Ферсман

I. УВЛЕЧЕНИЯ ДЕТСТВА

Александр Евгеньевич Ферсман родился 27 октября (8 ноября) 1883 года в Санкт-Петербурге.

Его отец, Евгений Александрович, архитектор, участник Турецкой кампании 1877 года, решил сохранить свой военный мундир и по окончании войны Ослабевшее зрение не позволило ему вернуться к тонким линиям строительных чертежей.

Однако в доме поддерживалась необычная для военной среды того времени обстановка, в которой вольно дышалось и мысли и искусству.

Самые ранние детские впечатления Саши Ферсмана связаны со звуками рояля, которые каждый вечер провожали его ко сну. Мать Александра Евгеньевича[1], талантливая пианистка и художница, делила свои досуги между музыкой и живописью.

Летом семья переселялась к дяде Александра Евгеньевича — химику по специальности, снимавшему в Крыму, недалеко от Симферополя, на берегу реки Салгир, заброшенный дом.

Некогда аккуратно подстригавшийся и расчищаемый сад постепенно разросся. Тонкие ветви абрикосов тянулись прямо в окна. А там, где сад обрывался, открывался далекий вид на сухую, каменистую землю и выжженные солнцем скалы северного Крыма.

Детский мирок кончался чуть дальше сада — у табачного поля. У речки, лениво журчащей среди камней, прятались черепахи. Зеленые ящерицы — живые игрушечные драконы — на свист выбегали из расселин. Изредка проползали ужи.

Саша принадлежал к числу тех детей, которые никогда не довольствуются простым подкидыванием мяча. В играх они ищут состязания. Они не умеют просто гулять: им уже хочется быть следопытами, исследователями, охотниками. А у Саши был свой предмет поисков и самозабвенной охоты: камни!

Если действовать осторожно, чтобы не сломать главную драгоценность —. перочинный нож, можно было, даже не уходя далеко от дачи, с успехом выковыривать из песчаника шестигранные пирамидки горного хрусталя. Эти кристаллики сидели на стенках тонких извилистых кварцевых жилок, пронизывающих пятнистую породу и убегавших — (куда? Под одной из грузных каменных глыб, наверное, существовал вход в пещеру, стены которой усеяны сверкающими самоцветами. Где ты, лампа Аладдина, открывающая путь к сокровищам подземного мира?!.

Скромные дары терпеливых усилий под названием «тальянчиков», закутанные в ватку, укладывались на дно картонных коробок. Впервые прорезалось взрослое слово «коллекция», еще чужое и непонятное.

Постепенно окружающий мир чудесным образом расширялся, распространился далеко за строй цветущих Табаков, выбежал в овраг, где дожди вымыли из глинистых сланцев странные круглые камни[2], покрытые словно бородавчатыми наростами, иногда заключавшими в себе загадочные остатки ракушек. Кто они и как они могли сюда попасть?..

Рожок почтальона вызывал обитателей дачи к белой полоске шоссе.

С почтовой кареты, которую тянула четверка тощих одров, летели письма и газеты, после чего карета опять ныряла в колдобины. Эти ямины неторопливо заделывали щебнем рязанские отходники, бородачи в выцветших латаных рубахах. Уложив между ног плоские валуны, ровными ударами молота они дробили рваные обломки камня из ближней каменоломни. Дети собирали цветистые, с прожилками осколки. Никто из них не знал, где здесь известняки и где мраморы, и не умел отличить яшму от агата Камни так и назывались камнями, а число их — разнородных и безыменных — все росло и росло.

Чтобы дознаться, откуда брался камень для приморского шоссе и мостовых Симферополя, пришлось предпринять целое путешествие за шееть-семь километров!

На Fope, в трещинах твердого вулканического камня, отыскивались целые листы природного картона, или горной кожи, как иногда называют в просторечии этот удивительный минерал[3]. Неизвестные кристаллы вытягивались в виде тонких и ломких иголочек, образовывали розовые отростки и зеленые корки[4].

…Шли годы. Мир становился шире и богаче.

У берегов реки Альмы в меловых известняках залегали прослойки зеленоватой глины, которая могла служить вместо мыла, даже если мыться морокой водой. Ее и сейчас можно встретить на морских курортах в аккуратных пакетиках, которые купальщики приобретают под названием мыла «Кил». Этот странный минерал раньше назывался по древнему имени Феодосии «кеффекелитом». Длинное и трудное имя за многие века превратилось в односложное «Кил».

Разнообразные ракушки, все чаще попадавшиеся в желтых песчанистых породах, уже связывались в сознании юных искателей с древними морями, некогда населенными не существующими ныне чудовищами.

Эти чудовища были уже не из сказок.

На смену сказкам пришла фантастика книг по истории земли. Авторы их были цветисто красноречивы и, казалось, досконально могли объяснить все, что случилось в самые давние дни на раскаленной или обильно политой первородными дождями планете.

Но между ними почему-то не было согласия.

Одни учили, что твердь земная родилась из огня, и поныне пламенеющего в земных недрах. Доказательством тому, по их мнению, служили вулканы, время от времени и сейчас извергающие наружу раскаленную лаву и пепел.

Другие утверждали, что материки поднялись из пучин древнего океана, и называли свидетелями правоты своих взглядов окаменевшие раковины доисторических моллюсков.

Поиски истины шли усиленно во всех странах, и ближе всех, где-то на подступах к ней, находилась русская наука[5].

Но мальчику было еще не до всех этих сложностей. Мысль его залетала не далее берегов Одессы, у которых иностранные суда, приходившие сюда за хлебом, вываливали из трюмов каменный балласт. Камни, завезенные со всех стран света и выгруженные на дно в прибрежной полосе, волнами выносились на берег. Они рассказывали о горных породах Италии, Испании, Франции, Шотландии, даже Америки. Это был, конечно, не очень внятный, но весьма увлекательный, а главное, очень наглядный рассказ.

Между склонами вулканической горы Кара-Даг и далеко в море выдававшимся мысом Киик-Атлама пролегает Коктебельская долина. С вершины Кара-Дага и Святой горы открываются покрытые лесами горные хребты. Здесь завершается цепь гор и начинаются золотистые просторы сухих крымских степей. За ними лежит Азовское море, а правее — Керченский полуостров.

Волны Черного моря вымывают из подножья древнего вулкана Кара-Даг груды цветистых соблазнов для искателей камней. Они обтачивают и выносят их на берег в виде пестрой гальки. Кто, попав в Коктебель, после шторма не ползал до изнеможенья, выбирая знаменитые коктебельские камешки, среди которых встречаются и нарядные полудрагоценные агаты, и яшмы, и кварцы, и солидные, прославленные своими заслугами перед древним человечеством, кремни!

Редко кто задумывается над тем, что зеленые яшмы с цветистыми пятнами — это преобразованные на протяжении тысячелетий отложения радиоляриевых илов, губок и диатомовых водорослей; мягкие цеолиты[6] хранят память о горячих источниках, вытекавших из вулканов, когда стихали скованные в недрах огненные силы.

Подобные мысли на первых порах не волновали и нашего юного минералога. Саша Ферсман довольствовался тем, что с интересом наблюдал, как в сакле, прилепившейся к скале, старый чех Тиханек гранил на маленьком станке драгоценные камни для колец. Петербургские модницы охотно раскупали их на берегу.

Но кто отгранил кристаллы, хранившиеся в его собрании каменных редкостей?

Вероятно, сама природа.

На каком же «станке»? Действием каких сил?

Эти вопросы возникали, но не очень настойчиво.

Ответ на них лежал, (казалось, где-то близко, стоило лишь протянуть руку…

У Сашиного дядюшки — химика — таинственные силы, из тех, что создавали минералы, работали в простой стеклянной банке. Очевидно, они были подвластны таким, как он, всемогущим и мудрым. Дядя заставлял их выращивать из прозрачного раствора квасцов отличные кристаллы. Запомнились ли эти опыты мальчику? Следы детских впечатлений проявились много позже, когда казалось, они успели растаять в памяти вместе с другими впечатлениями давно ушедших дней…

Однажды в руки ребятам попалась старая запыленная «настоящая» минералогическая коллекция, валявшаяся до этого на чьем-то забытом чердаке. Камешки были ими вычищены и присоединены к «тальянчикам». Среди новых приобретений оказалось несколько совсем простых грубых камешков, из числа тех, которые без счета валяются под ногами. Но в коллекции и эти простые куски камня внушали к себе уважение: на них были наклеены ярлыки. Каждый камень имел свой особенный номер. А на листочке, приложенном к коллекции, под этим номером было написано название камня.

«Я помню, — рассказывал впоследствии А. Е. Ферсман, — как это нас поразило: даже простые камни имеют, оказывается, свое имя!»

С тех пор собрание «тальянчиков» стало разрастаться с неимоверной быстротой. К нему присоединялись камни мягкие и твердые, белые и темные: все они были разные. Даже между наиболее схожими обнаруживались тонкие отличия.

Увлечение собиранием камней для Саши Ферсмана становилось уже серьезным занятием. Он один из резвой стайки своих друзей оставался верным своей первой и главной привязанности. В его сокровищнице находились уже камни не только родного Крыма и берегов одесского побережья… Знакомые везли и слали ему камни из иных краев; и каждый из этих подарков будил неясное томление души, мечту о неведомых далях, где искателя ждут новые и новые находки. Многоцветные камни возбуждали воображение Ферсмана, тянули его к перемене мест, так же как яркие бусы, раковины или «тамтамы» обитателей диких островов, привозимые моряками из кругосветных плаваний, манили в свое время к участию в открытии новых земель и новых человеческих племен Миклухо-Маклая.

Отец Саши Ферсмана, сменив архитектуру на военное поприще, все же был мало приспособлен к тоскливому регламенту гарнизонной службы. Вскоре он получил скромный, хотя и ответственный, дипломатический пост. Новую службу в качестве русского военного атташе в Греции он начал с того, что показал сыну ломки розового мрамора на Принцевых островах. Поездка в Турцию послужила отличным поводом, чтобы побывать в Софийском соборе, стены которого выложены прекрасным зеленым камнем. Названия его, впрочем, не знали ни отец, ни сын.

Берега Элевксинской бухты были устланы серой и белой галькой, обточенной прибоем. Саша забавлялся, бросая плоские камешки в тихо набегавшую волну. Оказалось, что и эти камешки — мрамор. Мрамор — камень искусства. Эти слова отца навсегда врезались ему в память.

От посещения Акрополя в Афинах у Саши остались три обломка мрамора разных цветов.

Отец возил Сашу также любоваться Венецией, лазурным, озером Гарда в Северной Италии, но мальчик уделял красотам ландшафта гораздо меньше внимания, чем булыжникам, которыми была вымощена дорога к озеру.

Каждое новое путешествие оставляло след прежде всего в его коллекции — его собрание камней уже приобрело право именоваться именно так.

Евгений Александрович Ферсман гораздо охотней отдавался созерцанию предметов искусства, чем тревогам своей новой беспокойной профессии, и потому вскоре вынужден был принять новое назначение. Вернувшись домой в Россию, он приступил к исполнению обязанностей директора кадетского корпуса. О том, что Евгений Александрович был хорошим воспитателем, свидетельствует хотя бы та мягкая настойчивость, с которой он закреплял и развивал научные интересы своего сына.

Болезнь заставила мать Саши Ферсмана — Марию Эдуардовну — предпринять несколько поездок в Карлсбад (Карловы Вары нынешней Чехословакии). Сын сопровождал ее. Пока мать проходила скучный курс лечения больной печени, ее юный спутник не терял даром времени. Сам он впоследствии так рассказывал о впечатлениях — и, разумеется, о камнях! — вывезенных им из Карлсбада:

«Это были годы расцвета горного дела в Богемии: еще добывались в Рудных горах оловянные и вольфрамовые руды и чудные щетки касситерита, шеелита и кварца аккуратно вынимались из жил и продавались курортникам. Продавались урановая смоляная руда — в те годы просто дешевый отброс для приготовления желтых красок для фарфора и кирпичей Иоахимсталя, чудные щетки горного хрусталя из Альп, соль из Зальцкаммергута, парные иголочки актинолита с темнозелеными эпидотами привозились из Тироля, и среди всего этого — сказочные камни самого Карлсбада, осадки его горячих источников, гороховидные камни, арагонитовые натеки, целые букеты цветов, покрытые карлсбадским камнем шкатулочки, ножики из камня. В красивых витринах в ряде магазинов лежали на стеклянных полочках кристаллы, друзы, щетки, а рядом с ними маленькие цифры.

О, сколько детских волнений пережил я из-за этих цифр! Ведь это были цены в австрийских гульденах, и нужно было много накопить сбережений, чтобы купить себе шарики родохрозита на штуфе бурого железняка или дымчатый кварц из вершин Сан-Гот-тарда».

С жадностью проглатывает он книги, газеты и журналы, в которых хотя бы вскользь упоминается о камнях. Он вырезает заинтересовавшие его куски из газет. Камень приоткрывается ему с новой стороны: как средоточие мрачных человеческих страстей, низкая цель стяжательства и узаконенного грабежа.

Корреспондент одной из петербургских газет, не скрывая отталкивающих подробностей, рассказывает о лихорадке наживы, охватившей Капскую колонию англичан в Южной Африке, когда там были открыты алмазные месторождения. Сашу Ферсмана особенно поразили описания добычи алмаза из огромных и глубоких шахт, вырытых в зеленой породе — кимберлите. Их отвесные неукрепленные стенки то и дело обрушивались, погребая под собой десятки, а иногда и сотни рабочих. Тотчас же туда посылали новые партии. Стоит ли беспокоиться о жизни кафра? Загнанные на клочок пустыни, огороженный колючей проволокой, изнемогая под горячим солнцем, рабочие жили, как звери. Пуля надсмотрщика настигала всякого, кто осмеливался попробовать выползти на свободу. Ни один неожиданно блеснувший в кимберлите камень не должен был ускользнуть из цепких лап владельцев копей. На них же работали притоны «белого города» Кимберлея, так же как и ловкие продавцы обесцененных акций и скупщики бесценных самородков. «Десятки миллионов фунтов стерлингов прибылей владельцев алмазных копей1 Десятки тысяч загубленных жизней!» — так впоследствии Ферсман комментировал впечатления детских лет в «Воспоминаниях о камне», написанных им уже в зрелые годы.

Но воображение его волнуют прежде всего приключения самих камней. А среди них есть камни, которые имеют многовековую, обагренную кровью историю. Одта из них — история знаменитого алмаза «Шах» — связана с именем одного из любимейших сынов нашего Отечества…

30 января 1829 года в столице Персии Тегеране кинжал наемного убийцы прервал жизнь дипломатического представителя России Александра Сергеевича Грибоедова — автора пьесы «Горе от ума». Следы убийцы вели к английскому консульству, но непосредственно отвечал за убийство двор шаха. Поэтому с особой депутацией в Санкт-Петербург был отправлен сын шаха, принц Хосреф-Мирза, который, чтобы умилостивить «белого царя», преподнес ему одну из ценнейших вещей персидского двора — древний алмаз. За бесценную кровь Грибоедова было заплачено камнем, и царь охотно принял этот окровавленный дар.

…Саша Ферсман подолгу рылся в старинных фолиантах, которыми были богаты библиотеки Одесского лицея, гимназии и университета. В тишине читальных залов перед его глазами проходили мрачные тени преступлений, с которыми связана история каждого знаменитого камня.

Детская коллекция определенно переставала быть детской забавой. Незаметно приближался час, когда она должна была превратиться в настоящее научное собрание минералов молодого исследователя. Этот процесс стремились ускорить и друзья Ферсмана. К ним принадлежал товарищ дяди. Александра Евгеньевича, впоследствии известный химик А. И. Горбов, и вдохновитель целой плеяды талантов профессор Новороссийского[7] университета Петр Григорьевич Меликишвили. Этому общепризнанному и вошедшему в историю отечественной науки ученому, в частности, многим обязан один из ярчайших талантов нашей Родины — Н. Д. Зелинский.

В воспоминаниях Ферсмана Меликишвили встает как живой: застенчивый, несколько сутуловатый, со своей речью, спокойной и размеренной до тех пор, пока не упоминался родной Кавказ. Тогда молниеносно вспыхивал фейерверк мыслей и горячих слов.

Саша Ферсман обычно с нетерпением ожидал субботнего вечера, когда в их доме собирались друзья и он мог забиться в уголок дивана и с благоговением слушать беседу настоящих исследователей, испытателей природы. И эти необыкновенные люди сидели, разговаривали, пили чай, неторопливо набирали ложечкой кизиловое варенье!..

«Каким праздником было для меня, — рассказывал А. Е. Ферсман о Меликишвили, — разрешение навестить его в самом университете, пройти по темным коридорам старого здания к нему в лабораторию и там, затаив дыхание, смотреть, как он, ученый, переливает какие-то жидкости, кипятит что-то на газовой горелке или осторожно капает окрашенные капельки в большой стакан».

В одно из таких посещений П. Г. Меликишвили сделал в коллекции мальчика вклад, затмивший многое. На первый взгляд это был невзрачный, темный, почти черный камешек с гладкими, блестящими, словно оплавленными, краями — почти чистое металлическое железо с капельками прозрачного желтого минерала оливина. Что могло здесь поразить искушенное воображение собирателя редкостей? «Ни такого железа, ни такой породы на Земле мы не знаем», — кратко заметил профессор, вручая свой подарок.

Саша Ферсман широко открыл глаза.

Неприглядный камешек оказался самым далеким пришельцем из всех гостей его коллекции и самым загадочным. Достоверно было известно только его небесное происхождение, а подробности были скрыты в тумане смутных догадок. Был ли это кусочек каменной бомбы из вулкана Луны, когда еще кипела расплавленная ее поверхность, или осколок одной из тех маленьких планеток, которые роятся вокруг Солнца между Юпитером и Марсом, или он был вышвырнут на Землю из ядра случайно залетевшей кометы?

Меликишвили говорил: никогда не нужно делать вид, что знаешь больше, чем тебе известно, но никогда, однако, не следует довольствоваться только тем, что ты знаешь…

Десятки и сотни раз вынимал Саша чудесный подарок, снова и снова разглядывал его, сравнивая с земными камнями. Со смущением он вынужден был признать, что располагает слишком ничтожными данными для сопоставлений. Внешний вид, относительный вес… Увы, этого было недостаточно даже для того, чтобы давать названия минералам по их описаниям в книгах, а не только для того, чтобы сравнивать их свойства.

Еще немного, и А. Е. Ферсман должен был сделать тот шаг, которого ждет от него читатель: твердо и безоговорочно избрать удел ученого, исследователя минералов — этих составных частей мертвой природы, Земли. На стезю минералога его влекло, казалось бы, все: окрепшее детское увлечение, благосклонность родителей и покровительство старших друзей.

Отец, верный своим просветительным идеалам, пригласил сына проводить с кадетами занятия по минералогии, чтобы заинтересовать их этим предметом. Саша Ферсман справился с этой задачей блестяще. Он сумел передать своим сверстникам в мундирах частицу своей любви к природе, к камню, к науке!

Окончив в 1901 году Одесскую классическую гимназию, он действительно поступил на физико-математический факультет Новороссийского университета, предполагая отдаться изучению минералов.

Но тут произошел ряд странных и непредвиденных происшествий… Юноша неожиданно проникся искренним отвращением к предмету своей недавней мечты — минералогии.

Дома он объявил о новом пристрастии: он решил посвятить себя истории искусств. Где-то в уголке этой обширной области, быть может, найдется место и для его любимцев камней. Их роль в истории культуры в конце концов не так мала. Он перекочевывает на историко-филологический факультет.

Этот нежданный и негаданный отказ от столь ярко определившегося было призвания не так уже необъясним, как может показаться на первый взгляд…