Франсуа Вийон

ГЛАВА XV. Ибо тот, за кем охотятся, был крайне неряшлив…

Мэтр Франсуа оказался на распутье. Он убил человека, но он не убийца. Он украл деньги в Наваррском коллеже, но в данную минуту он не мошенник. Образ мирного писца, сидящего на пороге своего дома вечером в день праздника Тела Господня, еще не стерт образом того, по ком плачет виселица. Они друг от друга на почтительном расстоянии. С обществом людей уважаемых связь еще не прервана.

Каковы бы ни были причины, заставившие его отправиться в Анже, удача, о которой он мечтает, зависит не только от лома и отмычки. Его старый сосед по улице Сен-Жак, парижский прокурор короля Рене, много говорил ему о короле-меценате, каковым был Рене Анжуйский, и Вийон призадумался над судьбой такого поэта, которому не приходится воровать ради куска хлеба. Этот прокурор в Шатле по имени Андри Куро, живущий под вывеской «Золотой лев», раздобыл даже рекомендации, благодаря которым перед Вийоном откроются двери двора, где поклоняются литературе и искусствам. В «Завещании» Вийон будет размышлять на эту тему: человек закона оказал ему поддержку.

Именно в это время Вийон, несмотря ни на что, стал скатываться к профессиональной преступности. Как и многие другие, побоявшиеся оказаться жертвой этих смутных времен, он избирает легкий путь. Семья богача Робена Тюржи, обитавшего в доме под вывеской «Сосновая шишка», где привык бывать Вийон, конечно, без всякого удовольствия узнала сперва о репутации Кристофа Тюржи, игрока и мошенника, а затем о его публичной казни на Свином рынке у ворот Сент-Оноре за то, что он сбывал фальшивые монеты. Благородное семейство писца Ренье де Монтиньи пришло в отчаяние, когда понадобилось объединить усилия всей семьи – людей, состоявших членами Суда и Ратуши, – дабы попытаться – но тщетно! – вырвать из рук палача незадачливого Ренье.

Вийон завещал ему трех охотничьих собак, в насмешку, без сомнения, ибо Монтиньи не имел средств для охоты. Он шесть раз сидел в тюрьмах. Официальное мнение не склонялось в пользу писца, о котором было известно прежде всего, что он один из крапилыциков костей и один из самых ловких во всем королевстве взломщиков сундуков. Епископ Парижа отправился за ним в Шатле, где Ренье сидел отдельно от людей светских, не для того, чтобы его миловать, а для того, чтобы казнить. На этот раз – а было лето 1457 года – королевский прокурор отказался выпустить мошенника. Писец он или нет – все равно: груз его преступлений слишком тяжел, чтобы его могли еще раз оправдать. Украв потир в ризнице Сент-Жан-ан-Грев, он лишний раз подтвердил свою виновность, а епископ уже устал от него.

Семья Ренье обзаводится прошениями о помиловании виновного. Суд, отметив, что еще никогда перечень столь тяжких преступлений не представляли королю, объявляет эти письма недействительными. Приговор суда утвержден.

Ренье Монтиньи отказывают даже в праве, которое имел всякий человек благородного происхождения, а именно – чтобы ему отсекли голову. Но раз он всего-навсего писец, он не благороден! И вот скандал: он повешен как обыкновенный мошенник.

В это же время у многих на устах было имя Франсуа де Монкорбье по прозвищу Вийон; Вийон осознает, как низко он пал, но упрямо стоит на своем. Впоследствии в одной из баллад, которую он напишет на воровском жаргоне, мы увидим в качестве примеров печального конца избранного им пути преступлений тех же самых людей, которые затащили Вийона на этот путь и во многих отношениях превзошли его, – это Ренье де Монтиньи, Колен де Кайо – сын слесаря, так бойко орудовавший в Наваррском коллеже. Колен «Лекайе», «L'Ecailler» [«Ecailler» – буквально: «снимать шелуху» (франц.).] – игра слов тут прозрачна – надеялся, что он выкарабкался, заговорив под пыткой. Но он не смог «снять шелуху», то есть провести правосудие. Дело кончилось тем, что палач отрубил ему голову.

Вийон скитается по стране, и его язык – это язык шайки, которая орудовала во Франции в эти послевоенные годы. Однако жаргон Вийона, этот «веселый жаргон» воров, – словесная игра, где поэт блистателен, и ничего другого тут нет.

Существует три языка Вийона. Язык «Малого завещания», «Большого завещания» и баллад: это словарь магистра литературы и искусств, который читает «Роман о Розе» и который пишет одинаково хорошо как для принцев, так и для судей. Язык баллад – жаргонный, это язык, заимствованный у случайного бродяги, выросшего не в этой «среде», как будет принято потом говорить; и поэт развлекается, смакуя слова с привкусом новизны. Повседневного языка Вийона мы не знаем, это язык Латинского квартала в пору, когда он перестает говорить на латыни. Но арго отсутствует в «Завещании», так же как и в последних стихотворениях.

В течение этих пяти лет, когда, разыскиваемый за кражу, Вийон стал еще более своим в воровской среде, голова у него оставалась холодной. Точно так же как он фиксирует каждую ступень своего падения и всякий раз предупреждает об опасности своих дружков, он контролирует свою лексику и не смешивает жанров. Вор с ворами, он благороден с благородными. Арго не является его языком, это просто новая гамма в арсенале выразительных средств. Таким образом, одна и та же мораль находит свое выражение и в воровском жаргоне баллады-обращения к убийцам-кокийярам, и в литературном языке северной Франции баллады «Добрый урок пропащим ребятам», своеобразного «утешения» из «Большого завещания».

Вийон опытный исследователь в школе аналогий: он играет разными языковыми оттенками, как художник, разрисовывающий собор, играет символами. На хорошем французском пишет он, что Колен спал с лица после своих развлечений в Монпипо и в Рюэле. На жаргоне – как с его друзей из «шайки» сняли шелуху в Рюэле. Рюэль расположен у входа в Париж, это селение, часто посещаемое злоумышленниками, а Монпипо находится рядом с Мен-сюр-Луар, это крепость, которую и не разглядишь издалека. Но отправиться в Монпипо – это нанести крап на кости, а «брыкаться» в Рюэле – это отбиваться «брыкаясь», то есть применить оружие. Ошибка Колена в том, что он не поверил, «растопырил уши», будто игра стоит ставки. Мораль извлекается, таким образом, на двух языках: кого «плохо приняли», тот уж не отыграется, говорит один, и «Принц, остерегись», говорит другой.

Следует ли рассматривать произведения Вийона на жаргоне как моральный итог, который можно по-разному толковать, как думают некоторые комментаторы? Было бы преувеличением считать, что Вийон отводит большое место серьезному в своих жаргонных сочинениях, и полагать, что его баллады на жаргоне принадлежат научной схоластике. Он уступает легкости разговорной речи в жаргонных балладах не больше, чем старается «зашифровать» язык своих «обращений». Людям, привыкшим к жаргону, недоступна расшифровка многозначности смыслов – исторического, теологического, этического – любых схоластических текстов и религиозных образов в поэзии. Привыкшего говорить на жаргоне не назовешь «мэтром», точно так же говорящие на чистейшем языке «мэтров» не знают воровского жаргона. Вийон искушен жизнью – и как человек искусств, и как вор, – и он легко обращается и со словами, и с рассуждениями. Но людей, владеющих обоими языками, мало, и поэт не упускает этого из виду.

Игра идет дальше. Дурные знакомства Вийона – одно, а его фантазия – другое. Возможно, он выучил арго, играя в труппе бродячих актеров, к которой присоединился во время своих скитаний, а возможно, в шайке шалопаев, где встретился с молодыми людьми, гораздо худшими, чем он сам. Жулик, связавшийся с еще большими жуликами, чем он сам, поэт был не больше бандитом, чем профессиональные носители жаргонного языка «кокийяров».

В этом поэте-бродяге, которого обстоятельства бросили в трясину преступлений, многие хотели бы видеть отпетого бандита. Конечно, пути Вийона и матерых преступников в какую-то минуту пересеклись. Однако воровской язык – недостаточная улика. С таким же успехом Вийон пользовался и диалектом жителей Пуату, но ведь никому не пришло в голову называть его пуатевенцем.

Решили, что нашли разящий аргумент, заприметив имя Вийона среди множества преступников, зарегистрированных магистром Жаком Рабастелем, составившим анкету деяний шайки проходимцев. Читаем: «Симон Ле Дубль, у которого рассечена верхняя губа». Всем известно, что Вийон поплатился за участие в «деле» во время праздника Тела Господня рассеченной в кровь губой. Что касается самого имени «Симон Ле Дубль», то его вывели из анаграммы «мэтр Франсуа Вийон», так что «Симон Ле Дубль» превратился в «Мэтр Вийон». Ведь и у самого Вийона Колен де Кайо становится Колен дес Кайо, или Колен д'Эккейе, и даже Колен де Л'Экай или Колен де ла Кокий.

Следует напомнить, что слово «мэтр» часто ставится перед собственно именем, а не перед фамилией или псевдонимом. Разве не говорят «мэтр Франсуа», а не «мэтр Вийон»? И разве не правда, что среди тысячи с небольшим преступников найдется не один, у кого на верхней губе шрам? Ничто, впрочем, не доказывает, что у Вийона остался от удара кинжалом шрам именно такой, как его описывают. В заявлениях самого Вийона, которые дали жизнь второму прошению о помиловании, сам он отрицает, что у него кровоточила губа, хотя и признавался в этом несколькими днями раньше. Пораненная губа не означает, что лицо изуродовано на всю жизнь. Вийон с осторожностью рассказывает о самом себе в своих стихах, в некоторых из них он рисует свой подлинный портрет, совершенно не заботясь о том, чтобы выставить себя красавцем, но нигде он не говорит об этой рассеченной губе. Он себя видит маленьким, черным, серым. Но никогда – со шрамом. «Бедный Вийон», уж наверное, воспользовался бы таким случаем, чтобы вызвать к себе сострадание.

Не подлежит сомнению, что в 1457 – 1461 годах Вийон был обыкновенным бродягой, и больше никем. Его обращение к сильным мира сего, как мы увидим дальше, потерпело неудачу. Его средства существования сомнительны, но они еще не самые позорные. Он – нищий. И это приводит его в тюрьму. Живя всякими уловками, иногда прибегая к мошенничеству, он не гнушается и воровством, участвует в ночных вылазках, однако это не бандит с большой дороги. Он вымогатель, может торговать девичьей честью, но настоящим сводником никогда не был, может участвовать в какой-нибудь авантюре, но он не распутник. Мелкий вор, да, но не разбойник.

Здесь историк должен, впрочем как и везде, остерегаться смешения времен. Речь не идет больше об эпохе, когда Карл VII организовывал свои «кампании королевских указов» и привлекал к себе на службу лучших военных, обращая их против других военных. Именно при Карле VII в 1445 году был выпущен указ, в котором предлагалось «провести» одну за другой пятнадцать – а вскоре и восемнадцать – кампаний, дабы создать королевскую армию, коей не свойственны были бы слабости армии временной, и распустить все наемные группы, готовые всегда поживиться за счет населения, как во время войны, так и в мирное время, освободить от них дороги, где грабят и разоряют, имея лишь два резона: во-первых, надо жить, а во-вторых – чем-то заниматься.

Грабежи, конечно, так вдруг не прекращаются. На больших дорогах Французского королевства всегда околачивались люди без ремесла, кормившиеся лишь надеждой на новые конфликты. После Столетней войны, окончившейся в 1453 году, возмущение дворян пошло на убыль, уже с 1441 года наем в армию редок. Лига «Общественного блага» 1465 года, решение споров между Бургундией и Лотарингией предлагали профессиональным военным лишь ограниченные контракты. Для большинства французских наемников Бедфорда и короля Буржского оставался в конце концов один выбор: стать либо крестьянином, либо нищим.

Франция 1460-х годов – страна, вновь отстраивающаяся. Везде требуется рабочая сила. Спрос на строителей в Париже между 1440-м и 1460 годом удваивается. Среди «старых солдат», в большинстве своем взявшихся за возделывание земли, а она все еще в цене, и ставших оседлыми благодаря указу короля, мало осталось тех, кто рыщет по дорогам – где и Вийон искал счастья, – тех, кто грабил и наводил ужас на предыдущее поколение.

Конечно, бандитизм не исчез вовсе. Несколько организованных банд все еще гуляют по стране. По милости одного чрезвычайно усердного прокурора мы хорошо знаем о «кокийярах», сеявших страх в Бургундии в 1455 – 1456 годах. А есть еще и «акулы» в долине Луары, и «распутники» в Лангедоке. Они внушают ужас, и о них говорят. Возможно, им приписывают больше злодеяний, чем они совершили. Без сомнения, у них нет строгой организованности, которая вовсе не соответствовала бы их духу авантюризма.

Дороги средневековой Франции, которые бороздил Вийон, не имеют ничего общего с разбойничьими. Двадцатью годами раньше крестьянин, идя к своему полю, рисковал жизнью, так же как и гонец, отправляясь из Парижа в Этамп. В 1460 году восстановлены торговые отношения. По Сене и Луаре снуют корабли. Дороги удобны и для повозок, и для вьючных животных. Но до благоденствия далеко, и в Париже пока сокрушаются: преступники все еще совершают небольшие вылазки. Однако они у всех на виду, и никто не жалуется, как прежде, на перехваченные средь бела дня обозы, ограбленные экипажи, торговцев не трясут как грушу на каждом перекрестке. Судов пока не очень много, но они приходят в порт, а набережные порта, как речного, так и морского, заново вымощены.

Бродяге Вийону удается повстречаться с другими шалопаями, но он не из-за бродяжничества занимается грабежом.

Он больше докучает, чем внушает опасения, больше просто бродяга, шатающийся без дела, чем задира, больше школяр-голодранец, чем представитель «кокийяров»; скорее всего, поэту хотелось казаться тем, чем он на самом деле не был. Не есть ли баллады, написанные на жаргоне, школьным упражнением, только в особом смысле: жалкие потуги мелкого воришки, который ставит на «большую шайку»? Как если бы случайный актер играл роль нищего, удалившегося от дел…

Мораль жаргонных баллад подтверждает эту мысль. С чего бы вдруг «акуле» обращаться к себе подобным с такими наставлениями? Кстати сказать, воры никогда не слышали таких вот призывов к осторожности: баллада – не письмо, смешно думать, что какого-либо стихотворения Вийона достаточно было, чтобы всполошить шалопаев, коим угрожает конкретная опасность. Вообразить, что баллады предупреждают об опасности, – в высшей степени надуманно. Преступники, действовавшие в районе Парижа, не нуждались в предупреждении о том, что полдюжины их коллег принародно повешены.

Речь идет о морали, о морали, систематически навязываемой – школяр не переделает себя, – и о галерее преступников, а она не что иное, как «типологизация» вора, под стать трактату о пороках и наказании.

Мошенникам, ворам, голодранцам Вийон кричит: «Берегитесь веревки!» Разбойникам, убийцам и другим любителям пользоваться разного рода оружием он напоминает о том же, но в других выражениях.

Взломщикам, специалистам по сундукам он советует беречь сон буржуа:

Всем он дает мудрый совет: быть всегда начеку. И перво-наперво: не доверяться трактирщикам, которые спаивают бедного горемыку, опустошают его кошелек и отдают его затем в руки полиции.

Тем, кто взламывает печати на больших сундуках, кто открывает замки – изготовителям «фомок», – поэт напоминает, играя на двух смыслах слова «кофр» (coffre) [Французское слово «coffre» означает как «сундук», так и «грудная клетка».], что тяжелые укрепленные двери ведут к закрытым наглухо темницам. Риск в том, что тут много лишних: всякий соучастник – возможный болтун.

Фальшивомонетчикам достаточно назвать пытку, которую обычно к ним применяют. Подделывать королевскую монету – это покушаться на верховную власть суверена: монета – знак публичной власти, и не стоит вносить смуту в общественный порядок, где все экономические взаимоотношения предполагают наличие твердых эталонов. Чаще всего фальшивомонетчики кончают в котле Свиного рынка.

Мораль бесхитростна. Глупый малый, играющий в бандита на большой дороге, прекрасно видит, что опыт одних ничему не учит других. К чему приводить перечень преступлений и наказаний за них! У бандита все равно один конец – повенчаться с веревкой. Можно сколько угодно втолковывать ему все, что вам захочется, – он лишь пожимает плечами.

Несмотря на скудость наших знаний об этих годах Вийона, когда он мечется по всей Франции из-за боязни вернуться домой, вполне возможен один вывод: речь идет скорее об отсутствии удачи, чем о преступлениях. Всюду – провал, для мэтра Франсуа нет выхода. Вийон хочет видеть себя поэтом, мечтает о дворах. Однако туда его не допускают. Он занимается кое-каким ремеслом, но общество его не поощряет. Вийон влачит жалкое существование. Попрошайка у принцев, временный работник, бредущий от деревни к деревне, – вот каковы его занятия и взаимоотношения с обществом, и вряд ли такого человека назовешь бандитом. По своей склонности он забулдыга, а по необходимости – вор; Вийон знает, что такое тюрьма, где обретаются мелкие воришки.

Однако между 1455-м и 1457 годами в сети правосудия попадают главари шаек, жертвы энергичного прокурора, старшины города Дижона Жана Рабастеля. Из своей комнаты в Сен-Бенуа-ле-Бетурне, из ее затишья, Вийон наблюдает, как банда постепенно рассеивается. Все говорят об этом, сперва в Бургундии, затем в Париже. Сама собой Вийону приходит в голову мысль, будоражащая его воображение, сыграть роль кокийяра, чтобы попытаться определить границы честного и бесчестного. Но, пожалуй, Вийон больше думает о том, как бы наесться теплых булочек, – наслаждаться стихами ему не отказано.

Сначала Вийон направляется в Анже, он бежит от кары короля и принимает вид путешествующего любовника – условный тип, так хорошо известный из куртуазной поэзии, в это время он возвращается к последним стихам «Малого завещания», на дворе разгар зимы 1456 – 1457 годов. Набожный дядя поэта питает к нему сдержанную враждебность. Так что – обворовать дядю или кого-либо другого? Город богат возможностями всякого рода.

Для такого школяра, как Франсуа, Анже – это место, где находится университет, основанный веком раньше братом короля Карла V герцогом Людовиком I Анжуйским. Репутация Анжевенского университета во время царствования внука Людовика, короля-герцога Рене, превосходна. Кабаков в городе много, вралей тоже. Пословица говорит, к радости парижских писцов: «Анже – город с невысокими домами и высокими колокольнями, с богатыми шлюхами и бедными школярами». Анжевенцы не согласны, но Вийон не анжевенец. Бедный школяр там окажется на своем месте, хотя сам он хотел бы скорее снова приступить к занятиям.

Поэт мечтает о том, чтобы ему платили за его талант. Двор Рене Анжуйского блестящ, и герцог-король, поэт, художник и музыкант, столь же просвещенный меценат, сколь и великодушный человек. Что ж из того, что герцог Анжуйский, граф Провансальский, король Иерусалимский и Сицилийский, король Рене потерял свое итальянское королевство и никогда не видел своего предполагаемого восточного королевства; он все равно самый великий из французских принцев после герцога Бургундского. В Анже, как в Тарасконе, при его дворе собраны прекрасные умы, занятые проблемой, как приятно убивать время. Сам король Рене – средний поэт, талантливый художник, в общем разбирающийся в искусствах меценат. Если Анри Куро порекомендует Вийона своему хозяину королю Сицилийскому, это не вызовет удивления. А для поэта путешествие в Анже может сослужить добрую службу: он заработает себе на жизнь.

Причины провала нам неизвестны. По всей видимости, меценат ничего не сделал для поэта, приехавшего из Парижа. Он вновь уезжает в поисках удачи, но это настолько же шалопай, насколько поэт, он бродит по дорогам, ведя жизнь трудную, не имея ни ремесла, ни покровителей. Грабитель без призвания к этому делу, он входит в мир профессиональных бандитов, когда банда уже стала рассеиваться. Он будет говорить о бандитах, но чего ожидать от повешенных? Друг прокурор приоткрыл ему двери двора. Он вышел оттуда бедняком, если только он вошел туда.

Маршрут этих его пяти лет нам известен. Вийон покидает Париж в первые дни 1457 года и возвращается обратно в последние недели 1461-го. Между этими двумя датами он появляется то здесь, то там. Он исходил вдоль и поперек долину Луары, эту Францию принцев, откуда продолжительные войны и парижские потрясения удалили на какое-то время некоторую часть аристократии. От герцога Бретонского Вийон попадает к герцогу Бурбонскому, минуя герцога Анжуйского и герцога Орлеанского; Франция 1430 года была поделена на множество герцогств: поэт прошел и через ряд высоких судов, довольно равнодушных к тому, что скажет прево Парижа. Нетрудно понять, чего мог там добиться беглый бродяга. Франция 1460 года – это не Франция 1430-го, но правосудие не меняется, как и нравы принцев. Тот факт, что часть знати еще не совсем восстановленной столицы проживает в долине Луары, оправдывает утрату интереса к Парижу. Мода следует необходимости: нет больше нужды устраиваться в Париже.

Дошел ли Вийон до Бретани? По крайней мере он похваляется своей удачей в Сен-Женеру близ Сен-Жюльен-де-Вувант, поэтому можно предполагать, что названия этих деревень употребляются им не только для рифмы. Может быть, поэт устроил наконец свою жизнь в качестве разносчика? В «Завещании» он скажет «бедный разносчик из Рена» – известно, что множество воров принимают обличье бродячих торговцев, чтобы наметить себе жертвы и подготовить свой «выход», а затем – чтобы сохранить краденое и скрыть перепродажу добычи.

Очень похоже на то, что Вийон дважды посещал двор герцога Орлеанского в Блуа и нашел там гостеприимство, аудиторию и, кажется, даже пансион. Но вот в Бурбоннэ он как будто бы не попал, и при дворе Муленов он не обрел того, чего ему недоставало в Анже и что приоткрылось ему в Блуа: безопасность.

Он прогуливался. Он видел Сансерр и приметил в деревне, соседствующей с Сен-Сатюром, любопытный памятник; это, скорее всего, были романские руины, а фантазия местного люда сделала из них великолепную могилу легендарного гиганта Футеора.

Где окончилось путешествие: на берегах ли Роны или в центре Дофинэ? В последнем прощальном слове «Завещания» Вийон говорит о своей собственной жизни как о блуждании по пыльной дороге. Его судьба была не чем иным, как скитанием выгнанного отовсюду поэта в лохмотьях, оставляющего на всех кустах «отсюда до Руссильона» лоскуты своей незамысловатой одежонки.

По правде говоря, мы ничего не знаем об этом скитании поэта и у нас нет ни одного точного свидетельства о его пребывании то там, то здесь, если только не считать Блуа и тюрьму Мён. Сен-Женеру, Сен-Жюльен-де-Вувант, Рен, Руссильон постоянно у него на языке, но поэт, который извлекает их из своей памяти, может быть обязан им как своему бродяжничеству, так и рассказам своих собратьев. Его поразили имена. Почему? Различные взгляды поэта на вещи всякий раз заставляют его утверждать то одно, то другое, а историк должен к этому приноравливаться.

Итак, из Сен-Сатюра в Берри. Хорошо известно, что из Блуа в Мулен дорога идет вдоль Сансерра. Путешественнику видно, как над Сен-Сатюром карабкается вверх Сансерр, и кажется, что образ «под Сансерром» родился у очевидца. Но особенно четко вырисовывается у поэта злобная непристойность, с которой он обращается к его «дорогой Розе». Он отказывает ей и в сердце, и в чести. Это ей неведомо. Она предпочитает другое. Что именно? Любовь ради денег. И он горько иронизирует: она богаче, чем он. Так что ему не достается ни экю, ни щита: ведь щитом называют монету, а венерин холмик – это экю Венеры. Вийон устал от жестокой чаровницы, пусть гигант Футеор возьмет все на себя.

Мишо – это родовое имя, имя распутника. «Прыжок Мишо» – это половой акт. Футеор – это персонаж фаблио, хорошо известный любителям за его кипучую мужественность. Где же ему еще быть похороненным, как не в Сен-Сатюре, который по звучанию напоминает слово «сатир», между тем как Сансерр рифмуется с Футерр?

«Большое завещание» завершается темой нищеты, где слово поэта особенно полновесно, ибо речь идет о нем самом. Вийон перестает шутить. Вся его одежда – лишь лохмотья, но не потому, что «ветер дружбы» отнял у него весь его гардероб. Завещание ни к чему, ведь поэт живет в убожестве; оплакивая свое несчастье, он заявляет о своем желании умереть. Пришедшая смерть – не следствие болезни. Если прочесть внимательно последнюю балладу, поэт умирает как «влюбленный мученик», но умирает он добровольно.

Когда решил сей мир оставить.

Захотел уйти… Подумал о самоубийстве? Риторическая фигура поэзии влюбленных? Без сомнения, и то и другое. Главное – скорбная гримаса бродяги, умирающего в лохмотьях. И здесь, вероятно, поэт черпает слово из своих воспоминаний.

Никто не обманут, и Вийон хорошо это понимает. Его последнее волеизъявление, составленное по форме настоящего завещания, звучит торжественно; Вийон здесь использует общепринятые формулировки нотариальной конторы, с установлением подлинности личности завещателя и исполнителей, с обращением к Богу и с наказом выпить глоток вина «из черного винограда». Человек всегда на грани отчаяния. Поэт смеется, но ему не до улыбки. Нищета не придумана. Однако мы не услышим в этом литературном упражнении отзвука отчаяния. Вийон как будто не принимает себя всерьез. Он кричит «всем людям спасибо» и делает им нос.

Добрался ли поэт до Дофинэ? Праздный вопрос, даже смешной. Следует принимать всерьез из всего сказанного по этому поводу Вийоном лишь то, что вырвалось непреднамеренно. Не всегда следует принимать на веру его философию, тем более когда он подписывается акростихом своего имени. Вот какую истину он нам поверяет:

Бессмысленно без конца вопрошать себя о галантерейной торговле, о Ренне, о Сен-Женеру, о Вуванте. Все это связано с одним: поэт ищет слово, образ. Ему и в голову не приходит подтверждать свой маршрут. То, что он знает какое-то имя, ничего не значит. «Пойти в Рюэль» означает вооруженное нападение, а не прогулку в деревню. «Монпипо» – это от глагола «piper» (пипэ) – «обманывать, подделывать», и можно лишь предположить, что Вийон знает крепость с таким названием. Галантерейщик из Ренна (Рэн) – «бедный малый», и название города рифмуется со словом «regne» (рэнь) – королевство, государство.

Лишь бы успеть свести со всеми счеты, а там можно и умереть. Люди более значительные, чем он, не ускользают от смерти. Галантерейщик там не для того, чтобы установить чью-то профессию, а Ренн упоминается не для того, чтобы определить чье-то местонахождение. «Маленькому галантерейщику – маленькая корзина», – с покорностью говорит герой современного Вийону романа, озаглавленного «Маленький Жан из Сентре» – Антуана де ла Саля. И опять же маленький галантерейщик дважды выводит на сцену герцога Карла Орлеанского, чтобы дать жизнь персонажу из простонародья.

«Корзина» как таковая Вийону не нужна, но он сохраняет образ, имеющий хождение в литературном языке его времени. Однако в отличие от Карла Орлеанского или Антуана де ла Саль Франсуа Вийон толкует по-своему понятие «галантерейчик». Герцог и сеньор могут рассудить так: галантерейщик – это хорошо для людей маленьких! А бедный школяр в Париже не может презирать зажиточного буржуа, коим является галантерейщик. В то время, когда Вийон составляет свое «Завещание», долгое путешествие его завершилось. Он возвращается в Париж. Он может называть себя кем угодно, хоть бретонцем. Но галантерейщик в Париже – это человек благородный, твердо стоящий на ногах торговец, продающий и оптом, и в розницу внешние знаки буржуазной зажиточности: шелковые ленты, золотые нитки, перламутровые пуговицы, пояса с заклепками, серебряные застежки, ножи с кольцами на рукоятках, гребни из слоновой кости, алебастровые дощечки… Галантерейщик в Париже не жалуется на свою долю…

На своем пути поэт встретил других продавцов галантерейных товаров; среди них и крестьяне, и «тюконосы», таскающие на спине в «тюках» предметы их торговли. Эти галантерейщики продают чепчики и вязаные носки, костяные гребни и карманные ножи. Об этих «тщедушных лоточниках», у которых никогда не будет крыши над головой, об этих горемыках думает Вийон, когда просит, чтобы его пожалели. И тогда, вместо того чтобы использовать слово «галантерейщик», он изобретает «галантерейчик» и называет себя «бедным галантерейчиком из Ренна».

Удачно продать товары с Запада – проблема. Сен-Женеру находится в Пуату (сегодня в Дё-Севр), а Сен-Жюльен-де-Вувант – на границе Бретани и Анжу (сегодня в Ла Луар-Атлантик). «Возле» – это около сотни километров: несколько дней пути для «бедного галантерейчика». Вийон или ошибается, или насмешничает.

На самом деле речь идет о том, чтобы завещать кабатчику Робену Тюржи, в качестве платы за выпитое, право стать старшиной и добрый совет: пусть приходит, если найдет жилище поэта. Но если он его найдет, то станет сильнее, чем любой колдун…

Две дамы из Сен-Женеру или из Сен-Жюльен-де-Вувант не имеют особых причин для упоминания, но поэту надо ввести четверостишие на пуатвенском диалекте, который иногда слышат на берегах Сены, как слышат там диалект лимузенский, над которым будет потешаться Рабле. Совершенно очевидно, что во время своих скитаний Вийон немного научился пуатвенскому языку. Но где происходит событие – там или еще где-нибудь, – ему все равно. И вот снова появляются зарифмованные имена собственные.

Он хочет сказать, что, где бы его ни искали, его не найдут. Он не скажет и где проживают все его подружки. «Клянусь своей душой!» Но он не до такой степени безумен. То, что он хочет утаить адреса «своих любовниц», – это одно, а то, что он сам прячется от всех, – это уже другое, но самый загадочный тайник – в Париже. Главное в том, что Вийон немного поразвлекался, «поговорив на пуатвенском наречии», другими словами – скрываясь от своего кредитора. Две дамы, появившиеся в стихах, – это для полноты образа, посему они «красивы и милы». Приземленности слов «горшки плохого неоплаченного вина» поэт противопоставляет возвышенность риторического цветка, настолько же условного, насколько несвойственного двум деревенским жительницам. Но не будем забывать: поэт – шутник.

От любви куртуазной к любви деревенской – во всем этом есть лишь один смысл. Чтобы Тюржи «стал виден» со своим долгом кабатчику… Первые читатели «Завещания», друзья Вийона, одновременно являющиеся завсегдатаями «Сосновой шишки», поняли бы, о чем речь.

Мы были бы не правы, толкуя все буквально. Но рискнем и попробуем понять два намека – каждый состоящий из нескольких стихов. Первый – это когда поэт отказывается посвящать нас в свою жизнь. Его душа в другом месте, она с «великими мастерами», с которых Бог должен бы много запросить, поскольку у них на столах добрые пироги, яйца всмятку и огромные рыбы.

И вот возникает образ подручного. Он носит кирпичи и черепицу на верх лесов. А когда мастера-каменщика обуревает жажда, то он идет за свежим вином и подает наверх бурдюк или кувшин.

Вийон и сам зарабатывает себе на жизнь, подымаясь со ступеньки на ступеньку и неся то вино, то балки, то черепицу. В начале одной поэмы, современной «Завещанию», он говорит, что, когда он лицом к лицу встречается с Фортуной, она отворачивается от него, она как худший из худших рабочих карьера.

Если только худший и лучший не становятся равными на лестнице, по которой поднимается человечество, а самообвинение не принадлежит писцу, сидящему за своим столом, в то время как лучшие убиваются на работе в гипсовой яме… было бы большой смелостью утверждать это с настойчивостью. Однако два образа свидетельствуют о том, что «бедный Вийон» – действительно «бедный» в жизни, а не в поэтическом вымысле. Тут каменщик, там – чернорабочий, тут роют, там носят груз на спине – вот действительность, с которой столкнулся поэт за пять лет своего бродяжничества. Примерно известно, что можно заработать таким трудом: в два-четыре раза меньше, чем квалифицированный рабочий, и во столько же больше ломоты во всем теле.