Формула мудрости

ПОБЕДНАЯ МУЗЫКА

В планах ЦАГИ значился пункт, никак не увязывавшийся с нуждами авиации. Он предусматривал создание гидравлической лаборатории. Решение было принято в ноябре 1923 года.

Тогда же Чаплыгин стал консультантом строительства Днепровской гидростанции.

Между двумя событиями прямая связь. Коллектив института счел своим долгом помочь небывалой стройке на Днепре, знаменовавшей начало индустриализации Страны Советов.

«Гудки заводов, гул и грохот машин, скрежет отрываемых от почвы камней, глухой вой камнедробилок и лязг железа — все это сливается с шумом реки и звучит победной музыкой. Это — музыка организованного социалистического строительства, которое потрясает мир». Так писала в 1930 году американская публицистка Анна-Луиза Стронг, покоренная энтузиазмом советских людей.

Но «победная музыка» родилась не сама собой. Прежде чем был вырыт первый кубометр земли и дрогнула от взрывов скала, давшая камень, ученые и инженеры провели гигантскую по объему подготовительную работу. Читая многотомные «Материалы к проекту профессора И. Г. Александрова», лишний раз убеждаешься, насколько серьезно подошли специалисты к разработке Днепрогэса.

Иван Гаврилович Александров не только обладал богатыми знаниями и опытом. Он являл пример истинно государственного деятеля, пекущегося не о сиюминутной выгоде, а о продуманном, рациональном, комплексном использовании природных ресурсов. До революции он успешно вел гидротехнические изыскания в Средней Азии. Его проекты орошения земель поражали воображение масштабами, но не осуществлялись. Только при Советской власти, в годы первых пятилеток, Александров нашел применение своему таланту.

Ученый-патриот всю свою колоссальную энергию вложил в проект гидроэлектростанции на Днепре. Разработка началась в 1921 году, но ей предшествовали изыскания, систематически проводившиеся с 1905 года. Материалы, к сожалению, в значительной части потерялись во время мировой и гражданской войн, их удалось собрать лишь частично. Впрочем, проблемы днепровских порогов привлекали к себе внимание еще со второй половины XVII века. Наш век оказался щедрым на предложения по их «полезному обузданию». Проект профессора Александрова оказался семнадцатым по счету.

Существо его сводилось к увязыванию многих задач социалистического хозяйства, иначе говоря, к комплексному их решению. Сюда входило получение дешевой электроэнергии, судоходство на Днепре, создание ряда производств, питающихся током ГЭС, в первую очередь металлургических, развитие транспортных артерий, обеспечивающее связь сырьевой базы с районами потребления.

Александров отстоял вариант одной плотины. Затраты меньше, чем при двух, трех или четырех плотинах, так как основные средства идут именно на возведение фундаментов плотин и электростанций.

Иван Гаврилович прекрасно понимал: без участия науки с встающими во весь рост проблемами не справиться. Ошибки же обойдутся дорого в прямом и переносном смысле. Он писал: «...при проектировании очень крупных сооружений, к которым должна быть отнесена запорожская плотина на р. Днепре с находящимися при ней гидроэлектрической станцией и шлюзами, необходимо перейти к более точным приемам расчета и к целому ряду опытных работ, которые позволили бы установить для изучаемых типов конструкций надежные параметры... Все это заставило... при проектировании наиболее ответственных частей сооружения перейти от гидравлики к гидродимике и от статики и сопротивления материалов к теории упругости, поставив... вопрос о достаточно широкой постановке опытов по установлению практических коэффициентов для расчета и по выяснению форм таких конструкций, как камера и направляющий аппарат турбины, всасывающие трубы разных типов, эжекторы, водослив через гребень плотины...»

Ученые откликнулись на призыв дать проектировщикам строго обоснованные рекомендации. Чаплыгин стал консультантом по гидродинамике, а затем членом технического совета Днепростроя.

Его увлекла теория гидрокона.

Во введении к своей первой статье по данному вопросу Сергей Алексеевич пишет: «Для увеличения полезного действия воды в турбинах в последнее время начали устраивать особым образом всасывающие трубы, отводящие отработанную воду турбин, а именно, внутри этих труб стали помещать твердые тела (ядра) различных очертаний с тем, чтобы осевая часть, где образовались бы вихревые массы и куда мог бы засасываться воздух, оказалась недоступной для отходящей воды. Всасывающие трубы с такими внутренними ядрами приобрели название гидроконов.

Для прохода воды, таким образом, остается пространство, имеющее кольцеобразное сечение. Для наилучшего действия таких приспособлений их надлежит устраивать так, чтобы в пространстве, предоставленном для отходящей воды, могло образоваться невихревое течение; в противном случае вихревые массы, постепенно накопляясь в разных местах всасывающего пространства, стали бы срываться время от времени, и образовалось бы течение с весьма неприятными и вредными, в смысле снижения КПД работы турбины, колебаниями и перебоями. Так как введенные в практику американскими инженерами гидроконы устраиваются почти ощупью без всякого теоретического освещения правильности их очертаний, то нам представляется небесполезным, хотя бы приблизительно, подойти к разрешению вопроса о том, как же следует подбирать очертания поверхностей гидроконов для того, чтобы во всасывающих трубах было возможно невихревое течение известного типа с определенным распределением скоростей во всех точках пространства, занятого отходящей водой».

И вновь хочется повторить любимое изречение Сергея Алексеевича: научный труд — не мертвая схема, а луч света для практики. Волшебный фонарь, зажженный ученым, ярко осветил потемки гидрокона, помог инженерам выбраться из лабиринта.

И вот что существенно: обратился Чаплыгин к теории гидрокона вовсе не случайно. Она была близка духу его исканий. Преломленные в ней идеи теснейшим образом увязывались со струйным течением в несжимаемой жидкости и безвихревым обтеканием твердого тела, а этими вопросами Сергей Алексеевич успешно занимался на заре научной деятельности. Скажем, опубликовал в 1899 году работу «К вопросу о струях в несжимаемой жидкости». Спустя четверть века он вновь пришел к занимавшей его проблеме.

Что же перед нами: еще один пример удивительного предвидения запросов промышленной техники, как замечает Л. Гумилевский? Думается, дело обстоит несколько сложнее. В дореволюционный период (в особенности до 1910 года, когда появились исследования Чаплыгина по теории крыла) ученый мало интересовался техническим применением достигнутых им теоретических результатов и выводов. Запросы техники в целом не особенно влияли на выбор им направлений теоретического поиска. Считать иначе — значит неверно представлять взгляды ученого-аналитика. Суть в ином: научные разработки Чаплыгина таили в себе такую глубину и многогранность, что спустя много лет начинали служить практике.

Предвидел ли Сергей Алексеевич использование некоторых своих идей, датированных 1899 годом, в инженерном деле? Скорее всего, нет. Но едва запросы проектантов Днепрогэса совпали с его научными интересами, он немедленно взялся за разработку теории гидрокона.

Чаплыгин начинает математическое построение теории с простейшего вида гидрокона в случае отсутствия вращения воды в трубе.

Затем исследует гидрокон в виде изогнутой трубы с внутренним ядром. Он ищет самую выгодную его форму, отдавая себе отчет в необходимости испытательных проверок. Сергей Алексеевич говорит: «Разумеется, впоследствии необходимо произвести экспериментальные исследования различных типов гидроконов, очертания которых явятся в результате предлагаемого способа, с тем, чтобы выбрать из них наиболее подходящий».

В экспериментальной проверке нуждались не только гидроконы. В ней нуждались многие объекты Днепрогэса.

В специально построенной гидравлической лаборатории появилась модель Днепрогэса — точная его копия, уменьшенная в 225 раз. Пришлось попотеть мастерам, инженерам, зато модель получилась на диво. Вдоль стен тянулись берега Днепра, река перегораживалась деревянной плотиной, через нее шла вода, сквозь воду просвечивал речной песок, а местами со дна выступали бугры — острова. Словом, полная имитация реальных условий. Предстояло выяснить поведение реки после сооружения плотины.

Воды Днепра значительно поднимутся после перекрытия реки, покроют все пороги. Река станет судоходной. А как быть с пароходами? Ведь им может помешать искусственная преграда — плотина. Понадобятся тогда шлюзы — ступенчатые каналы. Или взять паводковые воды. Весной они обрушиваются с плотины с огромной скоростью, которая не гасится даже на большом расстоянии от места сброса. Смогут ли суда справиться с течением, когда поплывут против него? Вопросы, вопросы...

Для проведения опытов специалисты лаборатории пошли на некоторые хитрости. Как свидетельствует Н. Н. Бобров, они «натянули над моделью реки проволоки, делившие водное пространство на участки. Погасив электрические лампы, они пускали в темноте по воде поплавки с зажженными восковыми огарками. Горящие свечи плыли. Через каждую секунду их движение автоматически снимал фотографический аппарат, установленный в потолке над моделью реки объективом вниз. Фотопластинки потом проявляли. На них получалось пунктирное изображение движущихся свечек.

По величине этих черточек, по положению их относительно натянутых проволок экспериментаторы определяли скорость течения воды. Направление же черточек на фотоснимках было направлением водяных струй.

Испытание русла без специальных сооружений, ограждающих вход в шлюзы, показало, что судоходство по Днепру по наметившимся направлениям будет невозможно — слишком велика скорость течения.

Тогда сотрудники гидравлической лаборатории ЦАГИ поставили еще ряд опытов. Они изучили на модели распределение скоростей и подобрали такие формы и размеры ограждающей дамбы, которые вполне защищали караваны судов от бурного потока».

Инженеров волновало: велики ли погрешности в проведении опытов; иначе говоря, можно ли безоговорочно доверять данным эксперимента? У них имелись точные цифры скоростей течения, полученных на Днепре до начала строительства. Захотелось сравнить их с результатами, полученными при испытании в лабораторных условиях. На модели убрали плотину, электростанцию, дамбу, вылепили из бетона, словно из пластилина, пороги, острова, скалы и пустили в воду. Расхождения в данных, полученных «на натуре» и экспериментально, оказались незначительными. Это придало уверенность цагистам, проектантам и создателям Днепрогэса.

Каких только опытов не проводили с моделью! Опробовали почти все элементы станции: водосливы, аванкамеры, решетку для улавливания мусора при входе в турбину. Опыты помогли строителям внести необходимые поправки. Сквозь решетку, например, вода шла туго. Сконструировали новую решетку, придали ей обтекаемую форму. И потери энергии воды значительно сократились.

Благодаря ЦАГИ днепростроители усовершенствовали и бетонный гребень, соединяющий плотину с дном. Весной паводковые воды польются через плотину сплошным бурлящим потоком. Обрушиваясь вниз, поток встречается с водяной толщей нижнего бьефа и отскакивает от него, как от резинового буфера, при этом завихряясь. Надо помочь потоку погасить энергию, иначе он может наделать много бед. Цагисты испытали на модели 22‑сантиметровый гребень в основании тела плотины. Эти бетонные уступы на самом деле достигают высоты больше десяти метров. Падающий с плотины поток не бьет прямо в дно, а как бы перепрыгивает с одной ступеньки гребня на другую, теряя энергию и постепенно успокаиваясь.

Днепрострой консультировала американская фирма «Купер». В то время Советская страна нуждалась в помощи высококвалифицированных специалистов из-за рубежа. Саму станцию предполагалось оснастить турбинами западного производства. Необходимо было выбрать лучшие. И опять кстати оказалась помощь института, возглавляемого Чаплыгиным. В ЦАГИ смонтировали специальный агрегат для испытаний турбин различной мощности. Сюда прибыли модели турбин Ленинградского металлического завода, фирм «Кристингам» (Швеция), «Рива» (Италия), «Шелиасьер» (Франция), «Фойт» (Германия), «Фынхсьютан» и «Эшервисс» (Швейцария). Советский заказ вызвал у конкурентов небывалый ажиотаж. Шведы, в частности, доставили свою тщательно запломбированную модель по воздуху, никого к ней не подпускали. В спор включились и американцы. По результатам испытаний, проведенных в ЦАГИ, был определен лучший образец.

10 октября 1932 года была торжественно пущена Днепровская гидроэлектростанция имени В. И. Ленина. Седой непокорный Днепр потек по проводам электротоком. За четыре с половиной года была завершена грандиозная стройка, на два года раньше, чем прогнозировали иностранные специалисты. Американский консультант Хью Купер воскликнул:

— Ни один сознательный человек, который видит Днепрострой, теперь не может усомниться в том, что народы СССР могут стать мощной индустриальной силой!

Сергей Алексеевич Чаплыгин с полным правом разделял успех создателей крупнейшей тогда в мире ГЭС.

ДОРОГУ НОВОМУ!

На заседаниях коллегии ЦАГИ ставились, обсуждались и решались всевозможные вопросы. Прежде всего они касались хода строительства института. Но, разумеется, научная деятельность подразделений, эксперименты и исследования не менее занимали мысли Сергея Алексеевича и его коллег. Ученые смело пробивали дорогу новому.

Так, успешно шло возведение гидроканала длиной около двухсот метров, шириной двенадцать метров и глубиной шесть с половиной метров. Грандиозное сооружение! Гидроканал создавался для испытания моделей судов, в особенности глиссеров, а также гидросамолетов. Опыты с ними похожи на опыты в аэродинамической трубе с той лишь разницей, что в трубе модель висит неподвижно, а здесь двигается по воде.

Новое связывалось и с геликоптерной группой, появившейся в 1926 году в экспериментально-аэродинамическом отделе. Вскоре она преобразовалась в секцию особых конструкций — СОК. Возглавил секцию конструктор А. М. Изаксон.

Геликоптеры имели историю, которой могли позавидовать аэропланы. Впервые аппарат с несущим винтом вместо крыльев описал еще Леонардо да Винчи. В России Н. Е. Жуковский и его ученики Б. Н. Юрьев, Г. Х. Сабинин и В. П. Ветчинкин разрабатывали теорию воздушного винта. Борис Николаевич Юрьев многое сделал для развития теории геликоптера. Он предложил схему аппарата с одним несущим винтом, придумал автомат перекоса, без которого геликоптер все равно что автомобиль без руля. Еще в 1912 году, будучи студентом МВТУ, он получил золотую медаль на международной выставке воздухоплавания и автомобилизма за продемонстрированный публике аппарат вертикального взлета. Однако никто не мог похвастаться летающими геликоптерами. Максимум, на что они оказывались способными, — зависнуть на небольшой высоте и, не имея сил лететь, опуститься на землю.

Цагисты горячо взялись за постройку по одновинтовой схеме первого советского экспериментального геликоптера 1‑ЭА. В июле 1930 года на опытном заводе ЦАГИ закончил его сборку. Где опробовать новую машину, «погонять» двигатели, отработать методику испытаний аппарата на привязи? Александр Михайлович Изаксон вспоминал спустя сорок лет, беседуя со мной:

— Можно было, конечно, отвезти геликоптер на аэродром. Но вдруг потребуются переделки, которые за пределами завода трудно осуществить? Вести же испытания на служебной территории нежелательно: наверняка соберутся любопытные, замучают советами... Родилась дерзкая мысль — провести опробование на втором этаже недостроенного цеха. Колеса были сняты, машину за ось шасси прикрепили к балкам перекрытия первого этажа. Закрепили и хвостовую часть. Залив баки горючим, запустили двигатели. На всякий случай в цехе дежурил пожарник с комплектом огнетушителей. Его услуги не понадобились: все шло в соответствии с задуманным...

Однажды во время запуска двигателей участники испытаний так увлеклись, что не заметили присутствия постороннего наблюдателя. Он стоял молча, заложив руки за спину и приглядывался к непривычному аппарату. Только когда механик Иванов выключил моторы, Черемухин и Изаксон обратили внимание на одинокую фигуру поодаль. Это был Чаплыгин. В шестьдесят лет взобраться на недостроенную крышу довольно сложно. Тем более что наблюдение за испытаниями вовсе не входило в круг обязанностей председателя коллегии института. Привело его на крышу любопытство ученого, узревшего наглядные плоды труда инженеров и восхищенного ими. Черемухин начал рассказывать об испытаниях, Сергей Алексеевич одобрительно кивал головой. Выдающийся математик, в душе он преклонялся перед теми, кто мог создавать такое вот конструктивное чудо.

Чудо создавалось в ЦАГИ и туполевцами. Андрей Николаевич и его сподвижники спроектировали и построили в металле самолет АНТ‑3. Впервые крылатая машина строилась в соответствии с технико-тактическими требованиями ВВС. Впервые она выпускалась серийно. Впервые конструкторы, инженеры вели проектирование, ограниченные строгими рамками задания военных.

АНТ-3, или, как его называли, Р‑3 (разведчик), выглядел двухместным полуторапланом с таким же фюзеляжем, как на АНТ‑2, — высоким, трехгранного поперечного сечения. Двигатели были западного производства — своих, отечественных, еще не имелось.

В конце августа 1926 года на одном из самолетов, получившем гордое имя «Пролетарий», летчик М. Громов и механик Е. Радзевич совершили перелет по европейским столицам. «Пролетарий» садился на аэродромах Берлина, Парижа, Вены, Праги, Варшавы. Семь с лишним тысяч километров экипаж преодолел за тридцать четыре летных часа... Спустя год летчик С. Шестаков и бортмеханик Д. Фуфаев выполнили полет на восток с конечной посадкой в Токио. Достижение их еще более впечатляло: свыше двадцати тысяч километров за сто пятьдесят три часа!

В ЦАГИ жадно ловили сообщение о перелетах. Чаплыгин следил за ними не только по праву руководителя института. Им владело любопытство ко всему тому, что лежало за пределами чистой теории, что пока робко и все-таки многообещающе вытекало из разработок ученых-аэродинамиков.

Новый туполевский самолет стал вехой в деле создания советских тяжелых бомбардировщиков. Грузоподъемность АНТ‑4 (в серии его назвали ТБ‑1) достигала двух тонн. По схеме он был не биплан, а моноплан — это соответствовало избранному направлению в работе молодого туполевского коллектива.

Сергей Алексеевич с немалым любопытством осмотрел деревянный макет АНТ‑4 (кстати сказать, впервые сделанный в практике советского самолетостроения), выслушал красочный, пестревший колоритными деталями рассказ очевидцев и участников «исторического выноса тела самолета», точнее, выноса центроплана, не лезшего ни в какие, отнюдь не «фигуральные» ворота. Для осуществления операции пришлось выломать простенок и на руках вынести центроплан из помещения во двор.

В июле 1926 года председатель ВСНХ Дзержинский направляет Чаплыгину правительственную телеграмму в связи с успешным завершением испытаний самолета АНТ‑4. А некоторое время спустя постановлением ВЦИК Чаплыгин и Туполев награждаются орденами Трудового Красного Знамени. Так страна отмечает заслуги ученого и конструктора: одного — в создании научно-исследовательской базы, помогавшей самолетостроению, другого — в реализации передовых достижений, без которых немыслимо создание тяжелых цельнометаллических машин.

Насыщенным, необычайно активным выдался в жизни Сергея Алексеевича конец двадцатых годов. Слитые воедино административная и научная деятельность поглощали все время.

Из десятков сохранившихся протоколов заседаний коллегии ЦАГИ видна его исключительно напряженная работа. Помимо руководства теоретическими исследованиями и строительством лабораторий, он ведет заседания, связанные с текущими буднями института, выступает по самым разнообразным вопросам, в том числе по вопросам создания крылатых машин, расчета самолетов на штопор, киносъемок при статических испытаниях, дирижаблестроения, дальнего воздушного сообщения через Сибирь. Он рассматривает достижения, которые институт может передать промышленности в ближайшее пятилетие.

В «Трудах ЦАГИ» Чаплыгин публикует статью «О влиянии плоскопараллельного потока воздуха на движущееся в нем цилиндрическое крыло». Это важная для аэродинамики работа, в ней даны общие формулы для исследования неустановившегося движения крыла. Вспомним знаменитый мемуар 1910 года. В нем рассматривается установившееся движение; теперь Чаплыгин идет дальше, делая обобщение для обоих случаев.

Благодаря Сергею Алексеевичу получает развитие новая область аэродинамики: теория крыла в нестационарном потоке. Чаплыгин был здесь первым, а тремя годами позже независимо от него подобные исследования в Англии провел Глауэрт.

Он принимает участие в заседании комиссии по дирижаблестроению. Признается целесообразным приступить к развертыванию работ в этой области.

Начинаются поездки специалистов ЦАГИ за границу для детального ознакомления с зарубежным опытом. Сергей Алексеевич знакомится с их отчетами об аэродинамических лабораториях и самолетостроительных заводах Италии, Германии, Франции. Побывали полпреды советской авиационной науки и у Прандтля в Геттингене. Мнение у всех одно: ЦАГИ не только не отстает, а в ряде моментов превосходит прославленные центры.

В свою очередь, институт регулярно посещают заграничные гости. Визиты вежливости государственных мужей сочетаются с деловыми визитами коллег-ученых. Чаплыгин принимает и тех, и других, рассказывает, объясняет, показывает. Часто это доставляет ему удовольствие, порой превращается в тягостную обязанность.

Эпизод, относящийся к несколько более позднему периоду, но весьма характерный. Как-то Чаплыгину позвонили и попросили принять главу одного из дружественных сопредельных государств. О состоявшейся беседе Сергей Алексеевич вспоминал потом с изрядной долей юмора, по своему обыкновению почти не улыбаясь.

Визави, судя по всему, весьма далекий от науки и техники, осведомился о самочувствии Чаплыгина, и Сергей Алексеевич ответил, что оно хорошее. Помолчали. Потом Чаплыгин спросил гостя о самочувствии, тот с истинно восточной учтивостью поклонился и поблагодарил за внимание к его персоне. На этом беседа и окончилась.

Совершенно иное настроение посещало председателя коллегии, а затем директора ЦАГИ (он стал им в октябре 1928 года), когда в институт приезжали известные зарубежные ученые, например Теодор Карман и Людвиг Прандтль. К большому сожалению, нигде не зафиксированы их беседы с Чаплыгиным, наверняка представлявшие большой интерес. Особенно с Прандтлем. Сколько раз пересекались их научные интересы! Каждый из них вправе был отстаивать свое лидерство в определенных областях, в той же теории крыла конечного размаха. Однако, по всей видимости, они не касались этих тем.

Ученый из Геттингена прочитал в ЦАГИ три доклада: «Об образовании вихрей», «Турбулентность», «Явление при сверхзвуковых скоростях». Прандтль осмотрел институт, немало часов уделил аэродинамической лаборатории. В книге отзывов для почетных гостей он оставил запись: «Те дни, которые я провел в ЦАГИ, навсегда останутся в моей памяти. ЦАГИ — один из лучших институтов всего мира».

БЛАГОДАРНОСТЬ РЕВВОЕНСОВЕТА

Чаплыгин ежедневно приезжал на работу рано утром. У гардероба его встречала уборщица Ольга Вагина, помогала снимать пальто или шубу (бороться с «трением в рукавах», повторяла она чью-то шутку); Чаплыгин шествовал по быстро пустевшему коридору в высоких ботиках; при его появлении наступала тишина, сотрудники, останавливаясь, почтительно здоровались... Руководитель института казался им строго недоступным и величаво-мудрым, живым классическим монументом.

— В облике Чаплыгина я бы отметил поразительное несоответствие между формой и содержанием, — говорил автору этой книги доктор технических наук В. С. Ведров. — Мужчина примерно среднего роста, широкий в плечах, львиная грива, чрезмерно крупные черты лица. Внешность его могла подавлять. Недаром его многие боялись. На самом деле это был человек необычайной доброты, порядочности и благородства.

— Портреты, на мой взгляд, совершенно не дают представления о Чаплыгине, — развивает предыдущую мысль доктор физико-математических наук Ольга Владимировна Голубева, дочь соратника и биографа Сергея Алексеевича. — Его лицо на фотографиях вовсе некрасивое, застывшее, порой грубое, не выражающее мощи интеллекта, которую сразу же ощущал любой его собеседник. Чаплыгин внушал почтение и искреннее, неподдельное уважение.

— Моя соседка по столу санатория ученых в Ессентуках, видный скульптор, восхищалась лицом Сергея Алексеевича, говоря: «Как он скульптурен!», — вспоминает профессор Л. Г. Лойцянский.

Суровый на вид, малоподвижный, но вовсе не дряхлый, строгий в голосе, немногословный, не расположенный к длинным беседам... Таким запомнился Чаплыгин профессору Аркадию Александровичу Космодемьянскому.

— Почти в каждой математической задаче ученый заранее видел решение, — замечает он. — Подобное чутье, по-видимому, наложило отпечаток и на его отношения с людьми. Он моментально улавливал недосказанное, подспудное, чувствовал порой скрытое за семью печатями. Проницательность, прозорливость, интуиция были развиты в нем исключительно.

Взятое от природы и благоприобретенное гармонично сочетались в Чаплыгине. Взять хотя бы его память.

Из воспоминаний профессора Г. А. Озерова:

«Сергей Алексеевич обладал совершенно изумительной памятью. За время нашей совместной работы в ЦАГИ мы долго, в течение многих лет, сидели с ним в одной комнате... Это была комната коллегии. Лично у меня тоже достаточно хорошая память, но тем не менее держать в голове множество номеров телефонов я, например, не в состоянии. Он в этом отношении был совершенно изумителен, просто неповторим. Если он замечал, что я начинаю искать, скажем, номер телефона, он спрашивал: «Какой телефон вам нужен?» Я ему говорил, и он моментально называл номер».

Мнемозина — богиня памяти и мать девяти муз — пометила Чаплыгина особым знаком. И в то же время он однажды пожаловался:

— Моя память мешает мне в научном творчестве.

По-видимому, Сергей Алексеевич имел в виду обременительность живой, собирательной, ежеминутно питающейся бездной информации памяти для мозга, мыслящего математическими образами, формулами. Мозг Сергея Алексеевича выполнял, помимо прочих функций, еще одну, важнейшую — преобразователя всей информации технического толка в чисто математические представления. Отсюда его феноменальная способность создавать иллюзию невнимательного, порой дремотного реагирования на сообщения коллег и внезапного, как выпад рапиры, математического нахождения неточностей и ошибок. Преобразователь сродни современнейшей ЭВМ выполнял свою работу внутри Чаплыгина незаметно для окружающих глаз. Единственно, что могло ему помешать, — переполненность ячеек памяти.

Ни чрезвычайно высокий авторитет Сергея Алексеевича Чаплыгина как ученого и научного руководителя, ни административное кресло, которое он в ЦАГИ занимал, ни, наконец, его суровая внешность не ограждали его от «устного народного творчества». Подобное творчество процветает везде и всюду, в особенности там, где руководитель много старше сотрудников. Страсть молодых коллег к всевозможным сокращениям дала директору ЦАГИ наименование САЧ (от первых букв его имени, отчества и фамилии). Сокращение моментально прижилось.

Надо думать, Чаплыгин о нем не знал или только догадывался.

О Сергее Алексеевиче ходило в институте несколько полуанекдотичных историй. Ну, скажем, такая.

После постройки новых аэродинамических труб специалисты решили продуть в них различные движущиеся предметы, дабы определить их лобовое сопротивление. Испытали модель пассажирского паровоза и выяснили, что вследствие плохой обтекаемости он тратит без малого четверть мощности на преодоление лобового сопротивления. Продули мотоцикл фирмы «Харлей Давидсон» с коляской, чучело лошади в натуральную величину, чучело вороны и... настоящего петуха. С петухом произошла заминка. Чаплыгин требовал, чтобы все расходы по продувке оплачивались с его визой. И вот когда сотрудник принес ему на подпись счет за продувку петуха, Сергей Алексеевич наотрез отказался поставить свою подпись. Далее молва воспроизводила их диалог следующим образом.

— Платить не стану! — категорически пробасил директор.

— Но почему, Сергей Алексеевич?

— Петух не летает!

Диалог мигом облетел ЦАГИ. И действительно, известно ведь, что петух самый никудышный летун в царстве пернатых. Зачем его продувать и тратить на это средства?

Сия смешная история упоминается Голубевым, потом она перекочевала в книгу Гумилевского. Познакомился я с нею и задумался. Что-то в ней выглядело неестественным, надуманным. Петух и впрямь плохо летает, но, простите, паровоз, мотоцикл, лошадь и вовсе нельзя представить воспарившими к небесам. Продувки же делались не ради определения летных качеств, а с иной целью.

Пролить свет на эту историю помог И. Н. Веселовский, доктор физико-математических наук, профессор МВТУ. В своих воспоминаниях он, на мой взгляд, куда ближе к истине по поводу неожиданного решения Чаплыгина, чем все остальные.

— Я бы оплатил счет, — сказал сотруднику Чаплыин, — но что вы потом сделали с петухом? Ведь вы же его съели!

И в самом деле, как после такого еще требовать деньги? Неэтично. «Таким образом, — пишет Веселовский, — corpus delicti (состав преступления — латинский юридический термин) помешал петуху попасть в собрание продутых моделей».

В конце 1928 года ЦАГИ исполнилось десять лет. Отмечался первый юбилей коллектива в начале января следующего года. Поступило свыше сорока приветствий от научных и промышленных организаций. А через пять дней после торжества коллеги поздравляют лично Сергея Алексеевича. Он становится действительным членом Академии наук СССР. Вместе с ним избраны ученые, внесшие практический вклад в социалистическое строительство, такие, как Г. М. Кржижановский и В. Ф. Миткевич — творцы плана ГОЭЛРО.

В записке об ученых трудах профессора Чаплыгина академик А. Н. Крылов писал: «В нашей Академии кафедры технических наук являются новыми. Необходимо вверить одну из важнейших... кафедр, именно относящуюся к прикладной механике в широком смысле этого слова, такому научному деятелю, который, — подобно тому как Эйлер 200 лет тому назад дал неизгладимое направление кафедре математики — дал бы столь же твердое строго научное и вместе с тем практическое направление кафедре техники. С. А. Чаплыгин по своему таланту как математик, по своим работам, создавшим новые важные методы для решения труднейших, но самою жизнью поставленных, задач авиации, проявивший себя как организатор не только высшего учебного и ученого учреждения, но и величайшей в мире исследовательской лаборатории по аэро- и гидродинамике, является именно таким кандидатом, которым наша Академия может гордиться и выбором которого Академия покажет то значение и тот смысл, которые ею придаются кафедрам наук технических».

В апреле составлен первый пятилетний план развития ЦАГИ. Объяснительная записка к плану — чаплыгинская. Предусматривается дальнейшее расширение института, проведение новых фундаментальных исследований по самолетостроению.

Чаплыгина часто можно видеть не только в институте, но и в Академии наук. Он обсуждает серьезные вопросы, будучи членом Московского городского и Московского областного Совета рабочих и крестьянских депутатов. И здесь он, как и всюду, пользуется глубоким уважением. Его слово веско, значительно, мнение авторитетно.

Но годы берут свое. Сорок лет как он после окончания университета занимается наукой. Все труднее становится совмещать многочисленные обязанности, и Сергей Алексеевич Чаплыгин ходатайствует об освобождении его от должности директора ЦАГИ, с тем чтобы целиком переключиться на научную работу. По его предложению общетеоретический отдел делится на отдел испытаний в натуре (ОИН) и общетеоретическую группу (ОТГ или просто ТГ). В группу входят П. А. Вальтер, В. П. Ветчинкин, В. В. Голубев, А. П. Котельников, М. А. Лаврентьев, Н. Н. Лузин, Н. Н. Поляхов. Руководит группой Сергей Алексеевич Чаплыгин.

Реввоенсовет СССР объявляет Чаплыгину благодарность «за понесенные им труды по созданию ЦАГИ и опытного самолетостроения... отмечает его революционные заслуги и с сожалением удовлетворяет его просьбу об освобождении от должности начальника ЦАГИ с оставлением его... для продолжения исследовательской научной работы».