Ферсман

IX. ГОРЫ И КАМНИ ПОЛУЧАЮТ ИМЯ

В середине июля 1922 года маленький изыскательский отряд снова выехал из Петрограда в «специальном вагоне», как иронически называли участники экспедиции теплушку, предоставленную в их распоряжение Мурманской железной дорогой.

К тем скромным средствам, которыми мог снабдить экспедицию Колонизационный отдел дороги, Научно-технический отдел Высшего Совета Народного Хозяйства добавил куль муки и шесть пар настоящих кожаных сапог.

Два дня теплушка волочилась в товарном составе. На третьи сутки перед путешественниками открылась чарующая панорама Белого моря с Кандалакшской бухтой, а потом — бурная Нива в крутых каменистых берегах. Поезд медленно взбирался на холмистую равнину Кольского полуострова. Вскоре вдали показались окутанные туманом снежные очертания Хибинских гор, охраняемых зимой буранами, летом — непроходимыми болотами.

Рано утром экспедиционное имущество было выгружено невдалеке от станции Имандра — на западных склонах гор, полого спускающихся к берегу живописного озера.

Шесть счастливчиков (по жребию) надели настоящие кожаные сапоги, остальные обмотали ботинки кусками мешковины.

«Мы не можем, или, вернее говоря, не хотим терять времени, — записывал Ферсман в своем путевом дневнике, — в ту же ночь — в первую солнечную полярную ночь — мы должны выступить в горы, скорее начать своеобразную скитальческую жизнь среди северной природы, ее опасностей и ее «красот!»

План экспедиции был заранее продуман до мельчайших деталей. На планшетах карт были отмечены дороги и базы. Первой задачей экспедиции было проникнуть в долину Кукисвум через длинный хребет, который окаймляет ее с запада.

Два часа ночи… Путники, плотно закрыв головы сетками, окруженные роем комаров и мошкары, этим бичом Лапландии, отправились в путь. Было совершенно светло. Красные лучи играли на безжизненных скалистых вершинах.

…Один за другим следовали жаркие, совершенно южные дни.

В поисках проходимых дорог участники экспедиции побывали на голых вершинах пологих плато, покрытых мелким щебнем, пробирались сквозь облака стелющегося тумана, спускались в глухие суровые долины. Сигналами для сбора всех партий, измученных зноем, комарами и обрывистыми спусками, служили костры. Пускали длинные полосы дыма, расстилавшегося по долине, или раздували зарево красного пламени.

«Опыт прошлого, — рассказывал Ферсман, — научил нас работать в большой и суровой дисциплине. Все обязанности и работа каждого дня назначались специальными «приказами», и иногда в сложных перипетиях странствований несколько недель такие диспозиции составлялись на большие сроки. Их исполнение было нравственною обязанностью каждого, ибо от этого зависело часто благополучие целого отряда. И надо сказать, что в сознании жизненной ответственности диспозиции исполнялись идеально, и как бы ни разыгралась непогода, но в условленный день «приказы» всегда выполнялись в условленном месте. Это вносило большую стройность в работу, но требовало часто огромного напряжения, даже самопожертвования, когда под пронизывающим дождем, при ветре, заставляющем держаться за камни, нужно было какой-либо группе пронести продовольствие через высокие хребты и через вздувшиеся от непогоды реки…»

И вот, наконец, последний глубокий перевал.

С одним из членов отряда (как правило, в горы никто никогда не уходил- один) Ферсман сам взялся осмотреть перевал и по одному из северо-восточных, довольно пологих гребней поднялся на вершину.

Дивная, все расширявшаяся панорама горных цепей увлекала путников, и, почти без остановок взбираясь на кручи, поднимались исследователи на горное плато. С небольшим грузом они легко проделали семичасовой переход, и около полуночи у их ног уже лежала долина Кукисвум. Вдали вздымались еще более грандиозные вершины с самым большим центральным плато Кукисвумчорра. Кое-где на горах дремали тучи, под лучами зимнего солнца розовели снеговые поля. А вдали, между восточными перевалами, в утренней или вечерней дымке — об этом могли сказать только часы да календарь — синели далекие Ловозерские тундры.

Путники подошли к северному краю плато и остановились у отвесной стены, уходящей ввысь на 450 метров.

Внизу, в грандиозном цирке, темнели горные озера; белые льдины плавали на их поверхности. Огромные движущиеся снеговые поля языками спускались по кручам, нависая над скалами. Взгляд приобретал непостижимую дальнозоркость. Тишина была такая, что любой шорох был слышен за сотни шагов.

Только к одиннадцати часам утра совершенно обессиленные путники вернулись к стоянке экспедиции.

Вспыхнул костер — прибежище и радость всех усталых. Путники с наслаждением подставили лицо навстречу дыму, чтобы избавиться от гнуса. Полусонные люди разбирали собранные материалы, (Несмотря на усталость, они не преминули, конечно, на обратном пути доотказа нагрузить рюкзаки.) Но находки радовали мало. В это время «дневальный», остававшийся в палатке, сообщил, что всего в получасе ходьбы в соседней лощине он видел какие-то интересные минералы. Несколько образчиков захватил с собой..

Достаточно было кинуть на минералы только беглый взгляд, чтобы забылись и усталость и бессонная ночь. Не обращая внимания на зловещий звон комаров, Ферсман и его товарищи потянулись к камням, и не было конца их удивлению. Перед ними лежали редчайшие минералы.

«Тот, кто не занимался сбором минералов, — записал на следующий день Ферсман, в свою походную тетрадку, — или поисками редких природных тел, не знает, что такое полевая работа. Это не работа геолога, который шаг за шагом картирует какую-либо местность, наблюдая ее особенности. Это скорее игра, азарт — открыть новое месторождение, это дело удачи, тонкого понимания, часто какого-то бессознательного нюха, часто дело увлечения, граничащего с некоторою долей авантюризма и страсти. И вот в этом отношении нет большего соревнования и большего увлечения, как в нашей работе, когда возвращающиеся с гор отряды делятся впечатлениями дня, хвастаются своими находками и гордятся достигнутыми результатами».

Итак, была решена еще одна задача: найден проходимый перевал в долину Хукисвум и обнаружено месторождение редких минералов. Можно спокойно поработать на жиле, вернуться с богатыми грузами на базу в Имандру. Но все это, разумеется, только для того, чтобы немедленно снова выйти в горы.

…Жара сменилась дождями. Черные тучи иногда на целый день окутывали вершины гор, но путешественники уже знали, что дожди в Хибинах так же быстро проходят, как и налетают. В дождливые дни минералоги особенно охотно совершали свои переходы. Ферсман, по его собственному признанию, даже любил непогоду в дни долгих поисковых маршрутов, когда, сгибаясь под тяжестью снаряжения и продовольствия, колонна вытягивалась в длинную молчаливую цепь. Он любил эти дни тумана и дождя, заставлявшие бороться с природой и за сухой ночлег, и за костер, и за переправу через вздувшиеся ручьи.

Место для главного становища было выбрано удачно, и уже через каких-нибудь десять дней отрады прошли все намеченные маршруты.

Эти отдельные эпизоды, разумеется, не могут дать полного представления о действительном размахе работы кубинских экспедиций Ферсмана. Достаточно сказать, что если в первое посещение Хибин, в 1920 году, маленькая группа исследователей проложила первый восьмидесятикилометровый маршрут, то в 1921 году на карте путешествий были отмечены уже маршруты общей протяженностью в 270 километров, а в 1922 году та же маленькая, но уже разбившаяся на отряды экспедиция исходила в общей сложности 1 100 километров.

Во время этих странствований было открыто около 90 месторождений редких минералов.

В 1920 году Ферсман со своими спутниками привез из Хибин 20 пудов минералогических образцов, в 1921 году — 70 пудов, в 1922 году — 96 пудов.

Экспедиции исправили старую географическую карту финляндского геолога Рамзая, составили описания дотоле никем не посещаемых мест, определили направления господствующих ветров. Попутно измерялась температура воздуха и воды.

Но об одной из этих экспедиций, а именно о третьей, можно рассказать подробнее, чем это сделал, например, в своих воспоминаниях неизменный участник всех северных походов Ферсмана профессор Куплетский.

«Помню, — рассказывал он, — как во время одного многодневного маршрута в горы нас подвела испорченная десятифунтовая банка мясных консервов, в связи с чем два дня нам пришлось питаться ягодами и грибами. Помню и первый подъем на вершину Кукисвумчорра, где нас накрыл туман и где мы вынуждены были двое суток плутать, не имея возможности спуститься вниз. Ночевали мы тогда между скалами, согреваясь собственным теплом и редкими глотками спирта, так как никакого топлива на вершине не было».

Памятный подъем!

Как уже было сказано, еще до приезда в Хибины Ферсман мечтал о посещении огромной горы, которая вздымалась в центре всего массива наподобие стола. Почему она казалась ему главной целью его исканий? Нельзя же всерьез говорить о предчувствиях! Быть может, потому, что на ней не удалось побывать никому из исследователей. Даже Рамзай, который подробно обследовал хибинские тундры, дал себе труд ступить лишь на ее западные склоны.

Обосновавшись в палатке под мохнатой елью, Ферсман с трепетным волнением изучал в бинокль подступы к этой горе, окаймленной недоступными обрывами. Только в южной ее части открывался более покатый склон, замыкаемый скалистым утесом.

«Удастся ли нам подняться на эту недоступную высоту и что она нам принесет?» — записал Ферсман в походной тетрадке.

Отдаленные временем, зная уже о том, что привлекавшая взоры Ферсмана гора оказалась гигантским, неправдоподобно богатым кладом, «окаменевшей сказкой природы», как говорил впоследствии сам герой этой повести, мы с тем большим интересом следим за тем, как приближались исследователи к своему открытию.

Нас, современников строительства Магнитогорска и Кузнецка и участников сегодняшних строек, в длинном ряду славных побед эпохи индустриализации страны неизменно привлекает своей поэтичностью и своеобразным колоритом северная апатитовая эпопея. Жители нынешнего Кировска, бывшего Хибиногорска, с детских лет привыкли видеть эти места краем электрических солнц, передового полярного земледелия, высокой индустриальной культуры. Но не лишне напомнить, сколь недавно здесь вились лишь протоптанные оленями тропки и ничто, кроме причудливых и грозных очертаний горных цирков, не отражалось на кристально-ясной поверхности глубокого озера Вудъявр.

На живописном берегу, у подножья нависших скал, стояла убогая хижина — вежа. Невдалеке — дерево с развешанными на нем сетями Около избушки — отстатки «остров. Внутри суживающегося кверху конуса жилища — очаг, незатейливое ложе для сна. Вокруг пусто. С заброшенной избушки обвалилась береста. Вот картина, открывшаяся перед экспедицией 1921 года.

Люди в стоптанных сапогах и ботинках, обмотанных мешковиной, идут дальше к холму, за которым виднеется вдали вершина Кукисвумчорра. Налево тянется мрачная пустынная долина. Как назвать ее? Долиной смерти? Нет! Долиной жизни! Экспедиция поддерживала традицию: для новых названий ущелий, гор, рек пользоваться звучными словами саами: «куэль» — рыба, «поач» — олень, «вум» — долина, «чорр» — гора, «гор» — ущелье, «иок» — река, а так как давать названия путешественникам приходилось не раз, то они и пользовались широко этими словами.

Крестили и новые минералы — это право и привилегия первооткрывателей.

Среди названий минералов встречаются имена политических деятелей, писателей, народных героев, ученых: кировит, пушкинит, чкаловит, ломоносовит, вернадскит; некоторые минералы названы по имени народов: арменит, узбекит, адыгеит. Многие минералы окрещены по месту их нахождения: уралит, мурманит, астраханит. В честь Ильменских гор названы три минерала: ильменит, ильменорутил, иттроильменит. Минералы получали названия по своему цвету: искрящийся красный рубин — от латинского слова «рубер» — «красный». Наименование красного железняка гематита произошло от греческого слова «гаматикос» — «кровавый». Прозрачный синевато-голубой аквамарин, напоминающий по окраске нежный цвет морской воды, получил название, составленное из двух латинских слов: «аква» — вода и «маре» — море.

«Бурого цвета кристаллы, обычно не более одного сантиметра в поперечнике» — так прозаически был описан минерал, который всеми участниками экспедиции, при протестах одного (кого именно, догадаться нетрудно), был назван «ферсманитом». Кроме хибинских тундр, еще точнее — горы Юкспор, этого минерала нет нигде.

О другом подобном крещении, связанном с иными походами в Карелии, поэтически рассказывает в своих воспоминаниях сам Ферсман.

Долго проблуждав по мягкому болотистому мху Карелии, Ферсман и спутник присели отдохнуть» у белоснежной жилы, растянувшейся среди темных амфиболовых сланцев. Жила, высоко вздымаясь на вершину заросшего лесом холма — вараки, уходила своими белыми ветвями в темный камень сланцевых пород. Присмотревшись внимательно к нескольким кускам полевого шпата, отколотым от скалы, Ферсман больше не смог отвести от него глаз. Это был белый, с синеватым оттенком камень, чуть просвечивающий, чистый и ровный. Он раскалывался по отдельным блестящим поверхностям, и на его гранях играл какой-то таинственный свет: нежные, синевато-зеленые, едва заметные переливы. Только изредка вспыхивали они красноватым огоньком. Обычно сплошной загадочный лунный свет заливал весь камень. И шел он откуда-то из глубины камня, — ну, так, как горит синевой Черное море в осенние вечера под Севастополем. Нежный рисунок из каких-то тонких полосочек пересекал камень в нескольких направлениях, как бы налагая таинственную решетку на исходящие из глубин лучи.

— Ну, теперь пойдем на вершину вараки, — сказал спутник, собравший достаточное количество интересовавших его образцов. — Взойдем на вершину, там полюбуемся Белым морем, закусим и домой!

Путешественники быстро поднялись на оголенную вершину вараки, «… и неожиданно увидел я свой камень, — рассказывал Ферсман, — нет, не камень, а Белое море с тем же синевато-зеленым отливом, сливавшимся с таким же синеватым горизонтом такого же серого, туманного, но искристого неба. Заходящие лучи солнца иногда поднимали из глубин какие-то красноватые огоньки; синева леса была подернута все той же полярной дымкой, без которой нет нашего Севера и его красот. Белое море отливало цветами лунного камня… или камень отражал бледно-синие глубины Белого моря?..»

Ферсман назвал найденный им полевой шпат «беломоритом» и отвез его на Петергофскую гранильную фабрику как новый поделочный камень нашей страны.

К слову сказать, неинтересные, невыразительные образцы минералов Ферсман обычно называл «собакитами». С его легкой руки этот термин широко вошел в минералогическую практику.

Но вернемся к исследователям Хибин, которые бодро шли вперед по голой равнине, прорезанной рекой с каменистым ложем. Все приближался тот пологий склон, который Ферсман облюбовал в бинокль.

Неожиданно на пригорке появилось большое стадо оленей. Путники с восторгом следили за стремительным бегом красивых животных, без малейшего страха забегавших вперед или окружавших маленькую группу. Скоро появился и владелец стада — молодой саами. Ферсман щелкал фотографическим аппаратом, не предвидя, увы, печальной участи снятых пластинок.

Вот и подъем — мягкий, покатый, поросший мхом. Предчувствовал ли кто-нибудь из путешественников, с каким нетерпением через несколько лет такие же молодые, полные жадного исследовательского азарта изыскатели будут бросаться к воронкам от динамитных взрывов, разрывающих этот зеленый покров для того, чтобы обнажить сердце горы?

Барометр показывал, что вниз уходит одна сотня метров за другой. С 600 метров начинался скалистый подъем. Цепляясь руками за выступы, путники не без труда карабкались вверх.

Еще одна скала — и путешественники на пологом склоне самого плато на высоте 900 метров.

Перед ними однообразная северная голая каменистая пустыня На протяжении многих десятков километров поверхность усеяна нагромождениями нефелинового сиенита — изверженной горной породы, отдаленно напоминающей гранит. Нигде не видно ни одного зеленого листика, нет даже мха, чтобы разложить костер, нет воды — где-то внизу, глубоко между камнями слышится журчание недосягаемых ручейков.

Сильные порывы ветра приносили холодное влажное дыхание Белого моря — «Южного Белого моря», как иронизировали, зябко поводя плечами, участники экспедиции. Они гораздо больше любили северные ветры, морозную погоду, может быть, со снегом и инеем, но зато с яркими лучами северного солнца.

Лагерь был разбит под прикрытием громадного камня, невдалеке от небольшого снегового поля, где можно было достать воду. Становилось все холодней, сильный ветер рвал палатку.

Наступило сырое, неприветливое утро. В десяти шагах фигура человека исчезала; бешено мчались тучи, ветер сбивал с ног.

Медленно и осторожно исследователи пробирались вдоль восточных склонов горы. Здесь путь был особенно тяжел: на преодоление каких-нибудь двух-трех километров приходилось тратить многие часы. Но опыт горных переходов подсказывал, что торопиться нельзя. При перескакивании с камня на камень, как ни странно, «больше всего устают не ноги, а голова, напряженное внимание притупляется, глаза начинают болеть и теряется уверенность в шаге», — это наблюдение принадлежит Ферсману. В таких случаях необходимо устроить отдых, ибо не только сломанная нога, но и вытянутое сухожилие у одного члена экспедиции грозит опасностью и даже гибелью всему отряду.

Четырехсотметровые пропасти открывались под ногами. Временами ветер вырывал клочья тумана, образуя в глубине ущелья как бы окна. С обрывов нависали массы снега, на снежных карнизах черными зловещими пятнами темнели глыбы обвалов.

Но в этой каменистой пустыне на каждом шагу открывались несказанные сокровища: поля рассыпавшихся жил с редкими и редчайшими минералами. Как трудно их собирать окоченевшими руками на ветру и дожде, да еще завертывать в бумагу! Но Ферсман был неумолим.

Уже темнело, а обрыву, который тянулся вправо, не видно было конца.

Ферсман повернул отряд обратно — теперь уже приходилось бороться с противным ветром. Туман сменился мелким дождем. С компасом в руках Ферсман следил по часам за движением своей маленькой группы, присматриваясь к обрывам и стараясь узнать контуры той глубокой расщелины, от которой, как он помнил, надо было сделать резкий поворот.

Но обрыв сменялся крутым каменистым скатом, за ним следовал новый скалистый обрыв. Ферсман начинал понимать, что потерял направление.

«Кто не знает в экспедиции этих жутких минут, когда так отчетливо сознаешь всю ответственность, которая лежит на тебе за твоих спутников, когда так необходимо полное спокойствие и хладнокровие, — записывал он через несколько часов на привале. — Надо остановиться, сесть и подумать, надо учесть скорость хода, принять во внимание все мелочи пути».

Вот, наконец, и желанный лагерь — камень. Можно согреться спиртом, которого, однако, не так много.

Путешественники промокли насквозь. Почти окоченевшие, забрались они под брезент, стараясь согреть друг друга. Все вокруг мокро и сыро. Погибли фотопластинки. С трудом удается сохранить сухим коробок спичек.

К рассвету ветер ослабел, вместо дождя появились густые клубы быстро мчащегося тумана. Измученные долгими переходами, путники укладывали свои находки. В молчании, с тяжелыми, промокшими мешками на спине шли они на поиски места подъема.

Но к самому концу тяжелого пути, у последних скал, им неожиданно улыбнулось счастье.

Когда в разрывах туч проглянули несмелые лучи солнца, в каменистой осыпи и в самих скалах Ферсман заметил совершенно неизвестные на Севере жилы зеленого апатита…

«Какое богатство? Какое прекрасное открытие!..»— этими горячими словами Ферсман отметил в путевой книжке неожиданную находку.

Апатит?..

Желтоватые с прозеленью шестигранные кристаллы этого минерала лежали под стеклом в одной из витрин Минералогического музея. Больше ста двадцати пяти лет назад апатит был впервые обнаружен в России. Он обладал удивительным свойством — непостоянством формы и окраски; почти бесцветный, прозрачный — он походил на кварц; зеленоватый или с голубизной — напоминал аквамарин. Иногда розоватая желтизна придавала ему сходство с драгоценным камнем фенакитом. Встречались крупные кристаллы — до десяти сантиметров толщиной, но обычно это была рассыпчатая мелкозернистая порода или трудноотличимая от известняка масса. Странный минерал непостоянством своего внешнего вида вводил в заблуждение ученых. Его путали с другими минералами, принимали за драгоценный камень; удивительный обманщик получил имя, которое заслужил: «апатит», от греческого «апатио», что значит «обманчивый». Апатит изредка встречался Ферсману в Ильменских копях в виде зеленовато-желтых кристаллов, поблескивавших в пегматитовых жилах.

Но здесь, в хибинских тундрах, под ногами лежали апатитовые валуны, глыбы, которые едва можно было сдвинуть с места.

Непосвященному эти крупные зеленоватые камни не могли внушить представления о чем-то необычайном. Если спросить жителя города, на что они пригодны, он ответил бы: мостить улицы.

Кстати, именно такой совет дала одна заграничная фирма, которой отправили на исследование образцы вновь найденных хибинских апатитов. Впрочем, она очень быстро поняла, что просчиталась, и стала исправно закупать апатит, используя его уже по прямому назначению: для переработки в высококачественное удобрение.

Яркими и памятными страницами хибинских путешествий были «беседы под елями» — беседы на биваке, который обычно разбивали под прикрытием их широких хвойных лап, непроницаемых для дождя. Подставляя лицо под струйки дыма, спасавшего от комаров, забивавших глаза, нос, уши, путешественники обменивались впечатлениями.

Один из молодых геологов предложил друзьям представить себе курс минералогии, составленный жителем Хибинских тундр, отрезанных от всего окружающего мира, наподобие одной из тех воображаемых стран, по которым путешествовал Гулливер.

— В основе этой минералогии находились бы серые сиениты, а к самым редчайшим диковинам природы были бы отнесены глина, кварц и известняк… — начал геолог.

Всем понравилась эта мысль. Собеседники дали волю фантазии. В остроумной форме каждый изложил рассказ о причудливых дарах природы этого необычайного края, которые довелось обнаружить ему в границах своей специальности. Так появлялись беглые контуры полусказочной страны Ловозерии, ожидающей своего летописца.

Здесь, на оголенной почве, в морозное утро вырастали удивительной красоты ледяные стебельки — морозные цветы; березы и ели на небольших высотах привыкали стлаться по земле; среди оголенных массивов, разрушаемых, повидимому, лишь ветром и морозом, залегал загадочного происхождения пласт, образовавшийся из осадков кремневых скорлупок диатомовых водорослей. Откуда взялись эти жители теплых вод в царстве древних гнейсов и кристаллических сланцев, в краю извечных снегов?

Повертывая в руке облюбованный им минерал, не сводя с него глаз, Ферсман импровизировал его геохимическую историю. Постепенно из этих рассказов складывалась картина образования северных — и не только северных — массивов.

Ферсман рассказывал молодежи о крупном мыслителе-революционере и широко образованном ученом-географе Кропоткине, который раскрыл тайну ледников, покрывавших еще так недавно, всего два-три тысячелетия назад, север России.

Молодые геологи с воодушевлением слушали Ферсмана. Молодежи всегда импонирует смелость, а он осмеливался на основании обломков найденных им камней восстанавливать величественную картину происхождения горных цепей.

В период длительного покоя, который тянулся от каменноугольной эры до первых наступлений ледников, мощные волны поверхностных разрушений смывали покров, сковывавший погребенный в нем массив. Следы этих процессов можно встретить в изобилии по всему северо-востоку России, даже за Вологдой. Могучие ледники, наступавшие с запада, далеко разнесли валуны щелочных пород Хибинских гор.

А когда сошли девственные льды, под ними открылся современный ландшафт Хибинских хребтов в их прекрасной, как выражался Ферсман, «химической неприкосновенности». Действительно, это был настоящий природный минералогический заповедник. Химического выветривания здесь почти не происходило, и только мороз и вода вели свою грандиозную работу по измельчению минералов.

Какова же современная судьба этих кряжей? Где под лесными покровами тайги таятся плоды наиболее интересных химических процессов?

Пользуясь, как он говорил, «молотком и знанием», Ферсман отваживался предсказывать некоторые возможные открытия.

Несколько удачных находок, оправдавших эти предсказания, заставили Ферсмана существенно исправить по существу свою первую запись, посвященную искательской удаче. «…В поисках минералов, — писал он, в известной мере опровергая предшествующее собственное высказывание на этот счет, — играет роль не только увлечение, азарт, удача или «фарт», как говорят искатели золота на Урале. Нет, поиски минералов связаны с глубоким, часто инстинктивным, пониманием природы, умением по мелким признакам догадаться о том, что можно найти, по изменению зерна породы во-время заподозрить возможность жилы, по изменению окраски предположить скопления цеолитов, по обломку сообразить, где должно быть коренное место. Тонкая наблюдательность естествоиспытателя и большой опыт нужны в этом деле, и не все делаются хорошими искателями, и не всем «везет».

Хибинские тундры явились той первой «изыскательской лабораторией», которая позволила Ферсману глубже понять процессы, преобразующие лик Земли. Здесь он пришел к новым своим конкретным геохимическим обобщениям. В дальнейшем ему особенно тщательно довелось изучить один из этих процессов, тот, который привел к образованию так называемых пегматитовых жил. Эти жилы образуются на завершающих стадиях кристаллизации магмы. Уже выделились основные виды минералов, уже остывающие расплавы обеднены элементами, ушедшими на их построение. Но именно поэтому расплавы богаче другими элементами, которые из них еще не выпали. «Остаточный» расплав резко отличается от первоначального, в особенности по богатству различными газами. Его кристаллизация приводит к образованию особых пород — пегматитов, сложенных обычно очень крупными кристаллами палевого шпата, кварца, слюды и других, более редких минералов.

Ферсман ярко живописал в своих работах, как остаточный расплав гранитов, обогащенных летучими составными частями, как бы выдавливается из остывающей магмы на окраины вулканического очага. В этих потоках — будущих жилах — образуются ценные редкие минералы.

В своем многократно переиздававшемся труде «Пегматиты» Ферсман разобрал многочисленные типы пегматитовых жил, расположил их в определенном порядке по особенностям минералогического состава, по убывающей температуре образования и указал на промышленное значение каждого из выделенных типов. Его идеи до сих пор являются руководящими для исследователей пегматитовых жил; они направляют работу теоретиков и практиков и обычно приводят к хорошим результатам.

Хибинские раздумья толкали Ферсмана к тем его работав, которые впоследствии определили закономерности пространственного распространения минералов и химических элементов. Пользуясь таблицей Менделеева, он смог уточнить геохимическую классификацию элементов, над которой работал вместе с Вернадским, и исчерпывающе доказать, что естественные сочетания элементов основных и средних геохимических пород занимают верхнее поле развернутой таблицы элементов, пегматиты — нижнее левое, а элементы сульфидных жил — нижнее правое поле.

Работы в Хибинах положили также начало исследованию главнейших химических процессов, которые определяют основные линии распределения элементов в земной коре.

Все эти стройные картины геохимических процессов, происходящих на нашей планете, не могли возникнуть, как Афродита из пены, из игры воображения ученого. В основе их лежали десятки кропотливых исследований. Обобщения подкреплялись сотнями пудов образцов, которые самоотверженные изыскатели на своих плечах приносили с гор, перетаскивали через болота полярных тундр. За ними стояли десятки лабораторных анализов, многолетние размышления над тщательно подобранными коллекциями, собранными не для того, чтобы поражать глаз игрой самоцветов, а чтобы шаг за шагом раскрывать историю, а следовательно, и сегодняшний день земной коры.

Но спутники Ферсмана — настойчивая молодежь — первые питомцы советских вузов, убежденные в том, что знание есть оружие революции, — с нетерпением заглядывали вперед и задавались вопросом о практических результатах теоретических обобщений.

Нужно сказать, что ответы Ферсмана в то время не могли целиком удовлетворить его молодых друзей; и происходило это не потому, что его спутники были слишком нетерпеливы, а потому, что он сам еще не успел проникнуться тем огнем созидательного, творческого энтузиазма, пониманием важности выполняемой задачи для дела социалистического строительства, без которого не могли бы решить в сказочно короткие сроки свои грандиозные задачи строители Днепрогэса, Магнитогорска, Кузнецка. Тем творческим энтузиазмом, который продолжает жить в сердцах участников строек наших дней.

Но нужно отдать должное: Ферсман все же быстро оценил по достоинству, хотя и не в том масштабе, в каком она этого заслуживала, самую важную свою хибинскую находку — находку апатита.

Комариное время окончилось, и оленьи стада спустились с верхней тундры в низину, чтобы подкормиться ягелем. Молодой саами Алексей пригнал веселые оленьи стада к устью реки. Ферсман радовался, наблюдая, как маленькая собачка Алексея с поразительной ловкостью собирала оленей в кучу, не давая им разбрестись. Появление саами с оленями означало, что экспедиции удастся вывезти все собранные ею коллекции.

Без малейшего усилия Алексей набрасывал легкий аркан на рога любого оленя. Хрупкая спина животного не выдерживает большого груза, олень поднимает только два — два с половиной пуда камней. Равные ноши камней тщательно отвешивались безменом. Мешки плотно закреплялись на спине животного. Четырех оленей связывали гуськом, и каждый участник экспедиции таким образом мог сопровождать караван с грузом около 10 пудов.

Вести оленей с непривычки было нелегко. Вначале они идут очень быстро, им ничего не стоит подняться по крутому откосу или перепрыгнуть через бурный, поток; вначале скорее они ведут своего проводника, ему приходится думать лишь о том, чтобы не запутать свой караван между деревьями. Однако через два-три часа хода олени устают. Затем они уже начинают упираться, их приходится тащить. Но все-таки перевозка минералов на оленях очень нравилась Ферсману: олень идет плавно, мешки почти не шевелятся.

Осень овладевала природой. Вершины гор были уже покрыты густым снегом. На фоне темнозеленых елей выделялись желтые березы. Дрожащий, переливающийся фиолетовый свет северного сияния, озарявший дикий горный ландшафт, — последние впечатления последних дней работы на Севере в 1923 году. Им были посвящены заключительные строки книги очерков Ферсмана о научной экспедиции в Центральной Лапландии, законченной после четвертого года работы, исключительно тяжелого, но отмеченного блестящими результатами.

В бурю последняя паотия оленей подошла к полотну железной дороги. Все население крохотного поселка сбежалось смотреть на людей, проживших полтора месяца в страшных пустынных горах. Путников никто не узнавал, так они заросли, исхудали и загорели.

Уже в Петрограде, составляя цветную карту своих минералогических открытий, Ферсман и его друзья для обозначения апатитов избрали золотую звездочку. Они сделали это не потому, что предвидели ни с чем не сравнимую ценность своей находки, а лишь желая подчеркнуть крайнюю редкость этой минералогической диковинки.

В 1924 году были выпущены очерки А. Е. Ферсмана «Три года за Полярным кругом», где он отмечал «огромный интерес для удобрения» обнаруженных его экспедицией апатитовых жил. Но и в то время он не подозревал еще, какая жестокая борьба развернется вокруг этой проблемы, как много силы потребует подтверждение этого первого открытия, и — что самое главное, — он еще не вполне был готов к собственному активному участию в этой борьбе