Февраль

Глава 2.

Глава 2.

Серый снег, серый день, серый город, вся жизнь серая. Ощущение, что он никогда отсюда не выберется. Юрий первый раз за последнее время подумал о той далёкой, оставшейся где-то в недосягаемом времени школе и её обитателях без злобы и негатива. А ведь он мог там сделать своё маленькое дело, пусть не великое и броское, но нужное для строительства всеобщего исторического фундамента. Мог бы… Но почему-то бездумно отправлял дни в пустоту. Почему он думает об этом сейчас? Мог бы… Мелькнула мысль. Юрий круто развернулся и зашагал вверх по улице полный решимости. Не было в нём в этот миг никакого максимализма и геройства, не шёл он спасать планету, обуреваемый великими делами и деля мир на чёрное и белое. Нет. Он просто шёл сдавать кровь. Делать то, что пока может. Это было маленькое, мизерное дело, но нужное и выполнимое.

А с огромным миром в конечном итоге ничего не происходило, он просто был, независимо от наших переживаний и боли. Просыпались ли мы утром с осознанием, что жизнь хороша, или кричали в небо забрать нас – это ничего не меняло в общем мироздании.

Здание с забитыми окнами встретило его уже более радостно, чем в первый раз, то есть уже чувствовалось что-то не совсем чужое. И Юрий уверено зашел внутрь, сразу направился в глубь коридора к небольшой двухстворчатой двери. Тоненькая шустрая Лидия, спускаясь по лестнице, увидела его.

- Вы что-то хотели? - Остановила она его

Юрий обернулся.

- А, это вы! - Узнала Юрия, - Что- нибудь оставили, талоны потеряли, что? - Спрашивала Лидия.

Он отрицательно помотал головой:

- Нет. Я хочу, чтобы вы вяли у меня кровь.

Лидия мягко попыталась отказать:

- Что вы, не положено. Вы утром сдавали. Сейчас проходите недель через пять-семь, раньше никак нельзя.

Но Юрий настаивал:

- Через пять недель я уже и сдохнуть здесь могу, берите сейчас.

И про себя: "Должна же быть от меня какая-то польза".

Он снял тулуп, шапку сунул в рукав и уверенно пошел в кабинет.

-Стойте! - Закричала Лидия, бросаясь за ним.

На крик появилась врач, неизменно строгая, и в своих изящных очёчках.

-Что происходит? - Спросила она и бесцеремонно к Юрию, - покиньте здание, не нужно здесь наводить свои порядки....

- Он кровь пришел сдавать. А утром ведь сдавал. Не положено так, Татьяна Макаровна! - Затароторила Лидия.

Но Юрий, не слушая и не подчиняясь им, зашёл уже в кабинет и улёгся на кушетку:

- Берите кровь. Я никуда не уйду, пока вы не возьмете, - заявил он вошедшим следом за ним женщинам.

- Гражданин! Юрий! - Попыталась Лидия возражать, но Татьяна Макаровна сделала ей знак рукой: приступай к своей работе.

Юрий приподнялся на кушетке и, не сбавляя высоты голоса, проговорил:

- Двойную норму!

Жалеть себя, на что-то надеяться, думать о каких-то граммах крови сейчас, когда вся его помощь своей стране и истории может состоять только вот в этих граммах, было как-то мелочно, посчитал он.

На этот возглас даже Татьяна Макаровна хотела возмутиться, но неугомонный донор так свирепо - решительно сверкнул взглядом, она махнула Лидии и вышла.

По тоненькой трубочке стекали бардовые капли. Кругом тишина. Юрий повернул голову и следил, как капли тягуче, неуверенно ползли по стенкам трубки, потом решительнее, смелее, и думал: какой всё-таки театр наша жизнь. Ведь все пьесы давно написаны. И мы даже их знаем от начала и до конца. И ведь все они практически одинаковы: рождение, детство и взросление, смерть. И никому не дано переиграть или поспорить с этим неизвестным и великим сценаристом, и никому еще не удавалось переписать начало и конец пьесы. А раз так - важно ли, что там будет между этими двумя действами? И отвечал себе: важно, еще как важно, ведь это единственно, что ты сам можешь написать на пока еще пустых листах.

Потом ему представилась картина широкой огромной дороги и всё яснее осознавал и представлял физик эту картину. Вот, год назад, он идёт с толпой по асфальтированной дороге к напечатанным на листе целям, плохо читаемым издали. Дорого хорошая, гладкая, иногда, правда, встречаются лужи и ухабы, но по краям вообще кажется непролазный буерак, и все думают, что уж лучше здесь идти, чем ползти туда, и никто не знает, что там за буераком дальше. Поэтому никто не рискует, все движутся вперёд; из лужи что? встал – обсох и дальше пошёл, ухаб обойти можно, а сойти с дороги как-то страшно. И ты можешь быть несогласным в чём-то с толпой, недовольным, выкрикивать и ругаться, можешь даже заразить своим негативом идущих рядом, но как бы ни было - ты продолжаешь идти со всеми. И ты не смеешь, даже не представляешь, как это – остановиться, когда все продолжают идти, остаться одному или свернуть на обочину. Есть также вероятность, что если остановишься, то толпа просто сметёт единицу.

Физик всё ещё видел себя в толпе, но уже не в гуще, и пока не решительно и мощно развернувшимся от неё, а где-то в самом-самом конце у обочины, замедляющим шаг, любопытно раздвигающим старый колкий буерак.

Потом он остановился и подошёл к стене зарослей на обочине, стало любопытно, что там за ним. Толпа шла вперед, он это видел, но не стал догонять, осторожно ступил вперед. Ноги провалились в болотистую траву, но он шагнул дальше - идти можно. Колкие листья и сучья зацепились за одежду и волосы, словно запрещая двигаться дальше, но он упорно пусть и медленно пошел вперед, отодвигая их. Поднял голову и вдруг из-за спутанных высоких кустов мягкий яркий свет обволок и его самого, и душу. Он остановился, принимая эту нежность природы, и растворился в ней....

Юрий, видимо, отключился и доставил хлопот медикам, потому что, открыв глаза, увидел взволнованную Лидию, трясущую его за плечи, Татьяну Макаровну с какими-то баночками и ватой и мужчину средних лет, как выяснилось, главного здесь Петра Павловича. Он возмущался и шепотом ругался на своих сотрудниц, не стесняясь в выражениях:

- Курицы, как первый день на работе, вы норм не знаете, вы правила не знаете, концлагерь устроили? Под трибунал метите? Советских граждан гробите? Меня хотите извести, дуры...

- Ничего не могли с ним сделать, - стойко и спокойно отвечала Татьяна Марковна, видимо привыкнув к буйному и вспыльчивому характеру главного врача, - буянил. Куда мы, женщины, против него. К тому же он не истощён, показатели все в норме. ..

- Всё равно, - продолжал он кричать, сходя на шепот, - курицы...

-Очнулся! - Вскрикнула Лидия со вздохом облегчения.

Над Юрием склонились три внимательных тревожных лица.

- Как чувствуете себя? - Спросил Петр Павлович.

- Нормально, - растерянно ответил Юрий, открывая глаза и припоминая прошедшие события.

- Когда кушали последний раз? - Спросила Татьяна Макаровна.

- В две тысячи девятнадцатом году второго февраля у друга на Урале, - не врал Юрий.

Склонившиеся над ним переглянулись.

- Вот говорили мы вам, нельзя сразу больше нормы брать, - запищала Лидия тоненьким голоском.

- Чая ему сладкого принесите и хлеба, - распорядился Петр Павлович.

Лидочка бросилась выполнять.

- Галлюцинации, - вздохнула Татьяна Макаровна.

- Но при всём при этом, - не двигаясь и продолжая так же склонившись над ним внимательно всматриваться в пациента, проговорил врач, - при всём при этом вы нам здорово помогли. Двадцать пять литров мы сегодня будем переправлять. Это почти рекорд для города.

Юрию принесли малюсенький кусочек белого хлеба, чему он несказанно обрадовался и удивился, и травяной чай. Хлеб был мягкий, пахнувший печью и миром, а чай сладкий, горячий, этот вкус он уже почти забыл здесь. Никогда бы не подумал он раньше, что такое блаженство может принести сладкий чай. Отпил, закрывая от наслаждения глаза, смакуя во рту появившуюся сладость. А кусочек хлеба был настолько мал, что Юрий держал его на ладони, даже не зная, как съесть - откусывать или просто проглотить.

В коридоре слышалась беседа на повышенных тонах. Петр Павлович отчаянно спорил с человеком, который говорил очень низким простуженным голосом. Став невольным слушателем, Юрий понял из разговора, что приехали за кровью. Но кровь была слишком ценным грузом и одни ящики в машинах не перевозились, их нужно было удерживать, оберегать, чтобы доставить в целости, не пролив ни капли, а для этого требовался сопровождающий. И иногда, когда не хватало людей, просили для сопровождения кого-нибудь из института. Из одной такой поездки медсестра не вернулась, это Юрий понял по разговору. Петр Павлович сердился и возмущался:

- Никого не дам, мои специалисты на вес золото, каждый дорог как никогда. Людей мало. Не дам.

- И у меня людей нет, а доставить надо. Давай, Петр Павлович, думай. - отвечал простуженный голос и закашлялся.

- Это ты думай. А моих и не проси больше. Мы свою часть работы сделали. Дальше сами. А своих я не дам, вот хоть режь меня, хоть суди - не дам! - Стоял на своем врач.

- Да пойми ты, - доказывал простуженный голос, - потом и ты, и я в виноватых будем ходить. Груз доставить надо и доставить в целости, как это будет сделано - никого не волнует. А спросят результат с нас с тобой.

- Хоть что пусть спрашивают, никого из сотрудников не дам, - уперся врач.

- Я могу! - Разрезал голос Юрия на миг воцарившееся молчание. В палату, дернув дверь, заглянул Петр Павлович и мужчина в военной форме.

- Я могу и хочу поехать, чтобы не трогать ваших сотрудников. И я мужчина, и детей у меня нет, - приводил он аргументы.

- Кто таков? - Обратился военный к Петру Павловичу, перебивая неугомонного пациента.

- Донор наш, - отозвался тот, повеселев, что кажется проблема решается, - сегодня столько крови насдавал, чуть сам не уходился...

Военный вопросительно взглянул на Петра Павловича, тот поспешил оправдаться:

- Девчонки молоденькие, но разъяснительная работа проведена, в действиях персонала никаких противозаконных действий не установлено, - и быстрее перевел разговор, - а парень молодец....

Военный опять перебил:

- Воевал?

Юрий, уже пройдя ранее квест с этим вопросом, ответил, как его учила Анюта:

- Да, на Синявинском, в городе с третьего февраля, контузия. Приехал к матери, но она сейчас эвакуирована...

Военный утвердительно кивнул:

- Собирайтесь.

Медицинский персонал засуетился, готовя коробки с банками и ампулами. Юрий, дожевывая хлеб, одевался.

Выехали, уже смеркалось. Путь оказался не близкий, ехали довольно далеко, за город, среди тоненьких заснеженных берез - и русскость, и трагизм. К берегу, минуя табличку "Ленфронт", прибыли уже в темноте. Ветер упорно не смолкал, подсвистывал.

Кругом белое ледяное поле; ощущение, что весь мир на огромной планете - это только вот этот укатанный снегом лед. Да еще небо, которое, если ступить несколько шагов вперед, то видится, что словно упало на снег там вдалеке, и лежит грузное, темное, отрешенное.

Из белой широкой палатки женщины с детьми и кулями грузились в некрытые полуторки. Военный, выпрыгнув из кабины и размашисто прошагав вокруг машины, подошёл к Юрию, указал рукой в конец уже выстроившейся колонны:

- Степан, к захар иванычу грузись, он тут сегодня один.

Юрий подхватил одну из достаточно увесистых перемотанных тканевыми лентами коробок, припер ее к машине. Водитель, опершись на сколоченную из дощечек дверь, устало наблюдал за погрузкой.

- Ты Захар Иванович? - Спросил Юрий, аккуратно пристраивая коробку на сиденье в кабину.

- Я Николай, - опешил водитель, курносый широколицый парень, такие обычно бывают веселыми, добродушными в жизни.

- А где Захар Иваныч? - Искренне, даже немного испуганно воскликнул Юрий.

Водитель прищурился, внимательно вглядываясь в его лицо, и скривив уголок губ в усмешке:

- Ты придурок?

Пришла пора опешить Юрию:

- Нет!

Парень, еще более пристально оглядывая его с ног до головы, недоверчиво начал уточнять, выплескивая свою молодую, почти детскую ретивость:

- Ты русский? - Обошел вокруг растерявшегося Юрия, - может диверсант?

И, вновь вынырнув перед Юрием, спросил:

- Воевал?

Но тут Юрий уже по заученному:

- Ко контузия на Синявинском...

Парень смягчился, похлопал его по плечу:

- А то я смотрю, ты какой-то странный..., - указал на машину впереди, куда грузили не людей, а какое-то оборудование, - вон зилок, это и есть захар иваныч...

Юрий закивал часто-часто головой, отрабатывая легенду контузии, направился туда с коробкой. Старичок, или может быть казавшийся старичком человек, подвижный и сноровистый, в распахнутом полушубке, пытался командовать погрузкой. Завидев Юрия с коробкой, похоже быстро сообразил, кто он, и заорал:

- А тебя-то где носит? Живо грузись...

- Степан Матвеич! - Окрикнули из кузова, старик ринулся туда. А Юрий, притащив вторую коробку, устроился с ними в кабине относительно удобно. Ноги только замерзли и ныли. Если тулуп ему выпало счастье раздобыть, то вот с обувью дела обстояли намного хуже. Сапоги, что дала ему Аня, не защищали от мороза. К тому же в них было неудобно, непривычно; еще и натирали левую ногу. Но Юрий терпел.

Вдруг небольшой снежный холм недалеко от машины ожил, выбросив вверх сигнальный флажок, разрешающий начало движения. А Юрий даже и не заметил людей в масхалатах. Старичок - водитель бойко запрыгнул в кабину, колонна тронулась.

В едином взвившемся гуле моторов, в шепотке этого прыткого старика "ну, с Христом", в неожиданном взмахе флажка - только сейчас во всех этих страшных приметах начавшегося пути по ледовой дороге Юрий осознал происходящее. Да, было и голодно, и холодно, и жутко, но этот миг опрокинул в нем всё. Он едет по дороге жизни. Ощущение, словно прикоснулся к святыне.

Рассуждал Юрий недолго. Впереди громыхнуло, и треск с воплями накрыл колонну. Впереди них машина уходила под лед. Юрий не видел ничего этого, было темно, но понял, что происходит. Водитель слился с рулем, впиваясь взглядом в лобовое стекло. Машины чуть сбавили скорость, объезжая полынью, но никто не останавливался.

Юрий ухватился за дверь, чтобы она не так качалась и стучала. Через какое-то время и они были уже почти рядом с зияющей чернотой. Юрий отвернул голову к окну с пассажирской стороны, чтобы не видеть того, что будут проезжать. Перед машиной вынырнула маленькая фигура ребенка. Старик-водитель, чертыхаясь, крутанул немного влево, пытаясь проскочить между полыньей и ребенком. Юрий не знал, как так получилось, но единым прыжком выскочив из машины, схватил трясущегося человечка. Ему почудилось, сложно объяснить, какими силами, магическими волнами, провиденьями, ему почудилось, что это Ванятка. Раз, два огромных нечеловеческих шага, три, за неостанавливающейся машиной, медленно объезжающей полынью. Дверь машины ударилась со звоном о проем кабины и распахнулась, в этот момент Юрий, собрав все свои силы и волю, вбросил ребенка внутрь. Это и правда был Ванятка.

Мальчишка заревел, а водитель, сыпя проклятьями, которые заглушал шум и гомон, прибавил ход. Юрий рассчитывал, ухватившись за дверь, впрыгнуть, но машину догнать уже не смог. Объехав полынью, колонна ускорилась. Следом идущая последняя полуторка с молодцеватым Николаем тоже шмыгнула мимо. Юрий бросился было бежать следом, но скоро мрак поглотил округу и кроме лежащего черного неба не видно стало ничего.

Это Юрий потом удивится, как он быстро и верно принял решение, а пока, совсем не анализируя, только сжимаясь сознанием до звериного состояния сохранения жизни, пошел обратно. Не так далеко отъехали, думал он. А что там впереди, этого не знал.

Шел долго. Потом полз. Мыслей вообще никаких не было, дышал и полз. Потом, подчиняясь одному из главных вселенских законов самосохранения, поднялся. Пытался идти, не ощущая ног, они замерзли так, что не чувствовались. Потом снова полз, загребая снег.

Потом вдруг мир стал цветным и теплым. Юрий потянулся, удобно устраиваясь щекой на мягкой подушке.

- Очнулись, Степан Леонидович? - мягкий девичий голос.

Юрий открыл глаза. Полумрак больницы, несколько коек в палате, молодая девушка в белой косынке. "Значит дополз, подобрали", мелькнула мысль. Уже хорошо. Пошевелил пальцами рук и ног. Рабочие. Ещё лучше. Конечно он помнил все прошедшие события февраля, осознавал, кто он и где мог находиться.

- Откуда имя знаете? - Хотел спросить, а получилось проскрипеть. Голос вот был простужен.

- Карточку вашу донора нашли. Вас с Ладоги сюда привезли. - Ответила девушка, - вы кровь переправляли. Мальчика спасли.

Юрий приподнялся на локти:

- Живой пацан?

- Живой. Сейчас уже по дороге на Урал.

Юрий плюхнулся на подушку. Живой. Молодец Ванятка, крепится, цепляется за жизнь. Юрия окатила волна маленького искреннего счастья.

- И вы уже поправляетесь, вторая неделя пошла, как у нас...

- Вторая!?

- Да, но горячка прошла, первое время вы на попечении Ольги Сергеевны были вместе с тяжелыми, а потом мне эти три палаты отдали. Меня Светлана зовут. - продолжала она, - Вы все время только бредили очень. Все какого-то Ноута звали. " Где ноут", спрашивали. Имя такое чудное, никогда не слышала.

- Это не имя, это компьютер, - усмехнулся Юрий, немного забывшись от нахлынувшего на него счастья.

- В консерватории? - Спросила Светлана.

- Почему в консерватории? - Посмеялся Юрий, - везде, дома, в школах, в больницах. Например, открыл ноут и записался на приём к врачу и бегать не надо.

- Да неужели такое где есть? - Искренне удивляясь, всплеснула Светлана руками.

- Везде уж, с третьего класса ведь информатика идет, - разошелся Юрий, - у соседа моего сынку два года и то шпарит по клаве, знает что и куда.

- Шпарит по Клаве? - Переспросила Светлана, с сомнение приглядываясь к странному пациенту.

- Но, стучит только так, - не унимался Юрий.

- А Клава ему кто? Что он ее бьёт? - Медсестра готова была поклясться, что привезенный с Ладоги пациент немного тронулся умом.

- Никто, - развел руками Юрий, - клавиатура для компа. Клавиатура и мышь - это пи и клава, сокращенно.

- Ох брехач, - раздался голос.

Худощавый пациент с перебинтованными руками, лежавший на кровати у окна, повернулся к ним:

- Светочка, видите, его в другую палату надо - психиатрическую. Всех тут ночами будил со своей Клавой. Вы идите лучше сюда, я вам стихи почитаю...

- Стихи почитаю, - передразнил Юрий, - вот пройдет семьдесят лет, где ты будешь со своими стихами? Все в инете будут сидеть.

Худощавый хмыкнул и, скрипя кроватью, отвернулся. И Юрий отвернулся, тут же мысленно обругав себя: чего наехал на парня, сам ерунды наворотил, а человека ни за что обидел.

- Может ты знаешь и когда война закончится, сказочник? - Послышался другой голос, принадлежавший скорее всего человеку постарше, чем он с худощавым.

- Девятого мая сорок пятого, - буркнул Юрий, не оборачиваясь, - а блокада еще раньше, в январе сорок четвертого.

В палате повисла тишина. Светлана так и стояла без движения, вслушиваясь в каждое слово.

- Грустные у тебя истории, сказочник, - отзывался тот же голос, - если в твоей воли фантазия, выдумывай лучше...