Ферсман

XI. ОКАМЕНЕЛАЯ СКАЗКА ПРИРОДЫ

С каждым годом экспедиции Ферсмана все глубже проникали в хибинские тундры.

Под началом академика работало уже несколько отрядов.

Ежегодные минералогические сборы измерялись уже тоннами. Скромные затраты на экспедиции возвращались сторицей. Бюро обмена при научно-техническом отделе ВСНХ уже наладило продажу хибинских минералов в Германию и Америку. По свидетельству неизменного участника этих экспедиционных работ Б. М. Куплетского редкий минералогический музей мира не имел отсюда прекрасных образцов разнообразнейших минералов.

В 1925 году один из отрядов экспедиции Ферсмана направился к тому месту, где в 1923 году был впервые обнаружен апатит, со специальным заданием — найти его коренные выходы.

Там был поставлен заявочный столб от имени Института по изучению Севера и Мурманской железной дороги. Это были организации, субсидировавшие экспедиции Ферсмана.

На заявочном столбе была поставлена ориентировочная оценка запасов месторождения.

«Надо сознаться, — писал впоследствии Ферсман, — значительность цифр, сообщенных по телеграфу из Хибин, нам показалась не вполне вероятной»[55]. Грандиозные, нигде не виданные скопления того самого минерала, который до сих пор известен небольшими вкраплениями в различные горные породы! Нелегко было в них поверить. Но факты — самая убедительная вещь на свете…

В следующем, 1926 году поле выявленного залегания апатитов раздвинулось. Апатиты были обнаружены в новых участках хибинских массивов.

Вот несколько выразительных кратких походных записей, в которых в нескольких строках выхвачено самое главное, спрессованы, сконденсированы события огромной емкости. Перед нами отрывок из походного дневника известного геохимика А. А. Саукова, в то время еще молодого начинающего геолога, отправившегося в отряде Лабунцова на новые поиски коренных месторождений апатитов в Хибинах:

«4 августа. Товарным поездом около двенадцати часов ночи прибыли на разъезд Белая. Устроились на ночь у железнодорожного мастера.

5 августа. В десять утра вышли с разъезда по берегу реки Белой. Погода жаркая. Груз — меньше пуда, но много огорчений причиняют бесчисленные комары и мошки. От них никак не спасешься.

6 августа. Около девяти часов утра оставили палатку и некоторые лишние вещи и отправились дальше вверх по течению Белой.

Белая привела нас к озеру. Широкая долина, словно чаша. Темная гладь воды, темные остроконечные ели, а вокруг, кольцом, — темные горы.

7 августа. Мы здесь уже три дня — никаких признаков людей, ни одной живой души.

Горы. Тонкие северные ели тянутся вверх, к свету. Только их шум да птичьи крики нарушают молчание.

Сегодня ходили на ближайший к лагерю отрог горы. Подъем занял около двух часов. Голые скалы, покрытые мхом. Порода — мелкозернистый нефелиновый сиенит. На восточной стороне нашли обломки апатитовой породы. Площадь, покрытая апатитами, поросла зелеными травами. Когда мы вымеряли это место (оно занимает 1700 квадратных метров), нам нетрудно было установить границу распространения апатитов. Там, где они кончались, кончалась трава, начинались серые камни и бурый мох. По обрыву мы определили, что мощность залегания коренной апатитовой породы больше десяти метров. Это месторождение не было известно.

…Возможно, что апатит окажется и в других местах Хибинских гор. Месторождение, вероятно, пластовое. Обрыв во второй цирк отвесный. Точно определить мощность пласта и подстилающие его породы мы не можем. На противоположной стороне цирка обрывается второе месторождение. Картина такова: апатит, постепенно уменьшаясь в количестве, идет на глубину около пятнадцати метров. Его подстилает крупнозернистая порода, обогащенная сфеном.

Взяли на троих (я, Лабунцов и забойщик Василий Васильевич) пять пудов апатита. Несли до лагеря. Beчером рабочие отправились с ним дальше, на разъезд Белая.

8 августа. Ходили на второе месторождение апатита. На плато осмотрели и приблизительно замерили месторождение апатитов. Здесь апатиты в два раза больше. Взяли на троих всего около трех пудов.

10 августа. Ходили на плато. Ушли в семь утра, вернулись в девять вечера. Почти все время были в пути», а в перерывах работали.

С плато видны и Хибинские и Ловозерские горы, виден Умбъявр — большое глубокое озеро, разделяющее эти два горных массива, а к востоку и к югу, сколько хватит глаз, расстилается равнина. Болота, озера, леса… Вдали видны Кандалакшские горы, а за ними, на самом горизонте, синеет узкая прерывающаяся полоска Кандалакшской губы.

На обратном пути Лабунцов геологическим молотком убил тундровую куропатку. Такой способ охоты, конечно, может показаться необычным, но здесь куропатки снуют кругом, бегают среди камней, и нужно только хорошо смотреть, чтобы различить их на серых склонах. А если увидел, подходи смело: они не знают людей и не убегают.

12, 13 и 14 августа. Дождь, дождь и дождь. Наш «отдых», кажется, слегка затянулся. Сидим в палатке вот уже три дня и слушаем, как холодные потоки барабанят по брезенту.

15 августа. Снова на разведке. Открыли еще одно месторождение апатита».

Вслед за «главнооткрывателями» апатитов, как называл Ферсман своих ближайших соратников, в тундру поехал старший геолог Академии наук Д. И. Щербаков. Фантасмагорические сведения, приносимые увлекающейся молодежью, требовали серьезной проверки. Она последовала. Именно тогда неправдоподобно громадную массу апатитов, залегавших целыми горами, Ферсман назвал «окаменелой сказкой природы».

Такими сказочными богатствами необходимо было заинтересовать важнейшие организации Союза. Институт Севера и Мурманская железная дорога большего сделать уже не могли.

Ферсман, пренебрегая своим болезненным состоянием, ездил, спорил, доказывал, хлопотал. Однако Геологический комитет, возглавлявший иерархию инстанций, в руках которых находились средства на геологические разведки, оставался глухим ко всем его сигналам.

Главному отряду экспедиции предстояло и на следующий, 1927 год обходиться для продолжения своих исследований единственной тысячью рублей, отпущенной из скромных средств все той же заботливой и верной «Мурманки». И это в то время, когда бюджет Геологического комитета перевалил уже за много десятков миллионов!

«Тщетно я пытался достать большую сумму, — рассказывал впоследствии Ферсман в статье «Уроки одного открытия», — Главхим и Геологический комитет отказывали в финансировании этих работ».

Ферсману было невдомек, почему он проигрывал сражение за сражением.

Он недооценивал противника и не понимал истинного смысла его маневров. Рассказывая о своих мытарствах в качестве главы экспедиций, не признаваемых официальной геологической наукой, Ферсман всю свою досаду на геолкомовскую знать вложил в своих воспоминаниях в сердитое словечко «заскорузлость геологов». Однако за этой видимой «заскорузлостью» крылась своя система упорного и организованного саботажа. Крылась бешеная ненависть тайного врага, следовавшего приказам из-за рубежа.

Несколько забегая вперед, заметим, что главным источником фосфорных удобрений для восстанавливаемого сельского хозяйства России служили марокканские фосфориты, импортировавшиеся в Россию в заметных количествах. Некий международный сельскохозяйственный институт в Риме опубликовал данные добычи фосфорита за 1923 год: 3 с лишним миллиона тонн было добыто в Соединенных Штатах, 3 с небольшим миллиона тонн в Северной Африке, на долю собственной добычи Советского Союза приходилось 21 тысяча тонн. Кое-кому было очень важно закрепить это соотношение; важно было сорвать любое новое дело, крепящее экономическую независимость и могущество нашей Родины. Невидимые нити тянулись через центры международного шпионажа к вредительским заговорам внутри Советской страны. Из этих нитей ткалась та паутина, которой враги и их агентура хотели опутать хибинские апатиты. Но все это вскрылось много позже. А перед Ферсманом в обличий обходительных, хотя и туповатых «заскорузлых геологов», по существу, был опытный и хитрый враг советского строя — того строя, которому должны были служить открытые ферсмановскими отрядами апатиты. Этот враг умело строил завалы на пути Ферсмана, пользуясь тем, что он сам не заботился в должной мере о широкой общественной поддержке своих начинаний. Печатание научных отчетов экспедиций, отчетов, которые могли бы захватить воображение многих горячих и честных людей, ученых и производственников, агрономов и технологов, задерживалось той же вражеской рукой. Ферсман с негодованием выслушивал объяснения: «в виду практической малоценности результатов». И, что греха таить, случалось, что, поминая плеть, которой, как известно, обуха не перешибешь, отступал без боя…

Забывались вещие калининские слова, а перед глазами маячил заскорузлый чиновник, тайный исполнитель чужой злой воли. В этой борьбе сказывалось отсутствие у ученого чувства, которое можно назвать политической перспективой.

Ферсман, с его деятельным, непоседливым, боевым характером, мог бы и сам своротить целую гору препятствий, если бы он в самом себе мог найти для этого достаточную опору.

Но этой-то достаточно прочной внутренней опоры у него еще не было. Ферсман уже предугадывал разумные пути превращения хибинских апатитов в пригодные для полей удобрения, но, главное, не видел путей за ними в хибинские тундры, надежно охраняемые буранами и непроходимыми болотами.

Чтобы читатель мог разобраться в затруднениях того времени, надо пояснить, в каком освещении перед наукой предстала в 1926 году апатитовая проблема.

Единственным источником одного из трех основных видов непосредственных удобрений, необходимых для жизни растений — удобрений фосфорных, — во всем мире служат так называемые фосфориты. Их первоисточником является тот же апатит, в ничтожных долях вкрапленный почти во все известные горные породы. В процессе разрушения этих пород на протяжении миллионов лет пылинки апатита, совместно с пылинками других минералов уносимые ветром и увлекаемые водой, попадали в моря и океаны. Нерастворимые в обыкновенной воде, в сложных условиях химической жизни моря они постепенно превращались в соединения фосфора — фосфаты. Их улавливали живые фильтры — микроорганизмы, мельчайшие морские растения, которым фосфор необходим для жизни в той же мере, как и растениям наземным, так же как и животным, поглощавшим, в свою очередь, эти растения. Пройдя через долгую цепь биологических превращений, фосфор накапливался в скелетах морских животных. И там, где по тем или иным причинам происходила их массовая гибель, где под влиянием неожиданных изменений состава морской воды непосредственно осаждались на дно растворенные в ней фосфаты, — там образовывались осадочные породы, обогащенные фосфором. На мощных слоях серой глины в огромной замкнутой котловине залегают фосфориты, пропитанные фосфорнокислым кальцием пески или глины — на Каме; несколькими пластами, перемежающимися прослойками песка, лежат фосфориты под Москвой; в виде крепких плит, сцементированных фосфоритным цементом, добываются фосфориты на Смоленщине и под Орлом. С давних пор известны были также курские фосфоритные «самороды».

Фосфориты в желваках, плитах и пластах обычно представляют собой смесь фосфорнокислого кальция с известью, глиной, песком и т. д. Даже размолотый в муку, в таком виде фосфорит еще недоступен для растения так же, как недоступен для них и чистый апатит. Растение способно усваивать только растворимые соли фосфора. Фосфорные удобрения условно оценивают по содержанию в них фосфорной кислоты (так в сельском хозяйстве условно называют фосфорный ангидрид P₂O₅). Самые богатые фосфориты содержат до 25 процентов P₂O₅. В чистом апатите содержание P₂O₅ доходит до 42 процентов.

Процесс получения сельскохозяйственных удобрений из фосфоритов сводится в общем к переводу нерастворимого в воде фосфорнокислого кальция в растворимые соли. Главным сельскохозяйственным удобрением, вырабатываемым химическими заводами, является суперфосфат, — кислый фосфорнокислый кальций, для получения которого исходный продукт обрабатывается серной кислотой.

Считалось, что к хибинским апатитам этот способ переработки неприменим, и вот почему.

Апатит в Хибинах залегает вместе с другим минералом — нефелином. Это нежное название происходило от греческого слова «нефели», что значит «облако». С облаками сравнивал дымчато-серый нефелин лирически настроенный минералог, который дал ему это имя, но исследователи хибинских тундр относились к нефелину без всякой нежности — наоборот, с глубокой неприязнью. Даже ничтожная его примесь «отравляла» апатит и делала его переработку, казалось, безнадежным делом. Щелочной нефелин жадно захватывал серную кислоту. «За зря», на нейтрализацию нефелиновых примесей драгоценной серной кислоты уходило больше, чем стоило само удобрение.

Это был технологический тупик, в который, казалось, упиралась апатитовая проблема. На него коварно кивали, в него толкали Ферсмана противники, и ему пока что нечего было им противопоставить. Д. И. Щербаков передал автору этих строк содержание беседы, которая происходила в то время между ним и Ферсманом в связи с подготовкой ими химико-минералогического справочника.

— Ну как, будем включать апатиты? — спросил Щербаков, главный редактор справочника. Они составляли перечень «действующих» минералов.

— Включай, ты смелый человек, — мрачно пошутил Ферсман. — Авось, не заклюют…

Но больше всего Ферсмана смущало не это. Если даже в данный момент он еще не имел в руках прямого способа выйти из технических затруднений, то свойственный ему научный оптимизм не позволял считать их безнадежными. Тем более, что экспериментальные работы по переработке апатитов уже велись. Химия — великая искусница, и как ни трудно примирить двух исконных недругов — кислоту и щелочь, нельзя было считать исключенным, что их взаимные помехи удастся обуздать.

Ферсману еще недоставало оптимизма другого рода — социального. В своих горестных раздумьях он был склонен даже к некоторому преувеличению трудностей освоения хибинского клада. Недаром ведь саами называют Хибины Умптеком. Умптек — это тупик, страна камня и валунов, мха и болот. Он знает ее шесть лет, и она такая же, какой была миллионы лет назад…

Да, они карабкались по этим скалам, отдавали себя на съедение мошкаре, питались брусникой и грибами, вымокали в холодных ручьях, но энтузиазм — это профессиональная добродетель ученого. А кто будет здесь создавать новое производство, кто одолеет болота, в которых лошади не могут вытянуть плуг потому, что его засасывает топь? Откуда возьмутся средства, чтобы преодолеть вековечное бездорожье, рассеять мрак полярной ночи? Это должны делать люди, вооруженные могучими техническими средствами. Откуда они их возьмут? Что может заставить их подвергать себя бесконечным тяготам сурового Севера?

С этими вопросами без ответов Ферсман приехал в апреле 1926 года на Первый Всесоюзный горный научно-технический съезд. Он выступил на нем с приветствием от Академии наук. Говорил, как всегда, хорошо и в общем правильно: о растущем спросе на минеральное сырье, об отсталости горной промышленности, о больших успехах, которые достигнуты в решении проблемы калия, считавшегося достоянием одних только Стасфуртских копей в Германии и, как выяснилось, простиравшегося в необозримых пермских горизонтах Прикамья; о том, что геологами разысканы бокситы — новая основа алюминиевой промышленности…

«И вот, когда пересмотришь эти громадные завоевания мысли, начало которым было положено при тяжелых условиях, — заключил он, — то понимаешь, что, в сущности, незнание является основой нашей бедности, основным затруднением, с которым встречается горнодобывающая промышленность».

Ему дружно хлопали. Но Ферсман был недоволен собой. Он не мог найти в себе обычного воодушевления. Ну да, «светоч знания» осветил хибинские тундры, а что дальше?

Ферсман не захотел сидеть в президиуме, сошел по боковой лесенке в темный зал, который ровно гудел, как рабочий улей. Его разглядели, зазывали из одного ряда, из другого… Кто-то потеснился, кому-то он пожимал руки, потом тяжело уселся в кресло. Никто не мешал ему думать.

Из задумчивости его вывело, как это часто бывает, прекращение привычного шума. В зале внезапно наступила тишина, прерываемая лишь редким покашливанием в амфитеатре. Он пропустил вступительные слова председателя, которые заставили замереть зал Но зал замер только для того, чтобы внезапно взорваться гулом приветствий и громом аплодисментов.

На трибуне появилась такая знакомая и даже как будто близкая Ферсману небольшая фигура. Острая седая бородка, умные добрые глаза, по-стариковски глядящие поверх очков. Калинин покачал головой, вытянул вперед обе ладони, как бы умоляя о восстановлении порядка, и, не обращая внимания на один-два запоздалых хлопка, начал говорить, как всегда сразу покоряя аудиторию первыми же словами своей простой и удивительно задушевной речи.

Ферсман стал слушать с непонятным для самого себя странным чувством ожидания. У него было такое ощущение, словно продолжается недавно прерванный разговор и собеседник, зная его мысли, опять скажет что-нибудь значительное и важное для него.

— Я рискую, что моя речь, появившись в печати, останется непрочитанной, — улыбаясь одними глазами, оказал Михаил Иванович, — но я все-таки начну с цитаты.

И, плотнее надев очки, он медленно и внятно, с видимым удовольствием прочитал следующие строки:

— «Меньше чем за сто лет своего господства, буржуазия создала более могущественные… производительные силы, чем все предшествующие поколения, вместе взятые; подчинила человеку силы природы, создала применение химии в земледелии и в промышленности, создала пароходы, железные дороги, электрические телеграфы, эксплоатацию целых частей света, приспособление рек для судоходства… В каком из предшествующих поколений могли предполагать, что подобные производительные силы таятся в недрах общественного труда?»

Весело оглядев зал, Калинин продолжал:

— Незнакомые с историей могут подумать, что эта цитата взята из писаний защитников буржуазии. Однако, товарищи, эта цитата взята у самых непримиримых противников буржуазии — из Карла Маркса и Энгельса. Вы видите в их писаниях признание огромных исторических заслуг, которые носил в себе буржуазный строй по сравнению с тем, что ему предшествовало и было им свергнуто…

— Наше социалистическое общество… — продолжал Калинин, — в принципе еще более совершенно и должно… оставить далеко за флагом буржуазный строй в его культурных и экономических достижениях… Для того чтобы оставить за флагом буржуазное общество в его положительных сторонах, для этого промышленному комсоставу у нас придется проделать огромную работу, для этого должны быть выдвинуты и новые творцы, и новые техники, и организаторы, и руководители, и энтузиазм в народе должен быть поднят…

Ферсман слушал со все возрастающим вниманием. Оправдывалось его внутреннее ожидание. А вот и слова, словно прямо относившиеся к Хибинам. Калинин говорил о преимуществах советского строя, обращаясь к тем, кто их подчас недооценивал. Он заговорил о близоруких инженерах-строителях, которые не видят никакой разницы между тем, капиталист ли строит завод, или же его строит социалистическое Советское государство.

Не упуcкая из виду главной своей мысли, Калинин откровенно и деловито разбирал слабости первых шагов созидательной работы.

— Мы еще переживаем похмелье баррикадной борьбы, фронтовой борьбы, — говорил он. — Мы еще только…каких-нибудь два года, как приступили к строительству, не вошли во вкус строительства, еще малейшее достижение в этом строительстве требует невероятных человеческих усилий и, главным образом, непроизводительных усилий. Эти усилия "тратятся и в собственном трении внутри нас, мы еще не вошли во вкус строительства, — повторил он. — Но, товарищи, мы все люди, мы великолепно все понимаем, что нет ничего более увлекательного для человека, как чувство, что ты строишь, что ты являешься созидателем и то, что ты создаешь… И весь этот рост, и увеличение того, что ты создаешь, все это идет на службу человечеству, на службу рабочему и крестьянству, на освобождение человечества, на укрепление действительного братства… Это — одухотворяет…

Последние два слова Калинин произнес с таким глубоким чувством, что по всему залу пролетел ответный шелест.

— Товарищи, — продолжал Калинин, — вы сами понимаете, что все завоевания, которые произошли у нас, они в своей сущности произошли от степени концентрированности человеческих усилий. Чем больше сконцентрировано человеческих сил на какой угодно точке применения, тем больше получается результатов. И, конечно, товарищи, многомиллионный народ с огромной территорией и правительство этого народа, могущее имеющее возможность сконцентрировать огромные массы в борьбе с силами природы, на преодоление их, они располагают огромными средствами, которыми не располагает ни один капиталист, в том числе и Морган. Воля Моргана в области капиталистического владения, его могущество и политическое влияние распространяются безусловно на весь мир. Всюду в капиталистическом мире его славословят, но он не располагает таким могуществом, каким располагает Советское правительство. Я должен сказать, и таким, каким располагает наш комсостав в промышленности. Это имеет безусловно огромное значение, и я думаю, что в ближайшие годы, ну, по крайней мере, в десятилетний период, вот эта возможность концентрации сил — она скажется, преимущества ее перед капиталистическим миром решительно скажутся. Нам говорят, что мы фантасты… Я говорю: конечно, мы фантасты, мы всегда забегаем вперед, — но и в этом ценность и жизненность компартии. Это правильно. Но при всем своем стремлении вперед, при внешней фантастичности, пожалуй, наиболее реальная партия — это компартия. И я глубоко убежден, что если только внешние силы не задушат нас в ближайший период, то социалистическое государство у нас будет построено…

Конец 1926 года был для Ферсмана переломным. В этом нужно было видеть влияние и новой среды, и нового времени, и этой речи.

В ряде событий, которые укрепили силы Ферсмана, влили в него новую энергию для продолжения борьбы, вторая встреча со «всесоюзным старостой» не могла не оставить заметного следа. Важно не просто получить поддержку — важно получить ее во-время… Много значит простое, от души идущее слово пропагандиста-большевика!.. Изумительные всходы пробуждает оно в подготовленной к его восприятию человеческой душе.

Ферсман в этом году с неожиданной силой стал снова штурмовать твердыни геолкома и химических главков, писать статьи, добывать, где придется, средства на новые экспедиции. Вся его рать пришла в движение и загорелась неукротимым стремлением во что бы то ни стало победить в борьбе за апатиты. Время было такое, которое не позволяло замереть в покое. Заканчивался период восстановления, в строй вступала вторая очередь Волховстроя, зажигались огни Днепрогэса, закладывался Сталинградский тракторный. Самый воздух страны возбуждал силы тех, кто вдыхал его полной грудью.

Одновременно с экспедицией Ферсмана «плечом в плечо», как рассказывал герой этого важного эпизода, в хибинских тундрах под крылышком первого социалистического комбината Мурманской железной дороги закреплялся еще один форпост наступления на Север. Он считался опорным полярным пунктом земледелия, возглавлял его молодой агроном, в прошлом эстонский крестьянин, солдатский депутат и, наконец, — во исполнение мечты юности — студент петроградского сельскохозяйственного института Иоганн Эйхфельд. За ним стоял труд поколений его отцов и дедов, терпеливо и неустанно превращавших черную хлюпающую грязь эстонских болот в плодородную землю латифундий эстонских баронов. Сейчас ему и его братьям — эстонцам, русским, саами, якутам и всем другим — принадлежала вся земля от финских границ до Тихого океана. Она была громадна и неустроена. Почти на половине ее под тонким почвенным покровом лежал никогда не тающий лед. Но здесь должны были жить люди, тем более, что природа насытила недра этих краев богатствами, которые нужно было обратить на пользу человеку.

Эйхфельд думал не только о создании «цеха здоровья», как он называл полярное сельское хозяйство, но и о таком предмете первой необходимости, каким является красота. На полустанках Мурманской железной дороги обитатели вросших в землю вагончиков, изображавших станционные службы, на крышах разводили огороды (он шутливо называл их «садами Семирамиды»), а на земле устраивали «клумбы» из битого кирпича и украшали их бордюрами и узорами белой известки. Эйхфельд был счастлив и, не скрывая, рассказывал о своей радости, когда рабочие лесопильного завода, увидев впервые настоящую клумбу с первыми настоящими левкоями, которые заблагоухали в тундре, попросили разрешения приходить «посидеть у цветочков».

Для садика был отвоеван один-единственный холмик среди чахлых лесов и болот, но лиха беда начало! И плоды земные и цветы неудержимо шли на Север, — их вела туда твердая рука большевика, его горячее сердце через все трудности и временные разочарования.

— Просвещенные колонизаторы, — иронически усмехался Эйхфельд, кивая в сторону Запада, — идут в глушь, чтобы снять оттуда сливки. Им очень мало заботы до того, как будут жить люди на Севере. Вымрут — туда им и дорога! А мы осваиваем Север навечно. Люди будут здесь жить, как люди, как во всех других советских краях.

Именно эта идея, а не просто интерес к эксперименту, как об этом иной раз писали, подчеркивая исследовательскую смелость Эйхфельда, положила начало созданию земледельческого опорного пункта Мурманской железной дороги и Опытной станции Всесоюзного института агрономии в Хибинах[56].

Эйхфельд начинал с отбора, сразу испытывая сотни сортов, радовался дружным всходам, пышной зелени, раскрывавшейся под бессонным летним солнцем. В огне красного заката полярного дня подкралось несчастье. Оно случилось однажды ночью, когда Эйхфельд встал, чтобы защитить поля от нападения зайцев. Сняв ружье, он случайно заметил, что ствол побелел. Наступило утро. Иней таял, оставляя пожелтевшие растения. Половина посевов вымерзла. В этом не было никакого сомнения, хотя по календарю значилось всего лишь начало августа. Но то, что могло стать крушением надежд, стало первой победой полярного земледелия. Ведь другая половина посевов выдержала испытание заморозком! Теперь Эйхфельд знал, какие сорта меньше боятся холода…

Ему приходилось выдерживать мерзкие нападки, источником которых было все то же мутное вражеское болото, в котором вынашивались планы сокрытия «камня плодородия» от социалистических полей.

«Экзотика!» — вопили со страниц газеты «Экономическая жизнь» оппортунисты, подсчитывая, во что обойдется капустный кочан, половину сезона выращиваемый в парниках. Эйхфельд отвечал: «Не экзотика, а экономика». Он спорил не только доводами биологии, но и аргументами политической экономии социализма.

«Мы не верили, что плодородие почвы — неизменное ее свойство; его можно изменять!» — говорил и писал Эйхфельд. «Мы знали, — продолжал он, — что экономика сельского хозяйства в условиях Советского Союза совершенно иная, чем в капиталистических странах, где частник гонится за прибылью от каждой отдельно взятой отрасли хозяйства». А что касается выносливости самих растений, то, верный мичуринским заветам, опираясь на выявленные первыми же неудачами наиболее морозостойкие сорта, Эйхфельд искал способы активно управлять растением, чтобы растение давало не то, что оно хочет, а то, что нам нужно. И он добился своего.

И сейчас плоды полярного земледелия даются нелегко, но главные трудности уже позади; уже существуют скороспелые холодостойкие сорта различных важных культур.

Если вы сейчас сойдете у станции Апатиты, где от обновленной магистрали Мурманск — Ленинград стальной путь ответвляется в Хибинские горы, вы увидите поля совхоза «Индустрия», раскинувшегося на многие сотни гектаров. С первого взгляда не верится, чтобы эти поля могли что-то родить — так они непохожи на привычную нашему глазу мягкую земляную перину средней полосы, на которой поднимаются молодые всходы. Здешние поля — это песок, перемешанный с крупной галькой, болотные торфяники, иногда засоренные огромными валунами. И тем не менее эти поля обрабатываются тракторами. Машины выходят на работу, едва начинает таять снег. Они вспахивают верхний, едва оттаявший, тонкий слой земли. Со вспашкой приходится спешить: еще немного — и грунт превратится в трясину. Ни один плуг не может работать на участках, усеянных валунами. Местами это под силу только «чортовой бороне» — так называется громоздкое, неуклюжее сооружение из двутавровых балок, с приваренными к ним заостренными кусками рельсов. Во всех направлениях поля пересечены канавками, каналами. В целом вся эта сеть водостоков больше чем втрое превосходит протяженность Беломорско-Балтийского канала.

И все-таки полярное земледелие существует! Там, где ранней весной сеятели на лыжах начинают свое «болотное плавание», там под незаходящим солнцем полярного лета удается снимать урожай ячменя и овса. Картофель дает средний урожай 12 тонн с гектара, капуста и брюква — по 30–40 тонн. Здесь растут морковь, свекла, цветная капуста, даже земляника, смородина и малина. Огурцы, помидоры и зеленый лук, выращиваемые в теплицах и парниках, — частые гости на столе кировчан[57].

В своих воспоминаниях Эйхфельд рассказывал о дружбе разведчиков-геологов и опытников-агрономов: «Хибинская опытная станция полярного земледелия в первые годы не только служила базой для поисковых партий, но и сами опытники шли в горы для выполнения нередко трудной задачи — зимней вывозки апатитовой породы и отправки ее в научные институты для испытаний».

Под глухо упоминаемыми «опытниками» скрывались прежде всего сам Эйхфельд и его самоотверженные помощники.

Именно они начали небольшую, но очень важную работу по продвижению в жизнь апатитов, — непосредственно применяя их в качестве удобрения тундровых почв. На своих плечах они доставляли апатиты на опытные делянки, и Эйхфельд с волнением следил за результатами опытов. Они были задуманы исключительно остроумно. Эйхфельд решил использовать нерастворимые фосфаты в качестве прямого удобрения, ожидая помощи от того же самого химического вредителя, с которым ему приходилось постоянно сражаться, вытесняя его пядь за пядью, — повышенной кислотности болотистых почв. А у нефелина в тех же условиях должен был, по его предположениям, освобождаться калий.

Серия блестящих опытов в основном подтвердила правильность эйхфельдовских идей. Он доказал, что нефелин с успехом может заменять на болотных почвах привозные калийные удобрения, а апатиты дают на верховых болотах лучшие результаты, чем суперфосфат. И кроме того, в результате оказывается ненужным известкование: избыточная кислотность нейтрализуется щелочной породой.

Это само по себе было замечательным успехом. Но Эйхфельд не был бы большевиком, если бы не поставил своей целью развить этот частный успех до решающей победы.

Кто, как не он, ученый-агроном, мог лучше знать истинную цену фосфора в сельском хозяйстве. Фосфор — это не только густое стояние зерновых. Фосфор — это технические культуры, которые во многих местах без фосфорной подкормки вообще не могут расти. Тонна суперфосфата — это дополнительная тонна хлопка!

Эйхфельд стал одним из инициаторов широко поставленных опытов по химической переработке апатитов на полноценные удобрения, пригодные для всей средней полосы и юга Советского Союза. Как старожил и хибинский «абориген», он сам партиями добывал апатит для его экспериментальной переработки Осенью 1926 года на оленях саами Зосимы Куимова он вывез с Кукисвумчорра первую сотню пудов апатита. По заданию Кирова привезенные образцы апатита были направлены для опытов по обогащению апатитовой руды. В дальнейшем читателю предстоит узнать, насколько решающе важны были результаты этих экспериментов.

В 1927 году новая партия руды была подготовлена в надежном месте, под самой шапкой горы, но когда тот же Зосима отправился за ней, снежный обвал завалил сани с упряжкой. Сам Зосима спасся только потому, что успел отвести оленей. Кое-как добравшись до Хибин, Зосима рассказал о случившемся Эйхфельду и заявил, что больше туда не пойдет. Тогда Эйхфельд на лыжах отправился проверить, можно ли откопать и вывезти заваленную породу.

Продвигаясь по холмам на правом берегу реки Белой, он вышел к реке как раз в том месте, где сейчас стоит каменная больница. По ледяной кромке спустился в русло реки и пошел дальше. Скоро лед кончился, и, карабкаясь на коленях, он забрался наверх, а оттуда вновь спустился по льду к Вудъявру. Здесь картина резко изменилась. Дул резкий северный ветер, начиналась метель. С трудом он дошел до долины реки Юкспор, до того места, где прежде грунтовая дорога сворачивала к хибинской базе Академии наук. Сильные порывы ветра все время отбрасывали его назад.

Он не чувствовал себя ни маленьким, ни заброшенным в пурге среди гор — в нем вскипал неудержимый гнев против кустарщины, которой приходилось заниматься. Этот гнев был сильнее всех метелей, яростней всех морозов. Да, он начинал здесь работать лишь с несколькими стами рублей в кармане, но сейчас, когда вся страна переходила в социалистическое наступление, пришло время кончать с партизанскими налетами на северные богатства.

Приближалось славное десятилетие — первое десятилетие советской власти в России.

В журнале «Экономическое обозрение» А. Е. Ферсман выступил с юбилейной статьей.

В ней не было победных реляций, но каждая строка убедительно говорила об искренности ее автора. В то время как послевоенная Европа была обескровлена, Советская Россия уже заканчивала период восстановления. Через год в своем путешествии по научным центрам Запада Ферсман должен был получить возможность воочию оценить социальные контрасты двух миров. А сейчас он, только что вернувшись из поездки по Чувашии и Башкирии, рассказывал читателям о том, в каких небывалых масштабах ведется изучение этих былых окраин, а также Якутии, Казахстана, Бурят-Монголии…

«Новая бурная жизнь этих республик стремится строиться, используя уже научные данные новых, часто еще незаконченных работ», — писал он; тут же появлялись критические нотки, обращенные к себе, к своей научной среде — первые, еще робкие покамест начатки самокритики. Он продолжал: «Бурная жизнь требует быстрых и конкретных ответов. Научная работа не всегда и недостаточно быстро отвечает этим запросам, и, с другой стороны, столь часто решения оказываются «академическими», очень интересными с научной точки зрения, но неприложимыми к самим потребностям хозяйства».

И тогда, в 1927 году, когда писались эти строки, он еще не до конца понимал неразрывность единства задач развития самой науки, ее метода, ее теории, с одной стороны, и задач ее борьбы за удовлетворение нужд сегодняшнего дня, с другой. Но он уже отмечал как одно из важнейших достижений прожитого десятилетия, что «в самые круги ученых, в их лаборатории и кабинеты проникла мысль о необходимости тесной увязки науки и жизни, и работа над изучением производительных сил страны сделалась не чем-то надуманным, не явным приложением, а новым научным течением, новым научным методом в понимании природы, ее богатств и их соотношений между собой».