Фонарщик

Глава 19

«Это была миссия, и я чувствовал себя всецело правым», но на самом деле он чувствовал себя глубоко, невыразимо разбитым, пот холодил лицо, бешено, как лунатик в клетке, билось сердце. Сбоку шли Прингл и констебль в штатском, они втроем направлялись на Кэндлмейкер-рау, и Гроувс все время покашливал, пытаясь найти в себе хладнокровие, мужественность, негодование — что угодно, лишь бы это вытеснило страх.

— Знаете, что говаривал добрый волынщик Макнэб? — сказал он, чтобы обмануть нервы.

— Что же он говорил? — спросил Прингл.

— Что у загнанной в угол собаки есть одна секунда, чтобы решить, станет ли она тигром или зайцем. Одна секунда. И знаете, как поступит самый великодушный охотник? В эту секунду?

— И как же, сэр?

— Он поможет собаке принять решение — любое. Потому что ужасно не само решение, а момент его принятия.

— Да, — не сразу сказал Прингл.

— Вы понимаете меня? — не отставал Гроувс. — Нельзя, чтобы она опомнилась. Мы должны вовсе не дать ей этой секунды. Поэтому я и взял вас.

— Да.

Они подошли к ее дому в темноте, под бегущими облаками. Гроувс сначала жестом указал в сторону прачечной, но она оказалась пуста. Они вернулись и целеустремленно начали подниматься по путаным маршам лестницы. С каждым скрипом ступенек Гроувс чувствовал, как у него сжимаются внутренности, а руки беспомощно дрожат. Он волновался так, что если бы был один, то мог и передумать. Мог отступить. Потенциал сил, с которыми он вступил в борьбу, был огромен. И на самом деле он взял с собой Прингла и констебля, чтобы заставить себя действовать, чтобы сделать отступление слишком унизительным, унизительным до невозможности решиться на него. Он собирался сойтись лицом к лицу с гражданкой Тодд и вытрясти из нее всю правду. Или по крайней мере запугать, чтобы она выдала себя и попалась в одну из расставляемых им ловушек. Но все это так тонко.

— Дубинки наготове? — спросил он, когда они подошли к ее жутковато выщербленной двери. — Прекрасно. Тогда давайте не будем тратить время попусту. Давайте исполним свой долг. Давайте не будем колебаться и не будем отступать. Давайте выполнять свой долг во имя Господа.

Он погладил свои серебряные пуговицы, пытаясь настроиться на решительную волну. Но у него весь день кружилась голова.

Утром опять хлынули многочисленные сообщения о жуткой твари, появившейся на мрачных улицах. Было одно особенно странное свидетельство: некая вдова из Марчмонта — семьдесят, но железная лицом и сложением — утверждала, что зверь бежал за ней по улицам и чуть не схватил у дверей. Лишившись выдранного им клока волос, она вбежала в дом, заперла двери и спряталась в спальне, а тварь — она утверждала, что это был сам Сатана, — почти целый час трясла прутья изгороди, после чего исчезла. Утром она примчалась в главное управление с требованием, чтобы ее поместили в камеру в целях безопасности, и несколько успокоилась только после того, как Гроувс заверил ее, что полицейские проводят ее до дома и будут охранять день и ночь. Звали ее Гетти Лесселс, и когда-то она была воспитательницей пансиона для неимущих девиц в Фаунтенбридже.

— Он пришел за мной! — истерично и не очень разборчиво кричала она.

— Кто пришел? — спросил Гроувс. — Дьявол?

— Да, дьявол — она послала его за мной!

— Кто?

— Да ребенок же!

— Вы говорите об Эвелине Тодд? Девочке из вашего приюта?

— Да — ребенок! Мы думали, что она умерла! Но она вернулась за мной!

С размазанной пудрой, влажная от пота, она забилась в угол кабинета главного констебля и все время смотрела в окно, словно боялась, что за ней могут прийти в любой момент.

— Вы говорите чепуху, женщина, — сказал Гроувс с ужасным чувством, что это вовсе не чепуха. — Кто за вами гонится? Эвелина Тодд или дьявол?

— Оба! Это одно и то же!

— И почему кто-то из них должен за вами прийти?

Вдова зарыдала:

— Я непосредственно в этом не участвовала!

— Не участвовали в чем? — спросил Гроувс с участившимся пульсом. — Говорите, сударыня, ради вашего же собственного блага!

Она прикрыла рот рукой.

— Вы хотите, чтобы вас вздернули на виселице? Или нет?

Паника уступила место обиде.

— Спросите у него, если хотите знать!

— У кого? У дьявола?

— У Линдсея! Это он все затеял!

— Кто?

— Авраам Линдсей, владелец приюта.

— Авраам Линдсей? — Гроувс знал это имя. — Он еще жив?

— Да! Это все он. Я не участвовала в этом непосредственно, говорю же вам. Не участвовала непосредственно!

Авраам Линдсей, основатель пансиона для неимущих девиц в Фаунтенбридже, был хорошо известен полиции, особенно участку Вест-порт, где когда-то служил Гроувс. Этот суровый, высоконравственный мужчина в 1860-е годы несколько лет был предметом нелепых скандальных слухов, связанных в основном с кончиной во время родов его второй жены. Вероника Линдсей была известной красавицей и вольнодумкой, лет на тридцать моложе мужа, и неравный союз ей более-менее насильно навязал крайне консервативный отец, в целях «исправления наклонностей». Но неприятные разговоры омрачали и ее брак, достигнув кульминации в 1865 году, когда она прежде срока родила первенца с кожей цвета цейлонского чая. В связи с тем, что роды оказались преждевременными и совпали с Рождеством, Линдсей был вынужден сам принимать их, а на следующий день с пустыми глазами и бесстрастным голосом сообщил полиции об ужасной трагедии: кончине матери и ребенка во время родов. При подобных обстоятельствах это было вполне вероятно, и ни одно из возникших впоследствии подозрений нельзя было принимать всерьез. Слуга-индус из соседнего имения вообще отрицал факт знакомства с Вероникой Линдсей; ее отец, член Коллегии адвокатов, не имел ни малейшего интереса к расследованию дела, а сам Авраам Линдсей считался человеком безупречной репутации. И жена, и ребенок упокоились на Драмгейтском кладбище под надгробием с надписью, свидетельствовавшей либо о неутолимой печали, либо о бессовестной двуличности («Бесценная священная земля, ты долго будешь мне дорога…»).

Дальнейшее поведение Линдсея было также трудно объяснить. Он и раньше был как кремень, а теперь обрел прочность алмаза. Прежде по отношению к своим воспитанницам он был суровым, а теперь стал решительно враждебным. Из своих религиозных убеждений, прежде имевших щелочку для милосердия, теперь он объявлял им войну. Пансион в Фаунтенбридже был заключен в панцирь, куда не осмеливался войти никто из посторонних и откуда не просачивался ни один секрет. После того дня, когда здание сгорело в адском огне, Линдсей погрузился в безвестность, и большинство счастливо было думать, что он почил.

Но, как в тот же день обнаружил Гроувс, окаменелые останки еще дышали, сердце еще билось, а из обугленного рта сочилась желчь. Старик сидел в археологической ценности кресле с задернутыми желтыми шторами в пыльном особняке, стоявшем неподалеку от Куинсберри-хауса и вечных скал. Это был сухой, сморщенный человек с огрубевшей кожей; жизненное пламя теплилось в нем едва заметным огоньком, а глаза побелели, как лед Даддингстонского озера. Линдсей продемонстрировал точно такую же скрытность, как и воспитательница Гетти Лесселс, и тоже ничем не помог.

— Я совершал невыразимые вещи, — просвистел он, а часы позади него отбивали странно растянутые секунды, — и со мной происходили невыразимые вещи.

— У вас в приюте была девочка по имени Эвелина Тодд, так? — спросил Гроувс, которому было не по себе от тяжелого воздуха, пахнувшего пылью и протухшим мясом.

— Несомненно, так.

— И на какой-то стадии ее отпустили на попечение неких родственников?

— Отпустили.

— Вы имели к этому какое-либо отношение?

— Я… организовал это, — сказал Линдсей.

Он говорил, словно давал показания в суде; правда, более высоком, чем любой земной.

— Вы знали ее мать?

— У девочки не было матери.

Гроувс выразительно засопел.

— Она была дочерью Изабеллы Тодд, — четко произнес он, тоже как будто делая официальное заявление, — известной проститутки.

Линдсей промолчал, даже глазом не моргнул. Гроувс засомневался, видит ли он вообще что-нибудь.

— У девочки не было родителей, — твердо сказал старик.

— Тогда с кем она уехала?

Линдсей облизнулся.

— Кое-кто взял ее на попечение.

— Общество? Зеркальное общество, да?

Видел Линдсей что-нибудь или нет, но он перевел холодные глаза на Гроувса.

«Он не мог скрыть от меня всего, он боялся, что мне кое-что известно, и, несмотря на свой возраст, дрожал передо мной как хилый подросток».

— Это общество, — сказал Линдсей, — было основано с самыми благочестивыми намерениями.

— И кто в него входил?

Линдсей отвернулся.

— В живых остались немногие.

— Полковник Маннок?

Никакого ответа.

— Профессор Смитон? Джеймс Эйнсли?

— Эйнсли, — сказал Линдсей, — был не нашим.

Гроувс нахмурился.

— Тогда скажите, пожалуйста, кто был вашим?

Линдсей слабо покачал головой.

— А смотритель маяка Колин Шэнкс? Вдова Гетти Лесселс?

Линдсей наморщил лоб.

— Миссис Лесселс? — спросил он. — За ней тоже пришли?

— Я видел ее сегодня утром. За ней не пришли.

Старик проворчал:

— Тогда это только вопрос времени.

Гроувс поежился.

— Вы так и не ответили на мой вопрос, сэр. О членах общества.

— Вам это не поможет. Справедливость будет вершить высшая сила.

Гроувс почувствовал, что накаляется — частично из-за упорства старика, частично от осознания того, что не может повлиять на развязку этой истории.

— И что же это за сила, которая выше государственного суда и исполнительной власти?

— Я говорю о Господе Боге, инспектор.

— А, теперь Бог? Не дьявол?

Ответ Линдсея прозвучал торжественно:

— Дьявол исполняет волю Господа, который попускает ему вершить справедливость над закоренелыми грешниками.

— И что же это за грехи, сэр, которые находятся вне юрисдикции закона обычных людей?

Ни слова.

— Что вы с ней сделали? С Эвелиной Тодд?

Линдсей коротко взглянул, как будто собирался что-то сказать, но передумал.

— Я спросил, что вы с ней сделали, — повторил Гроувс громче. — Что, ради всего святого, если обрекаете себя на такую кару?

Узловатые пальцы Линдсея обвились вокруг подлокотников кресла.

— Знаете, что он мне сказал? Очень много лет назад?

— Кто? — спросил Гроувс, наморщив лоб. — Знаю ли я, что кто вам сказал?

Но Линдсей сонно смотрел на янтарные шторы.

— Я очень ясно слышал его слова и жил с ними все время.

— Объясните.

Старик произнес с наслаждением обреченного:

— «Я уйду на дно и буду копить силы, а когда вернусь, хотя бы и в вечности, свершится великая месть, и никакой пощады не жди».

— Кто это сказал?

Но Линдсей, не обращая на него внимания, продолжал:

— «Несправедливо наказывая, вы только разбудили, но не уничтожили меня, так как, разбивая зеркала, лишь создаете тысячу новых отражений…»

«Эти слова старик произносил как молитву, но при этом ухмылялся, и я решил, что он самый ненормальный из всех ненормальных, кого я встретил за время этого ужасного следствия. Он долгие годы жил, не вылезая из болезней, с одной лишь безумной целью быть строго, суровой рукой наказанным до того, как умрет».

Гроувс пытался обуздать свое нетерпение.

— Кто вам это сказал?

Линдсей слабо усмехнулся, довольный тем, как ему удается уходить от ответов.

— Она это сказала — агнец.

— Вы сказали, что это был мужчина.

— Слова его. Но я не говорил, что это он произнес их.

— Тогда кто, кто их сказал? Дьявол?

Через пергаментные ноздри Линдсей втянул воздух.

— Лучше спросите у нее, инспектор. И молитесь, чтобы она не спала.

— У Эвелины?

Никакого ответа.

— Вы говорите об Эвелине Тодд?

— Вы видели ее? — вдруг спросил Линдсей. — Встречались с ней? Какова она собой? Красивая?

Теперь не ответил Гроувс.

Линдсей с удовлетворением кивнул.

— Знаете, остальные думали, что она умерла. На море. Думали, что она погибла, но мне-то было лучше знать. Она была слишком сильной, чтобы умереть. Это я ее выбрал, понимаете, я первый привел ее в такое состояние. Она нарисовала мелом тварь…

Он погрузился в воспоминания.

— Это безумие, — заключил Гроувс.

По правде сказать, больше всего ему хотелось уйти, ибо с каждой минутой он все сильнее чувствовал присутствие какой-то заразы, чего-то такого, что действительно находится вне человеческой юрисдикции. Каждый из намеков Линдсея вроде бы должен был приближать его к откровению, которое Гроувс вряд ли сможет вынести, но он хотел вытащить его из самой Эвелины и бесчисленное количество раз мысленно рисовал эту сцену.

— Я вернусь, — предупредил он, — и если для того, чтобы вы заговорили, необходимо привести всех констеблей, я их приведу.

Линдсей покачал головой:

— Я не уеду из города, инспектор. Хотя весьма рекомендую сделать это остальным.

— Кому — остальным? Зеркальному обществу?

Но Линдсей опять не ответил, и, уходя, Гроувс оставил у дверей констебля, которому поручил следить за всеми передвижениями старика. Если общество решит собраться в последний раз, он хотел знать об этом немедленно: это могло многое прояснить. Инспектор быстро вернулся в главное управление, схватил пачку писем, только что доставленных из Ирландии, и вызвал Прингла.

И вот теперь, стоя в темном коридоре перед выщербленной дверью Эвелины, пытаясь справиться с напряженными до предела нервами и с отвращением вспоминая дьяволицу из своего сна, о котором никому не мог рассказать, он занес сжатый кулак, чтобы все услышали «Мощный удар инспектора Гроувса».

ТУК-ТУК-ТУК-ТУК-ТУК.

Канэван был столь же доволен, сколь и напуган. При всей своей нереальности Зверь был слишком реален, слишком от мира сего, чтобы его можно было отрицать, и это, конечно, реабилитировало Эвелину, даже в глазах скептически настроенного Макнайта. Ведь не могла же она видеть сны или даже просто спать сразу после того, как в таком возбуждении покинула «Крипту поэтов». Следовательно, Зверь жил не только в ее воображении, как полагал профессор. Он обитал не исключительно в ее снах, а был живым, вполне самостоятельным существом, и находился в Эдинбурге.

Канэван не считал это своей победой, или победой богословия, или даже несомненным фактом. Наука еще скажет свое слово. Философия также, что, однако, потребует от Макнайта серьезного пересмотра его теории. Честно говоря, речь вообще не могла идти о победе, потому что их противник воплощен, имеет вполне конкретное место обитания, и чтобы его одолеть, нужно выиграть сражение поистине библейских масштабов.

Подходя к домику Макнайта, он все еще дрожал, но нельзя было ожидать чего-то другого от человека, который только что встретился глазами со Зверем. Он был уверен, что профессор также ошеломлен — страх на его лице, когда они, спотыкаясь, шли с Каугейт, был страхом человека, заглянувшего в бездну, — и Канэван приготовился быть максимально великодушным победителем. Это было самое меньшее, что он мог сделать для своего друга, вероятно, сильно потрясенного.

Поэтому он удивился и несколько встревожился, увидев, что Макнайт светится мрачным удовлетворением. Обреченно ведя Канэвана на кухню, он потихоньку несколько раз крякнул, как будто сделал открытие, чего всегда ждал и — всегда боялся.

— Пора ужинать, — сразу сказал он и пригласил гостя к столу.

Он приготовил роскошную трапезу, но, будучи занят своими мыслями, перепутал порядок блюд, и за ягненком последовал суп, за фруктами — свежий хлеб, а про поющий на огне латунный чайник Макнайт вообще забыл. Профессор рассеянно и весьма энергично шагал по комнате, от его тарелки поднимался пар, но он к ней не притронулся.

— Я был бы признателен, если бы вы ко мне присоединились, — наконец сказал Канэван.

— М-м? Хорошо, — ответил Макнайт, хотя скорее всего не понял его, так как ненадолго исчез в библиотеке и вернулся с двумя книгами в черных переплетах, которые положил на стол перед своим продолжающим трапезу другом. — Узнаете этот том? — спросил он.

Канэван проглотил кусок баранины.

— Ваша Библия Дуэ. Та, что была у меня в Драмгейте.

— Уверены?

Канэван вытер пальцы, перевернул книгу и осмотрел корешок. На том месте, которым книга упала на пол в сторожке, виднелась хорошо заметная царапина.

— Совершенно, — сказал он.

Макнайт улыбнулся:

— Тогда как быть с этой?

Он положил рядом точно такую же черную книгу, с такой же царапиной точно на том же месте.

Канэван пожал плечами:

— Другая Библия.

— Эту Библию я взял с полки Эвелины, — объяснил профессор. — Абсолютно такая же, как и моя, во всех отношениях.

Канэван не возражал, но не улавливал связи.

— Популярное издание, — заметил он, — понятно, что оно портится в одних и тех же местах.

Макнайт открыл обе книги на Евангелии от Иоанна, главе восьмой.

— Посмотрите, — настаивал он.

Канэван — уже несколько смущенно — протянул руку поверх своего недоеденного блюда и потрогал пальцами оставшиеся от выдранных страниц края. Макнайт выжидательно смотрел на него.

— Одинаково, — согласился он.

— Неразличимо, — сказал довольный Макнайт.

Канэван опять пожал плечами:

— На первый взгляд.

Профессор придерживался иного мнения:

— Остатки страниц торчат из переплета обеих книг в одних и тех же местах. Вплоть до малейшего видимого волоконца.

— Полагаю, вы смотрели под микроскопом.

— Смотрел, — улыбнулся Макнайт.

У Канэвана неприятно похолодело в животе.

— Ну, это не совсем невозможно в двух книгах, вытесанных, так сказать, из одного материала, — мужественно возражал он. — Кроме того, не исключено, что страницы вырваны одним и тем же лицом.

— Одним и тем же дьяволом.

Канэван вспомнил морду у Каугейт.

— Возможно, — сказал он.

— Две книги абсолютно одинаковы, — сказал Макнайт, закрыв их и положив друг на друга. — Идентичны во всех отношениях. Они не просто одинаковы. Это одна и та же книга. Одна книга. Не две. Всего одна.

Канэван вздохнул и пристально посмотрел на книги, словно пытаясь поверить в то, что видел глазами.

Макнайт сочувственно улыбался.

— Вы помните переулок, по которому мы бежали за Зверем? — спросил он.

Канэван кашлянул.

— Конечно.

— Шэндс-уайнд. Я заметил название на обратном пути. Вы слышали о нем раньше?

Канэван подумал.

— Нет.

— Вы удивитесь, если узнаете, что, проштудировав все существующие карты района, я не нашел ни малейшего указания на этот переулок. Ни улицы, ни тупика, ничего с таким названием.

Канэван защищался:

— Бывают неполные карты. Многие быстро устаревают.

— То есть вы полагаете, это ничего не доказывает?

— Я полагаю, это мало что доказывает.

— А Библии?

— Еще меньше.

Макнайт взял яблоко.

— Тогда прошу за мной, — сказал он и направился в библиотеку.

Он постучал еще раз.

У него в кармане лежало два письма. Первое было от главного констебля Каррена из полиции графства Монаган, подробно рассказывающее о прежних стычках Эвелины Тодд с законом. Однажды некий мужчина проводил ее до дому, а когда предпринял попытки к сближению, его жестко отвергли — «со зверской силой». Второй раз она, что, правда, так и не было доказано, выпустила замученных волкодавов довольно известного лорда. Было еще обвинение, что в детстве она кидалась камнями в окна местной церкви. Прилагался также полный отчет Каррена о его посещении монастыря Святого Людовика и беседе с матерью Женевьевой Бертолле. Как и другие представители Церкви, с которыми Гроувс сталкивался в последнее время, монахиня сначала уходила от ответов, но затем под нажимом и словно с облегчением поведала обличительные подробности. Эвелина Тодд, утверждала она, была трудной девочкой, во многом выше своих сестер по прилежанию, смирению и добросовестности, но склонной к диким и необъяснимым вспышкам, которые загадочно контрастировали с ее обычным поведением. В мгновение ока ее набожность могла смениться мучительными душевными терзаниями, а иногда — самой возмутительной бранью. Последняя, хотя и нечасто, вырывалась у нее главным образом в моменты полнейшего смирения и иногда сопровождалась пароксизмальными провалами памяти. Ее последующее раскаяние было искренним, она не находила себе оправдания и долго, изнуряя плоть, искала спасения в молитве.

Как-то матери-настоятельнице попалась неоднократно переписанная рукой Эвелины «контрольная по совести», которой никто не задавал. И скоро Гроувс стал обладателем копии этого документа.

«Нечистая сила влечет мое сердце к нему, отдаляя его от Бога. Я испытываю наслаждение при мысли о том, что являюсь частью его силы. Мне лестно думать, что он пребывает во мне, избрал и оберегает от тех, кто хочет причинить мне зло. Я знаю, он не желает мне зла, и помню — когда-то он был ангелом и единственным его неверно истолкованным грехом стала гордость. Порой я не могу переносить грубых слов в его адрес, и мне очень трудно примирить в себе двух высоких противников. Я должна отдать свое сердце Искупителю, а разум поделить между собственной силой и волей другого. Однако иногда меня одолевают сомнения, достаточно ли велик мой храм, чтобы в нем ужились оба. Все чаще мне кажется, что придется прибегнуть к насильственному выселению, но я одна, как я одна всегда, и, боюсь, придется использовать мое собственное тайное оружие».

Каррен приписал дополнение: «Во время беседы с матерью Бертолле мисс Тодд утверждала, что не помнит, чтобы писала такое, хотя и не отрицала, что это ее почерк, а позже, в бреду, говорила, будто бы имела в виду не тайного любовника, как полагали — ибо такие признания не редкость, — но самого господа Люцифера».

Гроувс постучал еще раз, настойчиво, в такт ударам своего сердца.

ТУК-ТУК-ТУК-ТУК-ТУК.

Ответа не было. Благодарный за возможность проявить минутное колебание, он с сомнением посмотрел на своих спутников, прикидывая, достаточно ли этого и можно ли теперь уйти, не потеряв лица. Он постучал еще раз, для вящей уверенности. Тишина.

Он уже собрался уходить, когда Прингл достал связку отмычек и на глазах у встревоженного Гроувса методично, одну за одной принялся вставлять их в простой цилиндрический замок. Гроувс хотел его остановить, для вида сославшись на незаконность, но замок вдруг щелкнул, и молодой человек толкнул дверь в жутковатый мрак.

Все трое напряглись, почти не сомневаясь, что сейчас на них выскочит какое-нибудь чудище, похожее на летучую мышь. Констебль зажег фонарь и осветил крошечную комнатушку. Ничего. Гроувс призвал все свое мужество и рискнул вытянуть голову. Ее не снесло. Прингл вошел в комнату, и на него никто не набросился. Остальные, следуя его примеру, протиснулись следом.

Комната была тщательно выметена и прибрана, книги стройно выстроились на полках, кухонные принадлежности были разложены, как хирургические инструменты. Идеальный порядок нарушали только запах опаленного воздуха, как если бы молния ударила при влажном ветре, да назойливая крыса на чердаке. Прингл нашарил спичку и зажег масляную лампу. Но и при свете комната не стала менее угрожающей.

— Ее нет дома, — выдохнул Гроувс. Облегчение, которое он испытал, не уступало разочарованию.

— Где же она, сэр? — спросил Прингл.

— Кто ее знает, — сказал Гроувс и попытался вообразить Эвелину за каким-нибудь зловещим занятием: варит зелье в чане, отплясывает на шабаше или шепчется о чем-то со своими инкубами.

Но простая правда заключалась в том, что ее всего-навсего не было дома, и он решил извлечь из этого обстоятельства максимум возможного.

— Вы оба идете вниз, — приказал он, — и если она появится, немедленно задерживаете, а кто-нибудь поднимется меня предупредить.

Оставшись один, он минуты две стоял, лишь медленно поворачивая голову и пытаясь проникнуться этим местом всем своим существом, ощутить его всеми своими сверхъестественными чувствами. Но, честно говоря, кроме жара в крови, ему трудно было что-то уловить.

Он начал с постели, маниакально переворачивая прокипяченные простыни и шаря под подушкой в поисках талисманов, локонов, амулетов. Искал на полу капли воска. Проверил кухонный уголок на наличие у хозяйки извращенных вкусов: печени младенцев, кошачьих внутренностей, жеваных волос. Осмотрел стены в поисках какой-нибудь щели, потайной дверцы, через которую могли проходить гости. Взял тряпичную куклу и проверил, не обрабатывали ли ее по системе вуду. Наконец с большой неохотой обратился к самому главному в комнате, чего нельзя было избежать, — к книжным полкам и рядам пугающих книг на них.

Он не нашел знакомых названий и презрительно поджал губы. Провел пальцем по выпуклым корешкам в надежде обнаружить что-нибудь предосудительное: пособия и книги по магии, требники в волчьей коже. На некоторых книгах была указана цепа и стояла печать Артура Старка, и он подумал: может, она их украла? Пролистал ее потрепанную Священную Библию и приподнял с края полки тоненькую тетрадку без всяких надписей, какими пользуются студенты. Открыв ее, он нашел подробные конспекты университетских лекций, в том числе лекции профессора Гамильтона, который, насколько он помнил, имел какое-то отношение к философии.

«Джентльмены, я прошу вас обратить свои взоры на меня и задаться вопросом, существую ли я. Просил бы вас рассмотреть возможность того, что я просто тень или что-либо иное совершенно нематериального свойства. Не потому, спешу прибавить, что я считаю себя призраком или в самом деле тенью. В реальности по целому ряду вполне уважительных причин я могу быть признан человеком».

Он поморщился, словно вдохнул испарения какого-то ядовитого вещества, и уже собирался положить тетрадь на место, когда заметил торчащий краешек еще одной тетради, укромно стоящей у задней стенки полки. Интересно. Он отодвинул книги и вытащил ее из тайника на свет.

Это была бухгалтерская тетрадь, очень похожая на ту, в которую он записывал свои собственные воспоминания. Гроувс с отвращением открыл ее.

В тетради было множество рисунков, очевидно, выполненных или даже выскобленных из души с чувством стыда: замысловатые фигурки, что встречаются на полях готических молитвословов, химеры, странные птицы, крылатые млекопитающие, а потом все чаще и чаще — причудливые гибриды. То и дело попадались эскизы образа твари, похожей на дракона — голова, силуэт или когтистая лапа, — но больше ничего, как будто она не позволяла зверю целиком выйти из ее воображения. Здесь были прозаические и стихотворные наброски, но все незавершенные, изначально твердый почерк быстро становился неровным, и кривые строчки обрывались. Из середины тетради была выдрана страница, и он вспомнил, что послание «Ce Grand Trompeur» было написано на очень похожей бумаге. Похолодев, он хотел уже захлопнуть тетрадь, как вдруг оттуда выпал грязный сложенный лист. Инстинктивно содрогаясь, он поднял его с пола и развернул.

Почерк был невинным до тупости, чернила сильно поблекли, так что Гроувс не мог сказать, когда это было написано, но почти не сомневался кем. Он начал читать с растущим отвращением:

«Я проглотила червя. Я опустила его в рот, он обвил мой язык, как виноградная лоза, затем я легонько протолкнула его в горло, и он ползал и сворачивался кольцами у меня внутри, как змея в гнезде.

Я съела муху. Я сомкнула губы, и она бешено металась у меня во рту, затем я раздавила ее о небо, кончиком языка разделила на крошечные кусочки, завернула лапки, как усы, утопила ее тельце в слюне и быстро отправила в гнездо с ползающим червем.

Я съела паука. Он трепыхался. Я держала его пинцетом, затем откусила ему голову передними зубами. Я прокусила брюшко и с удовольствием ощутила вкус едкой кремовидной массы, затем разрезала лапки на сахарные кусочки и вкушала их как божественную турецкую сладость.

Я съела крысу. Начала с хвоста…»

Дальше Гроувс читать не мог. В это трудно было поверить, но как будто он сам съел этих мерзких тварей и они теперь копошились и ползали у него в животе. Покрывшись испариной, он засунул лист обратно в тетрадь, тетрадь — на полку и так сосредоточенно принялся вытирать лоб, что не услышал, как позади него скрипнула отворившаяся дверь.

Его вспугнуло колыхнувшееся пламя лампы. И конечно, собственные прославленные чувства.

Он обернулся и увидел в дверном проеме трубочиста, не сводившего с него глаз. Несколько секунд спустя к потрясению добавилось осознание того, что это никакой не трубочист, а Эвелина.

Когда они вошли в библиотеку, Канэвана охватил страх, ибо поведение Макнайта наводило на мысль о полном торжестве Апокалипсиса.

Поставив лампу на полку, профессор кивнул на книжный шкаф:

— Обратите внимание на названия.

Канэван прочитал: «Государство», «Литература и курьезы сновидений», «Мир как воля и представление» и три тома «Трактата о человеческой природе» — то есть часть тех книг, что были у Эвелины.

— Я не прикасался к ним несколько месяцев, — сказал Макнайт. — Бросается в глаза, что они стоят в том же порядке, что и на полке у Эвелины.

Канэван не улавливал смысла и равнодушно пожал плечами.

— Взгляните, — настаивал профессор и, взяв один из томов «Человеческой природы», протянул его другу.

Ирландец рассеянно пролистал книгу. Бракованное издание. На некоторых страницах — пустоты, поехавшие строчки, блеклая типографская краска.

— Куплено по сниженной цене, полагаю, — сказал он.

Профессор хмыкнул, взял у него книгу и поставил ее обратно на полку.

— Тогда посмотрите эту. — Он дал Канэвану свой «Rituale Romanum». — Это с дальней полки, его в собрании Эвелины мы не видели. Откройте на заложенной странице.

Канэван открыл на обряде экзорцизма и увидел гравюру, на которой были изображены монахи в капюшонах, собравшиеся вокруг одержимого, и крылатый змей, вылетающий в окно. Текст был набран ярко-красной и черной красками.

— Посмотрите предыдущие страницы, — сказал Макнайт. — Последнее причастие. Венчание…

Перелистав страницы до указанных глав, Канэван обратил внимание на грубый типографский брак — здесь его было еще больше: целые пустые страницы или буквально по несколько строк оборванных предложений на разворот. Он все еще не понимал, хотя постепенно ему становилось не по себе.

— Я нашел это в самых укромных уголках лабиринта, — сказал Макнайт, — в книжном шкафу, о существовании которого почти забыл. Целые книги — целые полки — с пустыми страницами, отдельными фразами, исчезнувшими словами. Иллюстрации сохранились, но текст… — Он улыбнулся. — Из моей библиотеки вытекают даже слова.

Канэван с сомнением покачал головой. Он вертел в руках «Rituale Romanum», надеясь найти какую-нибудь зацепку, какое-нибудь указание, которое помогло бы раскрыть секрет.

Макнайт взял у него книгу, но только для того, чтобы тут же вложить ему в руки другую.

— «Монадология» Лейбница, — спокойно сказал он. — Книга, которую, как вы помните, Эвелина еще не прочла.

Канэван почти не сомневался в том, что ему предстоит увидеть, и действительно, когда он открыл ее, книга, казалось, вздохнула от стыда. Страницы блестели, почти искрились незапятнанной белизной. Первая страница, десятая, сотая. Текста не было. Слова не были прочитаны Эвелиной, и следовательно, их никогда не существовало.

Молчание затягивалось. Гроувс поймал себя на мысли, что, цепляясь за мудрость доброго волынщика Макнэба, вместо поддержки слышит лишь беспощадную иронию. Потому что чувствовал себя не охотником, а тем, у кого есть лишь мгновение, чтобы решить, тигр он или заяц.

— Что… что мы здесь делаем? — спросил он. Глупый вопрос, но все отрепетированные для этой встречи слова испарились, так как он не знал, перед которой из двух Эвелин сейчас стоит и каковы в действительности ее силы. — Где вы были?

Она захлопнула дверь и отошла в угол комнаты, где было меньше света. На него она не смотрела.

— Гуляла, — сказала Эвелина, и в голосе ее слышалось что-то среднее между угрызениями совести и обидой. — А что вы здесь делаете?

— Что? — Гроувс вытянул голову, как будто она не имела никакого права задавать ему вопросы. — Я здесь с крепкими констеблями, которые караулят на улице, — сказал он, распрямляясь во весь оборонительный рост.

Он говорил бодро, потому что не знал точно, заметила ли она Прингла и переодетого полицейского. По ней ничего было не понять. Она сняла кепку, и короткие волосы разметались.

— Что, случилась еще одна трагедия? — спокойно спросила она.

— Трагедия? — Он будто прирос к полу. — Почему вы спрашиваете? Вам что, снилась какая-то трагедия?

— Ничего мне не снилось.

— Вот как?

Он всеми силами старался не сводить с нее глаз, но не мог забыть блестящие клыки из ночного кошмара и чувствовал во рту привкус желчи. Он попытался отвлечься, представив, как записывает в дневник: «Трудно сказать, какие силы тьмы ей подвластны, но у меня не меньше своих собственных».

— Вы ведь пришли не для того, чтобы пожелать мне всего самого доброго, — сказала Эвелина.

— Да что вы? — Он почерпнул мужество в просквозившей в ее голосе нотке искреннего сожаления. — Вы говорите, как будто ждали меня, сударыня.

— Боюсь, — сказала она, — вы почуяли мою кровь.

— Вы хотите сказать, я хищник?

— Я… я этого не говорила.

— Тогда подло вас преследую? Или вы мне исповедуетесь?

Эвелина бросила кепку на стол и как будто стянула к себе всю тьму. Она была от него в нескольких шагах, но ему казалось, что она где-то очень далеко.

— Я уже ни в чем не уверена.

Еще одно усилие, и Гроувс сумел повернуться.

— Я пришел просто кое-что выяснить, — сказал он. — Я не думал, что не застану вас.

Молчание.

— Вы можете объяснить, где вы пропадали? И почему так одеты?

Он никогда не любил трубочистов — чернее их лиц были только их души, — и в связи с Эвелиной это обстоятельство производило особенно неприятное впечатление.

— Если гуляешь ночью, — сказала она, — лучше не быть женщиной.

— Великолепно, — ответил он, черпая силу в насмешке. — Женщина стыдится своего пола.

— Я не стыжусь.

— Вот как.

— Просто остерегаюсь незнакомцев.

— Тогда зачем вы вообще бродите по улицам?

— Я уже отвечала на этот вопрос другим.

Он нахмурился:

— Кому — другим?

Она словно загородилась от него.

— Кому — другим, я спрашиваю?

Эвелина не удостоила его ответом.

Гроувс видел в ней ясное отражение Воскового Человека — то же высокомерие. Он обиделся, и это придало ему сил.

— Вы представляетесь невинным агнцем, не так ли, — сказал он, — но в глубине души совершенно порочны.

Она не поднимала глаз.

— Да, милая. — У Гроувса дрожали губы. — Вы можете прятаться за тем, что называете снами, но меня не проведешь. Если у вас есть какие-то тайны, они все равно выйдут наружу.

Она была сама покорность.

— Мне все это говорят.

Еще один намек на то, что имелись другие следователи.

— Кто? — требовательно спросил он. — Кто вам это говорит?

Она медлила.

— Я задал вопрос, сударыня.

— Мо… мои гости.

— Что за гости?

Он гадал, кого она имеет в виду — шерифа, генерального прокурора, а может быть, самого Воскового Человека? Мысль о том, что они уже знают об Эвелине и ее потенциальных силах все и опередили его с допросом, по своим последствиям была ужасной.

— Мистер Канэван, — ответила она, — и профессор.

— Профессор? Какой профессор?

Она колебалась.

— Томас Макнайт, профессор логики и метафизики Эдинбургского университета.

Гроувс не встречался с таким человеком в университете и вдруг твердо решил, что она врет. Может быть, чтобы спровоцировать его, заставить его ревновать.

— Полагаю, он задавал вам разного рода вопросы, этот профессор?

— Он думает, что у меня в памяти хранятся скрытые воспоминания.

— Ах вот, оказывается, что он думает!

— Он думает, что может сделать так, что эти тайны раскроются.

— Вот оно что! Ну что ж, существует много способов заставить женщину раскрыть свои тайны.

Он на пробу сделал шажок вперед — чуть больше дюйма; к его облегчению, она никак не отреагировала.

— Вы знаете, с кем я беседовал?

Молчание.

— Вам что-нибудь говорит имя Гетти Лесселс?

Эвелина отвернулась, но было очевидно, что оно ей знакомо.

— Гетти Лесселс, — с удовольствием повторил Гроувс. — Она прекрасно вас помнит. А Авраам Линдсей?

Ее как будто ужалило.

— Вот так. — Дивясь собственной смелости, Гроувс приблизился к ней еще на дюйм, но она по-прежнему не смотрела на него. — Знаете, что они сказали? Что они сказали о вас?

Ее почти не было слышно.

— Что же они сказали?

Гроувс на свой страх и риск решил вывернуть правду.

— Якобы вы презираете их за то, что они с вами сделали, и преследуете за грехи. Вот.

Она ничего не отрицала.

Дрожащей рукой он вытащил из кармана пальто ее «контрольную по совести» и принялся размахивать ею, как саблей.

— Вы помните, как писали это, а?

Она умоляюще выставила руки, как бы пытаясь оттолкнуть улику. Он бросил в нее лист, и тот по спирали, как выпавшее птичье перо, закружился.

— Из вашего монастыря. Ваше письмо дьяволу. Вы не помните этого?

Она неотрывно смотрела на плавно падающий лист бумаги. Он рискнул подойти так близко, что его дыхание почти касалось ее.

— Вы заключили с ним договор? И по этому договору он дает вам приказы?

Она отшатнулась.

— А вы используете его для мести, так?

— Нет.

Обороняясь, она прижалась к стене.

— Когда это кончится, а? Сколько еще вам нужно, я вас спрашиваю?

— У вас нет доказательств…

— Вот как? — Гроувс смотрел на ее съежившуюся фигурку и чувствовал, что сейчас взорвется от возбуждения. — А как иначе вы назовете показания моих свидетелей? Авраама Линдсея и гражданки Лесселс? Как вы их назовете?

— Они не…

— Что?

— Они не говорили о…

— Ах, они не говорили? А вот я слышал их своими собственными ушами.

— Они не говорили! — повторила она.

— Как же это может быть? — спросил он, чуть не плюнув ей в лицо. — Вы считаете, что я лгу?

— Они бы никогда не заявили…

— Вот как? И почему же?

— Потому что они не решились бы обречь себя на проклятие, — наконец с усилием выговорила она и от напряжения чуть не рухнула на пол.

Он схватил хрупкую руку, едва не раздавив ее, и попытался удержать Эвелину. При этом он заметил, что манжета рукава слегка задралась, обнажив неестественно белую кожу запястья, которая резко контрастировала с испачканными копотью руками, и — он не смог как следует рассмотреть, так как стоял спиной к свету, — ему показалось, что там след от чего-то, от раны. И тогда, впервые за это время, их взгляды встретились. Она пришла в себя, вывернулась, опустила рукав и с вызовом посмотрела на него, словно требуя, чтобы он что-то сказал, выговорил вслух эту ужасную тайну. А он вдруг понял, что выбился из сил. Пристально глядя ей в глаза, он видел тот же ужасный блеск, что и у Воскового Человека, чувствовал, как проваливается в нее, как она поглощает его. Кровь бросилась ему в голову, язык силился произнести какие-то слова, но его словно парализовало…

Распахнулась дверь.

Он продолжал в оцепенении смотреть на нее, однако Эвелина положила этому конец. Стряхнув чары, Гроувс обернулся и увидел запыхавшегося Прингла, который смотрел на них с изумлением, и ему почему-то стало стыдно.

— В чем дело? — огрызнулся он.

— Мистер… Мистер Линдсей, сэр, — сказал Прингл, не веря, что перед ним действительно Эвелина, и не решаясь продолжать.

— Что?

— Он выехал из дома, сэр. На кебе. Вы просили сообщить.

На осмысление этого известия Гроувсу понадобилось необычайно много времени.

— Да, — сказал он наконец, как будто не ждал ничего другого. — Просил.

А на самом деле он обрадовался открывшейся возможности бежать, так как в голове у него все еще стучало и легкие были как будто опалены. Эвелина совсем не оставляла вокруг себя воздуха другим. Но он сломил ее сопротивление, ослабил для следующей атаки, уверял себя Гроувс, и, конечно, вернется, чтобы завершить сражение.

— Тогда… тогда пойдемте, — сказал он и тут же вышел вперед Прингла, который, прежде чем последовать за инспектором, бросил последний взгляд на опущенную голову Эвелины.

Канэван с недоверием смотрел на страницы.

— Все книги? — прошептал он. — Все неполные?

— У большинства не хватает каких-то станиц, у очень немногих — слов.

— Какие самые полные?

— «Наука о нервном сне», «Неврипнология» Брейда, «Практическое пособие по животному магнетизму» Теста. Все, что относится к гипнотизму и смежным предметам. Эвелина, очевидно, много читала об этом в последнее время.

— Но зачем? — спросил Канэван, боясь услышать ответ.

— Чтобы подготовиться, — ответил профессор и невесело усмехнулся. — Неужели вы не понимаете? Здесь, в этой библиотеке, ответы на все вопросы. Почему ни на одной карте нет переулка Шэндс-уайнд. Почему мы видели Зверя в тот момент, когда Эвелина, судя по всему, не могла спать. Почему выбрали именно нас. И далее почему от меня все время ускользает мое «я». Здесь, в этой мрачной библиотеке, все ответы.

Канэван в ужасе смотрел на него, не веря до конца. Тогда Макнайт взял яблоко.

— Скажите мне, что вы видите?

Канэван растерялся.

— Я… яблоко.

— А как символ? Что это?

Канэван напрягся.

— Запретный плод?

— Ответ настоящего богослова, — улыбнулся Макнайт. — Яблоко, которым змий искушал Еву. Символ всего, что нам не полагается иметь, но к чему по дерзостному безрассудству и любопытству мы все равно алчно стремимся. Образ непознаваемого, черты, которой никогда не переступить. — Он поднял яблоко и внимательно посмотрел на него. — Но это также символ закона всемирного тяготения Исаака Ньютона, не правда ли, и других неизменных научных законов. Всего того, что мы учили и, полагаем, что усвоили, — самый важный символ Просвещения. Воистину знаменательно, не так ли? Нам потребовалась не одна геологическая эпоха, зато теперь мы с большой точностью можем измерить скорость, с которой яблоко в Эдеме упадет с запретного древа.

Он держал перед Канэваном красно-зеленый сферический предмет и по одному отпускал пальцы; в конце концов яблоко удерживали только два — большой и указательный. Макнайт помедлил и разжал их.

Яблоко без видимой опоры совершенно неподвижно застыло в воздухе.

Канэван в изумлении уставился на него.

— Полагаю, нам предстоит исполнить важный долг, — сказал профессор, и яблоко упало.

То, что Эвелина так легко проскользнула мимо него, повергло Прингла в большое смущение, но Гроувс почему-то не был расположен устраивать ему выволочку. Он опустил глаза, плотно сжал губы и либо погрузился в размышления, либо переживал последствия какого-то сильного потрясения.

— Сообщение поступило, когда вы были наверху, сэр, — с надеждой сказал Прингл, когда они с грохотом ехали в кебе по Касл-террес, на запад. — Мистер Линдсей отправил посыльного в дом Гетти Лесселс, пригласив ее на встречу по известному адресу на Этолл-кресит-лейн.

— Этолл-кресит-лейн, — пробормотал Гроувс, глядя вперед пустыми глазами. — Зеркальное общество.

— Простите, сэр?

Гроувс не ответил.

— Так мы направляемся туда?

— Именно так, сэр. Мы договорились, что вдова Лесселс согласно инструкции отправится на встречу в тайном сопровождении полиции. Примерно в то же время из дома вышел мистер Линдсей. Они уже должны быть там, я думаю.

— Опять вместе, — мрачно кивнув, сказал Гроувс.

— Прошу прощения, сэр?

Но Гроувс промолчал.

Улицы, вскипая в сточных канавах, захлестнули потоки дождя, над крепостным валом Замка вспыхивали молнии. Они свернули на Ратленд-стрит, кеб переплыл бурлящие на площади реки воды и докатился до угла Этолл-кресит-лейн. Здесь их приветствовал констебль с фонарем и в непромокаемом плаще, с которого ручьями лилась вода.

— Они там, сэр, — сказал он, заглянув в кеб. — Похоже на собрание.

— Сколько их? — спросил Гроувс.

— Мы насчитали троих. Лесселс, второй, по имени Линдсей, и еще кто-то.

Гроувс и Прингл посмотрели вниз на кривую улицу, где прямо возле дома с зажженным над входной дверью фонарем стояли три кеба. Кебмены, пытаясь укрыться от дождя, забрались внутрь — им явно были даны указания держаться как можно ближе к дому.

— Вы рассмотрели третьего человека? — спросил Гроувс.

Констебль пожал плечами:

— Не очень четко, сэр.

Гроувс вылез из кеба, распрямился и как можно небрежнее направился вниз по улице. Кебмены подозрительно наблюдали за ним. Подойдя к дому, освещенному фонарем, он решил, что ему крупно повезло — он хорошо знал пару, которая жила напротив: часовых дел мастер и его жена, они были ему обязаны («ЧАС СУДА») и, разумеется, без колебаний откликнутся. Он уверенно постучал.

Войдя, Гроувс быстро объяснил, в чем дело. Его с готовностью проводили в кладовку на чердаке, заставленную разобранными часами, и подвели к окну, из которого открывался вид именно на то, что ему было нужно. Спрятавшись за пахнущими плесенью занавесками, он сначала посмотрел на кебы, удостоверившись, что его не видно, а затем через улицу на ярко освещенную комнату верхнего этажа, где за столом сидели трое. Сквозь потоки ливня их лица рассмотреть было трудно.

— Кто владелец дома? — спросил Гроувс выходившего часовщика.

— Генри Праудфут, юрист. Он сдает дом в аренду.

— А верхний этаж?

— Верхний этаж, сколько я помню, был местом собраний какого-то клуба.

— И часто они собирались?

— Очень редко.

Гроувс напряг зрение, но различил только ссутулившуюся женщину — это, должно быть, Гетти Лесселс, и седовласого мужчину — вероятно, Авраама Линдсея. Третий — высокий, элегантно одетый мужчина, был заметно возбужден: то и дело вставал и ходил по комнате, вскидывая руки, на что Авраам Линдсей не реагировал.

Гроувс бесконечно долго стоял и смотрел. Компанию ему составила лишь черная кошка, которая упорно терлась о ноги. Он был убежден, что узнает третьего, лишь только удастся его ясно рассмотреть, но дождь шел не переставая, и он уговаривал себя потерпеть еще. Он убеждал себя, что его стратегия верна. Он приближался к мигу торжества, когда весь город — да что там город, все графство Лотиан — склонится перед ним в благодарности.

Прошло двадцать минут, и расстроенная кошка все-таки ушла.

Еще пятнадцать минут, и Гетти Лесселс, кажется, встала и потерла лицо ладонями. Мужчина элегантного вида надел пальто. Встал даже Авраам Линдсей.

Не теряя времени, Гроувс побежал вниз по лестнице, выскользнул на улицу и увидел, как первый кебмен подъехал ближе к дверям. В проеме вспыхнул свет, и гражданка Лесселс почти что прыгнула из холла в открытую дверцу кеба, который покачнулся от резко навалившегося веса. Кеб тут же тронулся, и, как на военных учениях, следом за ним подъехал второй. Дверь опять со скрипом отворилась.

Гроувс прошел вперед.

Дождь перестал, но над мостовой поднимался похожий на пар туман.

Элегантного вида джентльмен, высокий, цветущий, в безупречном пальто, торопливо вышел из двери и собирался уже забраться в кеб, когда заметил внимательно изучающего его инспектора.

Гроувс нахмурился, прищурился и в изумлении открыл рот.

Мужчина колебался, видимо, размышляя, взорваться ли ему от возмущения или поскорее исчезнуть, и обреченно замер. Окутанные туманом, они застыли, обдумывая эту непростую ситуацию, судорожно соображая, что делать, и с большим опозданием обратили внимание на приближающийся стук копыт, порыв вдруг увядшего воздуха и сопение, какое мог издавать лишь раненый буйвол.

Они повернули головы и попытались сфокусировать взгляды на источнике звуков, но было слишком поздно.

У них была лишь одна секунда, чтобы сообразить, что из тумана вырвался чудовищный, сокрушительной силы демонический вихрь. Он стремительно приближался к ним.

Отреагировать на это было не в человеческих силах.

Одним длинным, каким-то балетным движением огромный Зверь с багровой шкурой промчался мимо Гроувса, вклинился между кебом и дверью, схватил когтями элегантного вида мужчину, как у цыпленка, вырвал у него глотку, отшвырнул тело, словно детскую куклу, бросился в темную улицу и исчез в каскадах шелка и пара.

Сердце гулко стучало у Гроувса в ушах. Лошади встали на дыбы, и кебы откатились, открыв его взору ужасающее зрелище: в ярком свете фонаря, заливая все вокруг алой кровью, как умирающий осетр, бился досточтимый лорд-мэр Эдинбурга Генри Болан.

В это время у входа в домик Макнайта Канэван вглядывался в таявшие на небе звезды, а на Кэндлмейкер-рау в своей маленькой комнатке с криком проснулась Эвелина Тодд.