Ферсман

XII. ЕСЛИ НЕТ ГОРОДОВ — НАДО ИХ СТРОИТЬ

Пришло время двигать армию, пускать в ход новые силы и новое оружие, наступать широким фронтом и планомерно. Все это было сделано Коммунистической партией, наметившей величественную программу строительства социализма в СCCP. Одним из звеньев социалистического наступления эпохи первых пятилеток в промышленности и борьбы за повышение урожайности социалистических полей явилось освоение Севера и, в частности, залежей «камня плодородия» — апатита — в Хибинах.

Партия оценила огромное общественное значение хибинской проблемы и поручила ленинградской партийной организации возглавить работу по освоению Кольского полуострова.

При участии Сергея Мироновича Кирова был составлен блестящий и смелый план освоения Советского Севера. В него входила не только проблема апатитов или какой-либо другой отрасли промышленности и сельского хозяйства. Это был монолитный комплекс хозяйственных и политических мероприятий по превращению Севера дикого в Север культурный, социалистический. Сергей Миронович полюбил это мглистое серое море с его туманами, эти бедные с виду северные земли, таившие в себе несметные богатства.

Кабинет Кирова в Смольном не случайно напоминал научную лабораторию или техническую выставку. На большом столе здесь всегда можно было найти образцы осваиваемых ленинградскими заводами изделий, новых сортов льна, пшеницы и выведенных для Севера сортов овощей, — наконец, вещественные примеры технического брака: для очередной проборки хозяйственников.

«Он интересовался торфом, сельским хозяйством, ширпотребом, кинематографией, — писал Всеволод Вишневский, — и это не был интерес спорадический и разнообразный, это был широкий, могучий охват жизни, жизни, которая вся насквозь была родной. За эту жизнь Киров заплатил своими одинокими сиротскими слезами в далекой юности, за эту жизнь он заплатил годами тюрьмы, потерей многих товарищей в боях, за эту жизнь он заплатил лишениями, бессонными ночами, сединой… Киров постигал, впитывал в себя культуру мира. Он шел к вершинам человеческой мысли».

Когда ему жаловались на трудности и приводили доводы в доказательство невозможности выполнения заданий в установленный срок или заявляли об их технической невыполнимости вообще, Киров отвечал: «Не знаю, как технически, но по-коммунистически это может и должно быть сделано!»

Несмотря на все усилия Ферсмана и Эйхфельда, глухая стена недоверия, искусственно возводимая вражескими руками вокруг апатитов до 1928 года, все еще не была разрушена. Когда в июле этого года Михаил Павлович Фивег — молодой научный сотрудник института удобрений, впоследствии многолетний энтузиаст, участник большой работы по освоению Хибин, — обратился в партийное бюро и дирекцию института с просьбой командировать его в Хибины, весьма высокопоставленные деятели долго отговаривали его от этого «безумного шага». «Апатиты — ничего не стоящая вещь», — говорили они. Он все-таки поехал в Хибины со своей женой, гидротехником. А вернувшись, сказал: «Только сейчас я узнал, что такое апатиты».

Вмешательство С. М. Кирова в работу по освоению Севера было вмешательством партии, и оно не могло не быть решающим.

17 марта 1929 года при Ленинградском областном совете народного хозяйства была создана Апатито-нефелиновая комиссия. В подборе ее участников С. М. Киров принял самое непосредственное участие. Он внимательно следил за всеми ее протоколами и направлял ее работу.

«Именно тогда мне впервые пришлось встретиться с Сергеем Мироновичем, — рассказывал впоследствии Ферсман. — Я, помню, ему докладывал подробно свои соображения и свои планы использования апатитов».

Попав в орбиту внимания партии, проблема апатитов и Хибин, по существу, получила путевку в жизнь.

Уже через месяц после создания ленинградской Апатито-нефелиновой комиссии — 29 апреля 1929 года — был решен вопрос о строительстве автомобильной дороги, которая должна была заменить вьючную тропу от разъезда Белая до апатитовых месторождений.

«Молчит даже старый геологический комитет», — торжествующе писал Ферсман, радостно переживавший все эти события. Однако враги не молчали и не сдавались. В качестве пробного шара в печати появилась заметка «от мурманского корреспондента», в которой средства на постройку дороги в тундре объявлялись «выброшенными». Удар был замаскирован. Официальной целью нападок явилась Апатито-нефелиновая комиссия, но ответ Кирова на эти выпады не замедлил: в сентябре 1929 года первый этап работ по промышленному освоению месторождения апатитов был закреплен решением правительства о немедленном создании в районе будущего рудника железнодорожного узла.

Из средств областного хозяйства на разведочные работы было выделено сразу же 200 тысяч рублей, но Киров немедленно добился того, чтобы дальнейшее финансирование их принял на себя Высший Совет Народного Хозяйства. Большому кораблю — большое плавание! Киров мыслил масштабами всего развернувшегося в стране могучего движения за социалистическую перестройку советской деревни.

На дверях барака у разъезда Белая появилась наскоро написанная чернилами вывеска: «Леноблсовнархоз. Апнефком».

Полевой штаб северного наступления приступил к работе.

Был немедленно решен вопрос об организации промышленных разведок на апатиты. Такое подробное геологическое освещение месторождения исключительно важно; пренебрегать им — это все равно-, что строить огромное здание, не испытав грунтов, на которых оно должно покоиться.

Это ответственное дело было поручено коллективу молодежи из Научного института удобрений, который, кстати сказать, вскоре блестяще справился и с химической переработкой апатитов, а эта победа имела далеко идущие последствия.

Группу молодых изыскателей, возглавляли только что упомянутый Фивег и Григорий Степанович Пронченко, бывший токарь по металлу, кончавший одновременно, в духе того бурного времени, аспирантуру в Научном институте удобрений и Горную академию.

Тот перелом; о котором: говорил Ферсман в своей статье, посвященной; десятилетию советской власти, тот поворот ученых к решению актуальных жизненно важных проблем, наряду с проблемами теоретическими, не мог произойти сам собой только за счет перестройки незначительных количественно кадров старой интеллигенции.

«В среду ученого мира, до войны столь чуждого экономическим проблемам, — констатировал Ферсман, — для которого столь часто термин прикладной науки как чего-то грязного противополагается термину науки «чистой», в этой самой среде за истекшие десять лет создались новые силы, охватившие и создавшие те многочисленные подходы, которые мы сейчас имеем в области изучения производительных сил. Сейчас на громадной проделанной работе, на несомненно многочисленных ошибках стали создаваться новые кадры научных работников, правильно, по-новому понимающих новые задачи изучения целых территорий во всей совокупности их природных богатств и изучения отдельных природных ресурсов. Достаточно указать, что во многих экспедициях, например Якутской и Казахской, работают сейчас сотни молодежи, воспитанной в этих научных традициях».

Молодые изыскатели были представителями этого нового поколения ученых.

Нужно рассказать о том, как эта молодежь помогла Ферсману в Хибинах.

О начале изыскательских работ мы узнаем из лаконичных записей дневника Г. С. Пронченко:

«Петрозаводск. Кемь. Кандалакша. Становилось холодно. Кругом же все время светло. Ночи не было. Солнце стояло высоко. Оно вовсе не заходило за горизонт. Двухминутная остановка — разъезд Белая. Разведчики оставили поезд. Куда ни оглянись — горелый лес. Но ведь и лес тут не тот: ни птиц, ни цветов, ни шума лесного. Жилья почти не видно. Единственное сооружение, сделанное руками человека, — маленький, вросший в землю, старый бревенчатый железнодорожный барак… Редко ему приходилось встречать так много незнакомых пассажиров».

Это в июне 1929 года на разъезд Белая прибыла первая партия — восемнадцать геологов и рабочих во главе с Фивегом. Но эти разведчики были уже авангардным отрядом первой пятилетки. Когда они только собирались в Хибины, Совнарком СССР принял специальное решение о химизации народного хозяйства. В этом решении говорилось:

«Современная химия… являющаяся непосредственной основой социалистического преобразования сельского хозяйства, по праву выдвигается вперед, как один из решающих факторов индустриализации народного хозяйства».

Воля партии была выражена правительственным законом, и они были его исполнителями.

Через некоторое время к месту, где начали работать молодые энтузиасты, сыгравшие в борьбе за апатит большую роль, со станции Имандра пробирался еще один маленький отряд изыскателей во главе с геологом Д И. Щербаковым, заменившим заболевшего Ферсмана. Ему было поручено отыскать подходящее место для закладки первого здания будущей базы Академии наук в горах Умптека.

После долгих блужданий, красочно описанных присоединившимся к этой группе корреспондентом «Комсомольской правды», Д. И. Щербаков остановился на очаровательном местечке, радовавшем глаз. Он знал желание Ферсмана — видеть базу стоящей в широкой пустынной долине у озера Вудъявр, где нижние склоны горы поросли густыми елями, рядом шумели ручьи и на берегу некогда стояла одинокая лопарская вежа…

«Перейдя вброд несколько рек и болот, к заходу солнца мы услыхали гул взрывов, — передавал свои торопливые впечатления читателям газеты корреспондент. — Последние лучи осветили высоченные горы, и в облаках загорелась яркая, желтая точка.

— Кукисвумчорр, — голосом лектора картинной галереи объявил Щербаков. — А на вершине — буровая вышка.

Не прошло и часа, как на другом берегу болота между скалами замелькали палатки и бараки. Совсем близко послышалась человеческая речь. И сразу развернулся Апатитовый городок.

Дома, люди, грохот взрывов… Оглушенные кипящей жизнью, мы застыли на месте. Вокруг сновали рабочие. Из бараков шли бурильщики, лошади везли камни. И опять рядом взрыв. Ветер рвет полотнища лозунгов. Нас ведут мимо сруба «Астрорадиопункт» в первый барак, где у телефона надрывается инженер.

— Алло! Апатитовый городок!

Нас окружает толпа мужественных, бородатых людей в полушубках. Они напирают на дощатый стол, перебивают друг друга.

— Что слышно в Москве? Какие новости в Ленинграде?

Черные бородищи… Но голоса подозрительно звонки. Кто-то зажигает лампу, и мигом происходит чудесное превращение.

Тут нет ни одного старика. Юношеские веселые лица. Они хохочут, заметив наше смущение, и по очереди представляются…

— Московский межевой институт…

— Московская горная академия…

— Институт удобрений…

— Ленинградский политехнический…»

…Еще не прошло и ста дней, как инженеры и студенты пришли в долину Лопарскую к подножью горы Кукисвумчорр.

Первому бараку, который они построили, не было восьмидесяти дней от роду.

Когда они пришли сюда, долина была так же пустынна, как и тогда, когда во мхах были найдены коренные выходы апатитов, когда была определена затем огромность их залегания; как и тогда, когда Ферсман безуспешно пытался протестовать против издевательски нищенских кредитов на экспедиционную работу, не подозревая в этом предательского удара кучки вредителей, отлично оценивших клад, скрытый в тундре, и решивших преградить стране путь к нему.

Но вопреки всему волею партии в пустынной долине засверкали белые пятна палаток и прогрохотали первые взрывы.

Взглянем же глазами очевидца на тусклое предутреннее солнце Хибин — солнце тысяча девятьсот двадцать девятого года. Оно алеет на сизом небе расплывчатым бронзовым пятном, огромное, похожее на раннюю луну.

По земле тянутся пышные волны тумана.

Где-то далеко, едва слышно проголосила сирена.

Кукисвумчорр, покрытый мхом, похож на линялую медвежью шкуру, изрезанную глубокими морщинами. На ней виден рой движущихся точек. Это люди, едва различимые в туманной дали. Еле заметен рой этих точек, рассеянных по пустынному и нескончаемому хребту. А все-таки они разнесут, разгрызут эту гору!

Тысячелетиями возвышалось над долиной это грандиозное, но недоступное чудище. Но вот люди осмелились, берут у него все, что им надо.

«То, что видит глаз, — читаем мы в корреспонденциях из Хибин, опубликованных в комсомольской газете, — в первую минуту просто непостижимо уму и сознанию. Кажется, один порыв ветра и вся эта легкая горсть смельчаков будет снесена… У подножья Кукисвумчорр а человек проникается гордостью за человека».

Что же делают люди на трехсотметровых склонах гор?

Они прокладывают узкие желобки, словно для стока воды. Из глубины каждого желобка они берут породу для лабораторных проб. В лаборатории эти пробы исследуют, выясняя качество минерала на различных высотах.

Это медленная, кропотливая, но совершенно необходимая работа.

Апатит лежит здесь местами прямо на поверхности — стоит содрать мох, и он под ногами. Но это ведь не поиски минералов для коллекции. Нужно Знать, на какое количество сырья может рассчитывать промышленность, когда она возникнет в этом диком крае. А она должна возникнуть! В это верит сейчас уже каждый лаборант, каждый бурильщик шпуров — отверстий, в которые закладывается взрывчатка. С помощью динамита разведочные канавы прокладываются в теле горы.

Свисток. Горняки рассыпаются по сторонам. Подрывник прокладывает к патрону огнепроводный шнур, поджигает его и быстро убегает. Две минуты горения шнура — две минуты жуткой тишины, и вдруг глухой удар, в небо летят глыбы камня и с грохотом осыпаются по горам. Горное эхо стонет в кольце гор. Рабочие быстро сходятся к вырванному в камнях углублению. А эхо все еще жалобно урчит, стихая вдали…

На дне проложенной взрывом канавы, в образцах породы, — в корнях, добытых бурильным станком с глубины в десятки, а затем и в сотню метров, — одна и та же картина. Зеленовато-серый хрупкий камень. Апатито-нефелиновая порода.

По всему склону апатит залегает неслыханно громадной толщей…

История Хибин хранит память о сотнях людей, покорявших своим самоотверженным трудом суровую природу. Скромные подвиги этих строителей, разведчиков, горняков-проводников и воплотителей достижений передовой науки в этих краях поражали воображение ученого. Одна из самых ярких фигур хибинской эпопеи — Григорий Пронченко, первый секретарь партячейки Хибин, непоколебимый энтузиаст, простой и в то же время большой советский человек.

Он давно погиб смертью храбрых, спасая людей поселка, засыпанного снежным обвалом. Он ушел в разведку на лыжах. Сорвавшаяся лавина погребла и его вместе с некоторыми другими смельчаками.

Пронченко нет, но живы его дневники, его горячие, непосредственные юношеские записи — они хранятся в Кировском музее. Стоит поднять их, развернуть — и они снова заговорят…

«Всегда веселый, оживленный, несколько беспокойный и с отрывочной речью, но всегда горящий и большевистски настойчивый» — таким встает Пронченко со страниц воспоминаний самого А. Е. Ферсмана.

«Где нужна была новая, смелая мысль, — писал Александр Евгеньевич, — где надо было проложить новые пути, там был Пронченко; закладывались ли штольни Юкспора с его обрывами, надо ли было итти таежным путем на Иону, нужно ли проверить партию в Ловозере и на самолете слетать в Сейтъявр, — всюду первым был Пронченко, не успевавший даже записывать свои наблюдения, всегда простой, искренний товарищ, новый человек новой страны».

О железную, большевистскую настойчивость, пламенный энтузиазм таких людей, как Пронченко и его товарищи, — первых пионеров Заполярья, первых строителей Кировска, — разбились вражеские замыслы еще до того, как сами враги были разоблачены, обезврежены и изъяты. Эти люди — советские люди — покорили Хибины. Они не дали припрятать Хибины для иноземных хозяев! Не удалось врагам даже ненадолго лишить живительного фосфорного корма социалистические колхозные поля!

В начале сентября, когда определились первые результаты углубленной геологической разведки и нужно было подытожить все материалы, оценить все трудности, предложить окончательное решение, научный штаб должен был разработать план грядущих боев. Это ответственное и сложное поручение Киров возложил на Ферсмана. Во главе Апатито-нефелиновой комиссий он должен был поехать в Хибины и выводы из ознакомления с работами на месте доложить непосредственно Сергею Мироновичу.

«Киров тут же вырвал несколько листков из блокнота и набросал на них фамилии тех работников, которые, по его мнению, обязательно должны были принять участие в работах комиссии», — вспоминал Ферсман.

Оказанное Ферсману доверие было высоким доверием партии.

В бараке, пахнувшем свежим сосновым лесом, собрались «первооткрыватели.» Хибин, участника ранних экспедиций — Лабунцов, Куплетский, Влодавец, представлявший и Институт по изучению Севера, экономист Соловьянов, много сделавший впоследствии для превращения апатитов в серьезную доходную статью советского экспорта и для продвижения их на суперфосфатные заводы[58], — он приехал сюда с полномочиями областного отдела народного хозяйства. Научный институт удобрений был представлен Фивегом. Были здесь и старые друзья: Эйхфельд — от Опытной хибинской станции и молодой энтузиаст — секретарь ячейки ВКП(б) Апатитового поселка Пронченко. Было здесь много других молодых пионеров нового края, докладывавших комиссии о работе геологоразведочных партий, о гидротехнических изысканиях на реке Белой, изысканиях по постройке железнодорожной ветки, опытах по обогащению апатитовой породы…

«Ферсман с подъемом вел совещание», — записывал Пронченко в своем дневнике.

Здесь, как везде и всегда, шла борьба нарождающегося и победоносного нового со старым, отживающим. Но там, где недавно еще терпели поражения разъединенные отряды, — там победила организованная армия строителей первой пятилетки.

Листая ломкие» пожелтевшие страницы «Хибиногорского рабочего», я наткнулся на безыменные воспоминания одного из участников совещания в Апатитовом поселке. Позже мне удалось выяснить, что они принадлежат тому же И. Г. Эйхфельду.

«Ферсман развивал целый ряд идей о дальнейшей работе, — рассказывал он. — Подошли мы к сметам: на железнодорожное строительство столько-то, на жилищное строительство столько-то, на разведки столько-то, на исследовательские работы столько-то и дошли таким образом до 12 миллионов рублей. Судили, рядили, а сумма все увеличивалась и увеличивалась. Присутствовал здесь же инженер Наркомпути по фамилии Лемониус[59]. Мы его прозвали «Апельсиниус». Он был воспитанным и выдержанным путейцем, у которого все всегда было вычислено с точностью до сотых и тысячных.

«Фантазии» Ферсмана казались ему настолько несбыточными, что он все время фыркал. А когда объявили перерыв, он подошел ко мне и сказал: «Это чорт знает что такое! Это не заседание, а оперетта». Я говорю: «В чем дело?» А он: «Александр Евгеньевич ведет себя невозможно! Ну какой человек поверит, что на такие дела дадут деньги? Нет, это не деловое заседание, а оперетта, никак не иначе. Я к таким вещам не привык»[60].

Через год в Берлине некий профессор Крюгель с нарочитой небрежностью обронил на научной конференции по туковым удобрениям фразу, относившуюся к тому же самому предмету, которая была предназначена для повторения всей буржуазной печатью: «От гордых надежд Советов останется очень мало, потому что климат местности, где встречаются залежи апатита, чрезвычайно неблагоприятен и люди там едва-едва могут жить…»

Но ни маловерам, ни оппортунистам и вредителям, ни их иностранным вдохновителям не удалось сорвать развертывание строительства в Хибинах.

Вскоре решением правительства был создан специальный всесоюзный трест «Апатит», и это было большой организационной победой хибинских энтузиастов.

После возвращения из Апатитового поселка Ферсман доложил областному комитету партии выводы комиссии, и Сергей Миронович Киров, как рассказывал впоследствии Ферсман, «занял совершенно определенную позицию о необходимости форсирования дела».

«В то время было еще неясно, — писал Ферсман, — можно ли и нужно ли создавать на Кольском полуострове крупную промышленность или следует ограничиться организацией в Хибинах добычи сырья и транспорта его в Ленинград. Недостаточное знание Севера, — честно признавался он, — заставляло скорее склоняться в сторону переноса самой промышленности на юг. Даже решение Совнаркома о проведении железной дороги к руднику еще не могло поколебать сомнения и неверия в Север и его возможности. Было решительное и определенное мнение С М. Кирова, который не только высказался за хозяйственное овладение краем, но и принял ряд шагов к укреплению вновь организованного треста крупными и сильными энергичными работниками Ленинграда».

Тотчас после этой беседы С. М. Киров вызвал к себе специалистов по горным разработкам и строительству рудников. «В сентябре 1929 года я разговаривал с Сергеем Мироновичем, — вспоминал опытный горный инженер П. Н. Владимиров, назначенный вскоре главным инженером апатитового рудника, — который спрашивал меня, как старого горняка, можно ли пустить апатитовый рудник…»[61] Даже видавший виды горняк был поражен этим разворотом событий.

А в ночь под Новый год Киров сам приехал на апатиты.

«Приезд ею взволновал нас, — рассказывал об этом Пронченко. — Мы понимали, что приезд Сергея Мироновича должен решить судьбу того дела, ради которого геологоразведочные партии бились в тундре год за годом…»[62].

Целый день 31 декабря 1929 года прошел в томительном ожидании. Бушевала сильная пурга, каждую минуту кто-нибудь из зимовщиков выбегал из барака посмотреть, не показались ли сани. Ветер каждый раз пользовался этим для того, чтобы зашвырнуть в помещение ворох колючей снежной пыли.

Киров приехал в час ночи. Весь в снегу, вошел он в барак и весело со всеми поздоровался. Он выглядел усталым после долгого блуждания по снегу. Зимовщики стали стаскивать с него шубу, спрашивали, не замерз ли он, не хочет ли отдохнуть после долгого и утомительного пути, но он только улыбнулся и после короткого чаепития сразу назначил долгожданное совещание.

Совещание длилось всю ночь. Сергей Миронович сидел на грубой скамье, подпирая кулаком подбородок, и внимательно слушал выступавших. Сам он взял слово, только выслушав всех.

«Простота его речи очень поразила нас, — рассказывал Пронченко. — Она как-то особенно хорошо вязалась со всем его скромным обликом. Каждое его слово и мысль были пропитаны железной логикой, логикой большевика».

Работники маленькой поисковой партии, казавшейся такой заброшенной в снегу, в горах, затаив дыхание, слушали сообщение Кирова. Делу, которым они жили, о котором говорили ежедневно, вернее, еженощно, потому что на колючем ветру не удавалось разговаривать, а они старались не терять ни одного дня для работы, — партия придавала особое значение. Апатитовая промышленность была делом новым не только для Советского Союза, но и для всего мира. Здесь приходилось прокладывать путь по целине.

Киров подробно разобрал все сомнения, рассмотрел все трудности, «перед которыми, — как рассказывал Пронченко, — многие пасовали». «Он предложил нам немедленно связаться с заводами-потребителями, дал твердую установку на постройку железной дороги от мурманской магистрали до месторождения… советовал нам почаще устраивать научно-технические дискуссии среди специалистов, обещал прислать подкрепление в виде отряда крепких, проверенных партийцев».

Около шести часов утра совещание закончилось. — Киров в девять должен был уезжать в Мурманск. Не отдыхая, он побеседовал с отдельными работниками, потом обошел остальные бараки, прочел стенгазету, поговорил с рабочими и, наконец, простившись, ушел к розвальням.

Было еще темно.

Буря утихла. Но порывы ветра, вырывавшегося из ущелья, еще крутили мелкие, как порошок, снежинки.

Киров несколько минут смотрел на гору. Вершина ее была скрыта в мглистом тумане.

— Много вам "придется поработать, чтобы обломать эти места, — сказал он.

В октябре 1929 года, когда Хибины были покрыты уже глубоким снегом и лошади проваливались по брюхо на неутоптанных тропках, когда еще не было ни треста «Апатит», ни железной дороги, Ферсман напечатал свою книгу «Апатито-нефелиновая проблема Хибинской тундры». В особой главе он пытался наметить и хозяйственное будущее Хибин. Специально приложенная карта должна была представить собой как бы наглядный чертеж желанного. Это была карта-мечта.

Через год после выхода книги он вернулся к ней и, готовясь к очередному докладу в Академии наук, снова перечел эту главу.

«Мои фантазии, — писал он под поражающим впечатлением реальности, — оказались сейчас действительностью, только выросли в несколько раз все цифры и скромные предположения о будущем размахе строительства, о запасах апатитовых пород, оказались превзойденными новыми работами. Осторожно и боязливо подходили мы к возможности строить там, на месте, саму промышленность…»

Ферсман называл в своих первых книгах о Хибинах три силы, которые должны объединиться в этом новом полярном центре промышленности: сырье, разведанное геологами, энергия горных рек и труд человека.

Объединила их коммунистическая организованность, сила несравненных преимуществ социалистического хозяйства.

Хибинская эпопея — нельзя назвать иначе большевистский штурм природных твердынь этого неприютного края — и активное участие в ней Ферсмана явились переломным этапом в жизни ученого. Величественная идея социалистического строительства, с воплощением которой он так непосредственно, так творчески соприкоснулся, с этого времени захватила его целиком. И прежде вся его научная деятельность объективно помогала созиданию новых форм жизни.

Сейчас она получила новый могучий внутренний и внешний толчок.

Научные позиции ученого, его воззрения в области его специальности определяются всем направлением его мыслей во всей их широте.

Напряженные будни медленно перестраивающейся Академии наук, казалось, должны были поглощать все силы Ферсмана и все его время. Но его — вице-президента Академии, секретаря геолого-географического отделения, одного из непосредственных руководителей Совета по изучению производительных сил СССР[63], организатора новых филиалов и баз — неудержимо тянуло в Хибины. Ферсман бывал там каждые два-три месяца, и зимой, в тридцатиградусный мороз, и в середине июня, когда еще громоздятся снежные сугробы, но уже тронулись бурные реки и просыпаются почки, наконец, осенью с ее непогодами, мглистыми туманами и свирепыми ветрами…

И после каждого очередного возвращения он не узнавал родных мест.

За недели прокладывались новые автомобильные дороги, вырастали новые дома.

Станция Белая была перенесена несколько в сторону и переименована в Апатиты. На станции Апатиты все еще было на колесах: лавки, склады, почтовое отделение. На запасных путях стояли товарные вагоны-дома. На веревках между ними с жестяным стуком мотались по ветру побелевшие от частых стирок гимнастерки. «Вокзал» — пассажирский вагон, перегороженный надвое: в одной половине — начальник и кассир, в другой — вповалку спят разморенные теплом рязанские, сибирские, ленинградские — завтрашние хибиногорские — горняки, плотники, каменотесы. Сначала на разработках апатитов работали сотни рабочих, потом — тысячи, наконец — десятки тысяч. Несколько раз Ленинградский обком партии посылал сюда отряды проверенных коммунистов. На призыв хибиногорцев откликнулись горняки Донбасса и строители Турксиба. Испытанные шахтеры и путейцы ехали R Хибины передавать свой опыт новичкам.

Железнодорожная ветка, тянувшаяся от станций «Апатиты», стала врезаться в горы. Да эта и не ветка была уже, а целая железная дорога с радостной сутолокой поездов. По ней в горы шли маршруты со стандартными домами, лесными материалами, машинами, оборудованием, возвращались груженные темными глыбами апатита, с направлением в Мурманск, Одессу, Константиновку, Нижний Новгород…

Бывало и так.

Приходит телеграмма из Хибин. — надо немедленно ехать. Но в горной секции ленинградского «Дома инженера и техника» должна состояться лекция Ферсмана… Ничего, выручит Щербаков:

Разговор по телефону:

— Дмитрий, прочитай за меня лекцию. Мне приходится срочно уезжать. Когда уезжаю? Сейчас. Когда лекция? Через час. Говоришь, не успеешь подготовиться? Пустяки! Мы с тобой в Средней Азии к этой лекции несколько лет готовились. Диапозитивы уже там. Ну, что же, договорились? Великолепно! Привет!

Ну, как тут отказать старому другу!: И: Щербаков действительно выручает.

Щербаков появляется на кафедре, когда в зале уже темно. На экране проходят одна за другой сцены путешествий — таких знакомых, таких памятных… Дмитрий Иванович рассказывает, воспоминания бегут живой чередой.

Лекция кончается, вспыхивает свет. И Щербаков слышит из зала удивленный возглас:

— Батюшки, как же он похудел!

— Кто?

— Да Ферсман же!

Впопыхах никто не успел предупредить слушателей о замене лектора [64].

А в это время скорый поезд уже несет Ферсмана на Север.

Далеко позади Петрозаводск. В утреннем тумане исчезают постройки станции Полярный круг. Справа и слева от дороги расплываются озера и болота. Если глядеть из окна вагона на карельскую землю, видны только тундры, пустоши, редкие сосенки, безлюдность озер. Еще недавно можно было думать: далекая окраина, Север… Но это только так кажется. Эта страна шагнула не только в XX век, она шагнула в новую эпоху.

С каждым приездом наблюдая непрерывно происходящие перемены, Ферсман совершал настоящее путешествие в четвертое измерение, путешествие во времени.

Здесь ему уже не приходилось отдыхать.

Вот поезд останавливается. Вокзала все еще нет, Быстрые рукопожатия, первые новости, а следом вопросы, десятки вопросов!.. Как ответить на них? Ведь они достаточно далеки от специальности минералога. Не скажет ли, например, академик, откуда лучше всего провести в город воду? Как будет вести себя водопровод зимой? На какой глубине будут промерзать трубы? Как распределится снежный покров в котловине? Как глубоко он засыплет дороги? Как и где могут образоваться опасные для жизни людей лавины? Да разве на все это можно ответить одному по наитию, по вдохновению?! По многим из этих вопросов у Ферсмана есть свое мнение. Недаром он отдал этому краю самое яркое десятилетие своей жизни. Но разве он смеет утверждать, что это мнение безупречно справедливо?

— Разве можно ответить на десятки вопросов жизни, сидя в научном кабинете за тысячи километров и лишь наездом посещая Хибины? А я у вас уже гость, — отшучивался он-, но на самом деле он был проникнут важностью и необходимостью срочнейшего разрешения поставленных собеседниками научных, производственных и коммунальных вопросов.

— Каждый новый день выдвигает новую программу научных исследований — крупных и малых. Одни займут годы, для других отведены часы. Нужно здесь же, на месте, иметь научные учреждения, «которые тотчас начали бы систематически и планомерно изучать всю совокупность тех условий природы и быта, в которых строится за Полярным кругом новая жизнь, — заключает Ферсман.

Пока академия, еще не вполне приспособившаяся к невиданному развороту научных дел в стране, благожелательно, но все еще нерешительно покряхтывала, энергичное строительство началось. Ждать нельзя было, приходилось перешагивать через все формальности и обращаться за помощью прямо к хозяйственникам. Ведь это они требовали ответа на все сто тысяч «как, что и почему». Трест «Апатит» шел навстречу во всем, и в апреле 1930 года часть строений будущей академической базы, необходимейшее научное оборудование, кирпич и даже глина для печей были водружены на спины оленей — и внушительная процессия из двухсот красавцев с ветвистыми рогами потянулась в горы на берега Вудъявра. Там, как мы уже знаем, было облюбовано местечко для стройки базы, расчищен более чем двухметровый слой снега и заложен фундамент первой в Союзе горной научной станции Академии наук.

Когда Ферсман с товарищами в июне впервые подошли к новому дому, вокруг него еще громоздились сугробы снега, а озеро было подо льдом. Только три месяца в году оно остается свободным от ледяного покрова… Но дом — маленький, теплый, уютный, приветливый — был уже готов.

На новую станцию стали базироваться десятки отрядов. Первые обитатели горной станции — академической в самом лучшем, советском значении этого слова — пробирались к ней от рудника и города сначала пешком, сопровождая вьюки через болота и высокую морену. Альпинисты знают, что эта хаотическая свалка камней, оставленных растаявшими ледниками, представляет собой одно из главных препятствий при восхождении. Потом приходилось следовать на постоянно ломавшихся телегах по наскоро проложенным тропам.

Но уже в сентябре 1930 года управление Мурманской железной дороги соорудило здесь прекрасное автомобильное шоссе. 20 сентября по нему прошли первые грузовики с геологическими коллекциями и образцами добытых руд, а менее чем через год над новым большим зданием станции, включавшим в себя различные лаборатории, музей, библиотеку (в которую Ферсман, кстати сказать, передал всю свою научную библиотеку), взвилось кумачовое знамя новой культурной победы — возникла «Тиетта», что по-саамски означает: «знание — наука — школа — учреждение». Так, по настоянию Ферсмана, была названа новая научная база за Полярным кругом[65].

Не он ли еще в мае 1929 года ходил со своими товарищами по девственному снегу по горам, выискивая места для фабрики и станции? Прошло каких-нибудь пятьсот дней, а здесь уже кипела бурная жизнь, здесь уже был центр всего управления, всей жизни — город Хибиногорск. У самой воды возвышалось здание напорной башни и электростанции для снабжения электроэнергией всех предприятий до пуска вновь строящейся гидроэлектростанции на реке Ниве. Скоро должно было начаться строительство здания обогатительной фабрики. Еще немного, и тысячи тонн серого апатита потекут к ее эстакаде. Здесь они пройдут через большие дробилки, затем мелко измельченная руда, замешанная и взболтанная в воде с кислотами и жидким стеклом, образует массу, из которой почти в чистом виде отделится апатит. Он всплывет наверх вместе с пеной, а на дно осядут нефелин и так называемые «хвосты». Они также нужны для изготовления керамики, для улучшения северных почв и для многих других полезных дел, о которых уже позаботились химики. Что же касается апатита, то он представляет уже готовый ценнейший продукт для изготовления удобрений.

Еще один приезд — и уже можно различить концентрически расходящиеся вокруг озерка улицы нового города Хибиногорска с готовыми зданиями центрального кооператива, правления треста и т. д.

Не доезжая километра до новой станции Нефелин открывается вид на расстилающийся внизу рудничный поселок с правильно вытянувшимися улицами и всеми теми помещениями, которые на социалистической стройке в заботе о человеке вырастают подчас раньше самого жилья: столовыми, хлебопекарнями, кооперативами, банями.

Машины спускаются по извивающимся дорогам, нагруженные апатитом тракторы тянут огромные повозки с лесом, а ведь еще полгода тому назад, там, где высятся склады цемента, кирпича и железа и где ныне строятся новые дома, — в болотистой низине стоял один грубосколоченный барак разведчиков.

Восемь лет тому назад здесь, после ночевки под большой елью у костра, были впервые найдены зеленые куски апатита. Тогда же перед костром неожиданно показалась незнакомая фигура, держащая красивого оленя. Это был первый встреченный экспедицией саами. С того вечера долина получила название Саами, а ручей — Ворткуай, что значит Гремящий.

Рудники уже издали бросаются в глаза своими горизонтальными уступами. Они разрезают гору Кукисвумчорр длинными полосами, сверкающими в лучах солнца. Спуск руды по окатам в двадцать — тридцать пять градусов с высоты нескольких многоэтажных домов представлял собой нелегкую задачу: на слишком пологих окатах руда не скользила даже по железным листам, на чрезмерно крутых — ее куски начинали прыгать и, выскакивая, с огромной силой ударялись о стенки, разбивая целые бревна. Строители нашли способы отрегулировать это слишком крутое падение специальными задерживающими устройствами; на ходу придумали и способы механизации доставки руды к подножью горы.

Строительство слагалось из множества обычных подробностей. Так же, как и везде, топографы таскали с места на место свои треноги. Правда, здесь им приходилось, прежде чем сделать очередную запись измерения, греть окоченевшие пальцы у огня, пылающего над кипящим мазутом в железной жаровне. Жаровня втапливалась в снег, откуда ее приходилось извлекать с трудом.

Так же, как и везде на Севере, поисковики в бараньих тулупах натужно долбили неподвижные камни, спящие под покровом никогда не оттаивающих льдов.

Как всегда и всюду на всех стройках, летела щепа из-под плотницких топоров: сооружались дебаркадеры, эстакады, виадуки, провиантские склады.

Страна все еще была бедна В столовых зачастую все меню состояло из одной пшенной каши, которую здесь окрестили «медвежьей икрой».

Но каждый день приходили ящики с оборудованием для заводов, — а их и складывать еще было некуда, складские площадки были завалены снеговой толщей. Лопаты были бессильны перед этими снеговыми горами. Но откуда ни возьмись появлялись тракторы и трехугольные тараны: в одну ночь в снегах прокладывались километровые трассы. Откуда все это бралось, по мановению какого волшебного жезла появлялось?!.

Да, страна была еще бедна. Но те скромные средства, которыми она располагала, уже не откладывались, как некогда, в мошку богатеев, не шли на оплату процентов иностранным ростовщикам, не покрывали содержание армии коронованных и титулованных тунеядцев и многих тысяч монастырей и церквей, не оплачивали военных авантюр любителей чужих земель и чужого добра. Иными были источники этих средств. Иным было и назначение их. Все средства наступления на природу были собраны на решающем направлении. Ферсман достаточно хорошо знал физику, чтобы понимать, как действует хорошо заточенный конец клина, врубающегося в инертный материал: чем он острее, тем выше давление, приходящееся на площадку, занимаемую отточенным лезвием. Но это была не физика, а экономика социализма. И он вспоминал слова Калинина: вот она, концентрация усилий в действии. А усилия эти осуществлялись живыми людьми, горевшими тем же творческим огнем, как и миллионы строителей новой, социалистической экономики у подножья Урала, на берегах Днепра и Волги, в степях Казахстана, в недрах Донбасса — всюду, где их вела за собой воля Коммунистической партии. Но ни один из участников строительства не был пассивным механическим орудием этой воли, — все они были полны ее вдохновением и мечтали о великом будущем этого края. Один из самых пылких мечтателей — Киров обладал исключительным талантом показывать простые, обыденные, жизненные факты в их огромном историческом и политическом значении, освещать повседневную будничную практику светом великих идей коммунизма.

Когда на «Красном путиловце» не ладилось с производством тракторов-пропашников, Киров объяснял неполадки прежде всего непониманием того, какое значение имеет пропашник.

«— Вот эта машина, — указал Киров на собранный трактор, — не просто пропашник. Это, товарищи, политика партии. А на этом конвейере вы осуществляете политику партии. Растолкуйте всем, связанным с производством пропашника рабочим, что пропашник, посланный вами в Среднюю Азию, — это больше хлопка. Больше хлопка — это больше мануфактуры. Больше мануфактуры — это больше белья, рубах, простынь, платков. Это больше зажиточных рабочих и колхозников. Вот, когда вы все это разъясните по-настоящему, по-большевистски, вот тогда и дело у вас пойдет…»

Он говорил о Хибинах: «…Этот край еще так недавно назывался краем «непуганой птицы». Мы теперь должны встряхнуть эту старую землю, — а геологи говорят, что она самая старая на всем земном шаре, — за это не ручаюсь, но старая она или молодая, надо посмотреть недра этой земли, чтобы установить все, что в ней содержится…»

Киров часто повторял важную мысль, что дело не только в понимании основных лозунгов, но и в их конкретном осуществлении.

Один из посланных им в тундры партийных работников привез ему коллекцию образцов хибинских минералов. Любуясь ими, Киров восклицал: «Вот здорово! Как мы богаты!» И тут же стал придирчиво экзаменовать собеседника, выяснять, достаточно ли он хорошо сам знает местные богатства и понимает их значение. Тот вернулся домой, рассказал об этом в горкоме партии, и было принято решение, которое осуществлялось с величайшим воодушевлением, — всем членам партии, работающим в Хибиногорcке, пройти школу краеведения, овладеть знанием природных богатств того края, который они приобщали к социализму.

И вот Ферсман еще дует на закоченевшие пальцы, только что освобожденные из рукавиц, как к нему уже стучат; кто-то вступает в комнату в облаках морозного пара, откашливается и спрашивает, как он устроился, не надо ли чего-нибудь, и единственная просьба, — собеседник обтирает заиндевевшие усы, глаза лучатся улыбкой, конечно, ему нельзя отказать, — там после смены собрались рабочие, не сможет ли Александр Евгеньевич им рассказать о богатствах и перспективах края?

Да, он постарается, конечно, он сможет…

Везде он встречает неизменно жадные гл, аза и пытливые расспросы. Он поведает разведчикам так же, как до этого объяснял железнодорожникам, каменщикам и взрывникам, что ожидает наука найти в этих неприютных краях. Он расскажет им о камне плодородия, который накормит истощенные поля, о фонаре знания, которым еще Менделеев мечтал осветить недра, и о сбывшемся пророчестве великана русской науки. И под конец пожатие крепкой руки: «Спасибо, товарищи!»

Везде он встречает чем-то родственных друг другу, скромных и настойчивых, уверенных в себе и внимательных к другим кировских учеников — секретарей, пропагандистов, рядовых коммунистов, стремящихся как можно скорее овладеть техническим оружием своей будущей победы. Порой он увлекался, и мысль его залетала в чересчур уж дальние края геологических чудес и загадок Земли. В этих случаях, как он успел убедиться не раз, десятки простых и деловых вопросов возвращали его к прекрасной, жизненно прекрасной реальности, верным спутником которой была крылатая мечта о будущем этого сурового, но беспредельно богатого края и многих других краев советской земли.

Стремясь подчеркнуть контрасты, Ферсман писал: «В удобном автомобиле по ровной дороге или в теплом и удобном доме Апатитового городка мы забываем холодные, леденящие переправы вброд, тяжелый груз за спиной, насквозь пронизывающие туманы и снежные бури». В действительности, всего этого, конечно, нельзя забыть, как никогда не забывается первая любовь. До конца своих дней Ферсман был предан воспоминаниям о счастье, которое он впервые испытал в дружной семье людей, открывших для Советской страны сокровища Советского Севера.

Но нет нужды говорить за Ферсмана о том, что он пережил и передумал в эти прекрасные годы. Он и сам об этом рассказал выразительно и красноречиво, хотя и не очень любил открывать свои сокровенные думы, выходящие за пределы того, что касалось собственно науки. Однако все дело в том, что в Хибинах в сознании Ферсмана колоссально расширились пределы самой науки…

Ферсман был скуп на интимные высказывания, но разве не говорит об искренности ученого честное признание своих слабостей, готовность итти на выучку к жизни? Он писал в своих хибинских работах: «Мы убедились, что изучение производительных сил страны не есть простое фотографирование природы, ее полезных ископаемых или растительных богатств. Это активное вовлечение в использование человеком, его трудовыми процессами всех природных ресурсов и источников сил, включая в них и самого человека как величайшую и важнейшую производительную силу. Мы убедились, что на пути хозяйственного, промышленного и культурного освоения отдельных территорий лежит прежде всего научное овладение или завоевание всех сторон природы, жизни и человека не в отдельности, а в полном охвате всего хозяйственного и социального многообразия их взаимоотношений».

В этих строках выражено новое понимание Ферсманом задачи науки, которое он приобрел в Хибинах. Божество сошло с мраморного пьедестала и приобрело свое естественное глубоко человечное обличие. Наука и труд нераздельны — наука и победоносный одухотворенный труд людей социалистического общества.

Это был социализм в действии, во всем благородстве его идеалов, во всем глубоко человечном пафосе его завоеваний.

Когда «в глухую декабрьскую ночь, — писал Ферсман, — С. М. Киров сам готовил диспозицию к бою… с темнотой полярной ночи, с неверием старых, заскорузлых геологов, с неведомыми еще силами Заполярья, со снегами, морозами и вьюгами»[66], исход борьбы за апатиты был предрешен, но сама борьба была не окончена.

Советский институт механической обработки полезных ископаемых, выросший из маленькой лаборатории при Горном институте, справился с главной трудностью, в которую упиралась апатитовая проблема. Трудность эта заключалась в том, что даже углубленная разведка не могла обещать достаточного количества настолько богатых апатитом руд, чтобы им можно было удовлетворить потребности суперфосфатных заводов. А что делать с остальной массой руды — вывозить в отвал? Конечно, нет, ее нужно во что бы то ни стало научиться обогащать.

Учиться было не у кого. В царской России дело обогащения стояло на чрезвычайно низком уровне. Все незначительное количество имевшихся фабрик было спроектировано иностранными специалистами. Во всем мире никому еще не приходилось задумываться над методами обогащения апатитов (и теперь, кроме нас, их нигде не обогащают). Метод отделения апатита от других составных частей путем флотации был создан.

Уже в феврале 1930 года было принято решение о строительстве обогатительной фабрики в Хибинах на основе еще испытывавшегося технологического процесса флотационного обогащения. Тот же самый февраль принес еще одну великолепную победу — профессор (ныне академик) Семен Исаакович Вольфкович на Чернореченском заводе получил первый опытный суперфосфат из апатитовой руды. И, несмотря на все это, а может быть, именно поэтому, страшась новых завоеваний советской научной мысли, вредители из бывшего «Главхимпрома» внезапно вдвое сократили кредиты тресту «Апатит».

Органы советской власти разоблачили корни «планового двурушничества», которое осуществляли вредители по отношению к тресту «Апатит», одной рукой утверждая планы обширных капиталовложений, другой — сокращая кредиты для того, чтобы заморозить уже вложенные средства.

Газета «За индустриализацию» с негодованием писала о том, что в одной из самых ранних плановых наметок потребление апатитового концентрата исчислялось на конец пятилетки в 1 миллион тонн, а в самой последней наметке плановое потребление концентрата исчислено только в 610 тысяч тонн. «Трудно, немыслимо понять, в чем дело, — писала газета, — это форменная нелепость». Ближайшее будущее показало, что это была вражеская тщательно продуманная «нелепость». Ее организаторы были схвачены за руку и уличены на месте.

Правые реставраторы капитализма в этом грязном деле сомкнулись с вредительскими шайками «обер-офицеров капитала», как называл вербовавшихся им в подпольные организации враждебно настроенных к советской власти старых специалистов один из разоблаченных заправил Геологического комитета, Пальчинский. Припертый к стенке неопровержимыми фактами, он с циничной откровенностью пойманного с поличным бандита рассказывал о том, как, по указке своих иностранных хозяев, вредители развивали свою работу — в направлении искусственной задержки роста государственной промышленности, не удовлетворяя своевременно ее нужд и запросов, не выявляя, а, наоборот, скрывая имеющиеся в ней возможности в смысле запасов в недрах, возможных источников сырья и т. д.[67].

Приходилось иногда сталкиваться с попытками истолковать отдельные этапы борьбы за Хибины как переход от исследований теоретических к исследованиям прикладным. Нет, это была прежде всего борьба за пятилетки, и вместе с тем это была борьба за советскую науку, которая всецело и нераздельно в своих теоретических обобщениях и в своих практических выводах добровольно и с охотой служит народу, XIV партийный съезд — съезд революционного наступления и индустриализации страны — уже дал свои директивы, и напряженные бои шли на всех участках социалистического строительства.

Нельзя без волнения перелистывать газетные страницы тех лет. Они переносят нас в обстановку сражений на фронте экономики, и даже заголовки статей кричат о неустанной ежедневной борьбе и огромном напряжении человеческих сил и моральных ресурсов: «Не смейте трубить отступление — уголь решает судьбу пятилетки», «Только наступая, можно преодолеть трудности», «Кольцом железной дисциплины спаяем заводы», «Партия приказала использовать резервы», «Нужны миллиарды!», «Тревога на фронте электрификации», «Похищают советское золото те, кто посильно противодействует экспорту».

И тут же вести о победах: «Входит в строй Челябгрэс», «Кузнецкстрой берет первые высоты»…

1 мая 1930 года трудящиеся Хибиногорска телеграфировали ЦК ВКП(б), что ими только в порядке подготовительных работ уже добыто 3 тысячи тонн руды, и клялись выполнить пятилетнее задание. 15 мая по предложению С. М. Кирова и А. И. Микояна решено было заслушать доклад треста «Апатит» на заседании Политбюро ЦК ВКП(б).

Планы вредителей из «Главхимпрома» были отброшены, кировские планы были приняты. Существо этих решений, их боевой дух прекрасно выражен в краткой формуле лозунга, облетевшего в те дни хибинскую стройку и украшающего ныне стены Кировского музея: «Апатитовую промышленность надо форсированно развивать. Нет городов — надо их строить, нет дорог — надо их строить. Нет электроэнергии — надо строить гидроэлектростанции».

Руководящими органами было принято решение о строительстве гидроэлектростанции на реке Ниве мощностью в 60 тысяч киловатт.

Прошел год, один только год…

И когда строители Хибиногорска праздновали второй раз в горах осенью 1931 года величайший праздник советских людей — годовщину Октябрьской революции, — временная двадцатичетырехкиловаттная установка, обслуживавшая поселки и рудник, прекратила свое существование: в строй вступила Хибинская центральная электростанция, а вскоре должен был поступить полностью перевернувший экономику края дешевый электрический ток Нивской ГЭС.

Вдумываясь в события, которые с подлинно сказочной быстротой на протяжении нескольких лет перевернули и судьбу открытия и многие мысли ученого, я вспоминаю свои собственные недоумения, когда замечал появившуюся во многих его общественных выступлениях, статьях и работах более позднего периода одну, настойчиво проводимую им мысль. Он выражал ее по-разному, но смысл был всегда один и тот же: «Полезные ископаемые нужно не просто искать — их надо создавать».

«Как это так «создавать» полезные ископаемые?»— думалось мне. Долгое время я видел только красивое слово там, где были в действительности выношенные, выстраданные за годы борьбы и с собственными ошибками и с сопротивлением вражеских сил, глубокие выводы большой науки. Понять это помогла мне именно история хибинской эпопеи.