Февраль

Глава 2.

Глава 2.

Юрий зашел по ступенькам наверх, к знакомой двери, постучал. Постучал ещё раз, ответа не было. Толкнул, дверь поддалась. Анютина комната тоже была открыта, но самой хозяйки там не оказалось.

В комнате вместо царившего раньше идеального порядка был разгром. Шкафы открыты и наполовину сохранившееся содержимое разбросано по полкам, что-то упало на пол, тумбочки, где раньше хранились книги – пусты, кровать без покрывала, стол без скатерти.

Юрий Алексеевич растерялся; кроме Анюты в этом городе он не знал, к кому идти, знакомых не было. Сначала он хотел бежать в детский садик, где работала Анюта, потом вспомнил о соседке Капитолине Сергеевне.

Он постучал несколько раз в дверь. Открыли не сразу. В гулкой тишине коридора послышались шаркающие шаги, сдержанны кашель.

Женщина конечно же узнала Юрия Алексеевича, недобрая завистливая тень скользнула по её лицу. Не признаваясь себе, но где-то в глубине души она ревновала Анюту к этому мужчине. Анюта была единственное, что у неё осталось из казавшееся сейчас таким далёким мирного времени. Она потеряла подругу, много лет заменявшую ей сестру, не уберегла дочь, которая, простудившись, слегла, да так и не смогла подняться. И сейчас у неё осталась одна Анютка, только она напоминала ей о прошлой счастливой жизни, будила в неё чувства, ещё оставшиеся, не съеденные войной, и давала силы по утрам открывать глаза.

- Здравствуйте, - нерешительно проговорил учитель, придерживая дверь и заглядывая внутрь, - я бы хотел Анюту повидать. Вы не знаете, случайно, она где, когда придёт?

- Долго не придёт, - прошипела Капитолина Сергеевна, не дрогнув ни одной чёрточкой лица; невыразимая ненависть застыла в нём, как на глиняной маске, которая уже не подвластна человеку и даже сквозь века она останется неизменной.

- А вы не знаете, где она? Где её можно разыскать? – Выспрашивал учитель, но женщина была непреклонна, она молчала, на все вопросы Юрия Алексеевича. Капитолина Сергеевна только пристально рассматривая его, и странные джинсы, так нелепо сверкающие своей новизной в подъезде старого ленинградского дома с разрушенной обстрелами дверью, и драповое полупальто, не по времени и не по сезону надетое и оттого смотрящееся вычурно и вызывающе.

Юрий, уже отчаявшись, что-либо выпытать из неё, отпустил руку от двери и хотел развернуться, как Капитолина Сергеевна так же недобро прошипела ему в спину:

- Здесь она…

Юрий Алексеевич кинулся в квартиру. Не разбирая куда, по какому-то наитию он метнулся вглубь комнаты. Анюта лежала на кровати под несколькими одеялами; одно было свёрнуто трубочкой и прижато к стене, так делали раньше в деревенских домах на кроватках детей, чтобы им зимней ночью было не холодно от стены. Так и сейчас заботливо свернула одеяло Капитолина Сергеевна, чтобы девушке было теплее, сверху на одеяло она ещё накинула Анютин полушубок.

В комнатах стоял мрак, который, казалось, никогда не рассеется солнечными лучами, так тоскливо и безрадостно было вокруг, холод, от которого невозможно было отогреться, тоска, пропитавшая всё пространство.

- Анюта, Анюточка, - опустился Юрий Алексеевич около кровати. Анюта открыла глаза, узнала его. Боль, невыразимая, страшная душевная боль наполнила её глаза, в ней растворилась и надежды юности, ожидания, так напрасно и дико завершающаяся жизнь, ещё только начавшая разгораться, не до глубины испитая, лишь едва познанная любовь; всё, всё растворилось в этой боли. По лицу девушки потекли слёзы. Она хотела поднять руку, чтобы дотронуться до учителя, но сил было слишком мало, что едва приподняв, она тут же уронила её обратно и попыталась улыбнуться, словно извиняясь за свою немощь.

- Что с ней? – Испуганно шепнул Юрий Алексеевич Капитолине Сергеевне.

- Голод… - коротко отозвалась Капитолина Сергеевна, сама с трудом двигаясь, кутаясь беспрестанно в Анютину клетчатую шаль, так хорошо знакомую учителю, то накидывая её на плечи, то сбрасывая, поскольку шаль всё время сваливалась и мешала ей возиться у буржуйки, что-то непонятное готовя, неприглядное на вид, в маленькой эмалированной кастрюльке. Юрий Алексеевич, взволнованный встречей и видом Анюты, сначала не понял, что она делала, потом приглядевшись, пришёл в ужас. Старуха варила мелко настриженные кусочки бумаги. Когда бумага размякла до противной клейкообразной массы, Капитолина Сергеевна растворила в кружке хлебный брусочек размером с детскую ладонь и стала ложкой добавлять туда бумажную массу.

- Что это? – Вытаращился учитель.

- А чем Анютку кормить, - спокойно ответила она, - и то хорошо, хлеб ещё остался…

- Вы будете кормить её бумагой? – У Юрия Алексеевича от возмущения вскипело всё внутри.

- А у тебя есть другая еда? – Подняла Капитолина Сергеевна на него насмешливо свои голубые глаза.

- Нет, - ответил учитель, кляня весь свет; как он горько сожалел сейчас и о буханке затвердевшего хлеба, что он выбросил на днях, так как его невозможно было есть, и о сыре, что пролежал в холодильнике и так же отправился в мусор, да много о чём, что не съедалось, выкидывалось без сожаления.

- А если попросить у кого-нибудь? – Робко предположил он.

Капитолина Сергеевна горько усмехнулась.

Закончив варку, помешивая содержимое кружки, она, шаркая чунями, подошла к кровати, где всё так же, не сделав ни одного движения, лежала Анюта. Тяжело опустилась на край, отчего кровать противно заскрипела, как будто заскребла по душе.

- Давай, Анютка, обедать будем, - сказала старуха, зачерпнув десертной ложечкой каплю своего варева. Поднесла к губам девушки, вливая ей в рот. Анюта с трудом проглатывала.

Это было так страшно наблюдать, это было так неимоверно тяжело осознавать, никакие терзания и мучения учителя в той, своей прежней жизни не шли в сравнение со всем этим. Он бросился к Анютиной кровати, целуя её в слабые бледные руки:

- Что мне сделать? Что сделать? – спрашивал он.

- Что тут сделаешь, - отозвалась Капитолина Сергеевна, - хлеба и тепла ей надо, умирает она…

Юрий Алексеевич выбежал на улицу. Седое небо, что затянуто было белыми тяжёлыми облаками, тревожно нависало над городом; лишь изредка облака разрывались небольшими блюдечками голубизны, но тут же, подгоняемые северным ветром, облака набегали и, соревнуясь в быстрой гонке, закрывали эти чистые блюдечки, на миг обнажая другие. Падал редкий снег, то останавливаясь, то быстро-быстро пролетая мимо пустых окон, выбитых стен, стремясь скорее упасть на землю, минуя эти земные картины.

На улице было холодно. Кое-где встречались люди, сгорбленные, отрешённые, спешащие по своим делам, они мало обращали внимания на странного взбешённого мужчину, мечущегося по улице в поисках еды.

Юрий Алексеевич бежал вдоль холодных одиноких домов, зданий с пустыми окнами, трамвайных линий, местами вывернутых бомбёжками, огромных снежных сугробов, бежал мимо людей.

- У вас есть хлеб, у вас хлеб есть, - на бегу спрашивал он, стараясь заглянуть прохожим в глаза, спрятанные за краями нависающих шапок, закутанными в шали и едва выглядывающие. Кто-то проходил мимо, даже не слыша и не замечая его, словно он был пыль, невидимка; другие поднимали глаза, но лишь просто посмотрев на него шли дальше, не удосужившись ни кивком головы, ни словом, будто они берегли силы, и молчали, боясь расплескать их.

- Хлеба, хлеба, - шептал как в помутнении учитель, бредя по неизвестной улице такого далёкого для него и страшного военного города.

На встречу попался мужчина в чёрном пальто, в руках он нёс что-то, замотанное в цветную тряпку; мужчина, заметив учителя, сжался, закрыл свою ношу, на длинном обвисшем лице его с чётко выступающими скулами током забегала тревога. Учитель прошёл мимо, шепча себе под нос, он сначала не понял, лишь мельком, даже не взглянув, а просто уловив боковым зрением, что кто-то прошёл. И лишь завернув за угол в переулок, до него вдруг дошло осознание, ЧТО только что встреченный им мужчина прятал в своей цветастой тряпке. Юрий Алексеевич что было сил рванулся назад, бросился на другую сторону улицы, жадно, почти по животному ища случайного прохожего. Если бы он догадался раньше на долю минуты, что встречный только что получил по карточке свою норму, знай бы учитель, что в этой цветастой тряпице хлеб, он не прошёл бы мимо. Всё сознание, всё внутреннее содержание мгновенно перевернулось бы в нём, и чего это ему не стоило, он забрал бы хлеб для Анюты.

Но мужчины уже нигде не было. Учитель зарычал от негодования и горького сожаления, что упустил такую возможность. Прислонился к холодной каменной стене здания, переводя дух. Из тонкой снежной пелены в конце переулка вынырнула фигура женщины. Она медленно приближалась к учителю, таща за собой салазки. На них лежал маленький комок, завёрнутый в синее стёганое одеяло. Когда женщина поравнялась с Юрием Алексеевичем, она, чуть повернув в его сторону голову, не поднимая глаз, сказала ему, как знакомому, с которым только накануне вели разговоры:

- Мишка мой помер… Пришла домой, а он уж не дышит…

Она заплакала беззвучно, слёзы потекли по морщинистым щекам, мгновенно застывая на январском ветру. Женщина пошла дальше.

Юрий Алексеевич очнулся. «Господи, испугался учитель, ведь я только что чуть не пришиб того мужика, ещё миг, задержись он и я бы убил его. Он тоже мог нести хлеб своим детям».

И словно утверждая сущее словом, прошептал вслух:

- Я в блокадном городе.

- Я в блокадном городе, - повторил он для себя, будто вновь и вновь убеждаясь в этом, - здесь люди животных в зоопарках сберегли, фонды с образцами зерна сберегали, а я чуть мужика не уходил…

Юрий Алексеевич взмок от мыслей, от мыслей, что он мог сейчас запросто убить. Физик готов был рыдать, раздавленный и пришибленный своей несостоятельностью воли и духа. «Но, снова думал он, не мне этот хлеб. Анютка! – пронзила его мысль, - моя бедная Анютка. Она умирает. Что делать? Если б я отобрал у него хлеб, то накормил бы её…»

- Ааааа! – Заорал учитель, не отдавая себе отчёт, не имея силы взять себя в руки. Как больно, как страшно и непонятно было всё вокруг, вся жизнь, все выборы, обоснованные и необоснованные моралью.

Он вскочил и бросился бежать, смутно припоминая, где ходили они с Анютой. Учитель бежал к детскому саду. Он отдал сейчас бы ногу, руку, жизнь, что ещё возьмёт тандем голода и судьбы в этом вымирающем городе? что? всё отдаст, только дайте еды, спасите любимую девушку, дайте еды…

Юрий Алексеевич добежал до детского сада; хватаясь за решётку забора он почти вполз к крыльцу здания. Он не чувствовал ни холода, ни усталости, ни ветра, лишь бы здесь помогли.

Мария Николаевна с неизменной военной статью, не давая себе слабинки и в голодные трудные годы, хлопотала во дворе детского сада, занимаясь неотложными хозяйственными делами. Лишь синева под глазами да нависшие веки от ночных недосыпов выдавали всю тяжесть, выпавших на её долю бед и забот, выдавали как всё-таки несладко жилось этой железной женщине. Она отвлеклась от своих дел, наблюдая за гостем, пробиравшимся к крыльцу, сначала не признала его, а потом вспомнила, что это как есть Анютин жених, учитель.

- Мария Николаевна, - без всяких предисловий начал Юрий Алексеевич, - Анюта умирает…

И тут он не выдержал. Вся боль, впитанная им в этом городе, все картины, увиденные им здесь, вся тревога за Анюту и смутная назойливо жужжащая мысль о близости конца, мысль, которую он всеми силами пытался отогнать, но она не отлипала, хваталась за его сознание и злорадно давила; всё это вдруг хлынуло, заволокло мир и слёзы отчаяния и беспомощности брызнули сами собой.

Мария Николаевна сразу всё поняла. Она снарядила детсадовскую медсестру Лидию Павловну и, вручив им узел с нехитрой едой, бруском чёрного хлеба и непонятно откуда добытым ей кусочком варёной холодной курицы, скорее отправила к Анюте.

Мир погружался в вечернюю тоску. Солнце и так прятавшееся весь день за серыми облаками, окончательно скрылось, навис тревожный полумрак, морозный воздух неподвижно застыл, крепчая к ночи. Юрий Алексеевич не чувствовал ног, с трудом передвигая их, не чувствовал рук. Вытащив края свитера из-под рукавов тулупа, он натянул на ладони, но пальцы всё равно оставались неприкрыты и замёрзли невероятно. Учитель стойко сжимал в них узел с едой, переданный Марией Николаевной, до такой степени уже не чувствуя пальцев рук, что иногда вздрагивал и смотрел, не выронил ли ношу.

Наконец они добрались до места.

- Быстрее, быстрее, прошу вас, - торопил учитель Лидию Павловну, когда они поднимались по лестнице, - быстрее…

Юрий Алексеевич поднялись с медсестрой в квартиру. Всё, предметы и ленивый огонь буржуйки, воздух, запахи, полумрак и поза старухи, всё напахнуло тревогой. Капитолина Сергеевна, накинув клетчатую Анютину шаль, сидела, сгорбившись, возле печурки, опустив голову. Лидия Павловна, едва переступив порог, вздрогнула и замерла; она поняла всё сразу. Учитель же, воодушевлённый тем, что ему удалось раздобыть поесть, тем, что они наконец пришли, бросился к кровати, где была Анюта.

Девушка лежала поверх одеяла, странно неподвижно вытянувшись.

- Анютка! – крикнул Юрий,, подходя к кровати. Смотри, что я принёс, хотел похвастаться учитель, но тряпичный узелок с едой выпал у него из ослабевших рук. Смутная тревога захлестнула его; тревога, когда ты уже всё увидел, понял, но ещё не в силах осознать случившегося, и тут же громадная надежда на ошибку с разбега заглушает все предыдущие мысли и чувства, и ты силишься всем своим существом эту надежду схватить как можно крепче:

- Что такое? – Спросил, Юрий Алексеевич, оборачиваясь к женщинам. - Что?

- Анюта умерла. – Отозвалась Капитолина Сергеевна и заплакала, по-старчески, хлюпая носом и высмаркиваясь в концы шали, дав наконец волю своему простому человеческому горю, так давно бродившему в ней, зажатого и немогущего вырваться наружу. Лидия Павловна обняла её сзади за плечи, слова были излишни.

Анюты не стало почти сразу по уходу учителя. Увидев его, она хотела говорить с ним, сказать всё-всё, что не успела, проститься, но одолевшая страшная слабость сковали её движения и речь. Когда за ним захлопнулась дверь, Анюте захотелось крикнуть, привстать с кровати, ничего не вышло, лишь тонкий глухой стон вырвался из её груди, да слёзы так и продолжали струиться по лицу. Анюта закрыла глаза и затихла. Когда через полчаса, справившись с делами, Капитолина Сергеевна подошла к ней, девушка уже не дышала. Слёз не было, как во сне Капитолина Сергеевна достала припрятанные Анютины вещи, переодела её в пальто и сапожки, уложила. И вот лишь сейчас, произнеся в тишине квартиры «Анюта умерла», она не выдержала и разревелась.

Учитель сначала ничего не понял; ему казалось, что плохого случиться уже не может, ведь он достал еду, рядом хорошие люди, которые помогут, значит, уже Анютке беда не угрожает. И вот, когда до него дошло осознание бесповоротности случившегося, он замер у кровати, будто и сам умер, и время вокруг остановилось.

- Её надо к брату, - тихо проговорила Лидия Павловна.

- Да, да, - закивала Капитолина Сергеевна, вытирая ребром ладони мокрые щёки; встала, засуетилась; ей предстояло до конца выполнить данное подруге Антонине обещание присматривать за её детьми. И вот последнее, что она должна была сделать – похоронить Анютку.

- Помоги, - потрясла она за локоть учителя всё ещё стоявшего у кровати, - спусти Анютку вниз. Там санки есть, довезти надо до Володеньки её…

Юрий Алексеевич поднял почти невесомое тело Анюты на руки. Спустились вниз. Он всё ещё не верил в происходящее; нет, не то сейчас что-то происходит, не то, это всё неправда, так не бывает и не должно быть:

- Анюта! – Тихо позвал учитель, приподняв её голову, - Анюта!

Лидия Павловна положила на сани кусок какой-то тёмной материи; Капитолина Сергеевна толкнула учителя сбоку, и зло так:

- Положи.

- Анюта, - снова попытался позвать учитель девушку, но Капитолина Сергеевна не отставала.

Он нагнулся, положив её на сани, упав рядом на колени в снег:

- Анюта, - по-прежнему звал учитель, - Анюта, - словно его призывы могли что-нибудь изменить.

Он видел происходящее, но не принимал его не хотел осознавать этого. Весь мир, все эпохи, ещё недавно разделяющие их, вся жизнь учителя, все его надежды, искания, неясные и недавно открывшиеся, всё сжалось, пересеклось сейчас в этой девушке, и никак не могло случиться, чтобы её вдруг не стало.

Капитолина Сергеевна, и откуда только взялась в ней такая прыть и сила, со злостью и каким-то восторгом, упиваясь его мучением, резко оттолкнула учителя от саней, шепча прямо в лицо:

- Твоя, тварь, вина, твоя, твоя; да будь проклят ты и твоё время; я знаю, откуда ты пришёл – убирайся обратно. Наш мир не принимает тебя, пусть разверзнется пропасть и выплюнет тебя в твой год, ты тут не нужен, ты тут чужой. Так уйди же ты, сгубивший девку, уйди же…

Она толкнула его в грудь кулаками, хватаясь за пальто и напирая, отстранила к груде кирпичей, наваленных у разрушенной подъездной стены; потом, как опомнившись, что-то вложила в карман учителя со словами «обещала» и пошла прочь.

- Убирайся, - крикнула, обернувшись, старуха.

Поднялась лёгкая метель, запела гулко позёмка; всё происходило в доли секунды. Учитель, видя, как женщины с санями, стали растворяться в белёсом снежном тумане, увозя от него самое дорогое, ринулся было вслед за ними. Он всё отдавал в эти минуты судьбе и времени, всё, всего себя, свою жизнь, что угодно, только бы не уходить отсюда, не потерять Анютку. Но страшная сила, мочи не было с которой сопротивляться, непонятной тяжестью навалилась на него, затянула и выплюнула, как говорила старуха, уже в две тысячи девятнадцатом году…