удобнее: к реке и к лесу поближе. Родители к тому времени переехали в город, к сестре отца. Своего дома они никогда не имели. Устроился неплохо: снял комнату у одной старушки за пятнадцать целковых. Мне было в этом домике, окнами на реку, уютно и хорошо.

По утрам, когда все спали, я уходил в гору, за аэродром, откуда возвращался со связкой рябчиков, садился в автобус и отправлялся на работу. Это осенью, а весной вода подходила к самому крыльцу. Я обматывал цепь якоря за столб калитки. Поезжай в любую сторону, куда хочешь, и никому не помешаешь — километра на четыре разливается в это время река.

И, уйдя из редакции, я не оставил квартиры, еще не решив, куда направлю свой путь. Дорог много, а выбрать надо одну. Всего меня охватило желание перемены мест. То ли к геологам податься, то ли снова в рыбаки пойти, а может, на какую-нибудь метеостанцию махнуть годика на два-три? А с институтом как же, время не ждет? Мать и то обижается: мол, все люди как люди, а ты всегда недоволен, остепениться, мол, пора, тридцать скоро.

А если по-другому взглянуть на случившееся, то мне нежданно-негаданно счастье привалило: полная свобода.

— Что, голубь, пригорюнился? — спросила хозяйка, по-доброму ворчливая старуха, присела рядом, поправила очки и зашевелила спицами. Она постоянно что-то вязала, то шапочку, то носки, то варежки, хотя жила одна.

— Для кого ты стараешься, Амосовна?

— Шерстку люди принесут, попросят связать — вот и сижу. Ребятни-то в деревне много. А бабы, сам видишь, с утра до вечера работой заняты на фермах, некому детей обхаживать.

— Ну что, голубь? — повторила Амосовна. — Куда думаешь-то? На рацию снова или в Архангельск поедешь. Да не унывай, всякое бывает. Мой такой же был своенравный, чуть что — рукой махнет: проживем, мол.

— Я и не унываю, Амосовна. На охоту собираюсь.

— Совсем добро. Сети у тебя есть, моторка своя, ружье тоже. На чердаке погляди. Там два «конца» висят, новые совсем, редкачи, да фитили, может, пригодятся. И на мою долю рыбки прихватишь.

— Собрать надо все не спеша, сухарей насушить побольше, а потом Федул подбросит.

— Позабочусь, без хлебушка не останешься. На голубанов, значит?.. Ох-хо-хо! Как время-то катится. Охоч был мой мужик на голубанов посидеть. Хлебом не корми, только дай в заречье ночку посидеть. Уж сколько я, дура, бранила его за это, все казалось, мало дома бывает, а когда не стало, вкус утки забыла. Перша по-соседски иногда притащит. Он добрый, Перфил-то.

На сборы ушло несколько дней. Погода стояла удивительная. Днем тепло, а ночью падали заморозки, и все кругом звенело.

— Так вся вода уйдет, — сказал Перфил, — река долго не вскроется. — Он пришел посмотреть, как я собираюсь. — Но ты все же поспеши. Около берегов уже забереги появились, лошадь можно искупать.

Я позвонил Федулу. Он приехал вечером. Как всегда, под хмельком, подмигивая неизвестно кому левым, смотрящим в сторону глазом, улыбающийся.

— Г-готов? — спросил он.

— Все собрано.

Мы втянули пятинабойную, рук знаменитого мастера Дмитрия Ивановича, лодку на подсанки, привязали ее веревкой, уложили мешки с сетками, весла, мотор, канистры с бензином, ружье, продукты, все, что требуется для долгого жилья на одном месте. Казалось, и брать-то нечего, а лодку доверху нагрузили, оставив свободной лишь скамейку на кормовом ящике для инструмента и прочей мелочи.

— Да-да-дак! Н-надо бы перед дорогой, — сказал Федул. Амосовна, стоявшая на крыльце, скрестив руки на груди, поняла его и пригласила нас в горницу.

— Битый лед — добрый лов! — сказала она и первой отпила из чарки, зажмурилась, покряхтела по-старушечьи.

— Не грешно, Амосовна? — засмеялся я, намекая старой на то, что в этот день не только пить, но и скоромное есть нельзя.

— Так ведь в Писании-то как сказано? Выпьешь в постный день — грех, а если угощают и не выпьешь — двойной. Не хочу на свою душу двойного греха брать, а один-то как-нибудь отмолю. Все мы грешные по-своему.

— И поверит всевышний тебе? Видал, наверно, таких старушек немало. Век-то у него длинный.

— Видал не видал, а считаться приходится. И он без нас, как мы без него, никуды.

Вскоре мы вышли, и Федул взял в руки вожжи. Дровни с подсанками легко покатились по обочине дороги к спуску на реку.

Снег на реке превратился в наст, и можно было ехать напрямик. Ивняки в заречье издали напоминали заросли дикой сирени. Сосновый бор, что виднелся вдали, зеленел — деревья уже выкинули новые побеги. С крутых щелий сползали комья глины. С крёжа снег уже сдуло ветрами, и земля чернела, обнажив корни стоящих над обрывом деревьев.

Всего каких-то полтора часа понадобилось для того, чтобы отвезти имущество к избе, стоящей на другом берегу реки, перетаскать его на чердак, привязать на всякий случай лодку и вернуться обратно.

Когда мы возвращались, над нами пролетел табун гусей.

— Разведчики! — сказал Федул. — Место высматривают. У них всегда так — облетят вначале всю округу, вернутся к своим, посовещаются и уж потом трогаются в путь. На Зыкине, наверно, кормятся в ивняках. Там рано снег сходит.

Где-то вверху по реке, скрытой голубоватой дымкой, лежал остров Зыкин, на котором в непогоду скапливались стаи перелетных птиц, делали остановку первые из них. Туда бы махнуть… Да несподручно там весновать, далеко от дома, и напарник другой нужен, Перфила овцы в Каталкино всю весну продержат. На Зыкин хорошо, а на Харин еще бы лучше, да разве везде успеешь, островов на реке много.

Прожив в деревне несколько лет, я, к своему удивлению, впервые задумался, насколько по-разному живут люди, насколько различны их судьбы. Может, потому и потянулся сердцем к молчаливому обычно Перфилу Михайловичу, который намного старше меня, что подметил в нем врожденное чувство доброжелательности к людям. Рыжий, как сноп ячменя, Перша мастер на все руки. Мешала ему спокойно жить какая-то хитрая болезнь, рана, не дающая ему покоя ни весной, ни осенью. Был он в свое время председателем колхоза, неплохим, люди по сей день вспоминают. В трудное время доверили ему бразды правления односельчане, в сорок седьмом. Неурожай. Голод. Люди только тогда по-настоящему увидели, что принесла им война. Почти в каждом доме хранились «похоронные». Бабы почувствовали вдруг, как иссохли, измотались они за четыре года, как выросли их дети, похожие на отцов, постоянно напоминающие о тех, кто не вернулся домой. А тут проклятый недород, даже семена пришлось в счет госпоставок сдать. Налоги платить было нечем.

Сколько слез было пролито в деревнях в тот год, когда Перфилу пришлось быть председателем. Он и не удержался потому, что не мог спокойно смотреть, как бедствуют люди, вынесшие на плечах всю тяжесть страшной войны. Зимой пало много скота. Уцелевших поднимали на ноги веревками. Племенного быка, любимца колхоза, подвязывали снизу, чтобы не упал, собирали для него былинки, что еще оставались на сеновале. Как могли, так и спасали скот, не думая о себе. Поредели в эту зиму заросли ивняка в заречье, не сходили мозоли с рук мальчишек, которые скоблили по вечерам ивовую кору. Осунулся председатель, старая рана открылась, лица словно желтуха коснулась, даже огненно-рыжие пятна исчезли с него.

И все же колхоз держался. Люди с надеждой ждали весны, когда первая зелень поможет им выпутаться из постигшей беды. Для себя толкли солому в ступах, собирали в поле бурые ошметки крахмала, оставшиеся от прошлогоднего картофеля, пекли из него лепешки, выкапывали в остожьях «гонюх» — съедобный корень, приберегая драгоценные клубни картофеля, что лежали в погребах, на семена.

Вынесли и эту тяжесть. А когда поехали на сенокос, стали просить председателя выдать, как до войны водилось, мяса на варево. Распорядился Перфил забить старую, отжившую свое корову. Да, наверно, один из членов правления не так понял председателя, решил, что Перфил этим авторитет зарабатывает, дисциплину расшатывает, хозяйство под корень рубит. И прокурору донес.

Времена были строгие. Папка, которая началась с доноса, быстро распухла. Не успел Перфил Михайлович порадоваться, что веселее становятся люди, что поднимаются в наволоках первые стога и прибавляются удои на фермах, крепнут телята, как оказался за решеткой.

Ему бы вовремя акт составить на несчастный случай, мол, прирезали корову по необходимости, и все бы сошло с рук, да не такой человек Перфил, чтоб фальшивку стряпать.

Вернулся Перфил через несколько лет, молчаливый, с проседью на висках.

В лагере он был дизелистом. И в колхозе дело по технической части нашлось. Не зря говорят: если котелок варит, нигде человек не пропадет. Так и остался Перфил в деревне, хотя многие из тех, кто попадал в сходные истории, чаще оставались в городе.

Таким был человек, к которому я потянулся всем сердцем, сам не зная почему. Даже родные удивлялись нашей дружбе. И сам Перфил спрашивал не раз: «За что ты меня, Володька, любишь? А ведь любишь, знаю». И только Амосовна говаривала не однажды: «Ты держись Перфила. Плохому не научит. Лицом он смур, а сердцем чист».

Погода обманула нас. Оттепель, ударившая в половине апреля, перешла в затяжное ненастье с метелями, холодным ветром, вьюгой. Обычно уже в конце первой декады мая мы приносили уток. И в эту весну утка, было, появилась, но вскоре надолго исчезла. Холода она не боится, был бы корм. Отсиживалась, знать, в это время где-то в верховьях речек, на незамерзающих болотах. Да еще после говорили, что на полях бродила утка большими стаями, чего не видывали раньше. Чем она там кормилась, кто знает. Только в начале второй декады снова потеплело, но солнца не было. Снег сходил исподволь, незаметно. И лишь по заберегам можно было видеть, что весна вот-вот нагрянет. А она трудная выпала. Запасов сена в колхозе почти не осталось, держали скот на полуголодном пайке. Особенно плохо было с кормами для овец. Они едят лишь мелкое, сухое сено, а его не было: прошлое лето сплошь шли дожди, сенокос затянулся до белых мух.

Перфил, который еще до появления сквозных заберег поселился в Каталкиной избе, покоя не находил. Забот с овцами много, блеют с утра до вечера, есть хотят. Просил зоотехника узнать, нет ли где-нибудь хоть воза сенца, пока можно еще по льду перевезти.

«Нет, — отвечает, — и так тебе дали больше, чем другим. На Ипатихе телята на подножном корму с первых дней, как снег стал сходить».

На нет и спроса нет, но сберечь породистых, полутонкорунных овец-мериносов надо, и Перфил занялся давно знакомым делом — рубкой ивняка. Скоблить было некогда, да и незачем. Просто валил кучей ветки, и овцы обгрызали их со всех сторон. Пока лед на озерах стоял и вода прибывала понемногу, на лошади возил, потом жил запасом, а когда вода с реки хлынула, пришлось в лодке ивняк возить. На одни-то руки не управишься.

Я пришел на островок в половине мая, в один из серых вечеров, когда не поймешь, то ли дождь капает, то ли снег падает с неба. Поставил ружье в угол, бросил тяжелый рюкзак, снял телогрейку.

— Упарился! — сказал я Перфилу. — На реке воды полно, чуть не по колено всю дорогу брел.

— Переждал бы денек-два, поднимет лед, хоть в тапочках беги, — хмуро ответил он, глядя в окно, за которым висела полумгла, сквозь которую тускло блестели огни деревень на домашнем берегу.

Отсюда, с заречья, было видно, что райцентр давно слился с окрестными деревнями. Раньше только в распадках, где любили селиться наши деды, блестели огни, а теперь они как бы взбежали на гору, может, для того, чтобы дальше видно было? Откуда только люди деньги берут? Дома-то какие, по четыре-пять комнат, с верандами, с паровым отоплением.

— Когда-то я еще дом закончу. — Перфил подбросил в печурку дровишек и качнул головой. — Нет, осенью, наверно, еще новоселья не справить. Пока туда-сюда, пролетит время. А тут еще с бальками[5] связался на грех.

— Ты что-то не в духе сегодня? — спросил я. — Не с простуды?

— Да нет, здоров. Надоело целыми днями ивняк на лодке через озеро перетаскивать. Прорва, жрут сколько, кажется, еще сотню прокормить можно было. А так ничего. В теле пока бальки. Видел?

На ночь Перфил загонял овец в старый, давно заброшенный скотный двор, чтобы потеплее было, утром выпускал их — уйти некуда.

Каждая из овец весит с оленя. Есть что жалеть, когда такие падут. Укрывшись от холодного ветра за стеной скотного двора, они равнодушно грызли ивовые ветки.

— Чего гадать! — и Перфил снял с печурки медный чайник. — Чаи погоняем да на бок. Утро вечера мудренее. Завтра, думается, сидеть надо. Караулки я уже сделал. Раза два слышал голос селезня. А так пока тихо кругом. Еще, знать, ненастье будет. Холод птицу в закутках держит. Около бора она теперь, в кустах, по земле бродит. Чирки-те, правда, носятся…

Мы пили с сухарями густой, по-особому заваренный чай. Ночь пала теплая. Ветер шумел под крышей избы. Взгляд мой случайно остановился на буквах, вырезанных в углу столешницы, сколоченной из толстых сосновых плах. Да это же я вырезал!

…И вспомнился жаркий летний день, сенокос, проводы в армию новобранцев, в числе которых был и рыжий Перша.

— Свое клеймо увидел? — Перфил поставил стакан на стол, закурил. — Я его тоже заметил. Крупно ты, брат, тут расписался, на веки вечные. И мое есть. Видишь «П. М. Б.». Перфил Михайлович Бабиков, значит. Першей-то я позже стал.

Голова шла кругом то ли от усталости, то ли от выпитого чая, а может просто стало жаль давно прошедшего детства, которого, как ни старайся, не вернешь.

— Ляжем-ка спать. Завтра, мне кажется, в избе тесно будет. Потянутся с берега охотнички.

Утром я увидел, что река за ночь посинела, лед приподнялся, а вода в заберегах сильно прибыла.

— Теперь жди уток, — сказал Перфил. — Не зря у меня плечо ныло. Всю ночь с боку на бок крутился.

— Рана?

— Память фриц на всю жизнь оставил.

Над избой пронесся табун чирков.

— Слышал?

— Слышал. Это начало?

— Можно считать, что так. Всему свое время. И голубанов дождемся. Мимо нас не пролетят. Мне, вижу, не до охоты будет, если во время ледохода на катере комбикорма не подкинут. Да и вода, боюсь, придет не та, какую ждем. Заторы могут образоваться, а их пуще всего берегись, пока не прорвет, можно, как ушкану, на кустике оказаться. Ты вчера заметил лишнего жильца у нас?

— Какого жильца?

— Ушкан остался на островке. Поначалу дичился, а когда приперло, вместе с овцами стал кормиться. И где он прятался столько времени! Пусть живет. Вся живность для радости создана. Ему тоже хочется прыгать по зеленям, а не брыкаться в холоднющей воде.

Еще лед на реке не тронулся, а воды в заречье хоть отбавляй, на озерах образовались полыньи, лога тоже залиты водой, в них сбегают тающие снега. Кругом вода. В любом месте, кажется, делай шалаш, прячься в него и жди, когда утки полетят. Но это лишь кажется, у птиц есть свои пути пролета, излюбленные места кормежки.

Чирки, конечно, везде к манихам подсядут, но ведь это чирки, им изогнутую палку в снег воткни, и ту за утку примут. Когда они летят, то, наверно, ничего вокруг не видят и не слышат. Был у меня случай, когда чирок прямо к шалашу подсел, который я еще не успел закрыть ветошью и ветками ивняка, да и брык ко мне прямо под ноги. Бери за шею — и в сумочку. Когда понял, в чем дело, выскочил из шалаша и целый час носился над озером, орал во всю глотку.

Воды много, но утка не везде сядет. У нее места из года в год одни и те же. Их охотники занимают заранее. Еще в марте, когда кругом мороз трещит, а под ногами кружится вихрастый поземок, ставят шалаши. Место, где стоит караулка, занято на всю весну. Хочешь поохотиться — ищи другое или попроси у хозяина разрешения посидеть в его караулке. Иногда охотник делает три-четыре скрадка и меняет их время от времени. Все равно — спроси. Не нами так заведено. Так еще наши деды охотились: на уток по весне из скрадков, сделанных зимой, в борах — на собственных угодьях, что по неписаным законам передавались по наследству. Не знаю, как в смысле частной собственности, но закрепление угодий за одним человеком или семьей вело к изобилию дичи, ведь охотник не станет ее стрелять раньше времени, не станет пугать, настораживать пасти, разрывать лисьи поры, пока время не пришло.

Караулка, которую приготовил для меня Перфил, стояла среди редких кустов шиповника на крутом взгорке, за что это место и называлось Шипичной веретией. Воды здесь было еще мало, и я, заглянув туда днем, хотел было выбрать другое, более подходящее, как мне казалось, место, но Перфил только глянул на меня. Я понял, что если хочу видеть настоящий пролет, то должен слушаться его.

— Тут и посидишь. Ночки две, пока ледоход на реке не начнется, вода на луга не хлынет. Селезни этот закуток любят навещать. Вокруг веретии много озерин, где всегда бывают гнезда крякуш. Сейчас эти озерины еще покрыты льдом. Гнездятся матки, наверно, вот на таких островках, как эта веретия. Не находил я, правда, их гнезд в последнее время, а выводки были. Верное место. Если уже прилетели селезни, то не обойдут его стороной.

Вечером, подходя к скрадку, я увидел, что он занят. Перед шалашом на полынье, которая, как я узнал, рано образовалась, — Перфил тут снег золой усыпал, чтоб солнце больше пригревало, — плавали манихи, из шалаша вилась струйка дыма.

— Э, кто еще в гости пожаловал? — спросил я.

— Чего еще, какой гость? — раздалось из шалаша, и на снег упала недокуренная папироса.

— Караулка-то занята. Не видишь, что ли?

— Кто первый пришел, тот и хозяин.

Идти на другое озеро было поздновато, вот-вот начнется вечерний перелет уток, если они появились в округе, и я не знал, что делать, с любопытством разглядывая знакомого по случайным встречам в селе парня.

Выручил Перфил. Он, наверно, слышал нашу перебранку — скрадок был неподалеку от избы — и поспешил на помощь.

— А ну, выматывайся отсюда, а то… — Перфил подошел к шалашу и взял парня за шиворот.

— Что «то»? Вы, што ли, хозяева? Все теперь общее. Вишь, кулаки нашлись.

— Я тебе покажу, кулаки, — Перфил говорил спокойно, но в голосе его слышалась угроза, и парень вылез из скрадка, дернул плечом, попятился.

— Э! Друг! Манихи-то забыл, — но парень, казалось, не слышал.

— Семеновы. Три брата, и все такие. Самому лень караулку сделать. Ты думаешь, он манихи забыл? Как бы не так. Уже успел где-то побывать перед нами, стянул их. Испугался, как бы еще кто не явился на шум. Разное бывает. До стрельбы не доходило, но перепалки случаются, да еще какие. Поживешь — увидишь.

Перфил подтянул повыше голенища бахил, поправил слезшую набок худенькую шапчонку, стянул потуже ремнем телогрейку, на которой, казалось, нет больше места для заплат, и рассмеялся:

— Шкодливы, да неразумны. Что я с ним сделаю, коли вдвое меньше ростом и силенка не та.

— Началось! — уже совсем по-другому произнес он. — Каталкино — тихая пристань! Нашел, где тишину искать. Связал тебя, Перша, сам черт с бальками. А все Настя, зоотехник, поезжай, говорит, да поезжай, поживи там до разлива. Больше некому. Верный человек нужен. И дело сделаешь, и рыбки половишь, ведь все равно в заречье собирался. Согласился, так сказать, по совместительству, одел хомут на шею.

— Пока вы тут ругались, на реке-то подвижка была, — добавил Перфил, — на каких-то полтора-два метра всего, но тронулся лед. Теперь жди, вот-вот начнется.

Есть что-то таинственное в ожидании прилета кряковых селезней, с которых начинается охота на уток. Они обычно подсаживаются к манихам с вечера, летят часов до одиннадцати, потом наступает перерыв до утреннего перелета. Сколько ни сидел в караулке, вечерние перелеты всегда были для меня более удачливыми.

Я сидел на сухом сене, которое насобирал в полузатопленном остожье, положил на землю обрубки жердей, сделав настил. Весенняя земля лишь с виду ласкова, она и сгубить может.

Ближе к полночи стало холодно. Резиновые манихи забелели в полутьме. Пришлось выйти из шалаша, стереть с них иней сухой тряпкой, разбить образовавшийся в полынье, не видимый из скрадка ледок, поразмяться. Вроде бы и одет тепло, а холод до костей пробирает, ноги затекают.

К восходу солнца я уже продрог вконец и ждал, когда донесется до меня, как условились, оклик Перфила. Зуб на зуб не попадал. Откуда-то издалека донесся до меня звук выстрела. Просыпаясь, я услышал голос Перфила:

— Домой пора. Замерз, поди?

В руке он держал зеленогрудого красавца селезня.

— С первой уткой!

— С первой, с первой! — ответил он.

— На Подъелочном? — спросил я, прикасаясь ладонью к атласным перьям селезня.

— Нет, ты, видимо, и впрямь спал? — он добродушно рассмеялся. — Я раз пять за ночь лед ломал. А этот около тебя все крутился. И налетел на меня из-за кустов. Замерз?

— До костей, — уже не таясь, ответил я. — Ну и холодище.

— Валенки брать надо: ноги теплые, и сам теплый. Резиновая обувь хороша, да не в ней по ночам в караулке сидеть. Ноги все равно мерзнут. Ну, пойдем. Началось!

Прошло еще несколько дней. Возвратясь из скрадков, мы крепко уснули и пробудились от чьих-то голосов.

— Кого еще принесло? — недовольно спросил Перфил и, не поднимаясь с кровати, протянул руку к пачке папирос на столе. — Э, да это Витек! — Он поднялся. — Гостей чаем встречают! — В окна било яркое солнце. Над островком мелкими табунами то и дело со свистом проносились гоголи, прилетающие одними из первых, гнездящиеся в дуплах деревьев.

Выставив раму, Перфил удовлетворенно сказал: «Ну, что я тебе говорил? Началось? Солнце-то какое! Только его и не хватало. Какое число сегодня?»

— Семнадцатое!

— К тому же приведет! — сказал Перфил. — Только вода продержаться может. И заторы появятся. Балек-то надо в бор перегнать. — В избу вошел племянник Перфила, парнишка лет пятнадцати, такой же рыжий, как и Перфил.

— Я, дядя Перфил, на уток пришел.

— На уток так на уток. Дома как?

— Тетя Фроня велела передать, что все хорошо, чтоб не беспокоился. Спрашивает, как с бальками.

— Как не спрашивать, если всю зиму за ними уход вела. Может, из-за этого и весновать поехал. Двадцать лет Фроня овчарницей в колхозе. Двадцать лет только с ними, окаянными, и возится, — говорил мне, посмеиваясь, чем-то довольный Перфил.

— На уток так на уток, — повторил он. — Жаль, рыбки нет, а то бы унес домашним.

Еще раз открылась дверь.

— Здрассте! — перед нами стоял с шапкой в руке Федул. — Принимаете гостей?

— А тебя, чертяку, откуда принесло?

— Вч-чера на свадьбе гулял, а сс-сегодня думаю, друзей навестить надо.

— Прихватил?

— Не без этого!

— Вижу, неспроста пришел. Баба, наверно, домой не пускает, а здесь можно преспокойно выпить и выспаться. В хорошем костюме приперся, даже переодеться не догадался.

Перфил сходил в загон, подбросил овцам сенца из того скудного запаса, что оставался на повети, нарубил сухих ивовых палок и растопил печку.

— Во, как хорошо получается — овцам корм, нам дрова, — смеялся он, разжигая огонь, но был явно чем-то озабочен.

После того, как гости попили чаю, Перфил неожиданно сказал:

— Ну, раз пришли, то и за работу пора.

— За какую еще работу? — буркнул Федул. — Воскресенье.

— Завтра лед тронется. Вода крепко пошла. Балек надо перегнать в бор, там уже снега нет, потеплей будет и погрызть есть что. Только через полынью в озере и перевезти, а там путь еще не закрыт, все по веретиям. Завтра поздно будет — отрежет.

— Дядя Перфил, а тут еще ребята пришли. У Коровенской избы караулки делают. Я сбегаю, — сказал Витя, натягивая шапку.

— Зови сюда своих шпинделей, да быстро, к вечеру управиться надо.

Вскоре над островком поднялся шум и гам, блеянье овец слилось с мужской бранью, проклятиями, с одобрительными возгласами. Лодка у Перфила вместительная. Овец по двадцать разом загнать можно. С трудом, но все же переправили мы их через полынью.

Даже привычному глазу было видно, как изменилось все кругом за одни сутки. Озера почернели, ивняки стали казаться сиреневыми, и верба, несмотря на холода, выбросила цвет — белые хлопья снега.

С непрерывным блеянием, подталкивая друг друга, овцы беспорядочно толклись на веретии, пока не поняли, что от них требуется. Наконец, один из баранов, крупный, с круто завитыми рогами пробился вперед и повел за собой ораву к чернеющему вдали лесу.

Перегоняя овец на новое место, Перфил вытолкнул шестами в забереги три сетки.

— Щучка должна быть. Место тут мелкое. Они в это время лезут на мель. Пора пришла.

Перфил не ошибся. На обратном пути мы вынули из сеток полдюжины щук, каждая килограмма по два-три.

— Вот и рыба, — радовался Витя, вынимая щук из сеток.

Перфил качал головой:

— Пелядки что-то нет. Должна бы выйти на воздух. Наверно, опять замор был. Переждем до утра, там увидим.

Переезжая заберегу, мы оглянулись: у самой избы, столбиком, сложив на груди передние лапы и вытянув уши, стоял зайчишка. Он оставался на островке один.

— Надо бы перевезти в бор, найдется дурак, еще бахнет из ружья. — Перфил свистнул. Заяц, высоко подпрыгнув, скрылся.

— Теперь б-будет с т-той стороны сс-слушать. Чуть что — за угол. Не сразу заметишь, — рассмеялся Федул.

— Уменье опытом дается, — подтвердил Перфил. — Окажись ты на его месте, тоже бы соображать начал, куда спрятаться.

Стайки гоголей все чаще проносились над озерами. Свист их крыльев еще долго стоял в ушах, птиц не было видно в густой синеве майского неба.

Я взял за ночь пару гоголей, Перфил острохвоста и трех чирков. Витя, к его радости, крякового селезня, а Федул, который и ружья, казалось, в руках не держал, — двух.

— Счастливец ты, — смеялся Перфил, когда мы собрались в избе. — За это, наверно, тебя бабы любят.

— А к-как же, — ответил Федул, не поняв о чем речь, запивая щербой застрявший во рту кусок рыбы.

Витя с Федулом вскоре ушли домой… Перфил договорился с племянником, что тот в воскресенье с кем-нибудь приедет. «Лед-то не все время идет густо, — говорил он, — проскочите. К тому времени и рыбка будет, и утки. А это Фроне передай», — он положил в Витин мешок по паре щук и уток, добытых накануне.

Вот и река тронулась, около берегов быстро растут торосья, а около избы образовалась полынья, с трех сторон закрытая грядами.

— Теперь можно и неводком, права у нас законные. — Перфил потирал ладони и, прищурясь, глядел на зеркальную гладь полыньи.

Мы сшили сетки и попробовали сделать замет. Улов был добрым. Какая рыба — крупный сиг, словно на подбор, нельма. Это не щука, с ними сравняться может разве только омуль, но он бывает лишь осенью, когда поднимается с моря на нерест в верховья Усы. Живая гора серебра в лодке быстро росла. Сделав три замета, мы вернулись в избу.

— Лед пошел тише, — сказал Перфил, — вот-вот остановится. Жди бригаду. У рыбаков сети на повети лежат уже с зимы. Гослов — им план выполнять, а нам не встревать. Что поймаем в ставные, и ладно.

К вечеру мы увидели рыбаков — они двигались по реке к нашей избе, таща за собой лодку. Это были мои старые знакомые. Бригадиром у них Михаил Иванович, которому уже за семьдесят, а все не оставляет своего дела. Летом на тонях, зимой на подледном лове. Кряжистый, с бородой до пояса, он похож на былинного Илью. Старика никакая хворь не берет. Грузно ступая по песку, он усмехнулся в бороду:

— Уже успели?

— Попробовали, дядя Миша, — ответил Перфил.

— И ладно сделали. Терять время негоже. Когда лед шумит, белая рыба любит в закутках прятаться. И как?

— На уху попало.

— Если на уху насобирал, то угощай, чего не приглашаешь к столу.

— Да мы только вытянули.

— Тогда бери сига четыре да в ведро. Артель-то порядочная — шесть ртов.

Рыбаки устроились на повети. Там никто не мешает, катагары брезентовые раскинуты, постели у них давно привезены. Как дома привыкли жить.

— А это что у тебя за зарубки? — спросил старик, глядя на стену.

Перфил засмеялся: «Отметки делаю, сколько ночей задолжал Фроне».

Все расхохотались.

— Может, и мне то же посоветуешь? — сказал Михаил Иванович, поглаживая бороду. — Пожалуй, места на стене не хватит. Дома-то меньше бываем, чем на тонях.

Заметили они и нашего квартиранта зайца.

— Это что же у тебя? — спросил бригадир у Перфила. — За кем ты поставлен следить — за овцами или ушканом?

— Балек на бор перегнал, а он пусть живет, не мешает, все веселей.

— Да у вас тут и так не скучно. Вон синь-то какая. Весна, братушки, пришла — значит, еще поживем, еще не кончился наш век. А я уж думал, что не увижу ясна солнышка, ревматизм замучил, еле ноги передвигал. Старуха спрашивает: «Ты чего на стуле ерзаешь?», а я встать не могу. Посмотрит искоса и небось подумает: «Свихнулся старик». А ушкан-то, братушки, еще не вылинял. Весна-то затянется.

— Поздновато, — вздохнул Перфил.

— Ничего, природа свое возьмет. Теплынь-то уже сплошная пала. Поверь мне.

— Как не верить, — сказал Перфил. — Вчера в караулках в валенках мерзли, а через день-два будем до нитки мокрые вылезать оттуда. Бывало уже со мной такое: в одной рубахе сидел, а утка только начала лететь.

— И я, помоложе был, тоже любил поохотиться, теперь поотвык немного, сон одолевает, да и некогда. Это дело для вас, молодых, — ответил старик. А у самого и резиновые манихи заново покрашены, и ружье блестит, и патронов небось папковых привез, которых мы с Перфилом так и не смогли достать.

С этого вечера шум и гам над заречьем не умолкали ни утром, ни ночью. Над нами, как хлопья снега, плавно летели к северу гуси, лебеди, большими табунами кружились над озерами острохвосты, звонким «фюити!» оглашали заречье стаи свиязей.

Бывал я на охотах, но такого не видел, словно в другой мир попал, словно век тут жил, словно не я, а кто-то другой целыми днями сидел дома, где от табачного дыма тучи под потолком плывут.

Вода подступала все ближе к избе, и настал час, когда наш «квартирант» по взвозу, шевеля ушами, припрыгал на поветь. Мы сделали вид, что не заметили его, а уходя, оставили на полу кусочки сахара. Когда вернулись, их уже не было.

И мы ближе к бору перебирались — по веретиям уже ползли льдины, появилась быстрина.

Прожив порядочно времени в селе, я понял тут, что не знал весны, не знал, сколь разноголоса она, сколь мил сердцу южный ветер, который северяне «русским» зовут.

«А что, если бросить все да перейти в рыбаки? — не раз мелькало в голове. — Надо ли что-то искать, рваться куда-то? Чем тут хуже? Привольные места», — так думал я днем, а ночами снился город.

Со стороны райцентра к устью Цильмы прошел, расталкивая льдины, катер.

— Что-то случилось на Цильме, на палубе вроде райкомовское начальство, — сказал Михаил Иванович.

Перфил опасался, как бы Остапков бор, где поместил овец, не разбило водой на несколько мелких островков.

А тут еще накануне от неизвестной болезни пала овца, за ней другая. Утром все здоровы были, а вечером копытца набок. И ветфельдшера нет, чтобы разобраться, в чем причина. Вот ведь оказия какая. А вдруг поголовный мор начнется?

Овцы, за которыми присматривал Перфил, были единственными в своем роде по району. Еще до войны работник опытной станции развел новую породу, скрестив местную грубошерстную мелкую овцу с полутонкорунной. Хотя на ученых наш брат, крестьянин, смотрит больше искоса, но полученное потомство понравилось крестьянам: неприхотливы, как мать, крупны, как отец, и уже не грубошерстные, а полутонкорунные.

Понятна была тревога Перфила за овец.

— Может, зараза какая прилипла? — думал он.

Через три дня еще два барана пали. И мы с Перфилом взялись за лопаты, стали вместо пастухов могильщиками.

Из Цильмы принесло водой чей-то амбар — целехонький, как будто тут и стоял, — развернуло дверями на юг и оставило в кустах.

— Видать, затор был. Неужели вода всю деревню затопила? — сказал Михаил Иванович.

Потом издалека послышались взрывы, и густой массой повалил лед, следом за которым спустился к нам райкомовский катер. В этот раз он завернул к избе.

Мы сварили уху из нельмы, чтоб встретить гостей по-доброму, как повелось на Печоре. Они не отказывались, но и пили щербу хмуро, словно не зная, из какой рыбы сварена она.

— Ешьте, гостеньки, — приговаривал бригадир. — Первый лов всегда в рот. Первая рыбка, заледная.

— В Филипповке больше ста голов скота погибло, — хмуро сказал секретарь райкома, бросая плащ на скамью. — Чуть всю деревню не затопило. На крышах спасались. А люди, люди свое добро бросили, артельное спасать кинулись. В середине села воронка, словно не лед прошел, а фугаска разорвалась.

И сам секретарь в эти минуты был больше похож на командира роты, чем на партийного работника. По его сигналу вызвали взрывников из геологоразведки, и сам он, в прошлом минер, возглавил их группу. Успели, хотя горюшка филипповцы хватили с лихом.

— Амбар чей-то притащило. Даже замок на дверях висит, так вы брякните там по телефону, если линия сохранилась, что, мол, все цело будет, — попросил секретаря старый рыбак.

— А у вас какие новости?

— Обижаться не на что. Можно бы побогаче уловы брать, да мы по-стариковски, сколько силенок хватает, сколько можем.

— Ну, ну, не прибедняйся, — погрозил ему пальцем секретарь райкома. — Знаем вас. С весны стонешь, а к зиме премию отхватишь.

— Бывало, — согласился Михаил Иванович, — год с годом не сходится.

— Все от людей зависит, все от людей, Михайло Иванович. А как с овцами у Перфила?

— Плохо, — Перфил развел руками. — Пять голов уже потерял.

— По этому вопросу обратитесь к Ивану Даниловичу, — секретарь показал рукой на высокого, худого, в брезентовом плаще человека, районного ветврача. — Он разберется.

— Ну, Михайло Иванович, — добавил он, — пока мы тут пережидаем да Иван Данилович своим делом занимается, может, примете в вашу бригаду на замет-два, хотя бы верхнюю тетиву потянуть.

— Мы вам и нижнюю доверим. Это не районом управлять.

— Как знать, что труднее, — засмеялся секретарь. — Не растерял ли я твоей выучки?

— Все может быть, все может быть, — скороговоркой произнес старый рыбак, польщенный, что начальство вспомнило: начинало жизнь в его бригаде.

Рыбаки пошли к лодке. Ветврач, осмотрев овец и сделав вскрытие, пришел к выводу — отравление. Овцы ели ветошь, выброшенную половодьем на берег, а она была пропитана минеральными удобрениями, что горой лежали здесь в зимнее время.

— Можно только одно посоветовать: круглые сутки смотреть за ними. Здесь и жить. Но где будете спать? Тут даже худой землянки нет.

— Где наша не пропадала, — сказал Перфил, — переедем на Остапков бор, место там веселое, птички кругом поют, сосны, не то, что здесь, лишь кусты из воды торчат.

— А не даст ли нам палатки Михаил? Без нее худовато все же будет: то дождь, то ветер.

— Спросим.

— Возьми, пожалуй. Мы тут без нее обойдемся, — согласился рыбак, — на миру живем, без помочи нельзя. — Катер ушел в райцентр, а мы с Перфилом перебрались на новое место. Там было веселее. За грядой мачтовых сосен не брал ветер, днем припекало, в глубине бора урчали косачи, над самой палаткой выводил трели лесной конек, по веткам ольшаника прыгали дрозды. Мелкая птаха, оказывается, прилетает по ночам и тут же берется за гнезда.

Уезжая от нас, секретарь райкома протянул мне конверт.

— Амосовна просила передать. Кто же тебе так часто пишет, охотник, издалека?

— Друг! — и я невольно смутился. Знакомый, как бисерная вязь, почерк, голос, который я слышу даже издалека. Чем ты порадуешь меня, доктор?

— Ты что-то сияешь, как медный самовар, — сказал Перфил, когда мы раскинули палатку и развели костер, чтобы согреть чайник.

— Письмо получил. — И, чтобы он больше не спрашивал, сам спросил: — Ты любил когда-нибудь?

— Я-то? На пятый десяток перешагнуло, а что-то не задумывался над этим. Некогда все. Хозяйство, знаешь, заботы.

— Ты любил когда-нибудь, Перфил? — спросил я снова, когда костер разгорелся, а над опушкой бора поднялась змейка дыма.

— Ну что ты пристал как банный лист. Любил! Любил! Перша тоже живой человек. Была одна, и сейчас помнится. Когда осколками снаряда долбануло и кореши за мертвого посчитали, на себе с поля боя вытащила. Такое забудешь разве. Сын у нас, уже в армии служит.

— У тебя сын? — удивился я, зная, что живут они лишь вдвоем с Фроней. — Не знал.

— Не понял ты. От той… От первой. Пишет. Так одна и прожила всю жизнь. Приезжай, говорит, если не забыл. А куда ехать — столько лет прошло. Городская она. Куда, думаю, тебе, Перша, в такую среду соваться, хоть ты и рыжий, хоть и говорят, что рыжие, мол, счастливые, но не искушай судьбу, возвращайся-ка лучше в свой Коровий Брод, выбери себе девку с оглядкой, чтоб ровня была, да живи себе потихоньку.

— Фроня-то знает об этом?

— Как не знать. Фотокарточка сына в красном углу висит. Весь в меня. Поначалу ревновала, а потом поняла: зря. Что до нее было, чего вспоминать. Да и сколько уже вместе прожили. А в сторону не поглядывал.

— А вправду говорят, будто Витя тебе вовсе и не племянник?

Перфил нахмурился.

— Зря болтают праздные языки. Его мать мне двоюродной сестрой приходится. Выдумали тоже. Знал бы кто — язык бы вырвал. Мне што, на нее зря наговаривают. Один бог знает, с чего Витя так на меня похож. Оба мы, наверно, в деда, который, по слухам, такой же рыжий был. Зря! Просто у нас с Фроней детей нет, вот и держу его около себя, учу уму-разуму. Все на пользу пойдет. Все пригодится. Перша плохому не научит.

— Взяли бы кого-нибудь!

— Баял я уже своей про это, да куда там. Есть, говорит, у тебя сын, и довольно. Что мы, говорит, хуже других, чтоб чужого к себе брать. А сама сохнет, год от года все больше. Надо бы дите Фроне иметь, веселей бы выглядела, да вот нет у нас никого. Не выпало такого счастья. Хозяйка из Фрони хоть куда получилась. Хоть и попилит иногда, не без этого, так ведь с нами, мужиками, иначе и нельзя.

Я помнил их свадьбу в тот памятный сорок седьмой. Несмотря на невзгоды, люди не разучились смеяться, плакать от радости, плясать.

— Председатель женится! — эта весть разнеслась тогда по всем деревням. — За невестой поехал.

Перфил женился неожиданно для всех на девушке из Филипповки — дальней цилемской деревушки. Все ждали другого: он последнее время ухаживал за учительницей, и та, кажется, была не против. Но каким был в то время, таким и остался после рыжий Перша, всегда можно было ждать от него самого неожиданного.

После покрова дня неслись по первому снегу, позвякивая бубенцами, разукрашенные пары, разудало пели гармони, прощаясь с одним из лучших гармонистов. Три дня играли свадьбу. И хотя ни с той ни с другой стороны большой родни не было, но народу оказалось столько, что в клубе, где была свадьба, гости не вмещались. Амосовна, тогда еще молодая, первая причитальщица по деревне, выводила бесконечную песню про удала молодца и ясну лебедушку, счастья им желала. Все, казалось, счастливую судьбу предрекало. Но прожили молодые мало, в начале лета забрали Перфила. И попал он в еще более отдаленные, чем Печора, края.

— А ты чего не женишься? — спросил меня Перфил.

— Да все побаиваюсь, попадется какая-нибудь злюка, — в тон ему ответил я.

— Зряшно живешь. Тридцать скоро. Пора. Без семьи человеку нельзя. А та, что пишет, кто?

— Друг. Хороший друг. На почитай, если хочешь. — Я вынул из конверта открытку с иволгой, сидящей в гнезде.

— Ты уж лучше сам прочитай. Я не привык чужие письма читать.

«Как твои голубаны, Володя, не прилетели еще?..»

— Ишь ты, — перебил Перфил мое чтение, — и про голубанов знает. Не землячка?

— Нет. Из Каменки.

— Это почти своя. Дальность не помеха. Чужие девки, наоборот, говорят, слаще. Смотри, парень, не прогляди свою, как ее, иволгу. Пролетит, и не вернешь, как и голубанов.

— Ты о чем это, Перфил?

— Не видишь на открытке диковинную птицу? Думаешь спроста?

— Это ж просто друг.

— Все в жизни вроде бы просто, а вглядись — ух, как она запутана. Спохватишься, да поздно будет.

Смутил меня Перфил своими разговорами, плохо спалось мне в ту ночь. Звал к себе город, где после института работала Нина, — большой, разноголосый, где круглые сутки стоят у причалов «купцы», разгружаются лесовозы и траулеры, дают прощальные гудки рейсовые пассажирские суда, отправляясь в долгое плавание по студеному морю. А над головой свистели крылья свиязей, над бором разносилось чуфыканье косачей, где-то в кустах шумно били крыльями по воде крохали, раза два за ночь проплывали над нами запоздалые лебеди и пронеслись первые стаи космарей — хохлатой чернети. Казалось, все кругом пело. Казалось, сама земля, наполовину залитая водой, поет о чем-то таинственном. И откуда-то издали, из синей дымки, окутавшей землю, впервые в жизни на меня накатила грусть, затуманила глаза, кольнула под сердцем.

— Ты спишь? — спросил Перфил.

— Сплю, — ответил я, не оборачиваясь.

— А хороши наши места весной, не найдешь лучше. Не может Перша без них обойтись. Где деды жили, там и ему, видно, помирать. Так уж на роду повелось.

— Перфил, а голубаны скоро полетят?

— Космарь показался, значит, и они где-то на подходе, не за горами. Не спеши, парень. Жизнь коротка. Незачем ее подгонять, да и не в нашей власти это. Но и медлить тоже нельзя… Вижу, не спится тебе. Какая она из себя?

— Хорошая!

— Красивая?

— Красивая! Самая красивая.

— То-то! Спи! Видать, не зря пишет. Думаешь, я такие конверты первый раз вижу? Да у тебя на подоконнике целая куча набралась. Сам-то часто пишешь?

— По настроению!

— Пиши! Друзей нельзя забывать. Да и уедешь ты скоро. По глазам вижу. Не житье тебе здесь, тесно, вижу, в город душа рвется.

— Не сказал бы. Горожанин из меня, что из Перши профессор.

— Першей стать дело не трудное. А тебе без города не обойтись. Помяни мое слово. Только когда ты будешь там, вспомни порой и про Коровий Брод, про тех, кто нянчил тебя, с кем рос, не будь Иваном, не помнящим родства. А то, что деревенский, не стыдись. Нечего стыдиться. Не земля человека красит, а человек землю.

Над верхушками сосен поднималось солнце, над водой плыл густой туман от тающего в кустах льда. «Пинь-пинь! Пинь-пинь!» — где-то в кустах совсем рядом пела синица. Я встал, накинул на плечи телогрейку и пошел в глубь бора полюбоваться тетеревиным током.

Мы отгородили берег, открывающий овцам ход к воде, валом из хвороста. Для водопоя им хватало воды и в бору. Но теперь приходилось дежурить, присматривать за отарой в оба. Сена уже совсем не осталось. Надежда была на ивняк да еще на чуть показавшиеся из земли зеленые былинки.

Лишь бы солнце посильнее грело, трава быстро в рост пойдет. Время-то позднее, света много.

Да, весна запоздала и наверстывала упущенное. За несколько дней провалил лед, и теперь уносило тот, что оставался на берегах. Мы перешли на лов рыбы по кустам, вдоль бора. Щука отнерестилась, на зеленя пошли пелядь, сиг, чир, даже язь, который нерестится значительно позже.

Кажется, и берега нет, где бы сети приткнуть, но Михаил Иванович, по одному ему известным признакам, находил добычливые места. И сети не пустовали. Теперь рыбу отвозили на катере ежедневно. Два раза приезжал к нам зоотехник колхоза, а вместе с ним и Фроня, жена Перфила, которой думалось, что без нее мужик в заречье пропадет. И впрямь он уже давно не брился, бородой оброс, и заметил я, что прибавилось за последний год седин у моего друга. Мы встречали их на огнище, угостили, как водится, ухой, послали рыбы родне. Я собрал посылку Амосовне. Посидели у костра.

— Ты их, Перфил, на ветру-то, балек-то, не держи, они больно холода боятся, — говаривала Фроня, все такая же красивая, как и в юности, лишь морщинок у глаз ее прибавилось.

— Стараюсь, чтоб потеплей было. Погода-то дивная стоит, что дальше будет.

Они съездили на дальние луга но Цильме, где оставалось невывезенным сено. Оно оказалось в сохранности. Даже плесенью не покрылось, не запрело. Перфил повеселел. Но на охоту он ходил уже реже, предпочитая ночью отдыхать. Да и не знаю, отдыхал ли он. В какое бы время ни посмотрел, все около овец. Даже разговаривает с ними, как с людьми. «Поверьте, говорит, голубушки, потерпите, скоро ваше время придет».

А я теперь уже на маленькой лодчонке, что Перфил держал про запас в бору, ездил на веслах вдоль берегов. Еду однажды, насвистываю что-то, а глянул на островок и замер от удивления: лось.

Крупный широкогрудый самец стоял у воды, спокойно глядя на приближающуюся лодку. Меня это поразило, и я повернул к шалашу.

— Перша, там лось!

— Встретились все же, — рассмеялся он. — Я его уже который раз вижу. Деться-то ему некуда. Тесно стало в бору. Бор-то островком стал. Пусть живет.

Но недолго бродил по бору сохатый. В ту же ночь нас разбудила канонада. В дальнем от нас конце бора шла беспрерывная стрельба.

— Семеновы, знать. Нарвались-таки. Вот и лупят дробью по глазам. Теперь, гляди, как бы и баранов волочить не стали. С них все станется. — Перфил дернул заводной шнур мотора, и лодка понеслась вдоль берега, туда, где из него впадал в пойму невидимый теперь Матвеев ручей.

Мы не успели. Лось уже лежал, жадно поводя ноздрями, широко раскрыв большие глаза, из которых катились слезы, загребал землю передней ногой, словно отбивался от кого-то. Мы не застали браконьеров. Только за кустами слышалось гудение двух моторов.

На «ветерке» не догонишь. «Москва» у них. Вот еще беда на нашу голову. И оставлять так нельзя: жалко зверя. И добивать тоже опасно — вдруг на нас кто покажет, убеди потом, что это не мы. И все же Перфил добил зверя охотничьим ножом, ругая при этом на чем свет стоит каких-то иродов, населяющих землю.

— Э! — крикнул он. — Рыбаки!

— Э! — донеслось из-за кустов издали. — Чего тебе, Перфил?

— Давай сюда!..

Всей бригадой составили акт, подписались, чтоб все было законно оформлено. Не хватало лишь печати.

— Теперь пусть следователь разбирается, — сказал Перфил. — Хватит с них. Наигрались. Что им мешал зверь? Или жадность одолела? Нет, надо завалить, а подумали, куда с мясом денутся? И мясо-то весной одни мослы.

Михаил Иванович тоже хмурился, как всегда поглаживая широкую, как лопата, бороду.

— Невелика удача, — сказал он, — на островке зверя свалить, к тому же привыкшему человеку.

— И зачем я его прикармливал? — качал головой Перфил. — Он ведь у меня вместе с овцами соль лизал. Совсем бояться перестал. А так, может, ушел бы. Да нет, куда ему деться, вода кругом.

Акт был отправлен вместе с рыбой, а с ним записка, чтоб забрали мясо.

Следователь приехал на следующий день. Все осмотрел, прикинул, выслушал, сопоставил.

— Вам-то я верю, — сказал он Перфилу, — да как доказать, что они. Вы сами видели их?

— В том-то и дело, что нет, только пальбу слышали.

— А лодок кругом хоть отбавляй, за каждым кустом. Не пойман за руку — не вор. Давайте сделаем так: помолчим пока об этом. Я сутки-двое тут подежурю, авось наведаются.

Но это было напрасной надеждой. Браконьеры так и не появились. Видели, знать, откуда-то, что нежелательный гость подъехал, или догадались по нашим лицам, когда заглянули на чай.

— Ничего, это им так не пройдет, — Перфил тряхнул головой. — Не первый раз пакостят. Нарвутся.

В эту ночь валом пошел космарь. Большие стаи его с шумом шлепались к манихам, не разглядывая, что за утки сидят на воде.

«Космарь пойдет — голубана жди», — вспомнились мне слова Перфила.

Из шалашей то и дело слышались выстрелы. Они были столь часты, что даже косачи, токующие теперь круглые сутки, на время умолкли.

А мне не стрелялось. Перед глазами стоял лось — такой, каким я видел его утром около воды. Не только дробь, но и пуля нашлась у стервецов. И для чего пули с собой берут? На кого с ними весной охотиться? На кого, как не на лося! Но никто не мог бросить в лицо братьям Семеновым: «Это вы убили лося!» На воде следа не остается.

Чем севернее, тем более бурно проходит весна. Я по весновке почувствовал, что прикоснулся к вечному чудодейственному роднику жизни, что ко всему живущему на земле, будь то человек, птица или былинка, надо относиться с уважением. Этому научил меня Перфил, который и с деревьями, и с птицами, и с плещущейся в калтусах рыбой говорил, как равный с равным:

— Ишь, плещется! Язь! Его время. Икру мечет. Чуть потеплей станет, вода на убыль пойдет, зацветет черемуха — лещ на нерест двинет. К тому времени Уса водицы подбросит. Вторая вода часто бывает больше первой.

— Кря-кря! — донеслось из-за кустов.

— Крякуша уже на гнезде. Вишь, отводит нас. Да и селезень норовит разорить его. Вон как крутится. Выглядеть не может. Все живет. Все спешит.

Мы рассматривали расставленные у бора сети. Был язь, окунь. Белой рыбы не стало.

— Теперь белую-то до осени жди. Перед ледоставом она начинает в сети бить. Ту, что в озерах, всегда можно взять, но кому заниматься этим? Озера зимой, на досуге, подчищают, а рыбаки вроде тебя — удочкой больше промышляют. А что вы в этой удочке находите? Сидят, как пни, не шевелясь, часами ждут, когда клюнет. Не зря говорят: «Ужена рыбка, да…» Грубовато сказано, но из пословицы слова не выкинешь.

Я люблю бродить летом с удочкой по берегам озер, но как передать Перфилу ту радость, которую чувствуешь, когда густая роса падает на траву, тонкой струйкой поднимается вверх дымок костра, не шевельнется на воде поплавок, но ждешь — вот-вот клюнет. Тишина предутренняя кругом стоит. Не шелохнутся кусты. Но вот на середине озера всплеснулась крупная рыбина, за ней другая, и, как серебряный дождь, пошли гулять подъязки. Только и слышно «бульк-бульк!». И поплавок уже не лежит на воде, а уходит на глубину сразу же, как коснется плавающей на воде травы. Это надо самому видеть. А Перфил? Мне не раз казалось, что он чувствует красоту глубже, чем мы, хотя и говорит о ней с усмешкой: «Красота, мол, пустое место, польза нужна». Чего ж он тогда зайчишку спас и лося не уложил ради этой самой пользы?

Где-то рядом загудел мотор. Все ближе, ближе, и вот уже чья-то лодка сворачивает к нам.

— Э, да это Витек с Федулом. Ты вот скажи мне, что за мужик Федул? Никому худа не сделает. Выпить, на гармони сыграть, сплясать с бабой на пару — все его занятие. Ты знаешь, что он зимой отмочил? Нет? Да это все знают.

Подвыпил он как-то и прямо из магазина в отделение милиции и зашел. Оно, как знаешь, рядом. Там Семен, свояк его, дежурил. Пристал к нему Федул: мол, отстриги, стыдно по деревне ходить, один нестриженый остался, все мужики у вас перебывали. Тот как его ни уговаривал, а Федул одно: «Совесть, мол, замучила, не могу больше терпеть такого». И приди в это время начальник милиции. «Это еще что такое?» — спрашивает. Федул и ему то же повторил. Уважил его начальник. Подстриг под машинку да еще штраф наложил. Баба утром мужика выкупила.

А с другой стороны посмотришь — позавидуешь: за что ни возьмется — фарт в руки. Таким людям легко по земле ходится. И опять — всю войну прошел без ранений. Заикой он стал после контузии. Жена две похоронки получила, замуж вышла, а он и после войны объявился не сразу. В плену был, во Франции партизанил, их орденом награжден. Так и зовут «партизаном». Не растерял веселья. Душу мужик сохранить сумел.

Лодка подошла к нам.

— П-привет! — Федул поднял руку. — Заворачивай к избе. Чай пить будем.

— А может на бору? Тепло, сухо, — сказал я.

— Чайник с собой?

— Ага!

— Можно и тут. Мы не прочь.

— Какие новости, Витек? — спросил Перфил племянника, сидящего за рулем.

— Тетя Фроня шанег прислала, масла, сахару. Спрашивает, чего надо еще. Скоро ли приедешь?

— На днях загляну. А больше ничего?

— Нее! — но глаза у Вити смеялись. И он чего-то не договаривал, прикрывая собой мешок с продуктами.

— Выкладывай бутылку, тоже мне хитрец. Мужик я ей или нет!

Чай крепкий, припахивающий дымком, взбодрил нас.

— А ты-то зачем? — спросил Федула Перфил.

— Я-т-т-то? На вас посмотреть и себя показать. На голубанов посидеть.

— Их нет еще.

— Нет, так будут. А вон что? — и он махнул рукой куда-то в синее без единого облачка небо.

— Вон! — подтвердил Витя. — Над самой водой. Кто это?

— Никак и впрямь голубаны. Первые. Дождались… — Перфил снял с головы шапку и положил ее на колени.

Над рекой шли табуны крупных, сизоватой окраски, белобоких уток.

— Они! Дождались голубанчиков. Теперь и трава быстро в рост пойдет. Ее время подошло.

— Как там в редакции? — спросил я тем временем Федула.

— Все то же. Редактор до полуночи пыхтит, все передовые пишет, во-от такие, — и развел руками, — аж с лица осунулся.

— А тебя не сокращают?

— Лошадка редакции выгодней, чем машина, везде на ней проедем.

— Да-а-а!

— Может, на сенокос с нами махнешь?

— Можно и на сенокос. Горбушу держал в руке, — ответил я Федулу.

— А я-то думал, кого бы в помощь прихватить, чтоб Гнедко зимой сытым был.

Так, ведя житейские разговоры, перебрасываясь шутками, мы просидели еще с часок, пока Перфил не сказал:

— Не пора ли нам на огнище? Сидеть, Витек, придется сегодня в лодках. Надо веток нарубить, чтобы прикрыться. Голубан не острохвост, он большую воду любит.

Вот и дождался я голубанов, как у нас зовут морскую чернеть, одну из самых красивых морских уток.

Вечером Перфил посоветовал мне спрятать лодку в большом ивовом кусту посреди разлива. Лёт начался рано. И какой! Стая за стаей шли. Но к манихам голубаны садятся осторожно. Прежде чем сесть на воду, они сделают облет по два-три круга и лишь потом резко планируют вниз. Одна из таких стай, видно заподозрив неладное, долго кружилась над кустами, где была моя лодка, и спустилась так низко, что мне казалось, словно ветер поднялся; ветки, которыми была прикрыта лодка, начали шевелиться. Покружились и так же быстро пролетели дальше. Только и слышал свист крыльев «ш-ш-шшш!».

Не стрелял я в эту ночь. Просто любовался голубанами, не поднимая ружья, забывая, зачем я сижу тут, напевая про себя:

Таким талисманом стали для меня ее открытки. Отныне я верил, что, пока приносит их почта, все будет хорошо.

А утром, еще не успели мы собраться на огнище, как подъехал старшой. Михаил Иванович был не в духе.

— Тут никто мимо не проезжал? — спросил он, оглядывая с мыска окрестности.

— Лодок много проходило, а приставать никто не приставал, — ответил я. — Что-нибудь случилось?

— Паршивцы проклятые, пакостники, из-под носа сети тянуть начинают. Четыре перемета по сто метров исчезли. Не иначе как под утро. Мы тоже на голубанов сидели.

— Не у Березовой виски сняли?

— Там! Видел кого?

— Я думал, это вы сети смотрите. За кустами не видно кто, — чистосердечно признался я. — Тихо так между собой о чем-то переговаривались, спокойно. На веслах откуда-то подъехали.

— Они, Семеновы, больше некому. Схватить бы за руку проклятых, да не можем. Сначала трясли сетки, осторожно так, незаметно, потом рыбу стали, чтоб не распутывать сети, ножом вырезать, а теперь переметы своровали. Они, больше некому.

— Если они, то далеко не уехали. Любят у Прокопая стоять. Лодка-то вроде там есть. На мысочке стоит, — сказал Перфил.

И мы на трех лодках махнули к Прокопаю.

Братья сидели у костра.

Это были рослые, кровь с молоком, молодые ребята, косая сажень в плечах. Они пили чай. Рядом с костром лежала пустая бутылка из-под водки, в лодке манихи, ружье. Как бы случайно оглядев лодку, Михаил Иванович заметил, что с чучелами они и не сидели. Но ничего и другого, подозрительного, в лодке не было. Выехали ребята на охоту — и выехали. На воскресенье. Почему бы не отдохнуть? Погода-то стоит какая, прелесть!..

— Чаевничаем?

— Да вот сидим, гутарим, куда податься с манихами. Вы тут места, которые получше, давно заняли, — ответил старший, с которым я уже встречался. — И караулки сделать негде.

— Давно приехали? — спросил Перфил.

— Только что. Мотор забарахлил, на одном цилиндре тянули. И разбирать здесь не хочется, и возвращаться тоже. В воду уронили случайно.

— Чего ж это вы снимали его? — спросил бригадир.

— Да не снимали, сорвался, еле нашли. Хорошо, место тихое да неглубокое попало. — И старший зачем-то пошел к лодке.

— Собрался куда? Далеко? — спросил Михаил Иванович.

— Да около бора местечко есть. Может, не занято, — и старший Семенов бросил якорь в лодку.

Бригадир тем временем присматривался к следам, которые вели в кусты.

— Вы тут никого не видели больше? В нашу сторону никто не проезжал?

— Мы только что приехали, а што? — спросил младший.

— Э, Иван, а рыбку-то вы когда же успели наловить? Уху варили. Не совсем, значится, только что приехали. Руку на сердце положа, признавайтесь добром, — сказал Перфил.

Глаза младшего Семенова забегали. Он схватил чайник, вылил из него остатки чая и побежал к лодке.

— Э, ты, давай поговорим, не спеши, — загородил ему дорогу Перфил.

— Не видали ваших сеток!

— Чего к брату пристал? — загорячился старший Семенов, вставая во весь рост.

— Откуда знаешь, что сетками интересуемся? А? Где они?

— Чего пристал?

— Дядя Перфил, вот сетки. В кустах. Дядя Миша, клеймо тут ваше. Вот они. И мешок с рыбой, — кричал из кустов Витя, который незаметно, поняв взгляд бригадира, прошел по следам, ведущим в сторону.

Братья вскочили в лодку, но Перфил удержал ее за нос.

— А ну, выметайся оттуда, разговор есть.

Старший схватился за ружье, но оно тут же вылетело из его рук.

— Брось шутки шутить. Не для этого ружье возят.

— Чего пристали? Дам сейчас жаканом — узнаете. Мы ничего не видели, ничего не брали.

— Это мы посмотрим, а жаканом ты уже отдавал.

Мешок с рыбой и сети теперь лежали рядом с лодкой. Препирательство было ни к чему.

Младший дернул заводную ручку мотора, лодка отскочила от берега, и никто не заметил, как от толчка сдвинулась планка предохранителя. Ружье выстрелило. Пуля пробила нос лодки, ударила в золу костра, к счастью никого не задев.

— Так вот вы с чем на голубанов-то ездите, — тряс кулаком Перфил, но братья были уже далеко. Цилиндры «Москвы» работали лучше, чем просто исправно. — Ничего, не уйдете. Нарветесь на кого-нибудь, сломаете себе шею. Благодарите судьбу, что не утопили вас самих, как щенят.

— Сети-то казенные. И впрямь придется к прокурору ехать, — сказал бригадир. — Жалость тут ни к чему. Их пожалей, а они тебя… — и он выразительно посмотрел на остатки костра, разметанные пулей.

— И сетей так не напасешься. А нам тоже из своего кармана платить ни к чему. Что это за дела пошли? На веку ничего такого не бывало. А ведь не зря баяли люди, что они зимой сетями втихомолку торговали. Брали откуда-то. Знать, прошлой весной тоже они пакостили.

Забрав рыбу и сети, мы свернули к избе, которую уже вплотную окружила вода, залив крыльцо, хотя в избе было сухо.

— А где же квартирант? Все у вас?

— На повети. Сена там немного осталось, грызет, сахарком иногда балуем. Только вот кричит по ночам. Встанет на задние лапы, забьет передними и орет. Никогда бы не подумал, что у зайца такой голосище: «У-у-у! У-у-у!»

— Скучно ему. А к вам привык, — ответил Перфил. — Слышит, наверно, как на бору зайцы кричат, — по воде-то далеко слышно, вот и орет.

— Ну, вот и еще ночь. Четырнадцатая. — Перфил двумя ударами ножа сделал зарубку на стене. — Ты ложись с краю, Витек, — сказал он племяннику, — а я к стенке. Вы тут останетесь, за бальками приглядите на всякий случай, а я домой вечером съезжу. Шутки шутками, а порадовать Фроню надо, что больше ничего с ее бальками не случится, ничего не сдеется. Она, пожалуй, этому больше будет рада, чем моему приезду.

Он вскоре уснул, закинув руки под голову, крепким сном уставшего человека.

А голубаны шли громадными стаями. Лёт не прекращался ни на минуту. Только теперь они поднялись выше и шли на-проход. День-два, и промелькнут. Не догонишь.

Шла последняя утка. Через несколько дней наступит тишина, и лишь какой-нибудь запоздалый тетерев все еще будет чуфыркать в бору, вызывая на бой соперников, а может, просто по привычке, не в силах остановиться, наполненный такой силой, что она ищет выхода, распирает грудь.

Я вынул из кармана пиджака открытку с поющей иволгой, и меня неудержимо потянуло в город, далекий от Печоры. Я снова почувствовал, как вьются ленты за спиной. Возвратись в деревню, сказал Амосовне: «Еду!» Стал собираться в дорогу. Потом пришлось отложить ее на месяц-другой. А потом… Как часто случается, мы предполагаем, а жизнь располагает. Все сложилось по-другому…

Совсем недавно на одной из московских улиц я вдруг увидел в толпе знакомое лицо. Сердце екнуло.

— Нина!

На возглас обернулся шедший рядом с женщиной широкоплечий моряк. Блеснул на солнце золотой «краб».

— Яша?!

Обернулся он, но толпа, как водоворот, увлекла их за собой.

Брось в тундру камень — разве скажешь, где он упал, разве найдешь? Так и человека в Москве трудно встретить дважды.

Пахло весной. Лопались почки у тополей. В скверах пробивалась первая травка. А я? Целую ночь просидел над учебниками: приближалась последняя сессия. Читал и забывал о прочитанном, вспоминая юность, что уже другому в наследство перешла, что крутой волной как бы заново нахлынула на меня в этот синий весенний вечер. Мне виделись снега, оленьи упряжки, Зеленый мыс, где начинал свой путь, и снова потянуло в заснеженные края. Сдам экзамены, получу диплом и скажу себе: «Пора чемодан укладывать. Засиделся».

Мы, как корабли, порой возвращаемся в родную гавань, чтобы пройти техосмотр, взять полный груз и снова поднять якоря. Наступит день, когда мы почувствуем: отныне все под силу.

Мы еще встретимся, друзья, еще не раз встретимся.