Федькины угодья

ЗДРАВСТВУЙ, СИНЕГОРИЯ

Берет начало Сула в предгорьях Западного Тимана. Маленьким ручейком бежит по склонам древних увалов. А дальше так и деревья в два мужицких обхвата с корнями выворачивает, скалы пополам рассекает, рвется из берегов, пока не сольется с Печорой.

Я знаю каждую тропку, каждый камень в этом полусказочном краю незакатного солнца. Да и как не знать, если вырос тут.

В детстве лазил с ровесниками по известняковым кручам Сулы, выискивая землянику на солнцепеке, еще белую с алыми крапинками. Ох и вкусна казалась!..

Чуть подрос — вместе со всеми замахал косой на узких прибрежных пожнях, где травы густы и пряны. Спина взмокнет, земля из-под ног поплывет, а ты все машешь. Передохнуть нельзя — напарник сзади жмет.

— Ж-жмик! Ж-жмик! — разносится по кустам.

Поздней осенью, когда ударят заморозки и птица покинет крепи (вылетает, как у нас говорят, «на край» — поближе к реке), сколько верст исхожено по сосновым борам, сколько пороха потрачено, сколько дней оставлено там — не перечесть!

Богата Сула! В прозрачных водах ее нерестится лосось. В зобах птиц не раз находили золотые самородки. Недавно геологи обнаружили алмазы, не уступающие знаменитым якутским. Из оценочных скважин ударили первые фонтаны нефти и газа.

У Сулы, на берегах которой жили наши деды и деды наших дедов, еще все впереди, она еще молода, как я — ее подголосок.

Снова осень. Я снова на берегах Сулы. Снова гляжу на быстрые воды, на безбрежные хвойники, на чистое, без единого облачка небо. Но сегодня не до глухариной охоты. Что-то непонятное творится на Суле.

Кажется, все началось с телеграммы.

Телеграмма пришла утром. Замлилов хмуро посмотрел на гриф «срочная» и расписался в получении. Телеграмму вручили с запозданием на несколько дней, но Игорь не заметил; обратный адрес говорил: хорошего не жди.

Работники инспекции были в сборе. Замлилов дважды перечитал телеграмму и покачал головой: для того и начальство существует, чтобы мылить шеи подчиненным. Ладно, если строгачом отделаешься. Еще обжиться в Устьянке не успел, а уже требуют: Жуков не станет зря давать такие телеграммы.

— Присаживайтесь поближе!..

Заскрипели старые стулья, давно списанные, с клочками рыжей клеенки по краям — дар рыбозавода.

Егор Шишелов, участковый инспектор, поправил очки, почесал большим пальцем за ухом и отодвинул на край стола пишущую машинку. Машинистка помогает колхозникам силосовать корма. Егор Михайлович за нее управляется.

Районный инспектор невелика шишка, но и здесь секретарь имеет какой-то удельный вес: каждый, кто влип, старается узнать, в духе ли начальник, просит заступиться. Шишелов за секретаря, значит, первым делом к нему с вопросами. Он любит это.

«Скорей бы кончал, — поглядывая на старшего, размышлял Егор. — Мораль читать собрался. Кому она нужна — его мораль? Совещания какие-то завел, отчеты. Всех браконьеров не переловишь, лишь бы на бюро райпарткома не склоняли. Не с того начинает».

Ему, Егору Михайловичу Шишелову, видней: поработал на своем веку в разных организациях, в номенклатурном списке двадцать лет числился. Попади в такой список, незаменимым прослывешь. Не важно, как у тебя дела идут, в случае чего всегда можно кресло сменить или уехать на учебу.

«Заготживсырье» Егор возглавлял, промкомбинатом заворачивал, в «Союзпушнине» сколько лет отбыл, до председателя райисполкома поднялся, директором МТС ставили… Послужной список у него длинный. Последние два года Шишелов служит в рыбинспекции, после того как в райкомхозе сменили руководство. Погорел он тогда из-за двух машин шифера. Добро бы себе взял!.. И надо же так глупо влипнуть. В инспекции, прямо сказать, работенка неблагодарная, незаметная, но все же должность куда ни шло: не в силосную яму зимой вилами тыкать, живот надрывать — отвык после стольких лет на руководящих постах.

— Вам начинать, Сима!

— Но Каменной и Лиственничной валсах — богатые нерестилища лосося. Летний заход! Особенно радует появление горбуши, — качала Родышевцева, ихтиолог инспекции.

Делая какие-то пометки в блокноте, начальник тихим ровным голосом попросил рассказать о поездке поподробней. Сидящий рядом парень в поношенной, застиранной добела гимнастерке с расстегнутым воротом исподлобья смотрел на руки Родышевцевой.

«Тебе бы на пианино играть, а не в рыбинспекции работать, — подумал он. — Пальцы-то — карандаши».

— Значит, выше забираться? С низовьями все? — спросил начальник.

— Да, Игорь Николаевич. Повыше надо исследовать. Там главные нерестилища.

Замлилов в раздумье постучал авторучкой по лежавшей перед ним карте: в кассе инспекции, как обычно, свистел ветер.

— Продержитесь на зарплате?

— В случае чего на подножный корм перейду! Время дорого.

— Тогда вот что: отправляйтесь вдвоем с Николаем. На своей лодке удобней. И помощник вам будет.

Торопова, младшего инспектора, не особенно порадовало такое решение, но за время армейской службы он привык к послушанию.

— Ясно, Никола?

— Ясно, — ответил парень в гимнастерке. — Когда выезжать?

— Отдохните и в путь!

Николай с усмешкой смотрел на ихтиолога. Родышевцева перехватила взгляд, смутилась, на щеке ее проступило алое пятнышко, похожее на землянику, что растет по берегам Сулы.

Замлилов зачитал телеграмму, положил блокнот в карман кителя.

— Все! Я в райисполком. Мотор у тебя в исправности? — спросил он Николая.

— Карбюратор засорился. Прочищу. Друг обещал помочь.

Они ушли.

Родышевцева кнопками приколола карту к столу и стала наносить цветные кружочки. На минуту задумалась, словно не знала, какой карандаш выбрать.

Выбрала зеленый. Новый цвет означал появление в районе горбуши.

Нежданная гостья! С Дальнего Востока в Белое море переселили, а она вон куда на нерест махнула, в Сулу.

Шишелов, посматривая на ихтиолога, вытянул под столом отекшие ноги. Накануне он умудрился где-то оторвать подошву у ботинка. Хорошо, юфтевые сапоги валялись в кладовке, сшитые еще до войны, а так бы топай босым. Вон и пиджак разлезается по швам. В последнее время с женой сладу нет: не ругается, как раньше, когда повыше места занимал, но в день получки ни на шаг не отходит: давай, мол, такой-сякой разнесчастный, все, что получил. Рублевки в загашнике не утаишь.

Егор придвинул к себе машинку, вложил чистый лист — на всякий случай, если зайдет посторонний. Какая там работа, если в глазах с похмелья двоится.

«Пронесло! — облегченно вздохнул он. — А после обеда как-нибудь… Сообразим…»

Каблуки широконосых полуботинок стучали по новым лиственничным плахам мостков, сработанным на долгие годы. Параллельно Центральной улице, по которой шел Замлилов, широкой, с десятком магазинов, с вывесками школ и учреждений, тянулись еще две, заросшие пыреем, подорожником, пыльные, с разбросанными повсюду коровьими блинами.

Для Игоря это село как москвичу Крым. Вырос он у студеного моря в домике из позеленевшего плавника, твердого, словно камень. Под окнами бились свинцовые волны, а во время отлива чайки бродили по песку, перемешанному с черным илом и водорослями. С детства вкусил он прелесть рыбацкой жизни. Семилетним мальчишкой пошел на тоню помогать отцу. Бережничал…

И я начинал с этого, тоже давил мелкий галечник подошвами нерпичьих тобоков — легких и теплых, незаменимых для рыбака сапог без каблуков, каких сейчас и не шьют. Силился удержать тяжелый сносимый течением невод. Бечева в плечо, как нож, врезалась. Люди из лодки невод выметывают, плывут по течению, распевая песни, а ты стой на берегу и следи за поплавками. Хорошо, если их видно. А когда темнота?.. Тонут поплавки, значит, нужно отпустить немного; сбились в кучу — подтянуть. Смотри в оба, рыбу у берега не пропусти и с глубины сумей прихватить. Иначе труд всей бригады впустую. Кто-то семгу, сильную, серебристую, синеватую, блестящую, как русский самоцвет, в матице багрит, а ты собирай веревку, невод полощи…

Самый незаметный человек в бригаде бережничий.

Так бы и прожил Игорь, как многие из нас, у неприветливого, но щедрого моря, да война все изменила. Добровольцем ушел в плавсостав. Подорвался на мине. Попал в морскую пехоту после госпиталя, в разведчики… Снова госпиталь… Домой вернулся чуть живой. И пилюли глотал, и хвойные ванны принимал — от разных болезней помогают, и всякие там домашние растирания делал по советам бабок, что себя считают выше профессоров. Поднимется на ноги, порадуется с месяц — снова вызывают санитарный самолет.

Увезли его однажды в городскую больницу, и не вернулся. Думали, что случилось, а парень женился. Припала к сердцу белокурая медсестра. Длинная коса и черные, крупные, как смородина, чуть раскосые глаза… Здоровье на поправку пошло. Смеялся: мол, домашний доктор объявился — вот и результат, давно надо было так сделать. Смех смехом, а любовь чудеса творит. Так было и так будет.

Друзья помогли устроиться на работу в рыбную охрану, не жить же в таком возрасте на пенсии.

Курсы прошел, тьму разных книг с учеными терминами прочитал, взглянул по-новому на свой край, что раскинулся от Баренцева моря до Урала. В управлении работал, но не по душе ему это было.

— Люди стараются, а ты под ногами путаешься, только мешаешь, — не раз говаривал он, возвратясь с проверки участковых инспекторов.

Нужно было кого-то послать на нерестовые реки. Устьянка глухая провинция, не каждый согласится поехать. А человек там нужен знающий, имеющий опыт, инициативный.

— Кого послать? — думал начальник управления.

— Меня! — ответил на его вопрос случайно зашедший в кабинет Замлилов. — За своего сойду. Родственники там живут.

— На ловца и зверь бежит! — Жуков улыбнулся в отвисшие седые усы, за которые его прозвали моржом. — Нет, братец, не рассчитывай. Где еще кавалера двух орденов Славы найду? Поближе к себе держать надо: весу придаешь!

Ордена лежат в шкатулке, вырезанной Игорем из бивня мамонта во время вынужденного отдыха в больнице. Может, с этой шкатулки и началась любовь: Фане понравилась резьба, а когда оказалось, что шкатулка вырезалась для нее, целый вечер просидела у койки.

Лежат ордена вместе с брошками, запонками, иголками; не любит Игорь вспоминать о войне — тяжким, кровавым трудом она обернулась. И на жизнь он смотрит как на постоянный труд. Может, потому и поручал ему Жуков самые запутанные дела? Может, потому и не хотел отпускать на отдаленный участок?

Пришлось повторить просьбу дважды, письменно. Лишь через месяц в углу заявления появилось «Согласен».

Больше недели добирался Замлилов до Устьянки. Морем, рекой, чуть ли не черепашьим шагом. Клочья ночного тумана висели над рекой, когда пароход, однопалубный, старый, приткнулся к дебаркадеру. Пассажиров мало. Зато на берегу плотным кольцом стояли старики, одетые, несмотря на тепло, в дубленые полушубки. Женщины толпились, все в плисовых кофтах с высоким воротом и суженными плечами, в сарафанах до пят, какие носили на Руси лет триста назад.

«Нашим кралям по три платья вышло бы из одного, — подумал Замлилов. — Богатая одежка. И чего это люди в такую рань сбежались?»

Так встречают в Устьянке каждый пароход. От старинки традиция осталась, от чердынцев.

Купчиху Чердынь, чьи баржи в давние времена спускались к Устьянке около петрова дня, забыли, а привычка жива. И как не сбегать на пристань, если там и знакомых встретишь, и новостей целую охапку домой приволокешь (будет о чем с соседками посудачить), и вовремя узнаешь, какие товары в райпотребсоюз закинули, чтобы не прозевать. Всего как будто хватает нынче, а очереди у раймага порой с четырех часов выстраиваются, особенно когда на прилавок выкидывают резиновые сапожки. Любят в них щеголять сельские модницы. Кофточка чуть не лопается, чулочки капроновые, на плечах старинный расписной платок, а на ногах блестящие сапожки. Идет востроглазая по улице, на себя нарадоваться не может: какая красивая, какая пригожая!

Игорь в нерешительности остановился у пристани. Оказалось, родные живут далеко от райцентра. Демобилизованный солдат, случайный попутчик, угловатый, широкоплечий парень, который всю дорогу ехал молча, сказал улыбаясь:

— К нам пойдем? Тут недалеко!..

— Спасибо. А гостиница есть?

— Есть худящая, — из толпы ответил Замлилову щуплый старикашка в нагольной малице без капюшона, заменяющего зимой шапку. — Не суйся туда, местов нету. Если и пофартит, клопы с потрохами сожрут.

Старик встал с камня. Постукивая палкой, пошел рядом с Игорем, расспрашивая, откуда, зачем приехал, большая ли семья.

Поднялись на горку.

— А ты, голубь, не здешний, видать. Зайдем чайку с дороги попить.

Давно ли, кажется, приехал Замлилов в Устьянку, а уже знакомых полно, жмут руки, желают доброго здоровья.

Мимо, разбрызгивая грязь, оставшуюся после ночного дождя, пронеслась грузовая машина. В кузове, держась за плечи друг друга, простоволосые, в легких платьях, смеялись и пели девчата.

«На силосование бросили. Не до рыбы теперь райисполкому», — решил Замлилов.

Неподалеку от инспекции гудели подвесные моторы: Николай со своим другом «лечили» карбюратор.

Пекло. Омытые ночным дождем, зеленели луга за Сулой. Под кручей, задевая лапками воду, вились береговушки. И по всему берегу бегали голышом мальчишки, плескались, ныряли с лодок, стоявших на якорях, грели на солнце черные спины. Зуб на зуб не попадает, а из воды не выгонишь.

«Ветер к солнцу в гости за тучами пошел! — подумал Замлилов. — Как повернет обратно — жди ненастья».

Он прибавил шагу и свернул к большому желтому дому, где красовалась вывеска «Райисполком».

Плоскодонка, длинная, узкая, в два набоя лодка, медленно движется против течения. Она только с виду утлая, а приглядись — незаменима на горных речках: груза много вмещает, управлять легко.

— Скоро проскочим. Лишь бы шпонка не полетела! — Рука Николая, лежащая на руле, начинает отекать, глаза устали смотреть на искрящиеся перекаты, а тут еще шпонки отказывают через каждые пять минут.

Мотор натруженно заревел. За кормой всплыл пласт донных водорослей.

Торопов схватил шест, уперся им в дно, не давая лодке повернуться боком к течению. Сима с носа пыталась помочь.

Дно оказалось скользким. Из-под водорослей, похожих на мох, выглянула черная плоская скала, куски плитняка. За один из таких камней и зацепился винт.

Смуглое широкоскулое лицо Николая побагровело от натуги. Шест Симы согнулся в дугу, казалось, вот-вот переломится.

Выдержали. Но унесло далеко вниз к яме.

— Упарился! — Николай окунул голову в прозрачную воду.

Сима загляделась в Сулу, как в зеркало. Разве удержишься от соблазна полюбоваться собой, если знаешь, есть на что взглянуть? Она поправила прическу корзиночкой, зависть подруг, что остриглись накоротко, как мальчишки, и ждут теперь, когда же снова отрастут волосы, улыбнулась и зачерпнула ладонью воды.

Вода в Суле холоднющая. Девушка зябко повела плечами и опустила за борт другую руку: легче мозолям, что набила шестом. Сульские омуты (их у нас зовут ямами) лишь издали кажутся черными. На самом деле вода и там чистая-чистая. Мальчишкой я не раз любовался ими. Как сейчас вижу, на дне белеют камушки, зеленеет трава, лежат затянутые илом лиственничные кряжи, пасутся мелкие рыбешки, стоят, карауля добычу, щуки.

Сима измерила глубину, забросив лот с кормы лодки, и не поверила ему: набрал около восьми метров.

— Прыгай, Ванька, травку видно! — Николай стукнул веслом о борт лодки.

Около берега взметнулся лосось. Осторожно, прячась за кусты, подошли к тому месту. Ждали недолго. Сильная, с метр длиной рыбина подвалила к берегу. Раздался удар. Брызги полетели в разные стороны. «У-у-ух!» — разнеслось над Сулой.

Семга делала коп — углубление в гальке, куда мечет икру, а крупные хариусы, чуть шевеля плавниками, уже разевали рты…

Солнце на Севере закатывается летом поздно. Вечер пал тихий. Присев на угоре, Николай нарвал травы, настругал острым, всегда висящим на широком кожаном ремне охотничьим ножом мелких стружек и развел дымокур.

Едкий дымок тонкой змейкой поднялся над пожней и пополз вниз к воде.

— На Неглинную бы сейчас! — Родышевцева вздохнула. — Это плохо, что по дому скучаю?

Что мог ответить Николай? Окажись Торопов в Москве — затосковал бы по глухим распадкам и бесчисленным, поющим одну и ту же песню, перекатам Сулы, по зеленым наволокам ее.

Ему детство вспомнилось. Да и было ли оно, детство? Николай помнит душное летнее утро, грозовые тучи над горизонтом, лебедей, летящих с юга. В то утро из соседней деревни, в которой был единственный на весь сельсовет радиоприемник, принесли весть: война! На следующий день отец ушел на фронт, чтобы уже не вернуться. Четверо их росло на руках у матери. Ни одежонки, ни обувки настоящей не знали, пока не выросли. После войны мужиков вернулось один из десяти, запущенные земли оскудели, половина изб в деревнях стояла с заколоченными окнами. И мальчики двенадцати-тринадцати лет потянулись кто куда: одни в ремесленные училища, другие в города, что за войну выросли в тайге, Коля Торопов ушел на заработки. Стал слесарем. После демобилизации потянуло его домой, да и мать просила приехать; братья к тому времени стали буровиками, в деревню не заглядывают. Хотел парень заделаться мелиоратором, но на свою беду встретился на пароходе с Замлиловым. Через несколько дней тот к нему пожаловал в гости.

— Иди к нам, Никола, — сказал Замлилов. — При укрупнении инспекторы поувольнялись. Прямо беда.

«Пропади эта инспекция пропадом», — думал сейчас Николай, глядя на Сулу.

На предприятиях учат, продвигают, категорию присваивают, а в рыбинспекторы берут кого угодно по принципу: рыбу едал, значит, будет толк.

Они и не заметили, как солнце спряталось в каменистый распадок, заросший густым хвойником, лишь редкие лучи прыгали зайчиками по воде…

— Яму кто-то копал. Может, покараулим? — спросил Торопов, пряча лицо в густую траву. Родышевцева прижала к груди ноющие ладони и уснула…

Николай посмотрел, покачал головой. Долговязая, лицо словно прозрачное. Среди деревенских девчат нет таких. У тех щеки как перезрелая малина, то ли от ветра, то ли от солнца — с детства привычны к тяжелой работе. Ростиком невелики, но плечи покаты, застегнутые на груди кофточки колышутся, когда с ведрами наши зазнобы поднимаются на горку. А Сима на береговушку похожа — стремительная, хрупкая. И где такие растут, в каких оранжереях?

Посмотрел на Симу парень, на ее худенькие плечи, на кирзовые сапоги и снова покачал головой. Укрыл девушку плащом, вынул из кармана тонкую, сотканную из десятого номера ниток, лесу, с белой из петушиного пера мушкой, срезал удилище и спустился к реке.

Долго ли умеючи на уху надергать? Вот и трепещет на траве дюжина распухших от семужьей икры разбойников. Костер долго ли разжечь — сруби кол, воткни в землю, котелок подвесь, насобирай сухих сучьев, и готово.

— Я прикорнула? — Сима, протирая глаза, недоуменно глядела на рыбу. — Уже наловил?

— Сами в лодку заскочили. Добрый лов с перьем в рот!

— Так-то так, но ушка хлебу побирушка! Тащи мешок, дроля! — Будто у исконной северянки, это у нее получалось напевно, ласково.

«Дро-ля» хорошее слово, но шутить им нельзя. Вон как парень к лодке кинулся. Эх, Сима, Сима, тебе что — уедешь скоро. Разве в такой глуши приживешься. Скворцы и те к нам раз в пять лет залетают. Все шутишь!.. Долго ли искорку заронить, залетка. Чужие девушки всегда красивей кажутся, умней. Наши ребята только с виду молчаливы и хмуры. Из них лаской можно веревки вить.

— Которую? — и Родышевцева протянула ладони.

— Левую!

— Мне горбушка! — И тут же Сима поймала себя на мысли, что эти места похожи ка Синегорию, о которой рассказывал в детстве отец. Экономист, влюбленный в колонки цифр, в арифмометр, он всю жизнь бредит какой-то дивной стороной, где реки не замерзают даже в самые лютые морозы, где лебеди зимуют. Может, Сула вовсе не Сула? Рассказывают же, что всю зиму ее перекаты шумят не смолкая. И небо синее. И тайга кругом синяя, солнцем озаренная.

— Ты не слыхал, Коля, про Синегорию?

Нет, Торопов не слыхал о такой стороне, не искал ее, некогда было.

Встревоженные появлением людей, над пожней раскричались чибисы.

— Чьи вы? Чьи вы? — неслось отовсюду. Хоть паспорт с собой бери.

— Из Устьянки. Ищем Синегорию! — крикнула Сима.

— Синего-о-о! — откликнулось в распадках эхо.

Чудна́я у Николая начальница. И слово-то какое придумала.

Чибисы покричали, покричали и успокоились. Над рекой нависла тишина. Слышалось только жужжание комаров да всплески лососей, поднимающихся к истокам Сулы на нерест.

— Где бы семужка ни гуляла, Сулы не минует! — лицо Николая словно осветилось изнутри.

Тишина. Только семга бухает в ямах. Это лишь начало. Лосось пойдет густо, когда ливни ударят, грозы, когда ветер начнет играть на Печоре белыми гривами волн.

Кажется, на первый взгляд, у рыбинспекторов только и занятий подкарауливать кого-то, составлять акты, штрафовать. Я тоже раньше рукой в их сторону махал: ни за что зарплату получают. Оказалось, есть у них дела посложней.

Крупная рыба старается уйти из невода в большую воду, то через верх махнет, то под хобот сунется, то дырку найдет, а когда нет ее — напролом. Гляди в оба, рыбак! А рыбинспекторы? Их дело на рыбацкое похоже, только чаще возвращаются пустыми.

Замлилов понимал: штрафовать каждого проку мало. Наказания обычно дают противоположный результат, озлобляют людей. Но и обойтись без них нельзя — человек должен отвечать за свои поступки. И хотел бы Игорь заняться организационной работой, но в столе снова скопилась куча протоколов.

Шишелов отличился. Как начался ход рыбы, он даже пробки водочной не понюхал. Подтянулся. Посвежел. На его бесцветном лице появилось подобие улыбки.

Начальник инспекции успокоился: одумался мужик!

Сняв телефонную трубку, Игорь позвонил в школу, попросил Чуклина, того самого, что в подвесных моторах знает все винтики, дружка Николая Торопова.

Чуклин зашел под вечер. Среднего роста, за тридцать, он выглядел застенчивым мальчишкой. Розовощекий, тише воды, ниже травы, из прирожденных добряков, на все смотрящих спокойно.

Однако не мотор, который постоянно барахлит, интересовал сегодня начальника инспекции.

В субботу Кирилл Чуклин забежал к брату, чтоб пригласить на рыбалку. Брат работал в колхозе трактористом, только успел сбросить замасленный комбинезон, умыться. Какая, говорит, рыбалка, когда коленчатый вал полетел, на капитальный придется ставить машину.

— Напарника нет, — упрашивал Кирилл. — Поедем.

А вечер выдался тихий, не сидится дома.

— Ладно. Едем, — брат утер полотенцем лицо. — С зельдевкой?

Помялся Кирилл, подумал и согласился.

— С зельдевкой так с зельдевкой. Главного вроде не видно. Может, не попутают?

Заметали, сидя напротив села, — пусто. В азарт вошли. Около устья Сулы сделали замет… Костер развели. Уху из сигов сварили. Засиделись. И попались на глаза Шишелову; сеть у них недозволенная, воды заповедные.

— Вы-то, Кирилл Васильевич, знали об этом? — спрашивал сейчас Замлилов.

— Знал!

— Сеть конфискуем. Штраф пятьдесят рублей уплатите в банк.

Чуклин мял в руках соломенную шляпу. Замлилов молча оформлял документы. Когда разговаривать стало больше не о чем, учитель глуховатым от волнения голосом попросил не писать в газету, в райком не заявлять.

— Я сам скажу!

— Коммунист?

— Недавно из кандидатов перевели.

— Нехорошо получилось!

— Понимаю… Не повторится такого больше, — Чуклин остановился у порога.

— А вы на Подъелочном не рыбачили? — отрываясь от бумаг, поинтересовался Игорь. — Я слыхал, там крупные щуки берут. Вот бы махнуть.

— Во какие!.. — Чуклин удивленно взглянул на сидящею перед ним человека, который гладил ладонью досиня выбритый подбородок, и развел руками, показывая, какие щуки водятся в Подъелочном.

— Скиньте немного, Кирилл Васильевич!

Учитель сбавил размер щук, но все равно они были больше стола — непойманная рыбина всегда крупна.

— Где оно тут? — Замлилов разложил на столе карту.

Карта была точной, но без названий. По ней уже успели погулять цветные карандаши Родышевцевой. Красные, синие, желтые кружочки, треугольники, крестики, пирамиды, квадратики… Такой Чуклин еще не видывал, кроме как у школьников.

Озеро он нашел без труда — с детства там рыбачил, мог сказать не только, какая рыба водится, но и в каких местах, где впадина, где отмель. Для настоящего рыбака это великое дело. Где искать курносого толстобокого язя, не знающего, куда деть свои силы в летнюю пору? В курьях вода хорошо прогревается. А старую, с зеленым мхом на лбу и спине, щуку? У кромки осошника. Нежную, плохо переносящую летний зной пелядь? На глубоких ямах ее ищи. Две-три сажени сетки такой улов дадут, что и стометровой капроновой не возьмешь. В наших местах лов сетками еще разрешают, лишь бы не больше сорока метров было.

Просидели начальник инспекции с Чуклиным над картой часа три, обо всем поговорили. Расстались друзьями, словно и не было того, с чего начался разговор.

Только ушел Чуклин, вернулся со склада Шишелов. Он был чем-то недоволен.

— Поотбирали сети, а куда их деть? Круглые сутки на работе, а все нехорошо, — бормотал про себя Егор.

— Расскажи-ка лучше, кого задержал. Фамилии ни о чем не говорят, — попросил начальник. — Иван Быстров не из той компании?

— Как вам сказать, — помялся Шишелов. — Шатай-валяй мужик. Из зятьков он. А насчет компании… Едва ли. Сетей не имеет.

Сколько лет с войны минуло, а бабы по деревням все бедствуют. Кто ни приедет, приголубить стараются, пуская в ход все свои чары. Даже к знахаркам ходят, травы какие-то по лесам для присухи ищут. Черт объявись — и того оженят.

И смешно порой и горько!..

Приезжие — народ избалованный, понимающий: нет мужика — нет хозяйства. Им бы лишь перезимовать в тепле и весной снова податься куда-нибудь. А бабы рады… Таких молодцов у нас зятьками зовут.

Есть тут такой Быстров, парень с бегающими глазами. И походка разболтанная, словно туловище на шарнирах. Уже виделся с ним Замлилов. Встретил на берегу около лодки, в которой лежала рыба — сиги. Сетей, правда, не оказалось.

— Ваша работа? — спросил Игорь, брезгливо окинул взглядом телогрейку, рваную, давно не стиранную; из кармана торчало горлышко бутылки.

«Из колонии недавно», — подумал он.

— Я-то при чем, гражданин начальник? С тракта иду. Перекиньте на тот берег.

Мало ли лодок стоит на берегу. За сеном приезжают, за пачей — ветками ивняка для кроликов, удить на озерах, за смородиной. Без хозяина не конфискуешь. Но Замлилов решился взять лодку на буксир: найдется хозяин — придет. Посудина как-никак сотню стоит, не меньше.

Когда причалили к берегу, Быстров ловко выскочил из лодки, присел на камень. Уголки губ у него дрогнули. Две кривые морщины спустились по скулам.

Морщины, если вглядеться, о многом говорят: такие бывают у людей озлобленных на все и вся…

— Значит, нет? — переспросил начальник инспекции у Шишелова. — Быстров сам по себе?

— Выходит, что нет, Игорь Николаевич.

— Кто же хозяин лодки, почему не приходит в инспекцию?

Шишелов умолчал об одном: еще до приезда Замлилова в Устьянку он не раз сиживал с Ивашкой Быстровым за одним столом, красной рыбой закусывал — тогда был ход «яровой» семги.

Одиннадцать актов. Одиннадцать штрафов за неделю. Как же отличить матерого браконьера от случайного, преступление от ошибки? С Чуклиным ясно; у таких рыбацкая кровь по жилам бродит, по ночам не дает спать, таким не рыба нужна, а у костерка посидеть. Разве настоящий браконьер станет напротив села огонь разводить и рассиживаться? Трудно людям менять привычный уклад, еще не раз встретятся Замлилову парни, хмельные от свежего ветра, от стука уключин и поплавков, качающихся на волнах. Эти войдут в рамки, по-новому жить начнут, привыкнут сдерживать себя. А те, неизвестные? Они иного склада. Ускользают из рук, как рыба из невода, пользуясь и темнотой, и тем, что катера инспекции тихоходы. У них наверняка на корме лодки две «Москвы» подвешены. Проморгали летом во время «яровой». Началась осенняя миграция лосося. Теперь не зевай! От берегов Норвегии семга за какой-то месяц промахнет тысячи миль, войдет в устье Печоры и, перескакивая через хомута омулевок, минуя ящики ставных неводов, от которых в низовьях деться некуда, устремится к таежным речкам на нерестилища.

— Но зачем же Быстров ездит в Сулу? Что ему делать там? Где работает? — спросил Замлилов.

— Случайным заработком пробавляется. Вдову отыскал добрую. Вроде как на поруки его взяла после того, как в экспедиции проворовался, — сказал Шишелов.

— Пригляд держать надо! Тут что-то не то, — Замлилов посмотрел на окна, за которыми снова был вечер, и вздохнул. Скорей бы Фаня приезжала, чувствовал бы, что дома ждут. И столовая опять закрыта. Всухомятку придется ужинать…

— Не, что ты ни говори, а меня, старика, трудно убедить. Не умеете вы хозяйничать, больше языками чешете! — Кузьмич сидел на завалинке, опираясь о палку, и, потряхивая куцей бороденкой, беседовал с квартирантом, вел, как он любит выражаться, пользительные разговоры.

Случилось так, что после первой встречи у дебаркадера они стали друзьями. Егор Шишелов помог. Когда зашел разговор о квартире, он хмыкнул:

— Вас уже взяли на постой!

— Кто?

— Кузьмич! Все село говорит. Нет разве?

— Мы о таком и речи не вели.

— Тогда сходить нужно. Один живет. Есть у него комнатушка.

Дома в Устьянке растут, как грибы после дождя в сосновых борках. Красивые, с верандами и широкими «тальянскими» окнами, что полюбились северянам, с кустами смородины и рябины у завалин; они радуют взгляд. А жилья не хватает. Не потому, что нет. Просто не хотят люди тесниться, как раньше. Григорий Кузьмич Кожевин встретил Игоря равнодушно.

— Разве только боковушку. Она у меня за клеть. — Шишелов снял замасленную кепку, попросил «сделать одолжение», надо же человеку где-то поселиться.

— Табашник?

— Не балуюсь, — в тон старику ответил Игорь.

— Все так говорят, а пусти в дом — зачадят фатеру, пить начнут, водить там всяких по ночам, ходи потом отпирай дверь.

Но все же смилостивился: считал Замлилова старым знакомым.

Запросил старик пятнадцать рублей, хотя тут же оговорился:

— Дороговато оно, но не приневоливаю. Фатера мне и самому нужна.

Замлилову ничего не оставалось, как согласиться. Торговаться он не умел. Про чалдонскую скупость тоже слыхал.

В тот же день хозяин убрал из боковушки старые малицы, гнилые концы рыболовных сетей, веревки, ящики с гвоздями. В доме нашлась пара табуреток, деревянная кровать. На пол хозяин бросил оленью шкуру вместо ковра.

Они вместе оклеили комнатушку. Старик смотрел на большие серебристые листья, раскиданные по обоям, и глаза его маслено блестели:

— Как в купеческом терему стало. Полтину, брат, за кусок отдал?

— Бери дороже, Кузьмич!

— Цены деньгам не знаете. Жить не умеете, молодые.

Комнатушка была маленькой, но теснота Игоря не пугала. В родном доме половину избы занимала огромная русская печь. Около стены, в переднем углу, стояли лавки, ближе к порогу — деревянная кровать, рядом с ней — ушат с паревом для коровы, привезенный в тундру с Мезени. Тут же ползали малыши… Вторую половину занимали квартиранты. После смерти отца (он утонул во время шторма) мать не раз говаривала:

— Потеснимся, зато лишний рубль появится, лишний метр ситчика.

А их девятеро росло.

Григорий Кузьмич в первые же дни предупредил: дома редко бывает.

— Сенца надо настрадать. По кустам скоблю. Поженок-то не дают. Все колхоз забрал. А без скотинки что за житье? — и он перекрестился.

Летом Кожевин держал овец на поскотине вместе с колхозными — артели не убыток, а ему, старику, облегчение: зимой свое мясцо будет. Далековато, правда, от дома овечек пас, в «Заре», по Суле — там спокойней, волки не бродят, и бригадир свойственником приходится.

— Так ты тут пригляди, голубь. Всякого люда понаехало, експедичники разные, — не раз говаривал старик.

— Не беспокойся, Кузьмич. Присмотрю за домом!

Хозяин привозил с озер толстых с заплывшими от жира глазами карасей.

— Смотрю, ты у рыбы, да без рыбы живешь. Негоже так-то, Николаич! Я, грешным делом, думал, что начальство лучше живет: сами хозяева.

Игорь и в самом деле жил неважно. В магазинах с продуктами летом бывает плохо до нового завоза. Брать рыбу на складе рыбозавода? Подчиненным он разрешал, сам же не пользовался. Так и жил, оправдывая пословицу «сапожник всегда без сапог».

Несколько раз Игорь предлагал старику деньги за рыбу, но тот отказывался:

— Не за что, милай! Вот насчет квартирных — тут изволь платить вовремя.

Еще и зарплата не пришла из управления, а напомнил:

— Оскудел, Николаич. Не выручишь?

Слыхал Игорь, этот набожный старичок с реденькой клочковатой бородкой — душа еле держится в теле — жил в свое время широко, торговлю вел, четыре дома имел в Устьянке. В одном сейчас райисполком, в других школы. На Соловках долго пробыл. Но мало ли кто и как не жил раньше. В Устьянке, посмотришь, в одном доме два брата живут: один красный партизан, второй с белобандитами якшался. Нет-нет и сейчас поспорят. Это не мешает им в одном колхозе работать, курить на завалинке по вечерам, справлять вместе праздники. Сыновья Кузьмича в Отечественную погибли смертью храбрых. Он за них пенсию получает побольше, чем соседи, что всю жизнь проработали на колхоз.

Бога Кузьмич не забыл, любит при случае вспомнить о прошлом, но на людей камня за пазухой не держит. В переднем углу горницы у него рядом с иконами портрет Ленина висит.

— Нет теперь таких головастых, — сказал как-то хозяин, перехватив недоуменный взгляд квартиранта. — Весь мир взбаламутил, житье перевернул. Кому плохо, а кому очинно даже пользительно. Умен!.. Божьей милостью!

В короткие наезды домой любил старик посидеть с квартирантом на завалинке. Толковали они о том о сем, как добрые старые приятели. Замлилову казалось порой, что прожил он в этом селе годы.

Кузьмич хорошо знал старую Устьянку, когда хозяйственно жил, и вспоминал о прошлом: лисью шубу на плечах таскал, кунью шапку набекрень заламывал.

— Торговлишкой пробавлялся, с иголок, пуговиц да горькой начинал дело. А потом золотишко в кармане забренчало, с купцами за одним столом в каютах сидел, в красный угол садили под образа, доверенным на зиму оставляли. Теперь не то: житье, что Маланьино шитье — шьете да порете!.. С рыбой вовсе худо, с сенокосом до снега еле-еле управляетесь.

— Людей не хватает, Кузьмич!

— Люди, люди… Зарядил одно и то же. Я еще при Советах без работников, с двумя сыновьями четыре коровы держал, быка да три лошади. Шесть рук всего. И с выгодой. Не, што ни гутарь, а не умеете хозяйничать. Как бог терпит такое, — старик поднимал палец к небу. — Господи, прости неразумных, наставь на путь праведный!

Кузьмич, разговаривая с Замлиловым, кивает прохожим, отворачивается, когда мимо проходит районное начальство. Новые калоши Кузьмича поблескивают, шерстяные чулки выше колен горят яркими цветами, как опушка леса в сентябре, сам приветливо улыбается.

— Рассуди! — и снова начинается спор.

Замлилову по душе откровенность старика. Много узнал он от него о старой Устьянке. Полезно будет это, пригодится.

— Сам-то надувал? — спросил однажды старика, представив себе его за прилавком магазина.

— Не обманешь — не проживешь! — Кузьмич сморщился. — Но я честно торговал… И санитаром у красных был после… Хошь, справку покажу с круглой печатью!..

— Не надо, Кузьмич! Расскажи-ка лучше еще что-нибудь!

И снова разговор затянулся до темноты, когда в универмаге напротив уже захлопнулись ставни, проскрипели ключи в замках и в будочке, стоящей у крыльца, начал постукивать посохом древний старичок сторож.

В Замежной (за мегом, значит, за большой излучиной) пришлось задержаться. Остановились у Варвары Наумовны, или бабки Синегорихи, как зовут ее в деревне. Хозяйка, полная ласковая женщина, которой никто не даст ее семидесяти восьми, заботилась о них, как о собственных детях.

Сима боялась вначале, что не поладит со старухой: у староверов, по слухам, все не так, не по-людски. Зашел в избу — перекрестись, сел за стол, где на разные голоса весело поет до блеска начищенный ведерный самовар, — вынимай свои чашки-ложки. В постный день не вздумай есть скоромного. Староверы народ обидчивый, требовательный, говорили Симе в райцентре.

— А как узнаешь их? — спросила она Замлилова.

Тот усмехнулся:

— В общем, смотри, кому за шестьдесят, тот и старовер. Молодых можешь скидывать со счета.

А Наумовна оказалась чем-то похожа на Симину бабушку — пошутить любит, разговаривая, чаек потягивает целый вечер. И прозвище у нее редкое. Уж не из той ли сторонки на Сулу приехала, о которой отец мечтает? Сима спросила у хозяйки.

— Нет, девонька. Мужика у меня Синегором прозвали. Неприкаянный был. Все какие-то Синие горы искал. Соболя, баял, там видимо-невидимо. Да так и сгинул… Давно. Ребят сама вырастила.

Жить у Наумовны пришлось на молоке да на ягодах. «Мясцо, — говорил, посмеиваясь, Торопов, — пища тяжелая, старит раньше времени. Глядишь, без него подольше поживем».

Послушала старуха его и сказала как-то, словно отрезала:

— Ты не печалься, сынок, не обрабатывай меня, не гневи бога. Есть он или нет, сама кумекаю, хотя в разных там фезеу на семинариях не обучалась. Не нравится старушья еда? Так ведь я не приневоливаю. Некогда мне разносолами-то заниматься. Времечко страдное.

— Я шутя, Наумовна. Не сердись.

Этот вечер, как и предыдущие, закончился бывальщиной.

— Совсем недавно, — рассказывала Наумовна, наливая чай в чашки, — Пута и Сула, две задушевные подружки, одно устье имели. Потому и село ваше Устьянкой зовется. Старик Тиман заметил — старшая, с которой у него полюбовный узелок был завязан, в сторону начала посматривать. Человек ей понравился. Чего ни захочет, на все она соглашается безропотно. Возгордилась своей красотой и богатствами. Любо ей похвалы людские выслушивать. Сула, чего греха таить, тоже в Тимана втюрилась. Мы зовем его стариком, это по-нашему, он в годах, а у них свой счет. Тиман для Сулы, как Николай для тебя, в самый раз пара, — и Варвара Наумовна моргнула Симе. — Парень хоть куда. Ростиком, правда, не вышел, с Уралом не сравнишь, зато на плечи посмотри…

— Я покурить! — Николай накинул на себя куртку.

— Чего уж там, кури в отдушину, только в избу не дыми — дух мутит.

— Разгневается! — парень показал пальцем в запечье.

— Я его занавеской прикрыла.

— Привычней как-то на крыльце…

— Стеснительный он у нас, тихий, — сказала Сима, когда закрылась дверь за Тороповым.

— Нынче, Симушка, только девки стеснительны, да и то до поры!

Сима рассмеялась, смутилась, чай из старинного расписанного жар-птицами блюдца плеснулся на льняную скатерть.

— Все дожжит, — Наумовна посмотрела на окна, покрытые мутной пеленой. — Обложило. То-то поясница болит. Ластится, значит, Сула к Тиману, — продолжала она, сев напротив Родышевцевой и беря в руки спицы. — Он ей подарки подносит. Строг старик, но щедр. Путе-то он богатства скопил. Спрашивает у Путы, чем, мол, твоя подружка хуже? Разве тем, что бедна?

Махнул Тиман рукой и обрушил одну из скал около ключей, где они начало берут. Озеро образовалось. Вокруг него леса вымахали густые-прегустые. В тех лесах зверя-птицы полным-полно. Болотистые редколесья он в топи превратил, чертей в постояльцы взял, чтобы, значит, люди не совались туда. Снегу там к весне — сохатый тонет. И деться этому снегу некуда, окромя как в Сулу паводком бежать. Сразу ожила вода в этой речке. Луга по-другому зазеленели. Разнотравье поднялось в твой рост. Расхорошела Сула, разрумянилась, цветной сарафан справила, писаный платок на плечи набросила, духами на волосы побрызгала — у Тимана этой, как ее, парфумерии видимо-невидимо, чего душа пожелает. Ну чем не красавица? Ручьи, значит, к ней, как ребята за девкой, со всех сторон сбежались, завлечь пробуют. Куда там! Не насмотрится на милого дружка, о нем только и поет с утра до вечера, с ним только и шепчется все про любовь да про любовь.

А Пута, которая все запутала, с которой все и началось, отвернулась, видя это, от подружки, пробила себе новое русло, но его с каждым годом камнями, илом да топляками заносит. Пески появились, остров растет, хоть обратно беги, в ножки Тиману кланяйся. Проучил Тиман гордячку!

— А дальше?

— Заговорила я тебя. Где Николаша-то?

— На повети, знать. В сено забрался.

Симу старуха уложила, как обычно, в горнице, на пол, на мягкую лебяжью перину, что досталась ей свадебным подарком еще от деда. Как на такой не проспишь подольше! Даже царевна, что горошину заприметила, спала бы на такой перине до обеда.

Свет луны падал через окно на медную и эмалированную посуду, разложенную на полках в передней комнате. Тарелки, миски, поварешки — все у Наумовны на виду. Иначе нельзя, в наших краях достаток определяют не по мебели, а по посуде. Чем больше ее и чем дороже она, тем зажиточней считается хозяин. Иная тарелка сто лет на наблюднике пролежит, лишь бы блестела, лишь бы глаза у гостей разбегались. А щи хлебать можно из деревянной, как сосед Савва делает… Так издавна повелось.

Луна, обойдя соседний дом, снова заглянула в переднюю, свет ее упал на разметанные волосы девушки.

Сима вздрогнула, пробормотала что-то во сне, с головой залезла под одеяло.

Широко раскинув руки, на повети — большой пристройке к дому, где хранят сено, — лежал Торопов. Наумовна позаботилась о нем, дала на всякий случай овчинную одевальницу, в которой и на снегу спи — не замерзнешь. После дождя на сеновале было прохладно, сено пахло смесью пряных трав. Подумалось Николаю, что, не работай он в инспекции, косил бы где-нибудь сейчас по утрам густые в рост человека травы, метал бы зароды в жаркий полдень, а когда дождь — возил бы траву на силосование. О матери вспомнил, о ее просьбе поскорей молодку в дом привести. «Заждалась. Хочется внучат понянчить».

В зыбке еще, знать, качается невеста Николая Торопова, младшего рыбинспектора. А Синегориха про любовь бает… Любовь? Врут люди. Никакой любви нет. Блажь!.. Насмотрелся парень, как живут соседи… Куда ни посмотри — разводы кругом. Жениться всякий дурак сумеет, а жить… Вот новый дом построить — это да! Старый стал совсем никудышный. Потом можно и невесту подыскивать. Много их в деревнях, как морошки на Петровом болоте, куда в детстве с ведрами бегал. Бери, какая приглянется. Успеется с этим. Мать вон Маруську метила. Какая она невеста, Маруся. Разве что вместе в школе учились. Колобок! Каты-покаты… Тоже выдумала мать!

Снова ударил ветер, налетел дождь, но весь дом уже крепко спал, лишь оторванный край тесины на крыше то и дело стучал поскрипывая.

Наумовна загремела ухватом. Сима открыла глаза, сладко потянулась.

— Спи. Рано еще. — Наумовна вытащила из печки сильно подгоревший хлеб. — Пока коровушку доила, чуть все не сгорело, корки-то тю-тю…

Сима улыбнулась. Ей приснилось что-то хорошее-хорошее, а вспомнить не может. Она тряхнула головой, собрала волосы в пучок, стащила с табуретки кофточку.

— Вставай, соня! Не замерз там? — послышался со двора ее голос.

Варвара Наумовна, хлопоча у печки, посмеивалась. Она еще не успела забыть свои молодые годы, помнит, как и с чего все начинается.

— Вставай, помочь старухе надо! — вполголоса сказала Николаю Сима.

— Иду! — Торопов тут же взял на себя хозяйские заботы: сбегал к Суле за водой, наколол дровишек про запас, помог старухе проводить корову на поскотину, привязал овец на густую отаву неподалеку от деревни.

Сима, прищурившись, глядела, как ловко у него все получается. «И не спешит как будто, а в руках все спорится», — подумала она. Родышевцева стала понимать характер северян и начала по-иному смотреть на своего молчаливого помощника.

— Долго пробудете на Белом? — спросила хозяйка. — Когда ждать-то?

— Сколько займет, Наумовна! — Сима подтянула ремень полевой сумки, свисающей с плеча, и махнула рукой.

донеслось с опушки леса. Удаляясь в глубинку к Белому ручью, уводила Родышевцеву и Торопова проселочная дорога.

Обследовав по Белому несколько ям, где водились лишь окушки да жиганы[6], они вышли к устью Гусиного ручья, вытекающего из непроходимых болот.

Путь пересекла широкая, плотно выбитая тропа. Сима остановилась, задумалась, куда ведет. Лайка, бежавшая с ними от самой деревни, присела, повернула в сторону девушки морду с черной постоянно шевелящейся кнопкой на кончике носа, будто спрашивая, можно ли сворачивать?

Осока неожиданно зашевелилась. Из нее показалась лобастая морда чужой рослой собаки белесой окраски с поджарыми боками. Чужак ткнул носом в бок лайки.

— Ну-у! — Но чужак и ухом не повел на окрик девушки, только клыки показал. — Ко-о-ля!

— Иду!.. Тишина.

Поблизости, скрытая осокой, заскулила лайка. Прибежала, жмется к ногам Симы, жалобно повизгивает.

— Вон та, чужая. Видишь? — Сима показала Торопову на пригорок. Один за другим прогремело два выстрела. Раздался протяжный вой.

— Выводок тут…

— Чей выводок? — Родышевцева не поняла.

— Волки. В деревне надо сказать, ближе к холодам овец начнут резать. Не бойся, нас они не тронут.

Давно ли цвет морошки на болотах так густо осыпал кочки, что порой думалось, цвет ли, может, снег напал? Когда погода ухудшилась, уже зрели ягоды. Ложбины на праздничные чаши похожи — просят отведать, чем богат Север. Вот и голубика поспела — ею не прочь полакомиться и старый, давно отлетавший свое глухарь, что живет, как старовер, в глухой чащобе, и шустрый зайчишка, родившийся на первой прогалине, и медведица, купающая своих увальней в безымянных ручьях. Брусника покраснела, словно извиняется, что опаздывает. О ней еще вспомнят, не только на всю зиму запасут, но и весной станут собирать из-под снега. Для ребятишек лакомство, взрослым угощенье, а чаще лекарство… Было лето, и нет его.

Горит костер на покрытом ягелем холме. Темнота кругом. На еловом острове воет матерая волчица.

Третьи сутки Торопов и Родышевцева в тайге. Начальница хотела еще дальше забраться. Переняла у Наумовны и повторяет в сотый раз: «Езжено всегда лучше неезженого». Куда идти-то? Какая тут рыба? И окушков даже нет, одни инфузории да блошки разные, каких только в микроскоп можно рассмотреть. Пользы от них человеку… Вода в озерах позеленела, пить противно. Начальница в каждую лужу заглядывает, берет пробы, подсчитывает что-то. Жучков, паучков ловит — помогай. Нет, поработает Николай в инспекции до снега и в ремонтные мастерские перейдет. Хватит с него.

Но с характером девка, ничего не скажешь. Не жалуется, не хнычет. Другая бы на ее месте слюни распустила. Поздним вечером, набросав на еловые лапы травы или мха, всегда ладони под щеку подкладывает. Как маленькая. Маленьким так спать вредно, а взрослым? Да еще нет-нет откроет глаза, спросит испуганно:

— Ты тут?

— Спи! — ответит Торопов.

Свернется калачиком, поджав колени. Спит. Сиди, парень, и карауль. Боится каждого шороха. Допекла. А тут еще в волчьи места надо заглянуть, в болота. Пусть другого проводника ищет.

Тоскливо стало в тайге. Ночи хмурые, темные. Время круто перевалило к осени. Был бы кто другой рядом, а то девчонка, к тому же начальство. Хотя и просто держится, по имени зовет, но все не то. Не знаешь, как и обращаться с ней, боишься сказать лишнее слово. У Наумовны слышал из-за дверей, за столом посмеивалась над ним вместе со старухой. А волка испугалась — на шею кинулась. Портянки станет сушить — отворачивайся, будто он босых ног не видел. (А красивые у нее ножки, не по сапогам!) В деревнях во время сенокоса мужики с бабами в одной бане парятся — «с комаров». И то ничего. Невидаль какая — ноги!.. Но все же отворачивался, ждал у костра, когда рассветет, караулил по ночам свою начальницу.

Нерадостная картина открылась перед ними при подходе к Замежной. На многие километры вдоль ручьев и речушек, питающих Сулу, от лесов остались лишь пни и догнивающие верхушки деревьев, зола на месте костров, где сжигались сучья. Даже подлесок не поднимается. Откуда взяться ему, если семенники вырубались!

Идет Николай, думает, который раз ему приходит на ум, что охрана поставлена как-то не по-ладному, не так, как следовало бы. Словно у плохого хозяина получается: крышу ремонтирует — в стенах перекос, бревна в стенах заменит, так печь рушится. В районе шесть инспекторов по рыбе, четыре инспектора охотничьих, лесники, лесничии в каждом сельсовете. Зачем их делить. Объединить бы.

Николай не замечает, что Родышевцева от усталости еле передвигает ноги. Хотела перешагнуть замшелую валежину, но споткнулась.

— Ушиблась? — Николай помог девушке подняться.

— Ничего, — и поморщилась. — Мне показалось, ты про объединение что-то сказал.

Они присели.

— Ногу жмет…

Ох, эти кирзовые сапоги, и кто их только выпускает! Проносил месяц — и конец. Ноги сырые, сапоги воду пьют. Стягивай их, тряси, выжимай портянки и опять, синея от натуги, натягивай. Еще по сухому шли, а коли болотом?

— Чего ж раньше не сказала? — Торопов с упреком глядел на Родышевцеву. — Стельки положила бы, помягче!.. Вон какие мозоли! Учись, как надо сапоги обувать.

Он положил в сапоги травы, помог потуже закрутить портянки, как учили в армии.

— Лучше сейчас?

Торопову казалось странным, как это люди не умеют ходить по лесу. Надо больше на носки ступать. В этом вся премудрость. В детстве сам ходил так же, как Сима, пока не перенял от старших и уклон туловища вперед и упругий, с виду неторопкий шаг. А может, это по наследству передается? Тайга не любит суеты.

— Объединить, говоришь? — Сима вернулась к разговору. — Для нас сейчас важно, чтобы лесники вдоль речек лес сберегали. Леспромхозы ликвидируются. Устьянка переходит в лесозащитную полосу, будет приравнена к южным районам. Вовремя спохватились. Тундра наступать начала, болота…

Они вышли к Суле километрах в трех пониже Замежной, к устью безымянного ручья.

— И здесь тянули? — Родышевцева всматривалась в отпечатки бахил на зеленом иле и в прижатую к дну реки траву.

— Не раз. Жили тут!

Из кустов чуть виднелся рукав серого плаща. Торопов раздвинул ветки. Две большие бочки стояли в кустах прикрытые ветками. Они были наглухо забиты. Рядом лежал топор. Значит, собираются еще приехать, иначе бы зарыли бочки. Торопов взял топор, вскрыл одну из них.

Бочка была до отказа набита лососем осеннего захода. От нее, казалось, пахло морем.

В море вода солона и горька, да рыбка сладка. И не в этих бочках ей лежать, а на столе его величества рабочего человека, что счастье земле несет…

Солнце приближалось к полудню, когда Егор Шишелов открыл дверь сарая, где хранились неизвестно чьи изъятые из обращения браконьерские сети.

«Сам улетел, а я разделывайся тут, оформляй всякие бумажки, жди, когда хозяин объявится, облает тебя, как собаку, что три шкуры дерешь».

— Бог помощь, свояк! — услышал он за спиной воркующий голос. Егор не удивился. В Устьянке и окрестных деревнях почти все приводятся свояками. Куда ни оглянись, везде Шишеловы да Хозяиновы. Иной раз и не знаешь человека в лицо, но порасспроси, и выходит — родич. Здесь тот братан тебе, тот сват, тот кум.

— Сушишь, свояк? — услышал Егор.

И хотя не знал, с какой стороны доводится Кузьмичу родственником, но слово обрадовало.

Кожевин сказал, что случайно проходил мимо и заглянул побалакать. Мимоходом поинтересовался, где начальник. Мол, ночевать не является что-то.

Егор покосился на старика, подумал: «Без дела зря не сунется, не тот мужик».

— Чего лясы точишь, выкладывай! — пробурчал он, как обычно.

— Дельце, оно, конечно, есть, не без того завернул…

Они присели на опрокинутую лодку.

— Забрали у кого-то?

— Хозяина ждем. Часом не твоя? — Шишелов усмехнулся, обнажив желтые гнилые зубы.

— Вижу, и я к ней руку приложил. Моя работа. Только запамятовал, кому сробил.

Григорий Кузьмич ласково погладил лодку ладонью и похвалил Егора за доброе дело: Трофима весной выручил, он тоже родней приводится.

«Все вынюхал старый хрыч!» — подумал Шишелов.

Старик поинтересовался, когда новоселье. Со строительством у Егора не ладится, полы набирать некому, плах не хватает.

— Что ж раньше не сказал? — удивился Кожевин. — Устрою. Лесок-то имеешь?

— Около дома лежит пять дерев. И взаправду выручишь?

— Не совсем еще свихнулся под старость. Племяш у меня в промкомбинате.

Егор думал. Туго строиться стало. Не обойтись без помощи. А тут свояк. Век прожить — не реку весной на лодке переехать. Не задаром, конечно, но как родному человеку откажешь. Что ты сам, без своих? Нуль без палочки.

Снова вспомнились Егору проклятые машины шифера, за которые пришлось отвечать в райкомхозе. Людям раздал тогда, а сам на бубях остался. Свояк-то свояком, но дело щекотливое, как бы снова не прогореть.

— В накладе не останешься! — старик засеменил к воротам.

— Ивашкины?

— Дружки, чай!

— Лешак с ним, пусть приходит, когда стемнеет.

— Благодарствую! — и Григорий Кузьмич начал перечислять, откуда берет начало их родство, так долго перечислял, что Егор окончательно запутался. Разберись попробуй. Свояк, и ладно.

Вечером Быстров встретил Шишелова у ворот инспекции. Осмотрелись по сторонам. Зашли в склад. Быстров взвалил на плечи тяжелую ношу.

— Больше прихватил! — спохватился инспектор.

— Спишешь! А нам пригодится, — и быстро щелкнул себя по горлу, что на всех языках означает одно и то же.

Жил Шишелов далеко от инспекции, в нижнем конце села, где Печора круто заворачивает на Север. Пока доберется домой, поздний вечер наступает. С транспортом в Устьянке плохо. Появился как-то новенький зеленый автобус, да шофер-самоучка вскоре с моста спустил…

Как ни спешил сегодня Егор домой, а ноги сами повернули к дому Кожевина. «Всего на полчасика», — сказал он себе.

Хозяин стоял у крыльца, разговаривая с кем-то.

— О, проходи, дорогой, проходи, — заулыбался Кузьмич.

При тусклом свете сорокасвечовой лампочки Егор дернул в сенях два ковшика бражки.

— Родственница принесла отведать! — сказал старик.

Егор даже крякнул от удовольствия. Кровь заходила по жилам: два ковшика не два стакана.

Ох эта бражка, которую северяне ласково зовут кваском! Я пивал не раз, на свадьбах и просто так, с простыми смертными и министрами районного масштаба — на всех одинаково действует. Семидесятилетние старики, по четырнадцать внуков имеющие да внучек не меньше, плачут за столом, что мамка рано оставила, сиротой сделала в пятьдесят лет, мужики помоложе целуются, перепутав своих законных со сватьями…

В избу Егор вошел навеселе. За столом сидел Быстров. Шишелов посмотрел на бутылку, презрительно поморщился, увидев надпись «Вологодский завод», буркнул:

— Сучок!..

Бумажная пробка ударила в потолок. Нехотя, но выпил все же Егор, как не чокнешься с Кузьмичом. Очки его вскоре упали на пол, глаза сузились, язык стал заплетаться. Забыл, где стоит.

— Наклюкался! Господи, прости нас грешных, — пробормотал хозяин.

— Боженьку вспомнил? — Быстров ухмыльнулся.

— Велики наши прегрешения перед тобой! — продолжал старик.

Не везло в это лето Кожевину. Овечек на колхозное пастбище выпустил — платить заставили. Накосил сенца — оказалось не там, лесхоз штраф наложил. Сети в реку заметал — квартирант напоролся, пришлось выжидать, а лодка, считай, пропала. Ивашка с Трофимом хапнули на Суле много, да чуть не нарвались на Торопова с этой узкоштанной. Зубами скрипели, глядя из кустов, как увозят в сельсовет бочки с рыбой. Когда власти возьмутся, тут много не поспоришь… Добро милиция не дозналась, чей плащ. Тоже дураки — открыто бочки оставлять. От рук Ивашка отбился.

— Зн-а-аю, на какие поженки ездишь! — прохрипел Шишелов. Это прозвучало так неожиданно, что старик вздрогнул, как от удара плетью, в глазах блеснуло недоброе.

— Мме-е-ня держись! Не то… — шаря рукой по столу, пытаясь дотянуться до стакана, Егор снова уронил голову на стол.

— Продаст? — Быстров в упор глядел на старика.

— Забудет. В квасок-то я махры подсыпал. Господи, помилуй меня грешного.

— Брось бога вспоминать. Не таков ты, Шалый. Аль смерть чуешь?

Григорий Кузьмич и плечом не повел.

— Вот и води с вами компанию, э-э… — он хмыкнул, почесал в бороде. — Пей лучше!..

Сам он прикасался к рюмке только в престольные праздники, считая пьянство за смертный грех. Но водочку в доме держал про запас: мало ли для какого случая понадобится. Без бутылки, как он считает, сейчас никуда. Так и Замлилову не раз говаривал, удивляясь, как это квартирант не спивается, живя один.

— С Трошкой все! Ненадежный он. Что дальше делать будем?

— Давно бы так, а то несешь несуразицу, — куцая бороденка старика дернулась. — Вытащи этого подальше… Обмозговать надо.

Быстров легко взял Егора под мышки. Тот висел на нем мешком.

Кожевин поднял руку в крестном знамении:

— Господи, будь милостив к детям твоим! — Сухие пальцы его коснулись лба и упали на впалую грудь.

Быстров вернулся, они заговорили о милиции, которая начала шнырять по реке на полуглиссере, о рыбе, что лежит на Островке.

— Сколько? — спросил Быстров.

— За что?

— Квартиранта твоего проучить.

— Бог с тобой!

— Мне и с чертом неплохо, а тебе без бога никуда.

Шалый, как прозвали в молодости Кожевина, и сам думал, пора проучить квартиранта, непонятный он, не разберется что к чему, но доверь такое дело проходимцу — еще того… ножичком…

Раньше Кузьмич считал: «Кто с умом, и при социализме не пропадет». Теперь увидел, жмут со всех сторон. Дохнуть не дают. Тих квартирант, обходителен, а пока не было его в селе, все легче жилось; такому не попадайся…

— Сколько дашь?

— Свои люди!..

Глухо щелкнула задвижка двери, стукнул засов, послышалось старческое бормотанье:

— О господи, помоги рабу твоему Ивану.

Страх одолевал Кожевина. Он чувствовал, из рук уходит последняя надежда. Отнимают без угроз, без насилия. Дышать нечем.

— О господи!

Рассветало. Дряхлый старичок, сторож универмага, проснулся в своей кабине от тоскливого собачьего воя. «Не к добру!» Чья-то лайка, облизав лицо и пиджак лежавшего посреди улицы Шишелова, надрывно выла. Старичок, постукивая посохом по мостовой, подошел к лежащему.

— Егорушка, — просил он. — Люди скоро вскочат… Подымись…

Обложило небо серыми тучами. Льет дождь. Грязь на дорогах непролазная. Темно. Идешь по селу вечером, выставив руки, на ощупь. Полуночник покружил-покружил и скрылся, его время еще не пришло. С моря задул шелоник — порывистый злой ветер. Угрюмо шумят на деревенских кладбищах ели. Который день непогода. Хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, а инспекторы, накинув на плечи тяжелые брезентовые плащи с капюшонами, плетутся по реке на своей «Доре», большой моторной лодке, рассчитанной на плавание у морского побережья.

Замлилов качнул фонариком: поворачивай!

Егор повернул руль направо. Их окатило холодными брызгами. «Дора» накренилась, словно хотела перевернуться, но лишь зачерпнула бортом. Корму приподняло и снова бросило в яму, винт коснулся воды и толкнул ее вперед…

Ночка в самый раз браконьерская. Тускло мерцают по распадкам огни деревень. Не будь их, трудно угадать, где у реки низовье, где исток.

Когда-то давно километрах в десяти от села река разделилась на два рукава. Вдоль левого, низкого песчаного берега тянутся заливные луга, заросли ивняка и черемухи. Река здесь мельче лесной — там дно, берега каменистые, вода тащит вывороченные с корнями деревья, отражаются в ней поросшие чернолесьем кручи. Левый рукав рыба больше любит. Осенью она тут идет густо. Удобные для лова тони. Совсем недавно славились они на весь Север, но с тех пор, как Устьянка стала границей заповедных вод, здесь уже неслышно рыбацких песен, не горят по ночам костры. И все же кое-кто навещает Островок. И в инспекции догадываются об этом.

«Дора» подходила к заречному берегу.

И в такую погоду инспекторы не могут рассчитывать, что нагрянут врасплох. «Дору» выдает характерный стук мотора — будто молотком по наковальне бьют. Надеются на другое: приехать раньше браконьеров, встретить их.

Раза два лодка натыкалась на что-то, песок скрипел под днищем, после жаркого лета из-под воды повылазили отмели. К берегу не подойти.

Замлилов привстал.

— Огонек! — он показал рукой в темноту. — Опоздали мы…

Егор ничего не видел, даже очки не помогли. Огонек вспыхнул и погас — спичкой чиркнули…

— Выключай мотор! — тихо сказал начальник. — Меня высадишь, жди! Понадобишься — окликну.

«Дора» остановилась. Волны то и дело перекатываются через палубу. Дождь хлещет по лицам инспекторов.

Игорь попробовал достать ногами дно. Совсем мелко оказалось. Он сбросил плащ, чтобы не мешал, шагнул к берегу, но оступился. По грудь искупался. Но разве это имеет значение, если сверху льет не переставая, если впереди ждет неизвестное? Где-то за спиной остался Егор, сидит сейчас на корме, накинув капюшон на голову, прислушивается — только ветер шумит да волны о песок бьются.

Старший рыбинспектор спешит в темноте к месту, где стоит чья-то лодка. Или показалось? Сквозь шум ветра донесся приглушенный говор. «От дождя, наверно, парусиной накрылись, пережидают, — подумал Замлилов, — совсем рядом».

Кто-то дернул ручку мотора, и Замлилов нажал кнопку карманного фонарика. При слабом свете его увидел, как выпрямились три спины.

— Прошу!..

Тупой удар по голове сбил Замлилова с ног. Падая, он успел подумать, что попал в ловушку, что не нужно было оставлять Егора в лодке.

Яркое солнце радужными осколками блеснуло перед глазами и покатилось вниз. К пристани причалил пароход. Игорь услышал голос дочки: «Папуля!»

«Приехали, но почему не подходит ко мне, испугалась чего-то?»

Замлилов пытался встать, царапая руками песок. Большие узловатые пальцы искали опору.

Затарахтел мотор. Кто-то смачно выругался в темноте: «Прыткий, мать его».

…Шлепая днищем о гребни волн, лодка браконьеров пронеслась мимо Шишелова. Егор услышал голоса:

— Как бы в хвост не сели.

— Они дождутся! — и глухо щелкнул курок ружья.

Егор втянул голову в плечи. Притих. Дождь, несколько стихший, полил сильнее. Шишелов забрался под навес.

«Вот жизнь… — думал он. — Не тронь — и тебя не тронут. Менять место надо. Но куда податься — дом недостроен…»

Игорь очнулся к рассвету.

— Егор! — крикнул он, приподнявшись, но из горла вырвался лишь сдавленный стон. Замлилов снова свалился на песок, обхватив руками разбитую голову…

Женщины на ферме после сказали им, что по ночам тут пошаливают, но кто, не знают. Разве в темноте усмотришь? И спать мужики ложатся рано — вставать чуть свет, днем на заготовке кормов наравне со всеми трудятся. Только приметили как-то: по трое-четверо сюда ездят.

Когда взошло солнце, Игорь снова пришел на отмель. У самой воды лежала мичманка. Волны успели покрыть ее за ночь зеленым илом. Почистив фуражку, старший инспектор постоял у заплеска.

О чем думал он в эти минуты? Может быть, вспомнил, что так же когда-то под Ленинградом волны выкидывали на морской берег бескозырки моряков, замывали тела молодых ребят в полосатых тельняшках. Война была. А тут свои люди!..

— Не заметил кто? — спросил он у Шишелова.

Егор ответил не сразу.

— К другому берегу понеслись. «Москва» у них. Пробовал перехватить — не получилось.

Замлилов привязал к веревке небольшой якорек и бросил в воду. Ни одной задевы не лежало на дне реки в этом месте. Знают, где плавать. Браконьеры знают, а Егор? Река с виду спокойна, но коснись — то сетью корягу зацепишь, то на трубы, оставленные буровиками, напорешься, иногда вместо рыбы утопленный геологами трактор попадет — и такое случалось.

И в жизни так. Живет Егор не хуже других, но все чаще кажется ему, на задеву сел и не знает, как сняться. Муторно на душе у Егора, точно в ненастный осенний день. И виноват в этом лишь сам.

— Вчера звонили из сплавконторы, — сказал Замлилов, — устье Сулы кто-то наглухо перекрыл, сплывной катер сеть на винт намотал. Твой участок, Егор!

Что спросишь с Егора, если он на Суле не бывает. Одного сейчас и не посылай — сегодня веслом, завтра из ружья стукнут…

— У волжан переняли! Передовой опыт, — усмехнулся Шишелов. — И где сети берут?

— Завтра якорем пробороздить всю реку. Съездишь.

Игорь улыбнулся про себя, отметив, что Шишелов трусоват.

— К тому берегу поближе! — прибавил он.

Руки Шишелова тряслись. После пережитого ночного страха ему казалось, что с острова обязательно пальнут по ним. Егор сгорбился, на худых небритых скулах играют желваки, глаза растерянно моргают.

«Дора» развернулась и пошла впритирку к берегу.

Ночной шторм стих. О нем напоминала лишь мертвая зыбь да выброшенные на берег бревна разбитых плотов.

Весь обратный путь Замлилов молчал. Не до разговоров было ему. Лицо стало серым, повязка, на которую пошла исподняя рубаха, побурела от крови, глаза ввалились и потемнели.

Шишелов посмотрел на начальника и потянулся в карман за махоркой.

…Живуч поморский сын. Не зря в народе бают: в тихом омуте черти водятся. И в больницу не дал себя уложить, и в милицию жаловаться не пошел. Ждали, что на все рукой махнет, а он и вовсе в селе бывать перестал…

В низовьях Печоры открыли «перегородку» — устройство для концентрированного лова рыбы, на всю реку был наложен недельный запрет. Лососю открывалась «зеленая улица».

Варвара Наумовна ждала.

— Запропали мои где-то, — говорила она соседям. — Не заблудились бы.

Шанег напекла старуха, варенья из ягод наварила, чтобы встретить дорогих гостей. И про пост забыла. Она лишь по привычке староверка, вдова Синегориха, а так что ни на есть передовой человек. Весь сельсовет ее знает. Если и поворчит порой, что креста не носим, так старой простительно.

Вот Печора скоро на юг потечет. Что же бог не догадался раньше сам ее повернуть, к черту на кулички заслал? Сделал бы у нас вроде Африки, жили бы припеваючи — ни пим, ни малиц не надо. Глядишь, одной «промблемой», как Николай выражается, меньше стало бы.

Ворчит Наумовна, а сама все угощает. Дождь кончился. Даже собаки не лают на деревне. Николай окно открыл. Только закурил, как услышал под окном чей-то кашель.

— Э, инспектор, как поживаешь? — донеслось из темноты.

— Кто там? — спросила Сима у хозяйки.

— Ванька бродит.

— Шел бы спать, Иван, наткнешься в темноте на изгородь или в канаву свалишься, — ответил в полутьме Торопов.

— Веселитесь? Вон как огонь-то горит, будто электричество. Тепло. Светло. И мухи не кусают. Дай-ка прикурить.

Электрический свет зажигался поздно — в сентябре, когда электрики с лугов возвращаются. До этого времени сидят с керосиновыми лампами. Да и зачем свет в белые ночи? Природа создала их для волнующего шепота и признаний, для пар, что, сплетя руки, бредут по росистым лугам, сами не зная куда, смущенные, притихшие. Жаль, любви даются всего лишь минуты — тихая пора междузорья. С наступлением белых ночей начинаешь понимать, о чем шелестят юные березки, еще смуглые, худенькие, как девчонки-подростки, о чем шепчутся между собой мачтовые сосны, поет в кустах безвестная птаха, что принесла в предгорья Тимана соловьиные трели. Приезжий человек и не догадается, за соловушку ее примет. А к зиме поближе в темные осенние вечера в клубах или просто в чьем-нибудь доме на посиделке запоет гармонь. Ей поможет много повидавший на своем веку, пробитый пулями, залатанный баян. Потом кто-нибудь развернет мехи аккордеона, новосела в наших местах. И пойдет веселье!

Умолкнет — и запоет гармошка про сени, пусть не новые, не решетчатые, но где и мне, не в пимы, в полуботиночки обутому, не раз приходилось спасаться от лютой стужи и подружку свою кареглазую поцелуями потчевать, зарянкой называть…

А пока еще лишь начало осени, люди с лугов не возвратились.

Быстров, к удивлению Наумовны, ушел, не задерживаясь, даже не докурив папиросы. Уходя, бросил Торопову в окно:

— Ты, как я вижу, не дурак. Отхватил кралю. Своих, что ли, девок не хватает непорченых, на городских потянуло? — и длинно выругался.

Никогда в жизни Сима не слыхала столь забористой брани. Варвара Наумовна захлопнула окно. С улицы донеслось: «Шумел камыш-ш».

— Ты, девонька, забудь! Он про всех так. Спьяна! Который день гуляет. С Трошкой снюхались. Всего и делов-то у Трошки — летом лохи[7], зимой лоси. Когда его, окаянного, зануздают?

— На чем Быстров приезжал? — спросил Торопов.

— Машиной, — ответила хозяйка. — Они по тракту на буровую взад-вперед носятся. Мы тоже в Устьянку с попутной ездим ноне.

— Не знаете, чей это плащ? — Торопов показал Наумовне находку.

Она долго крутила плащ в руках, несколько раз подносила к огню.

— Его же, Ваньки. Потерял?

Николай и Сима переглянулись.

— Ох те мне… — вздохнула Синегориха. — Не у них ли вы семужку-то забрали? То-то злющий под окнами бродит. Я сразу-то недокумекала…

— Кажется, так, — сказал Николай.

— Вот што, ребята, взялись — до конца доводить надо. Они все больше вверх ездят. Туда надо заглянуть. Взяли бы кого из сельсовета.

За окном в темном, без единого просвета небе блестели молнии, но гром не доносился.

— Гроза? — встревожилась Родышевцева.

— Нет, рябиновые ночи. Так бывает, когда рябина зреет в лесу, — успокоил Симу Николай. — Семужья неделя близко. Она рыбаков год кормит.

Хозяин дома застал Игоря сидящим на койке: обхватил голову руками, смотрит в одну точку, молчит.

— Свет бы зажег, чего сумерничать.

— Ни к чему, Кузьмич, так лучше.

— О чем закручинился, аль скушно стало, неприятности какие, недругов кругом полно?

Замлилов вечером получил телеграмму: едет жена с дочкой. Надо квартиру где-то подыскивать попросторней. И хозяина не хочется покидать, привык к нему. Кузьмич тоже за своего Игоря считает. Ни ссоры, говорит, с тобой, ни ругани, приятного квартиранта теряю. На приглашение Замлилова заходить в гости старик расчувствовался, пальцем по глазам провел.

— Зайду как-нибудь побалякать. Интересно с тобой, Николаич, посидеть, не верхогляд ты, в корень смотришь. Что-то долго не появлялся.

— Внизу был, на тонях… Чтоб знали, где и как семгу ловить после запрета.

Кузьмич ушел на кухню ставить самовар, а Игорь задумался. Не клеится у него. В райисполком жалобу кто-то настрочил на пяти листах. Родышевцева вроде бы с Николашей загуляли, загостились, для знакомых семужку ловили. И еще одно: будто бы Шишелов и он сам, Замлилов, продают сети, изъятые у браконьеров. Знакомое что-то в жалобе: «Гражданин начальник». «Где же я слышал это?» — думал Игорь.

Был он сегодня у начальства. На исполком выносится вопрос; нужен отчет. А о чем докладывать? Может, о том, что когда ходят на браконьеров — чистую рубаху надевают каждый раз? И когда это все кончится… Скорей бы уж Фаня приехала. Игорь только сейчас понял, как соскучился по семье, как не хватало ему жены и дочки после долгих поездок по хмурой осенней реке.

— Хлопотливая ваша служба, — сказал Кузьмич, внося лампу и ставя ее на стол. — Все ищете, ловите, а кого и сами не знаете.

— Есть за кем пригляд держать!

— Знамо дело. Недавно слышал от знакомых — вас касаемо. На Поделочном, сказывают, рыбку толом оглушили. Летчики, бают. Даст бог, не всю извели.

— Закрутились, Кузьмич. И я слышал, но не соберемся.

— Подмога-то скоро будет? Измотался ты, парень.

Замлилов приподнял голову, погладил пальцами подбородок.

— Будет подмога. Скоростные катера ждем. Вот-вот поступят. На наших «Дорах» много не наездишь.

— Знамо дело!..

Не спалось Игорю в ту ночь. Мысли путались. То он думал о рыбаках, то планировал, что будет докладывать на заседании исполкома. Другой на его месте перечислил бы фамилии задержанных, сумму штрафов, и дело с концом. Совесть чиста. Но Замлилов из опыта знал — попадается мелочь. Браконьеры явно объединились, промышляют одновременно в разных местах, запутывая следы, знают, кому сбыть семгу. А инспекция? То неожиданно ударяло в сердце: жена едет. Как исконный северянин, Игорь не умел говорить о любви, относился к жене несколько сурово, но она знала, сердце Игоря щедро на ласку. А дочка вся в отца, как не любить ее.

Уснул Игорь перед рассветом. А утром сел за стол, покрытый клеенкой, взял карандаш и начал писать, крупно, коряво. Он и чернил не любил из-за того — одна строчка ползла вверх, другая в правый угол.

Посидит, посмотрит на реку, по которой спускались плоты, спешили куда-то пароходы, и снова пишет.

— Я сегодня в заречье собираюсь, могу подкинуть, Кузьмич, — сказал он, уходя в инспекцию.

— Спасибо, милай!

Ровно в десять, как всегда тщательно выбритый, в застегнутом на все пуговицы кителе, Замлилов стоял у крыльца инспекции.

— Игорь Николаевич! — послышалось из-за спины.

Это был Чуклин, любитель свежей ушки, как Замлилов окрестил его при первом знакомстве. Игорь обрадовался встрече.

— Чистили? — спросил он.

— Не говори. Рад был сквозь землю провалиться от стыда. Не будь вас, влепили бы на всю катушку.

— Чем отделались?

— Предупреждением.

— Легко. А жена? Наверно, отбивался как мог, когда узнала?

— Тут же разнюхала, у них чутье на неприятности.

Чуклин напомнил, что собирались вместе съездить на озеро. Через несколько дней начнутся занятия в школе, и тогда Кириллу будет не до рыбалки.

— На ночь?

— Конечно! Какие мы с ребятами места нашли… Я у мотора детали сменил. Т-р-р! — и понеслась.

— Тогда готовь удочки. Я спиннинг прихвачу. Поглядим на твое Подъелочное.

День выпал беспокойный, проскочил в хлопотах. Пришлось ругаться районному инспектору с соседями — дирекцией рыбозавода.

Одна из бригад нарушила правила лова.

— Зачем сор из избы выносить? Поймана рыба… Не частники! Продадим, а впредь учтем, — пробовал уговорить сосед. — Не первый день заодно. Хуже случалось.

— А вот как штраф рыбозавод внесет из вашего кармана — и будет «заодно». Сети считайте опечатанными. Хватит с вас!..

— План загубим, Игорь Николаевич, войдите и в наше положение. Людей без заработка оставим.

— А вы хотите вообще рыбу извести? — начальник инспекции разволновался. — Раньше думать надо. Читали это? — и Замлилов ткнул пальцем в правила рыболовства, лежавшие на директорском столе.

Таким его еще не видали. Даже Шишелов беспокойно оглядывался по сторонам, словно прикидывая, куда метнуться в случае чего. Тут всего можно ожидать. А казалось, что понял характер своего шефа.

— Нарушили правила! Подписывайте!

Багровый, взъерошенный директор исподлобья посматривал на Замлилова, подписывая акт.

«С таким не договоришься. Влипли». И так нажал на пресс-папье, что стол жалобно заскрипел. На акте рядом с подписью осталась жирная клякса.

Замлилов вспомнил: седьмой час, ждет Чуклин.

Кирилл поджидал Игоря у его квартиры. На голове учителя чудом держалась старенькая кепчонка, был он одет в комбинезон, вместо ботинок натянул залатанные резиновые сапоги.

— Вас и не узнаешь в такой форме, — засмеялся Замлилов.

— Привычная. Я же в школе недавно. Механизатором работал, трактористом. Институт заочно кончал.

Они прихватили с собой Кузьмича. Старик, довольный оказанным уважением, сидел на корме, покрякивая, сбросил малицу, которую не снимал и летом.

— На свои поженки за смородинкой еду. Больно хороша она там. Сладкая. Приходите зимой чай с вареньем пить, — говорил он Кириллу.

Длинная востроносая лодка с подвесным мотором легко неслась к заречному берегу.

Замлилов в спортивном костюме, в сапогах и рыбацкой куртке с капюшоном, делавшим его еще меньше, не отрываясь смотрел на плес.

— Хорошие у нас места, Игорь Николаевич?

— Богатые!

Подбросив старика до Великой, где стояла небольшая ветхая избушка, они вернулись в устье Сулы.

«То, что про Симу и Торопова написано, ложь, — думал начальник инспекции. — А Шишелов? Как он мог отдать сети работникам экспедиции? И не оформил! Сактированные, мол. Голова у него где была? Придется отвечать. А Быстров? Уехал куда-то… — И вспомнил: «гражданин начальник». — Значит, смотался, оставив свою Парасковью? Недавно еще на Суле пьянствовал. Как же это?»

Подъелочное встретило их тишиной. Только комары гудели над зарослями черемухи. Пожни вокруг озера были давно скошены. На них выросла густая отава. Зеленые стога мелкого сена первой косы обнесены высокими изгородями. Пахло клевером, мятой. После сеностава сюда выпускают пастись коров. Солнце висело над горизонтом. Лучи его скользили по крутым холмам, у подножий которых раскинули свои черные лапы могучие ели. На берегу шумел осошник.

Поплавки чуть всколыхнули воду. Кирилл ждал, что они тут же скроются под водой и на отаве забьются горбатые полукилограммовые окуни. Но поплавки спокойно покачивались на легкой волне. Чуклин сменил одно место, другое, но везде повторялась та же история.

— Вымерла, что ли? — недоуменно спросил он Замлилова. — Пошли дальше! Это закуток. Настоящее Подъелочное там… — махнул он в сторону переузка.

Игорь время от времени забрасывал блесну, но щука не брала. Ему оставалось любоваться черемухой и смородинником, усыпанным ягодами, и высокими раскидистыми березами с еще не опавшими сережками, которые так любят клевать тетерева.

Он остановился, подозвал Чуклина. В осоке лежала мертвая рыбина. Неподалеку от нее другая. Становилось темно, но можно было рассмотреть: вода кругом какая-то желтая.

— Верно старик сказал — толом подорвали.

— У кого рука поднялась? Года на три умертвили озеро.

— Не меньше, пока не прочистит половодьем. Снова недоглядели. — Замлилов покачал головой.

— Вы-то при чем? Озеро колхозное.

— Если колхоз не смотрит, потребовать надо.

Когда над Подъелочным заклубился ночной туман, наши неудачники забрались под стог. Замлилов сразу же уснул, захрапел.

— Умаялся, — подумал Кирилл и прикрыл его поплотней сеном, чтобы ветер не брал.

По соседству с ними в маленьком озерке крякала утка. Она выводила на Подъелочное совсем взрослых, но еще доверчивых к ночной тишине утят. Мать словно предупреждала: будьте осторожны, не каждому доверяйтесь, люди разные.

Тем, что спали в стоге, можно было верить.

Чуть рассвело, Замлилов и Чуклин уже шли к другому озеру.

— Какую красоту загубили! — Замлилов обернулся и долго смотрел на Подъелочное.

— Это лишь четверть его. Сколько здесь семей кормилось. А сколько отдыхать на выходной приезжало. Базу бы здесь создать. Из городов бы приезжать стали.

— Озер много!.. Тебе и карты в руки. Берись за общество.

— Какой из меня организатор. Семья… Школа… — вздохнул Чуклин.

— Соберемся, поговорим. Не вас, так другого в председатели выберем.

— Это можно!.. Жаль, ушки не попробовали. Вы знаете нашу уху, что щербой зовут? Нет? Рыба. Жир. Икра. С такой ухи самый злой человек добрым становится, шутить начинает. У молодых ребят глаза начинают блестеть. Старик отведает — на старуху косится, сохранила ли вкус малины на губах? Не зря принято тещ и жен окунями кормить: ласковыми становятся, мужских грешков не замечают. Вот она, наша щерба!

— Ты так рассказываешь, как будто я не на Севере вырос. Знаю, Кирилл!

Оба весело рассмеялись. Эти побасенки про щербу каждому рыбаку знакомы с детства.

Когда пришли к реке, Замлилов неожиданно сказал:

— А что если я попрошу со мной еще одну прогулку совершить по Суле. Сейчас. Бензину хватит на час-два?

— Обязательно?

— Хотелось бы.

И лодка понеслась по Суле.

На остром выступе скалы — Кузькином носу, под которым шумит водопад, сидит, сложа крылья, старый ворон. Седой, неподвижный, он и сам похож на камень, в незапамятные времена преградивший дорогу Суле. Здесь на этой скале ворон справлял свои свадьбы. Свадьбы, похожие на поминки.

Дети рассеялись по всей тайге. Ворониха погибла в ненастную осеннюю ночь, сброшенная ветром в реку. Он остался один. Сколько времени минуло с тех пор, ворон не помнит: птицы не умеют считать. Теперь он не может летать так далеко, как раньше, живет подачками Кузькина носа. Но глаза ворона еще не утратили былой зоркости, видят все, что творится на Суле.

Вот, стараясь преодолеть водопад, взлетает над быстриной лосось. Но не рассчитал прыжка, ударился головой о валун, перевернулся на спину. Вода окрасилась кровью. Ворон следит за узкой террасой из плитняка, куда водопад выбрасывает добычу. Крылья его дрогнули, готовые к взмаху.

Но что это? Издалека послышался какой-то гул. Хозяин скалы не раз слышал его над собой. Однажды кинулся было в схватку с невиданной птицей, залетевшей неизвестно откуда в его владения, но его отбросило шквалом в сторону, чуть не разбило о камни.

Теперь гул доносился с реки, приближался. Лодка!.. Такой ворон не видывал, облетая свои обширные владения, кружа над речной долиной, где зеленеют травы, пасутся дикие олени. Сколько раз он пировал там. Помнит ворон лодки, медленно ползущие вверх по Суле. От них к берегу тянулись веревки. И люди брели берегом, плетьми уронив руки. Ворон садился на старую сухую лесину и каркал.

Бурлаки пели о злой судьбе, о смерти, которая брела рядом.

— Кар-р! — это означало: всему свой срок.

Хозяин Кузькина носа провожал их до Белых скал, где стояло несколько черных избушек, стучали о камень кирки, чадили костры. Люди добывали здесь оселочный камень, вывозили его на лодках к Печоре, распиливали на бруски и продавали за бесценок купцам. Находили они в глухих распадках и золото, из-за которого убивали друг друга, голодали, бросали себя комарью на съедение. В те времена тайга часто дарила ворону богатую добычу.

А лодка шла к водопаду. Ворон подметил около берега мертвого лосося, хотел поживиться, но не решился: испугали голоса людей. Откуда взялись они?

— Смотри! Со ступеньки на ступеньку переваливает. Ничего не держит. И какая сила тянет? Откуда они в наши реки заходят? — спрашивал тем временем Николай у Родышевцевой. Он хотел подхватить лосося, но не успел.

Родина семги — наши порожистые таежные речки. К ним рвется она из океана. Что манит ее, неужели лучше места не нашла? Мы, люди, не понимаем рыбьего языка и все перекладываем на свой лад.

Тяга родины!.. Для меня это не только бескрайний простор России, проспекты ее городов, заводские корпуса, корабли, улетающие к Луне. Это и брезентовая куртка отца, пропахшая рыбой, его золотые руки, ворчливый голос матери, ее слезы, обида на судьбу и нежность к нам, вечно просящим есть «карышам»; и смуглые руки той, что давно забыла меня, трепетные, горячие, чье тепло пронесу через всю жизнь…

Как бы хорошо ни жилось, а все тянет меня в затерянную среди северных лесов Устьянку, о которой и сейчас мало кто знает.

Лодка приближалась к водопаду. Сима делала последние записи в блокноте. Он был исписан от корки до корки названиями излучин, носков, скал, ножен. Некоторые Николай знал, другие придумали сами. Один из носков, где провели ночь у костра, боясь уснуть — у воды было множество медвежьих следов, — Сима назвала мысом Мечтателей. Крестиками отмечала на карте-самоделке места, где обнаружили нерестилища, кружочками с цифрами посередине — копы. Ям становилось все меньше, а число копов росло. Сима радовалась: оправдывались ее предположения — нерестилища были в самых истоках Сулы. Это и толкнуло ее к Кузькину носу, куда еще никто не добирался на лодке. Бочки, конфискованные у браконьеров, дали ихтиологу возможность провести тщательный обмер пойманных рыбин, обследовать чешую, по которой, как по годовым кольцам деревьев, можно проследить возраст лосося, время его жизни в реке.

В Суле нерестился «озимый лосось» — самый крупный, заходящий в реки с осени и зимующий.

Кузькин нос интересовал Симу больше всего. Это было то место, которое она искала все лето.

— Здесь и построим пропускник! — сказала она своему помощнику.

Рыбопропускник нужен Суле. Он прост по устройству: река перегораживается, делается что-то похожее на миниатюрные шлюзы. Они спасут лосося от гибели на пути к нерестилищам. Можно будет точно подсчитать, сколько семги заходит в Сулу. Когда построят рыборазводный завод, бери икру и молоки. Природа не догадалась — человек исправит. Столько лосося люди разведут, сколько наши реки никогда не знали.

— А прокормим? — спросил Торопов.

— Ручьи! Озера! Вот где корм…

Около водопада, слухи о котором бродят по всей Печоре, лишь у отвесной скалы остается полоска чистой воды. Высоко над головами чернеют худосочные сосенки.

Сима убрала блокнот в полевую сумку. Николай заглянул в мотор, вздохнул успокоенно. Мотор гудел натруженно, но ровно. Им бы только Кузькин нос одолеть, а там на плоскогорье река спокойнее, можно проскочить до самых болот — ее истоков. Замлилов, правда, сказал, чтоб не забирались дальше Вороньего камня, но разве удержишься: когда-то еще представится такой случай.

— Туда бы заглянуть! — сказал Николай девушке. — Молва передает: озеро с двойным дном — зимой не замерзает, ключи из-под земли бьют. Снег, а вокруг озера цветы…

— Доберемся!

Ворон, сидевший на скале, насторожился. Он первый заметил опасность. Откуда-то сверху прямо на лодку перло вырванное с корнями дерево.

Ворон следил за корягой. Однажды уже случилось такое давно, когда ворон был молод. Плот сверху спускался; поздней осенью по большой воде его тащило, как щепку. Охотник нырнул в омут, а потом рядом с трупом выкинуло берданку. Замыло с годами галькой. Медный котелок ворон в свое гнездо утащил, там лежит и сейчас… Только и осталось от смельчака.

— Кар-р! — Николай вздрогнул и обернулся на этот хриплый крик.

Ворон не предупреждал. Ворон радовался.

— Сима!..

Девушка сидела спиной к порогу. Она ничего не видела. И только успела схватиться за сучья несущегося на них дерева.

Коряга застряла над водопадом, ее развернуло и вершиной ударило о борт лодки.

Лодку толкнуло к порогу. Она повисла над бурлящим водоворотом, накренилась — и солнце стремительно полетело вниз.

— Кар-р!

Николая сбило с ног и швырнуло за борт. Лодка перевернулась.

Торопов вынырнул, увидел разметанные по воде русые волосы. Плохо понимая, что делает, сжал их в горсть, потянул к узкой береговой террасе, над которой все так же, не шевелясь, сидел старый ворон.

Он видел, как парень припал ухом к груди девушки, приподнял ее голову. Ворон тяжело взмахнул крыльями и с карканьем пролетел над ними.

Может, в эту минуту, а может, чуть позже, когда из-за туч снова выглянуло солнце и повисло над лесом ярко-огненным шаром, Сима открыла глаза.

— Коля! Живы?

— Живы! — только и мог ответить парень. От радости захолонуло сердце.

Ворон совсем низко пролетел над порогом. Он тоже радовался. Радовался добыче.

Но лежащая на камнях девушка приподнялась.

— Лежи!.. Перевязать чем-то надо!..

Потом Торопов обнял Симу за плечи, и, спотыкаясь, они побрели вдоль берега к расщелине.

— Коля, а сумка?

— Вот она. Цела. Успокойся.

Ворон слышал, как осыпались камни из-под ног, люди ползком поднимались по расщелине, туда, где качались вершины чахлых сосенок.

— Кар-р!..

Хозяин скалы, взмахивая седыми крыльями, полетел вниз по реке.

Что он увидел там, над чем кружит?..

Семужьи головы на берегу. Десятки голов…

— Не слушаетесь старых, — ласково журила их Наумовна. — На тебе, Микола, грех лежит. Что? Поглядели на Сулу? Узнали ее характер? Строптива.

— Узнали!.. Писем не приносили нам? — спросила Родышевцева.

— На почте справлялись сколько раз, где вы. С начальником сама разговаривала.

— Надо позвонить ему. — И Родышевцева ушла.

«Нагорит мне за лодку и мотор. И за начальницу тоже. Как горько жива осталась», — думал Николай.

— Окаянный, — ворчала на него старуха. — Своя жизнь не дорога, так и других за собой тянешь. Туда только берегом можно напрямик пройти. Нет чтобы спросить. В моего уродился, царство ему небесное. Такой же бесшабашный был. За Вороньим камнем избу поставил. Сорок сороков, бывало, притащит пушнины да еще пожалеет: мало, больше бы мог, да сила не берет. В Суле, сказывают, утонул, вещи находили, но кто его знает. Так и прожила век горюхой.

— Она же сама, Наумовна, — оправдывался Торопов.

— Сама! Сама! Затвердил. Это ты выучил. А тебя-то зачем к ней приставили? Что она понимает? Не сносить тебе головы, Микола… Чем ты ее присушил?

— Кого?

Хозяйка не ответила, убирала со стола посуду. Николай прилег на широкую кровать. Так приятно после реки, после ночевок у костра почувствовать себя дома.

— И чего вам надо? Жили бы, как люди, — продолжала Синегориха. Но в голосе ее слышался не укор, а одобрение. — Сказывают, семужка и повыше держится. Туда бы еще…

— Доберемся! — Николай закрыл глаза. Он слышал, как старуха звенела чашками, вытирала тряпкой стол, зачем-то приоткрыла заслонку печи, а виделась Сула, скалы, ворон, разбитая в щепки плоскодонка…

Эх, Николай, Николай, как ни крути, а никуда ты из инспекции не уйдешь, что бы ни говорил.

«А если уедет совсем?» — Торопов приподнялся, показалось, что Симы уже нет в Замежной.

— Скоро обещала вернуться?

— Никуда не денется твоя Симка! — ответила старуха, садясь за прялку.

Сенокос в колхозе уже кончился, и ей можно было снова заняться своими делами: написать письма внучатам, что ни разу не побывали у бабушки, позвать их в гости, связать разноцветные варежки и чулки для посылок. Семья у нее было большая, да поразъехались все в разные стороны. Поздно собирать: дети корни пустили. Так одна и доживает. Не хочется дом покидать. В городе, оно, конечно, лучше, газ там, свет круглые сутки горит, не спится — можно книжку почитать, любит она их, особенно когда про «жись» описано. Но и тут хорошо. Не забывают ее люди. То учительницы заглянут, вслух почитают, то геологов на постой возьмет — наобещают горы чудес. И Наумовна верит: скоро на Суле города вырастут. Только бы до междуречья добраться, не зря про него сказы сказывают.

— Встречу начальника, шепну, чтобы держал в ежовых рукавицах, — сказала она. — Неразумные. Радуйтесь, что живы остались. Суженых бог бережет!..

— Что вы, Наумовна, про такое…

— Молчи, девонька. Я побольше прожила. Вижу. Только ты береги его, Николашу-то… Ох, и попою скоро, ох, и попляшу. Винцом, чую, пахнет. Да чтоб сваты были. Честь по чести чтоб!

Машина мчится через бор по дороге, проложенной буровиками к первой, самой глубокой на Севере скважине. Мчится в сторону Устьянки. В песке купаются тетерева. Испуганно отбегая с дороги в густой подлесок, грузно взлетают на вершины сосен молодые глухари, с любопытством посматривают на ревущий ЗИЛ.

Жалко, Николай ружье утопил. Сейчас бы сбил на выбор самых крупных. Не мешало бы матери привезти. Но охотничья осень еще впереди.

Трясет на ухабах. Скрипят шаткие мостки, переброшенные на скорую руку через ручьи. Когда машина вязнет в песке, пахнет бензинным перегаром. Давно не слышал он этого запаха.

Сима перед отъездом спросила:

— На танцы махнем завтра?

Нет, на танцы Николай Торопов, пожалуй, не пойдет: друзья засмеют. Медведем его с детства прозвали. А вот в кино пригласит. Купит билет в двенадцатый ряд. Чтоб в центре. Смотреть лучше, и тебя все видят. То-то пилотов зависть возьмет. Они все за начальницей курсируют целой эскадрильей. «Занята. Работы много», — не раз слыхал Николай. И к матери в гости пригласит, чтоб знала, с кем он идет в клуб.

Машину снова тряхнуло на ухабе. То ли от толчка, то ли от радости, что возвращаются, что кончились их мытарства, Сима прислонилась к парню.

— Залетка! — усмехнулся он, потом вспомнил еще добрый десяток слов, что слыхал на вечорках, на гуляньях, где не только поют да пляшут, а и сговоры ведут, в сваты приглашают, выбирают себе подружку, но ни одно из слов не подходило для Симы.

Все мы ищем и находим для любимой свое, никому не известное, для других ничего не значащее имя. Может, с этого и начинается любовь?

Николай, кажется, хотел спросить что-то у Симы, но машину опять подкинуло, они чуть не вылетели за борт.

— Дорога!.. — Николай заглянул девушке в глаза. Почему в таких случаях нужно в глаза заглянуть?

— Сима!

Шофер резко затормозил, запахло горелой резиной. Машина остановилась: навстречу из-за поворота выскочила другая, чуть не налетели друг на друга.

— Игорь Николаевич! — воскликнула Родышевцева. — Далеко?

— Вы до Замежной? А мы звонили…

Они присели на бугор, поросший ягелем.

Водители, проклиная ухабы и колдобины, копались в моторах, разговаривая о чем-то своем.

Замлилов собирался проехать с Чуклиным до первой деревни, но неожиданно полученная в пути записка от начальника буровой заставила выехать прямо в Замежное. Браконьеры там объявились, в самых верховьях Сулы. Накануне к буровикам пришел Быстров, просил шофера улов перебросить. Парень вроде бы согласился, а сам переговорил с начальником — и в райцентр. Большие деньги Быстров обещал шоферу. Разбогател, значит.

— Милиция поможет в облаве. Позвонили уже в Устьянку — прилетят к полудню. В Замежной дружинники за дело взялись, готовы.

— В инспекции Егор остался? — С лица Николая уже сошла краска смущения от неожиданной встречи.

— Расчет Егор взял. Придется тебе заворачивать до моего приезда, — сказал Игорь. — Вы целы?

— Целы! — поспешила ответить Сима. — Ни царапинки.

— Чуклин там собрание готовит. Помоги. Вечером проведете. Слышь, Николай!

— Сделаю.

— А мы тут вашего хозяина встретили, — сказала Сима.

— Кузьмича? Где?

— На попутной, вроде вас, вчера пронесся. Туда, — она показала в сторону гор.

Замлилов долго молчал.

— Ну ладно, едем, — сказал он шоферу. — Вернусь, обо всем поговорим, ребята. За все спасибо.

Загудели моторы.

— Сима! — Замлилов высунулся по пояс из кабины. — Если задержусь, если Фаня без меня приедет — встретьте, объясните, в чем дело. Я скоро, — он помахал рукой.

Снова мелькают по сторонам высокие мачтовые сосны, угрюмые ельники, теряющие листву березняки, несутся навстречу одинокие, неподвластные времени лиственницы, кидая в машину пригоршнями мягкую золотую хвою.

Километр за километром все ближе к Устьянке. Леса расступились, и с какого-то холма вдали блеснула Печора, ударил в лицо свежий ветер.

Мы хотели встретиться, вместе съездить в бригаду контрольного лова, но, как всегда, я не застал Игоря в инспекции. Зашел туда, гляжу — лежат под стеклом исписанные карандашом листки. Читаю: «Браконьерство — не просто общественное зло, у него корни глубже…» Поверх листков положена новая телеграмма Жукова:

Той же ночью втроем мы встретили Фаню. Она не удивилась. Только спросила:

— Телефон там есть?

— Скоро? — О чем-то спросила Сима у Замлиловой, но мы догадались, о чем речь.

— К зиме, — спокойно ответила Фаня.

Мы с Николаем невольно окинули взглядом ее округлую фигуру.

— Сына? — не удержался от вопроса Торопов.

— Чтобы какая-нибудь после так же мучилась, как я? Ведь вы в отцов больше… Когда он обещал вернуться? Что там случилось? Да говорите же…

За окном шумел ветер, было слышно, как бьются о берег волны. Дочурка уже давно спала, улыбаясь во сне, причмокивая пухлыми губами.

Под утро какой-то буксир застрял на мели напротив устья Сулы. Несколько раз гудел. И как угораздило? Может быть, с машиной что случилось — огни на нем не горели. Когда рассвело, парохода не оказалось. Или нам послышалось ночью?

…Лишь на рассвете смолкли пьяные голоса у Шишелова: справлял новоселье. Проводив гостей, хозяин присел на ступеньки крыльца, подсчитывая, что нужно для достройки пятой комнаты. Он был доволен…

«Дома́ не рожь, круглый год растут, держалась бы голова на плечах. Уметь надо — Егор по-своему живет», — рассуждал он сам с собой.

Я не стал ждать возвращения Замлилова и махнул в Замежную.

Стою над рекой, смотрю, как на порогах, описывая полукруг в воздухе, бьют идущие с моря лососи. Густо. Давно такого хода не видали. Но по небу, где вчера не было ни облачка, ползут черные клубы дыма, пахнет гарью. Горит лес в верховьях. В записке пилота, сброшенной сегодня, указана бровка, ведущая через болота от Сулы к Замежной. Лес вспыхнул в разных местах. Сразу. От молнии? Не было грозы.

На сердце тревожно. Там люди. Там Игорь. Что с ним? Может, мечутся в огне, пытаясь найти выход? Болота кругом непроходимые, топи…

Едем! Надо спешить. Я наконец понял: все это началось не с телеграммы, а сорок с лишним лет назад, в Октябре семнадцатого.

Я тоже искал сказочную Синегорию, много слыхал о ней. Одни говорили — надо искать на востоке, другие на юг показывали, а она рядом была, просто не замечал по молодости.

Я нашел тебя. Здравствуй, моя Синегория!

Это она, Сула, дала начало повести, которую за меня доскажет жизнь.