Фонарщик

Глава 15

Будучи человеком, советы которого Гроувс считал куда более надежными, чем любого высокооплачиваемого адвоката, почтенный волынщик Макнэб усердно изучал Писание и однажды посоветовал инспектору пронумеровать каждую фразу его мемуаров, как стихи Библии, это-де придаст им весу. Сначала Гроувс счел это крайностью, даже кощунством, но добрый волынщик возразил, что если текст будет на уровне, то это не дерзость, и теперь, далеко за полночь, инспектор, сгорбившись над тетрадью и всячески пытаясь поймать за хвост выпархивающие из головы слова, начинал думать, что совет, когда-то показавшийся ему кощунством, может стать необходимым условием для прохождения воспоминаний в печать.

Он уже давно знал, что лорд-мэр весьма и весьма интересуется этим делом — отменяет встречи, ежедневно справляется о ходе следствия, а однажды даже посетил главное управление, чтобы поинтересоваться, есть ли у полицейских все, что нужно. А ведь учитывая его занятость в городском совете, руководящие посты на санитарной станции и в Церковной реставрационной комиссии, его почетный статус адмирала залива Форт и страсть к торжественным открытиям памятников Роберту Бёрнсу, можно было бы почесть за чудо, если бы этот человек нашел время пошевелить бровями. Но беглое упоминание светлячками парадных фонарей навело Гроувса на мысль рискнуть подступиться к нему и заверить, что расследование продвигается наилучшим образом, быстрее и ожидать нельзя, и репутация города в надежных руках. Он опасался, однако, самонадеянности этого шага в сочетании с грозной репутацией лорд-мэра — говорили, что он излишне суетлив и крайне чувствителен к любому потенциальному препятствию для его рыцарства — а равно и длительного знакомства лорд-мэра с Восковым Человеком.

Мысли эти были барьером, который предстояло преодолеть, прежде чем решиться уверенно действовать, но, вернувшись к себе в кабинет, он узнал, что наконец-то была установлена порочность, подтверждения которой он так долго ждал. Милейший хранитель архива обнаружил, что Эвелина была незаконнорожденной дочерью некоей Изабеллы Тодд из прихода Фаунтенбридж и родилась в 1854 году (хранитель приписал, что если отец был неизвестен, то ребенку обычно давали фамилию матери). Район, год рождения и имя матери пробудили дремавшие воспоминания Гроувса, подтвердившиеся, когда он случайно столкнулся с Восковым Человеком в коридорах главного управления: Изабелла Тодд была известной проституткой в Клоуке и Сэше возле Кэттл-маркета и умерла в 1850-е годы во время эпидемии холеры.

— Хохотушка Тодд? Конечно, помню, Кэрес. Сам развлекался с ней пару раз, пока еще имел вкус к шлюхам. У нее была дочь; знаете, говорили, что от меня. Якобы та же искра, но я никогда этому особо не верил — то же самое говорили о половине мужчин Эдинбурга. Ее потом разыскали леди из Сэша, тряслись над ней как над собственным ребенком, но потом все-таки решили отправить в приют. Она была еще маленькая, наверняка ничего не помнила, и они не стали ей говорить о матери. А что, Кэрес, старый плут? Это та самая нимфа, которая теперь вызвалась вам помочь?

Не ответив ни слова, Гроувс пошел дальше, горя желанием отомстить. Так Эвелина, оказывается, дочь шлюхи. И по собственному признанию Воскового Человека, возможно, была его порождением. Это объясняло все.

Час спустя, шагая по площади Шарлотты к помпезному жилищу лорд-мэра, он внимательно осмотрел два нарядных фонаря — только что вычищенных, выкрашенных в зеленый цвет, с золотыми коронами — со странным ощущением фаталистичности происходящего. Он уверенно постучал дверным молотком в форме львиной головы, и ему открыл мертвенно-бледный слуга, который провел Гроувса через роскошно обставленные залы в гостиную, где в торжественной позе сидел лорд-мэр, досточтимый Генри Болан, доктор медицины и мировой судья (первый врач, получивший эту должность), а знаменитый художник Джордж Рейд накладывал последние мазки на его официальный портрет. Болан был при полном параде — в красной мантии с горностаем, при сверкающих золотых медалях, цепочках и пуговицах, на коленях скипетр, сбоку меч, а у ног мирно посапывающая борзая. Она была последней, кто заметил приход Гроувса, — ей потребовалось немало времени, чтобы проснуться, поднять голову и несколько раз втянуть носом воздух в тщетной попытке идентифицировать флюиды самодовольства и настороженности, исходившие от инспектора; затем она опять опустила голову на лапы и заснула сладким сном.

Слуга проскользил по паркету и сообщил на ухо хозяину о приходе инспектора. Болан властно вздернул подбородок и собирался уже выразить недовольство, но при упоминании имени Гроувса заметно побледнел. Быстро посмотрев на инспектора, он стряхнул свою торжественность, всучил скипетр слуге, встал, уверенно наступил собаке на хвост и, к огорчению пробормотавшего что-то художника Рейда покинул гостиную, провел Гроувса в отдельную комнату, казалось, всю заполненную винным цветом занавесей и золотом парчи.

— Вы что-то обнаружили? — серьезно спросил Болан.

Это был огромный, цветущего вида мужчина, что лишь усиливало выразительность его озабоченности.

— Я только хотел проинформировать лорд-мэра, — сказал Гроувс. — У меня почти созрело подозрение, и я чувствую, что в ближайшее время смогу положить конец этой мрачной истории.

Болан словно не мог решить, как себя вести.

— Убийца находится в поле вашего зрения — так следует вас понимать?

— Тот, о ком я говорю, возможно, сам и не нанес роковых ударов, но, несомненно, замешан в это ужасное дело и наверняка поможет мне разоблачить убийцу.

Болан сквозь зубы втянул воздух.

— Кто? Кто этот человек?

Но Гроувс твердо обещал себе быть осмотрительным и, даже уставший, запуганный, не забывал о мерах предосторожности.

— Лучше не обвинять никого конкретно, пока я не готов выписать ордер на арест.

Болан несколько секунд смотрел на него и наконец кивнул, как будто у него не было выбора.

— Очень хорошо, — сказал он и погладил рукоятку меча. — Вы, конечно, должны понимать, — прибавил он, выставив вперед подбородок, — какой вызов преступники бросили лично мне.

— Я понимаю.

— В моем городе никогда не случалось ничего подобного.

Гроувс был рад, что эта мысль получила официальную поддержку.

— Разумеется, нет.

— Я не знал мистера Эйнсли, — сказал Болан, — но профессор Смитон одно время был близок к моей семье. Полковник Маннок также; я воевал с ним в Крыму, уберег его от ранения в ногу. Словом, я имел сношения с обоими.

— Мне говорили об этом, и я разделяю ваше горе.

— Горе… да. — Болан выговорил это слово с некоторым неодобрением и пристально посмотрел на Гроувса, как бы прикидывая, что ему лучше сказать. — Вы ведь уже давно на службе, инспектор, — произнес он, как бы проверяя свою память.

— Двадцать лет и три недели, лорд-мэр.

— Главный инспектор Смит говорил мне, что вы упорный следователь.

— Мне бы хотелось так думать.

— И надежный, как осел, сказал он.

— Он так сказал?

Теребя рукоятку меча, Болан смущенно сжал ее.

— Могу я… могу я довериться вам, инспектор?

— Разумеется, лорд-мэр.

— Я бы хотел, чтобы все осталось между нами.

— Разумеется. — Гроувс был польщен.

Болан понизил голос:

— Оба — Смитон и Маннок — да, я давно знал их и никогда не буду этого отрицать. Но я не был им другом.

Гроувс кивнул:

— Понимаю, лорд-мэр.

— Каким там другом — противником, — продолжал Болан и, пристально посмотрев на Гроувса, решил пойти еще дальше. — Они были богобоязненными людьми, оба, но обладали тем, что я считал крайними добродетелями…

Гроувс кивнул.

— Крайними, — повторил Болан. — Идеалами, которые я не разделял и которые не мог одобрять. Когда-то — так давно, что я уже почти не помню, — они просили меня стать членом какого-то клуба или круга.

— Зеркального общества? — спросил Гроувс.

— Какого общества?

— Зеркального общества.

— Зеркального?.. — Болан покачал головой. — Нет, я ничего такого не слышал. Но знаю, что они по неизвестным мне причинам искали опытного врача.

— Они вам что-нибудь рассказывали? — спросил заинтригованный Гроувс.

— Клуб был совершенно тайным и такого рода, что я увидел в нем угрозу.

— Они угрожали вам?

— Нет-нет, ничего подобного, инспектор, но я боюсь… Я боюсь, наши разногласия зашли слишком далеко. И боюсь, если бы столь длительный конфликт стал достоянием общественности… то, возможно, на меня самого пали бы подозрения в этом ужасном деле.

Гроувс решил, что эта мысль абсурдна.

— Уверяю вас, это не так, лорд-мэр.

— О, больше того, — продолжал Болан. — Боюсь, что мои связи с такими людьми, если они действительно были вовлечены во что-то недостойное, боюсь, такие знакомства, какими бы шапочными они ни были, могли бы стать пищей для любителей скандалов.

Гроувс сочувственно кивнул:

— Понимаю. Конечно.

— И если бы это стало достоянием общественности, понимаете, то был бы нанесен ощутимый ущерб завоеванной мною репутации, равно как и моим перспективам на будущее. Поэтому я так жаждал окончания дела и не скрывал своего интереса. Я не могу допустить, чтобы мое доброе имя пятнали сплетни.

— Это было бы чудовищно.

— Я должен думать о своей семье, — сказал Болан. — И если она пострадает из-за какого-то случайного знакомства, это будет несправедливо.

— Несправедливо, — согласился Гроувс.

Болан сглотнул, чувствуя себя весьма неуютно оттого, что вынужден говорить просительным тоном.

— Тогда, надеюсь, мы поняли друг друга.

— Был бы счастлив так думать.

— И вы, конечно, никому не расскажете об этом разговоре?

— Вы можете положиться на меня, лорд-мэр.

«Мэр города смотрел на меня как родной брат, но у меня было такое чувство, будто он не говорит мне всего, что знает; он не хотел раскрывать какие-то тайны, связанные с покойными, не хотел бесчестить их имена больше, чем уже сделал, или, делая это, бесчестить свое собственное имя».

— Очень хорошо, — сказал Болан. — В таком случае вы найдете возможность информировать меня, когда поймете, что готовы арестовать преступника?

— Я уверен, это произойдет очень скоро, — сказал Гроувс.

— Я… я бы этого желал. — Болан взял соответствующую ноту гражданской торжественности. — Это подлое дело, инспектор. Воистину гнусное дело, которое никому не принесет ничего хорошего, и я могу только молиться, чтобы наши улицы не обагрились более кровью.

— Я тоже молюсь, — сказал Гроувс.

Болан передал его попечениям своего мертвенно-бледного слуги и вернулся в гостиную, чтобы принять прежнюю позу с борзой в ногах. Уходя, Гроувс заметил, что Джордж Рейд несколькими ловкими мазками наложил на лоб модели блики, которые могли бы означать, например, пот.

Вечером, хлопнув дверью и выйдя из главного управления, Гроувс был так занят своими мыслями, что даже не заметил отделившегося от стены и ударившего ему в голову кусочка каменной кладки. Он надел шляпу и бесцельно побрел по улице, крайне взволнованный и столь же расстроенный странной встречей с лорд-мэром. Несомненно, это был важный разговор, инспектор бы с удовольствием записал его в свою тетрадь, но его несколько огорчало то, что он не сумел задать самые обычные вопросы. Он размышлял, не слишком ли поспешно уступил Болану, соглашаясь на его просьбу сохранить все в тайне — вполне понятную, — и о том, какую дипломатию в подобной ситуации повел бы Восковой Человек, если бы вообще задал хоть один вопрос.

Рассеянно провожая глазами свою удлиняющуюся и сокращающуюся в свете уличных фонарей тень, он вдруг услышал отдаленный хор, выводивший праздничную мелодию, и его неудержимо повлекло к источнику звуков, который оказался некрасивой церковью Святого Патрика на улице Каугейт, главным учреждением римско-католического культа в Старом городе. Как и Смитон, Гроувс питал врожденное недоверие к папистам — от них несло ладаном, и их ритуалы отличались какой-то пышной таинственностью, — но, вспомнив конфессиональную принадлежность Эвелины, а также слова корсторфинского священника, он увидел счастливую возможность укрепить свою властную позицию какими-нибудь пугающими вопросами. Завернув в церковь и встретив в дверях отца Уизерса, он важно раздул ноздри и обратился к нему твердым низким голосом:

— Вы здесь служите, не так ли?

— Каждый день, — заверил его священник под пение хора мальчиков.

— Вы знаете всех своих прихожан?

— Это не так просто, — признался Уизерс, — но, может быть, вы войдете? Я как раз подбросил в камин несколько поленьев.

— Мне вполне удобно здесь, благодарю вас. Вы не припомните одну ирландскую девушку, если я вам ее опишу?

— Разумеется, могу попытаться.

Гроувс дал ставшее уже привычным описание, дополнив его эпитетами «коварная» и «двуличная».

— И вам лучше дать честный ответ, падре, — прибавил он. — В интересах самой девушки, как и в ваших.

— О, я догадываюсь, кого вы имеете в виду, — сказал священник, вовсе не собираясь скрытничать. — Очень странная девушка, всегда в черном, как вы и сказали.

Гроувс прищурился:

— Что вам о ней известно?

— Она больше не ходит в нашу церковь. Хотя, может быть, ходит куда-нибудь еще.

— Когда она исчезла?

— Вам бы следовало спросить ее, инспектор. Знаю только, что она… стала странно себя вести.

— Что значит «странно себя вести»?

Этот вопрос поверг Уизерса в растерянность.

— Может быть, вы все-таки войдете? — спросил он, посматривая на лоб Гроувса. — Кажется… Кажется, у вас над левым глазом кровь, инспектор, она течет из-под шляпы.

Гроувс с удивлением приложил руку ко лбу и посмотрел на кончики пальцев.

— Все в порядке? — спросил священник.

На какое-то мгновение, глядя на кровь, Гроувс решил, что в последнее время он очень много думал и у него просто взорвался череп. Но затем вспомнил удар камушком, отскочившим от стены, и вытер лоб носовым платком.

— Все прекрасно, спасибо, — раздраженно продолжил он. — Но девушка… — Он не даст себя отвлечь. — Что значит странное поведение?

— Как сказать, — ответил Уизерс, — девушка… молодая женщина…

— Ну?

— Обычно бывала очень вежливой, предупредительной, можно даже сказать, ангелоподобной…

— Продолжайте.

— Но иногда ей не нравились — совершенно непонятно почему — некоторые фрагменты литургии.

— Что значит «не нравились»?

— Она вставала со скамейки и изрыгала проклятия… и выскакивала из храма.

— Проклятия?

— Не кощунства в точном смысле этого слова, но что-то неодобрительное.

— Ей не нравилось то, что вы говорили?

— Судя по всему, да. Это, конечно, было неприятно, но я уже привык. Пытался терпеть, однако дело дошло до той стадии, что необходимо было вмешаться, и я уже собирался поговорить с ней, как вдруг она исчезла. Перестала приходить. Надеюсь, с ней ничего не случилось?

Гроувс с запозданием понял, что это вопрос, но не удостоил сто ответом.

— Вы помните, какие фрагменты службы вызывали вспышки ее гнева?

— Один раз это было во время Дароприношения, — сказал Уизерс, — тогда она просто вышла из себя. Встала, начала что-то рычать — мне кажется, тоже по-латыни, — и вылетела словно одержимая.

— Что такое Дароприношение?

Священник терпеливо улыбнулся.

— Это после освящения вина. Молящиеся предлагают Дары — Тело и Кровь Христовы — Богу-Отцу как жертву.

— Жертву, — повторил Гроувс, задумавшись. — Что-нибудь еще?

— Трудно припомнить все случаи, хотя, по-моему, она как ужаленная каждый раз вздрагивала при произнесении слов Agnus Dei.

— Аг?..

— Агнец Божий. Который взял на себя грех мира.

— Да, — сказал Гроувс, видя, что порочность налицо и Эвелина далеко не та блеющая овечка, какой явилась ему в первую их встречу; было очевидно, что эта женщина склонна к злобности, даже буйству. Этого недостаточно для ареста — пока нет, — но ноздри у него возбужденно расширились в предвкушении санкций. — Вы когда-нибудь слышали о Зеркальном обществе? — спросил он.

Он внимательно наблюдал за священником, но не увидел никаких признаков уклончивости.

— Зеркальном обществе? Нет, а что?

— Вы знали профессора Смитона?

— Он был человеком, при встрече с которым я приподнимал шляпу, — осторожно ответил священник, — и я скорблю о его кончине. Но мы не приятельствовали.

— Он имел отношение к вашей церкви?

— Я бы сказал, что это совершенно невероятно.

— Может быть, двадцать лет назад или даже больше.

Священник пожал плечами.

— Я был тогда еще очень молод — послушником.

— Вы когда-нибудь слышали, чтобы Смитон встречался с каким-нибудь монсиньором?

Священник задумался.

— Не помню, чтобы в Эдинбурге жили тогда какие-нибудь монсиньоры. Хотя кто-то, по-моему, приезжал… Ненадолго.

— Кто именно?

— Был такой монсиньор Дель'Акила, — сказал священник, и гимн в глубине храма вдруг угас. — Из Ватикана. Он приезжал сюда под завесой строгой секретности — кажется, по какому-то очень важному делу. Да, это я помню очень ясно.

— И кто же он такой, что приехал к нам из Ватикана?

— Известный демонолог, инспектор, экзорцист. Самый опытный во всей Церкви.

— Волшебник?

— Священник, который изгоняет демонов и разрушает их козни. Маленький, удивительно мрачный человек. Казалось, он побывал в аду и вернулся обратно. Что, — прибавил Уизерс, — вполне вероятно, полагаю.

— Его мог пригласить Смитон?

— Ну, инспектор, этого я сказать не могу. Насколько мне известно, монсиньор Дель'Акила не произнес ни одного слова о цели своего визита за все то время, что провел здесь. Хотя, уезжая, помнится, производил впечатление человека, потерпевшего поражение.

— Поражение?

— Он как будто постарел на десять лет и сильно похудел.

— А где сейчас этот монсиньор, падре? Как с ним можно связаться?

— К сожалению, это уже невозможно.

— Он не захочет говорить со мной?

— Не то что не захочет говорить, — мрачно сказал священник, — он не сможет говорить.

Гроувс понял и расстроился.

— Он умер?

Уизерс кивнул.

— В Дублине, — сказал он, когда мальчики затянули что-то веселое и новогоднее. — Как-то вечером его зарезали перед собором Святой Марии, будто волки разорвали на части. Помнится, это было очень странно.