Фонарщик

Глава 18

Макнайт по весу определил, что книжка у него в боковом кармане куртки: легкий томик размером с требник, который можно почти спрятать между ладонями — так удобнее отправляющемуся на требу священнику. Ему было уже несколько сотен лет. Эта украшенная золотыми листьями книжечка с позолоченным обрезом была частью его библиотеки так долго, что он даже не помнил, когда приобрел ее, и накануне наткнулся на нее совершенно случайно. Теперь она стала еще одним ключиком в сложном деле взятия крепости разума Эвелины.

— Вы бывали здесь раньше? — спросил он ее.

— Я заходила сюда… иногда.

— Удивительно таинственное место, — заметил профессор.

Они сидели в «Крипте поэтов», трактире, находящемся неподалеку от Кэндлмейкер-рау, в котором Джеймс Эйнсли некогда подкараулил добычу. Это было нехорошее заведение, славившееся не столько своими почерневшими фризами, пропитанными пивом половиками и спертым воздухом, сколько широким спектром посетителей — студенты-скандалисты, нищие, главное занятие жизни которых свелось к инспектированию мусорных баков, кавалеристы в алых камзолах, дорогие разряженные куртизанки — и всезаполняющим гулом шумных разговоров, скрипичной музыки и поминутно выкрикиваемых официантам заказов, жизнеутверждающих даже в эпоху страха. В сочетании со сказочным светом (газ давно отключили, и зал освещали свечи, воткнутые в бутылки из-под имбирного пива) это означало, что гости могли сесть за задний столик, затеять игру в вист, увлекательный заговор или передушить друг друга и никто бы и головы не повернул, поэтому здесь не опасались нескромных ушей. Макнайт, Канэван и Эвелина заняли кабинку в форме подковы под потемневшим портретом Томаса Кемпбелла, на столе перед ними стояло несколько заветрившихся бутербродов и почти не тронутая бутылка портвейна, а густые струи дыма из трубки профессора еще глубже погружали троицу в ее собственный сжавшийся микрокосмос.

— Я благодарен вам за то, что вы пришли, — сказал Макнайт, — и уверяю вас, что бы ни случилось, не намерен ни навредить вам, ни растревожить вас. Могу я сперва спросить, снились ли вам кошмары после нашей последней встречи?

— Ни одного с убийством.

— И мы не можем не констатировать, что на наших улицах за это время не появилось ни одного трупа. Итак, вы полагаете, что ничего страшного не случится, если копнуть несколько глубже?

— Меня не волнует мое собственное состояние, — ответила Эвелина. — Я покоряюсь в надежде, что смогу хоть немного помочь другим.

Канэван, сидя напротив и с восхищением глядя на нее, перевел:

— Она хочет быть максимально честной.

Когда Эвелина, в свою очередь, посмотрела на ирландца и благодарно кивнула, у Макнайта возникло необъяснимое чувство, что после разговора в ее маленькой комнате эти двое встречались. Он не хотел проверять возникшее подозрение прямыми вопросами, но видел все признаки бесконечно логичной любви, которая, однако, лишь служила помехой.

— Я хочу поговорить о желании, — резко сказал он и отметил, что Эвелина робко опустила глаза. — И о том, как люди обычно удовлетворяют свои желания.

Она молчала.

— Эвелина, — продолжал Макнайт, — вы, как мне показалось, с некоторым презрением отзывались о романах… о художественной литературе… о книгах, созданных фантазией и воображением.

Эвелина упрямо кивнула:

— Другим они доставляют удовольствие.

— И вы догадываетесь, какого рода удовольствие?

— Они находят… в них убежище.

— Убежище от реальности? От всего грубого, земного?

Она еще раз кивнула, хотя заметно встревожилась относительно его намерений.

— То есть человек, читающий про путешествие за семь морей, желал бы пуститься в плавание, хотя бы в воображении, по этим самым семи морям?

— Вполне возможно.

— И он совершает воображаемый вояж, потому что в жизни, например, боится воды. Или же его удерживают от жизни на море обязательства на суше. Как бы то ни было, вы согласитесь, что желания в известном смысле определяют выбор книги?

— Я полагаю, это вероятно.

Макнайт кивнул:

— Я подчеркиваю, что мы говорим именно о книгах, поскольку общественное положение, жизненные обстоятельства, еще какие-либо факторы, находящиеся за пределами человеческого влияния, могут исключать другие возможности. Но произведения словесности по природе своей столь легко доступны, их выбор столь огромен, что книги, которым человек регулярно отдает предпочтение, в целом неизбежно отражают его самые глубокие желания.

— Я хотел бы надеяться, — перебил Канэван, — не они одни.

— Конечно, нет. Но разумеется, это via regia[29] к некоему внутреннему существу — страстному желанию голодного разума. В вашем случае, Эвелина, я имею в виду, понятно, некоторые книги, обнаруженные мной на вашей полке, и, полагаю, вы не сочтете неуместным, если я назову их?

— Н-не… конечно, нет, — ответила она с некоторой заминкой, опасаясь ловушки.

Макнайт освежил память затяжкой.

— Там были «Государство» Платона, — сказал он. — «Литература и курьезы сновидений» Гранта. «Мир как воля и представление» Шопенгауэра. «Монадология» Лейбница. И конечно, «Трактат о человеческой природе» Юма.

— Это не мои книги, — напомнила ему Эвелина.

— Разумеется. Они одолжены у почтенного Артура Старка. Так что можно сказать, они суть лишь часть усвоенных вами книг на данную тему.

Эвелина смотрела неуверенно, не зная, гордиться ей или стыдиться.

— Я не пытаюсь бросить тень на ваш выбор, Эвелина, — заверил ее Макнайт, выпуская дымовую завесу. — Ибо все это заслуженные труды и все они живут в моей библиотеке.

— Я еще не прочла «Монадологию», — уточнила она.

— Но вы, несомненно, ее прочтете, — сказал Макнайт, — и это усилие, достойное восхищения.

— И даже очень, — прибавил Канэван.

— Вас не заставляют читать эти тексты ни преподаватели, ни необходимость получения степени; а нужно сказать, многие мои студенты нашли некоторые из них трудными до степени неусвояемости. Признаюсь, мне самому приходилось иногда преодолевать себя. И все же, Эвелина, вы выбрали их для чтения исключительно в часы досуга. Это, вы должны признать, необычно.

— Меня не волнует, что обычно, а что нет, — сказала Эвелина.

Макнайт кивнул:

— Я, конечно, не могу поддевать вас, не поддевая себя самого. Ибо меня также тянуло к философии страстное желание найти ответы, которые другие дисциплины дать не в состоянии. Меня подстегивала необходимость сразиться с моими демонами и положить конец обману. Я не успокоюсь, пока не найду свою личность, которая все еще ускользает от меня.

Удивившись, даже растерявшись от этого признания, Эвелина кивнула.

— И как производная этого процесса познания, естественно, возникает цель быть в курсе всех новинок в психологии, вообще всего, что имеет отношение к разуму. Вы, конечно, слышали о хирурге Джеймсе Исдейле?

— Месмеристе?

— Да. Я видел на вашей полке, в частности, его книгу «Месмеризм в Индии». Что вам о нем известно?

Она ответила сумбурно, частично обращаясь к Канэвану, как бы объясняя:

— Это был шотландский хирург в Индии… в 1840-е годы… он применял новейшие достижения месмеризма для удаления опухолей, вросших ногтей… зубов, даже конечностей… ему не нужен был хлороформ.

— Хлороформ был открыт примерно в то же время другим шотландцем, — патриотично заметил Макнайт. — Лучение о самом месмеризме в связи с этим было усовершенствовано третьим. Скажите мне, Эвелина, что вы знаете о Джеймсе Брейде, некогда университетском преподавателе?

Эвелина начала говорить, преодолевая себя:

— Брейд написал «Неврипнологию, или Логическое объяснение нервного сна».[30]

— А его учение, в двух словах?

— Брейд полагал, что во сне, на его определенной стадии, высшие возможности разума уступают главенствующее положение воображению… которое могут направлять и контролировать внешние силы.

— Прекрасно изложено, — искренне восхитился Макнайт. — Брейд назвал усовершенствованную форму месмеризма гипнотизмом. Может быть, Эвелина, вам приходилось наблюдать гипнотизера за работой?

— Я видела представление профессора Херрмана в Альберт-холле, — сказала она.

— Вот как? И свидетельницей каких же чудес вы стали?

— Профессор внушил одному юноше, что тот — горная лань.

Макнайт хмыкнул, представив себе последствия.

— А другие трюки?

— Он на время стер из памяти одной молодой женщины букву «эс». Она даже не могла произнести слова «пес». А другая женщина написала письмо от имени Корнелия Агриппы.

— И могу я спросить, было ли вам интересно?

— Я была там не из интереса.

— Конечно, нет, это было бы упадничеством. Вы были там, чтобы познать скрытые силы разума, нет?

Эвелина отвела глаза.

— Даже самые первые месмеристы, — продолжал Макнайт, — свидетельствуют, что в измененном состоянии пациенты часто демонстрируют большую силу и способность восприятия, чем в полном сознании. Иногда это доходило до, так сказать, общения разумов: пациент вслух напевал мелодию, которую месмерист проигрывал только в голове. Редко проявлялось с такой очевидностью, что человек зачехлен собственными надеждами на свои ментальные способности и что некоторые самые мощные его силы можно пробудить, только если намеренно миновать пласт сознания. Все это позволяет думать о величественном и пугающем подземном мире, где спят всякого рода красоты и ужасы.

Он пристально посмотрел на Эвелину, но та не поднимала глаз.

— Многие из этих ужасов, судя по всему, покоятся в скрытых воспоминаниях, и мы только приступаем к исследованию этих человеческих способностей. Говорят, что каждое событие, произошедшее в жизни человека, откладывается где-то в голове, и, послав верный импульс, можно вызвать воспоминание о нем. Существует немало примеров, когда загипнотизированные пациенты во всех подробностях вспоминали эпизоды, целые диалоги, совершенно, как они полагали, забытые. Очевидно, что подпольная память бесконечно шире, чем осознанная. Так гипнотизер, как опытный хирург, удаляя опухоли, стал современным экзорцистом, только с куда более весомыми результатами.

Внимательно глядя на Эвелину и обратив особенное внимание на то, как она заволновалась при упоминании слова «экзорцист», Макнайт полез в карман, достал оттуда книжечку размером с требник и положил ее на стол, наблюдая, как лицо женщины медленно побледнело.

— Узнаете, Эвелина?

Она не ответила.

— Обычный процедурный справочник католического священника. Мое издание на редкость древнее, это правда, но, возможно, в монастырской библиотеке вам попадались другие, более свежие?

Она не произнесла ни звука, но не сводила глаз с книги.

— «Rituale Romanum», — сказал Макнайт. — «Римский обряд». Включает все основные церковные службы — от крещения до последнего причастия. А в конце — «De Exorcizandis», обряд экзорцизма. Вы не будете возражать, если я зачитаю небольшой отрывок?

Она вся съежилась, словно советуясь с внутренним существом, как лучше ответить. Но Макнайта это не смутило. Он открыл книгу на странице, заложенной красным шелковым шнурком, надел очки и бесстрастным голосом прочитал то, что уже помнил наизусть:

— Exi ergo transgressor. Exi seductor, plene omni dolo et fallacia, virtutis inmice, innocentium persecutor… — Он поднял глаза на Эвелину, медленно закрыл книгу и перевел почти шепотом: — Итак, изыди, преступник. Изыди, соблазнитель, полный обмана и злобы, враг добродетели, гонитель невинных…

Он заметил, что подбородок Эвелины начал дрожать, а Канэван сочувственно пошевелился, но не отступился и продолжал мягко, но твердо:

— Гонитель невинных, Эвелина. Слова, оставленные возле тела профессора Смитона.

Она уставилась на книгу, как будто пытаясь испепелить ее взглядом.

— Слова, которые вы видели во сне…

Она прищурилась.

— Эвелина, — сказал он, — я убежден в том, что убийца, нацарапавший это послание на стене, имел в виду обряд экзорцизма.

Она отрицательно покачала головой.

— Я убежден, что убийца — дьявол, умоляющий об изгнании. И я убежден, что этот дьявол поселился в голове милой и заслуживающей всяческих похвал молодой женщины, которая отпускает его только во сне… и которая долгие годы пыталась избавиться от этого страшного подозрения, пыталась понять себя, читая научные труды.

Он посмотрел на Канэвана, как бы спрашивая, как он мог не вмешаться, услышав такое ужасное обвинение.

— В голове женщины, которая отчаянно хочет положить конец кровопролитию, которая умоляет, чтобы ее загипнотизировали, чтобы прошлое вылетело на волю и попугайчики стали свободны.

Она подняла на Макнайта полные слез глаза, губы ее дрожали.

— Вы… вы обвиняете меня в убийстве? — хрипло спросила она.

Сбоку раздался голос Канэвана:

— Мы не обвиняем вас ни в чем, Эвелина.

— Ни в чем, кроме уникального по мощи воображения, — уточнил Макнайт.

Но для Эвелины это было еще хуже.

— Вы лжете, — сказала она с поразительной силой.

Макнайт устоял.

— Вы удивитесь, Эвелина, если узнаете, что я говорил с бывшей воспитанницей вашего приюта? Славная молодая женщина, теперь замужем за одним из университетских библиотекарей. Она помнит вас упрямой девочкой, часто увлекавшей остальных своими нелепыми фантазиями. Она…

— Кто это? — Эвелина сжала кулаки.

— Не важно, как ее зовут, Эвелина. Она…

— Кто это? Скажите мне кто.

— Особенно хорошо она помнит, по ее словам, «случай с мелком». Вы, кажется, нарисовали на стене величественное создание, похожее на дракона…

— Вы лжете! Ее не существует!

— Она не менее реальна, чем я.

— Ее не существует! Назовите ее имя!

— Я не могу назвать вам ее имя.

— Потому что думаете, что я ее убью? Думаете, я зарежу ее во сне, да?

— Отнюдь, Эвелина. Эта женщина не причинила вам никакого вреда. А вот убитые мужчины, должно быть, причинили вам немалый вред в вашем вообра…

Но она не дала ему выговорить запретное слово.

— Зачем вы мучаете меня? — Она вскочила, перевернув стол и опрокинув бутылку портвейна. — Зачем преследуете?

— Эвелина…

— Что вы хотите со мной сделать? — кричала она, а ее обвивал, окутывал потревоженный дым. — Вы думаете, что вы… что вы…

— Что я что, Эвелина? — серьезно спросил Макнайт.

Заметив, что привлекла внимание соседей, она не выдержала. Слезы хлынули у нее из глаз, она покраснела, зашаталась и, прежде чем Канэван успел поддержать ее, вывернулась и понеслась к выходу, лавируя между посетителями, ныряя в толпу и перепрыгивая через лужи джина. Канэван с упреком посмотрел на профессора и бросился за ней. Дым медленно осел.

Оставшись один, Макнайт сидел, пока, заполнив пустоту, снова не наползли ненадолго умолкшие болтовня и песни. Он вздохнул, промокнул вылившийся портвейн, выпотрошил трубку, взял трость и «Rituale Romanum» и прошел к стойке заплатить.

Стоя в очереди, он размышлял о том, что вечер во многом прошел согласно его ожиданиям, кроме все более заметных признаков усиливающейся страсти Канэвана к Эвелине. Это, конечно, неразрывно связано с тем, что сам он шел напролом. Пока продолжается расследование, страсть эта не будет существенным препятствием и даже может оказаться полезной, чтобы устроить следующую встречу. Но он беспокоился о благополучии своего друга, как беспокоился бы о любом потерявшем рассудок. В Эвелине ирландец, без сомнения, увидел возможность раскрыть свои значительные запасы сострадания и крест, который он с радостью готов был понести. Эвелина же, в свою очередь, возможно, видела в побелевших глазах и тактичных словах Канэвана воплощение своих желаний. Но, по мнению Макнайта, это не восстанавливало нарушенного равновесия — напротив, он осознавал опасность.

Возвращаясь домой, он услышал из какого-то темного затхлого угла бражников, увлеченно распевавших песню из последнего детского рождественского спектакля театра «Ройял».

В холодном поднимающемся тумане профессор, опираясь на трость, ждал Канэвана на улице, и тот вернулся к нему, запыхавшийся и разгоряченный.

— Она у себя и не хочет никого видеть. Мне показалось, она плачет.

— Она быстро оправится, — уверил его Макнайт, тут же двинувшись в путь, — и снова позовет нас.

— Все это очень опасно.

— Опасности подстерегают повсюду.

— Я не уверен в том, что вы достаточно хорошо ее знаете… Я имею в виду, знаете ее сердце… чтобы ставить такой радикальный диагноз.

— У хирурга на поле боя мало времени на поэзию.

Они вышли на почти опустевшую Грасмаркет, под ногами у них собирался туман.

— Но если у нее действительно такое мощное воображение, как вы говорите, — возразил Канэван, — то опасности подстерегают и других. Чем больше вы ее волнуете, тем сильнее она захочет отомстить.

— Не вижу серьезных оснований для подобных опасений. После нашей первой встречи не произошло ни одного убийства.

— А вы сами? Если подойти слишком близко к дьяволу, о котором вы говорите, разве он не может подобраться сзади и ударить когтями?

— Она не испытывает по отношению ко мне настолько враждебных чувств.

— Она сейчас плачет и, вполне вероятно, оскорблена.

— Она не перенесет эту оскорбленность в сны.

— А вот в этом-то, — заметил Канэван, — и заключается дефект вашей теории. Потому что дьявол, о котором вы говорите, не есть продукт ее снов. Люди видели его, когда Эвелина не спала. Вы наверняка слышали о чудовищном призраке на ночных улицах.

— Массовый психоз, вызванный атмосферой страха.

— Да? А как, интересно, вы расцените мое собственное свидетельство? Потому что я тоже собственными глазами видел зверя. — И когда Макнайт насмешливо нахмурился, прибавил: — Да, прошлой ночью с моста Георга IV я видел некое создание, и уверяю вас, это был не сон.

Макнайт вздохнул:

— Полагаю, вы подробно рассмотрели это создание? Во всей его красе?

— Я видел его мельком, — признался Канэван, — оно как раз заворачивало за угол. Но не может быть никаких сомнений в том, что я его видел.

— Иллюзия, — не сдавался Макнайт, когда они проходили зерновые ряды.

— Нет, оно было абсолютно реальным, — сказал Канэван. — Я встретился с Эвелиной, мы разговаривали и оба его видели.

Макнайт моргнул.

— Вы говорите, что встречались с Эвелиной?

— Да.

— Вы утверждаете, что находились рядом с ней и она бодрствовала?

— И называла зверя фонарщиком.

Макнайт засопел.

— И вы не могли сказать об этом раньше?

— Я ждал. Исключительно в ее интересах.

— Очень удобно.

— Остаюсь при своем.

Макнайт подумал и тряхнул головой.

— Но это нелепо, неужели вы не понимаете? Вы утверждаете, что видели зверя, когда Эвелина была в полном сознании?

— Видел.

— Но мы же знаем, что он разгуливает только в ее снах.

— Я знаю то, что видел, — сказал Канэван. — И странно, что именно вы называете что-то нелепым.

Макнайт остановился недалеко от того места, где раньше проходили публичные казни.

— Вы сами спали, — решил он. — Вот и объяснение.

— Уверю вас, я бодрствовал.

— Тогда сон был очень живым.

— Это был не сон.

— Дьявол не может существовать вне ее снов.

— Его влияние на реальность вне ее снов безусловно.

Вдалеке раздался крик ужаса.

— Нет. — Макнайт обернулся на залитую туманом Грас-маркет. — Метафизика, конечно, сложная штука…

— Сомневаюсь, что дьявол подчиняется законам вашей метафизики.

— Неужели же вы не понимаете? — спросил Макнайт, когда раздался еще один крик, которому они опять не придали значения. — Принять то, что вы говорите, значило бы отказаться от всех моих выводов. Мир погрузился бы в хаос.

— Мир, созданный вами, — напомнил ему Канэван, — и отражающий ваши желания.

— Нет, — покачал головой Макнайт и пошел на риск. — Вам, в вашем нынешнем состоянии, следует быть осторожнее, а то совсем запутаетесь, — отчитал он своего друга.

— А каково мое нынешнее состояние?

Макнайт вздохнул.

— Не имею ни малейшего желания оскорблять вас, — сказал он, — и это, разумеется, не мое дело. Однако я не могу не чувствовать, что…

Но не успел он закончить, как они вдруг услышали какофонию духовых инструментов, наводящую на мысль о седьмом трубном гласе Откровения.

В эти последние мгновения Макнайт испытал странное чувство вины, будто он заклинаниями собственного скептицизма призвал дракона. Они с Канэваном синхронно повернулись, и, застыв на месте, профессор посмотрел на цветущие облака тумана, странным образом чувствуя себя микроскопической частицей и беспомощно прислушиваясь к ужасным звукам — чудовищному тяжелому дыханию и страшному шуршанию шелка и кожи, — которые эхом раздавались на площади и приближались к ним вместе с выталкиваемым воздухом и жаром адского дыхания.

«Я вызвал Зверя, — обреченно подумал Макнайт, — и он пришел за мной».

Резко, как театральный занавес, взмыл туман, и, поскольку времени оставалось, только чтобы бросить мимолетный взгляд на невиданную несущуюся на них апокалиптическую фигуру, Канэван метнулся вперед и оттолкнул друга в безопасное место.

Но Зверь не стал набрасываться на них. Кажется, даже не заметив их, он пронесся мимо, окутанный туманом, и устремился в логово, оставляя за собой гигантские волны тлеющих углей, раскаленного воздуха и зловоние скотобойни. Макнайт и Канэван так толком и не рассмотрели его. Не имея ни единого шанса сделать хотя бы один вдох в оставленном Зверем вакууме, они видели, как он, выставив мощный горб спины, свернул за фонтаном Бау-Фут направо и без колебании направился к Каутейт.

Они постояли ровно столько, чтобы смущенно взглянуть друг на друга — а Макнайт, тот даже отчаянно, не поднимая трости с земли, — затем стряхнули нелепую растерянность и рванули вдогонку.

Кое-кому из прохожих удалось отскочить, тех, кто не успел, накрыло, и вдоль пути Зверя слышалось тяжелое дыхание людей с застывшими от ужаса лицами. У входа в трущобы ирландец остановился, и когда профессор догнал его, они увидели, как огромный дракон катится вниз по склону, рассекая тьму и спертый воздух, расшвыривая скорняков и продавцов спичек, сминая огонь костров в комок визга и остановившегося дыхания. Пробравшись сквозь ночь, туман, самые границы вероятного, он на какое-то время затаился под пролетом моста Георга IV, а затем шмыгнул в улочку, как какое-то невероятных размеров насекомое.

Канэван что было сил бросился за ним по засалившейся мостовой и на перекрестке увидел, как Зверь с хрустом ползет вниз по улочке. Макнайт, отрывисто дыша, догнал ирландца, и они восхищенно наблюдали жуткое зрелище — примерно в двадцати ярдах от них тварь, скрючившись, ввинчивалась в темное отверстие в стене.

— Убийца! — невольно вскрикнул Макнайт, когда они забежали на улицу. — Гонитель!

Они были в пяти ярдах, когда Зверь поднял свою величественную голову и посмотрел на них; его морда светилась каким-то неестественным светом.

Для Канэвана это было узнавание. Для Макнайта — то, что он искал всю свою жизнь. Для обоих он стал началом эры страха.

Зверь громыхнул, выпустил пар и как мокрица протиснулся в щель, послышался хруст костей и шелест ткани. Затем последовал выброс серы и гнили, далекий звук лязгающих цепей, мучительные стоны, и пахнуло жаром, как из сталелитейной печи. С грохотом опустились ворота, дракон соскользнул вниз и с рыком неземной боли надежно укрылся в своем пристанище.

Канэван остановился перед искореженным проемом ворот — из-за вони едва можно было дышать, лицо горело. В тусклом свете едва угадывалась опускная решетка.

— Куда они ведут? — спросил он Макнайта, осторожно ступив во мрак, и потряс решетку.

Но ворота были неприступными, как и все в Эдинбургском замке. Зверь был крепко, верно упрятан в своем подземном мире.

Они вернулись и, тяжело дыша, вывалились на Каугейт, в мерзкий мир подонков, вдруг давший им ощущение защищенности, о которой можно только мечтать. Безмолвно постояли посреди клубящегося дыма и тумана, между разбросанными тлеющими углями и лужами рыбьего жира, пытаясь избавиться, хотя бы на мгновение, от смотревшей на них морды, но остаточное изображение было таким ярким, что его вряд ли бы стерла и столетняя буря.