Франсуа Вийон

ГЛАВА XIX. Здесь покоится завещание…

К концу осени 1461 года Вийон вновь в Париже. Но это все равно нищенство, хотя поэт признает, что он пользуется уже небольшой известностью. Что бы там ни говорили о его «Малом завещании» в Париже школяров, его стихи еще не приносят ему дохода.

В одном из домов монастыря Святого Бенедикта магистр Гийом де Вийон оказывает Франсуа Вийону гостеприимство. Автор «Большого завещания» в споре между капитулом Сен-Бенуа-ле-Бетурне с капитулом Нотр-Дам явно примет сторону первого. А в это время все еще ищут жуликов, ограбивших Наваррский коллеж, и Вийону надлежит вести себя скромно: Табари говорил о нем, и имя мэтра Франсуа засело в памяти тюремщиков Шатле. Самое лучшее для него – вести спокойный образ жизни.

За пять лет колесо повернулось. Старому школяру есть что почерпнуть из хроники последних событий. Едва став королем, Людовик XI убрал много лиц, бывших советниками при его отце. Люди, недавно стоявшие у власти, теперь в немилости, а некоторые из них даже оказались в тюрьме. Недаром видели комету в небе: все объяснимо. Среди жертв – хранитель королевской печати Гийом Жувенель дез Юрсен, так же как и первый президент Ив де Сено и как генеральный прокурор Жан Дове. Старые фавориты Антуан де Шабан и Пьер де Брезе арестованы; арестованы советники Гийом Кузино и Этьен Шевалье. В немилость впал даже всем известный Андре де Лаваль, сир де Лоэак и маршал Франции. Однако многие королевские чиновники избежали этой участи, этой, хоть и ограниченной, чистки. Очень скоро опять оказались на их прежних местах эфемерные жертвы долгожданного восшествия на престол Людовика XI. Из семидесяти восьми членов Парламента – четверо опальных, и это одна видимость, ведь всем известно, что генеральный прокурор Дове снова становится председателем Счетной палаты, а один из уволенных адвокатов короля – глубокий старик. Но пока все говорят об арестах.

Говорят о том, какой удар нанесен могущественному человеку в столице, а именно Роберу д'Эстутвилю. Его заменили в самый день приезда короля в Париж, 30 августа 1461 года, Жаком де Вилье де л'Иль-Адам, а в 1465 году посадили в тюрьму Шатле. А пока что, когда Вийон возвращается наконец в Париж, тот, чью радость по поводу счастливого брака он разделял и кто, без сомнения, оказал ему кое-какие услуги, в то время как королевское правосудие искало с ним ссоры, находится в тесных стенах тюрьмы, сначала Бастилии, а затем Лувра.

Все это не означает, что Париж переменился, хотя на Сене коммерческая активность возросла, а в городе слышат в течение всего дня удары молотков каменотесов и плотников. Квартирная плата поднимается, лавки ломятся от товаров, молодежь бегает на занятия. Парижане могут наблюдать, как строятся нефы соборов Сен-Северен и Сен-Медар. Творение музыкального мастера Жана Бурдона, новый орган, звучит в Соборе Парижской Богоматери. Известно также, что в Монтиньи новенькая тюрьма заменила грандиозное здание в Монфоконе. Парижский динамизм переориентирован на новый век, век испытаний, и он набирает силу. Но Париж Людовика XI прочно стоит благодаря Парижу Карла VII.

Для человека, который скромно возвращается к своим прежним занятиям, очевидно следующее: чтобы выжить, ему надо раскрыть тайну другого мира. Власть имущие не те, что были. Умы повернулись к новым делам. В университете заканчивается реформа, и, несмотря на забастовку 1460 года, вызванную арестом церковного сторожа, это уже университет, на котором через несколько лет будет лежать печать платоновского гуманизма.

Вийон давно не школяр и больше не писец. Магистр Франсуа де Монкорбье потерял свою должность по приказу епископа Тибо д'Оссиньи из-за неизвестных мотивов – возможно, из-за участия в труппе бродячих актеров. Работа писцом была материальной поддержкой. Отстранение от должности – это оскорбление, если не угроза, поэт в ярости, его гнев изливается на епископа Орлеанского.

Бывший клирик, школяр без оплачиваемой степени, Вийон вынужден прибегнуть к крайним мерам. Не тогда ли решился он попользоваться прелестями толстухи Марго? Как бы то ни было, он болен – лучше тюрьма, чем плохое здоровье, – и не способен работать: в некоторые минуты он подумывает, не обманывая себя, о том, что, вероятно, конец его близок.

У него в друзьях один славный малый, Фремен Ле Мэн, сын книгопродавца – присяжного и нотариуса Совета при епископе. Фремен – общественный писарь. Вийон использует свое перо, дабы сделать вид, не питая никаких иллюзий, что Фремен – его секретарь.

Не диктовал ли он свои 2023 стиха «Большого завещания», уже лежа в постели? Это вполне допустимо. Если прислушаться к тому, что говорит ученая братия, то вряд ли можно поверить в помутнение рассудка, послушного перу писца. «Большое завещание» – произведение человека, который прекрасно владел ресурсами своего ума, который сохранил копию «Малого завещания» 1456 года и который подвел итог своим счетам с обществом, с властями, с друзьями.

Его болезнь – это уединение, конец его любовных приключений. О чем он и говорит, не красуясь:

Впрочем, в своем окончательном виде «Большое завещание», возможно, состоит из стихов, сложенных зимой 1461/62 годов затворником из Сен-Бенуа-ле-Бетурне. Мы не знаем позднейших переделок; некоторые комментаторы склонны полагать, что следует отнести к 1463-му и последующим годам всю первую часть произведения – приблизительно 728 стихов.

Как бы то ни было, Вийон постоянен в своих вымыслах и доверяет писцу Фремену трижды переписать «Большое завещание», что и подтверждается в описаниях нищенского существования старого изгнанника. Смерть Вийона – смерть литературная, если даже человек Вийон и побит изрядно жизнью. Фремен дремлет, и тут уже ничего не поделаешь. И вот кончается исповедь, и начинается завещание в собственном смысле слова. Поэт говорит теперь о своей мести прямо. Пусть поймет, кто сможет. Время памфлетов – против епископа Орлеанского прежде всего – прошло: отныне Вийон будет завещать свои дары.

Не стоит говорить, что писец, который спит, не может переписывать приказы и что ирония пронизывает строфу: «Большое завещание» – это указ, как те, что читают во время проповеди по воскресеньям во всех приходах Франции. Слабеющее сердце также включено в мизансцену: это завещание in articule mortis [217]. Поэт идет до конца вымысла.

Строфы, сложенные в конце 1461 года, – часто переделка «Малого завещания» 1456 года. Вийон острит по поводу и тех и этих, подхватывает свои находки. Он яростен, но прежде всего он развлекается. Болен ли, нет ли, Вийон организует свой литературный выход. И небеспричинно включает он в новое произведение антологию своей продукции за истекшие годы. Приуроченные к определенному случаю стихи входят в это новое «Завещание» вместе со стихами, где автор развивает новые темы – темы подлинного завещания.

Когда Вийон вызывает к жизни или пересматривает свои прошлые завещания – в этом тоже вымысел, как и в сведении счетов. Поэт – человек с жизненным опытом, он знает элементарную юридическую осторожность, состоящую в том, чтобы сделать манеру изложения исключительно ясной, дабы избежать будущих судебных процессов, основой коих стала бы противоречивость толкований текстов. Хотя вдохновение никогда не покидает поэта, он не может пожертвовать тремястами двадцатью стихами «Малого завещания», он использует их в своей новой антологии. Вийон как бы подхватывает мотивы «Малого завещания» и выставляет его напоказ.

Во время отсутствия Вийона парижская молва сделала «Малое завещание» своего рода завещанием поэту. Возможно, все торопились увидеть Вийона ушедшим в мир иной. Но он высоко поднимает древко «Малого завещания», так что даже наименее внимательный читатель понимает, что к чему.

Как всегда, вымысел у Вийона имеет двойной смысл. Даже если его философия не выходит за узкие границы, произведение 1456 года представляется, как ни посмотри, завещанием. «Оставляю именем Бога…» Однако Вийон не собирался умирать, и те, кто не так расценил его завещание, глубоко заблуждались. Иначе говоря, завещание 1456 года было игрой, а кто принял его всерьез, сам повинен в ошибке. Завещание 1461 года – чистосердечно.

Тут тоже Вийон подмигивает. Он не думает дарить уже подаренное: всем известно, что эти дары были чистейшей фантазией. Но он вновь возвращается к своим старым шуткам, только делает их более тонкими. И приступает к обсуждению главного: бастард де ла Барр. Этого сержанта Шатле на самом деле зовут Перренэ Маршан, а парижане знают его больше то как сутенера в борделях, то как служащего королевской юстиции. В «Малом завещании» ему отказывают мешок с сеном, дабы он мог заниматься любовью.

«Большое завещание» вернется к этой теме, чтобы подтвердить сказанное. Вийон отдает в залог «всю свою землю» для выполнения завещаний былых времен. Маршан получает дополнение к своим благам: старые циновки. Смысл даров остается прежним: держать крепко, то есть окружать, обнимать, душить [219]. Циновка – для любви наспех…

«Завещание», своего рода школьное упражнение, призывает публику подумать, а публика уже привыкла к словесным двусмысленностям. Когда Вийон говорит, что он оставил любовные игры, он в том же самом стихе сетует на невезение и обвиняет своего неверного друга:

Другой занимает его место, потому что его желудок не пуст. Это один смысл. Но каждый парижанин знает, что chantier – это подпорка для винной бочки, уже початой. И значит, тот, кто занял место Вийона, полон до краев вином. Тот, кто занимает место голодного, ко всему еще и пьяница.

Есть и такой смысл: некоторые толкователи считают, что стих несет в себе эротическое начало. Chantiers – это деревянные палки, которыми затыкают бочки… Не один только желудок здесь имеется в виду.

Если расколоть слова, чему с охотой предаются толкователи текстов Вийона, то получается вот что: RAMpli sur les CHANTiers – это Маршан (MAR-CHANT). Если верить некоторым поэтам XX века, и прежде всего Тристану Тцара, известному своими изысканиями в игре слов, то любителям каламбуров откроется такой смысл: Вийон уступает свое место Итье Маршану.

Эта же манипуляция предложит на выбор новые толкования стихов Вийона или появление новых стихов у поэта Вийона. И Вийон, как мы видели, окажется кокийяром, известным под именем висельника Симона Ле Дубля.

Но надо остерегаться преувеличений в разного рода толкованиях: публика XV века чаще состояла из слушателей, нежели из чтецов, а слушатель, что понятно, не может вернуться к первым строкам, как читатель.

Помимо шуток и сведения счетов, это также время трезвых оценок. «Большое завещание» – это экзамен на здравомыслие; Вийон пока еще не при смерти, но он все равно знает, что конец близок. Даже если имеется в виду только смерть литературная, то и тут сожаления, выражаемые им, полны искренности. Подводя итоги, он таким образом хочет как-то оправдать себя.

Родись он богатым, он был бы честен. Вспоминается история пирата Диомеда. И коли бы Вийон занимался науками, а не безумствовал, он владел бы домом и спал бы на мягкой постели. Он расплачивался за все мудрыми изречениями Екклезиаста, забывая последнее из них.

Он думает теперь о своих друзьях, о своих врагах, о своей жизни, о своей судьбе. Все идет чередой друг за другом в «Пляске смерти», где за всем следует Смерть, как на росписи кладбища Невинноубиенных младенцев.

Что это, автобиография? И не являлся ли сей рассказ только ярким образом на авансцене глубокого размышления о жизни и смерти? Но возможно, мы имеем дело с пародией на суд, на судейских чиновников и жалобщиков… Сводит ли тут Вийон счеты или то новый фарс, насмешка над судейским сословием? Что это – парад друзей и недругов или попытка воздвигнуть пламенеющий собор?

Такие интерпретации «Завещания» предлагают или предлагали его толкователи. Было бы ошибкой искать среди них одну, исключающую все другие. Не вернее ли полагать, что поэт просто размышлял и вскармливал свои размышления обращением к реальной жизни? Не питает ли размышления над жизнью его собственный жизненный опыт, собственные его переживания?

Наследники из «Завещания», конечно, не просто парад разных лиц, и большинство из них не могли бы быть символами общества, закрытого для «бедного Вийона». Все вместе они, несомненно, тесно связаны с правосудием, но нам хорошо известно, что в средневековом обществе все решало последнее слово судьи. Тот факт, что епископ Орлеанский пять лет был в суде ради своей выгоды, достаточен ли для того, чтобы объяснить личную неприязнь Вийона? И было бы нелепо предположить, что всех наследников «Завещания» объединяет только тот факт, что их имена встречаются в реестрах парижских юрисдикции, будь то судья, адвокат или жалобщик…

Если поэт ни с кем не был в личных отношениях, то почему он в «Большом завещании» накинулся на тех же людей, которых пять лет до этого избрал жертвами и в «Малом завещании»? Легко заметить, что от него особенно достается знатным лицам, с которыми он никак не сталкивался и они не адресовали ему ни одного слова. Но разве скупой финансист не сыграл своей роли в жизни просящего у него? И разве учитель не занимал определенного места в злоключениях школяра-неудачника?

В часы раздумий все, что пережито, питает воображение. Жизненный опыт поставляет примеры из плоти и крови, раз уж затеяна такая игра – игра в завещание. Лица, увиденные в «Малом завещании», вновь появляются здесь, а причина этому та, что у Вийона уже сложились свои отношения с обществом: тем, в глубь которого он погрузился и которое познал.

Все это не означает, что Вийон озабочен созданием своего жизнеописания. Он поэт, а не мемуарист. Из пережитого, коим он насыщает свое воображение, он без малейшего стеснения выхватывает то, что ущемляет образ, который художник собирается рисовать. Он страдал и говорит об этом с избытком, но ничто не высвечивает для читателя «Большого завещания» те ошибки, что привели его к несчастью. Он стенает от своего заключения, от перенесенных пыток, от близости смерти. Он забывает священника Сермуаза, убитого, возможно, по недоразумению, но тем не менее уже мертвого. Вы не найдете ни слова, ни даже намека на дело, которое превратило в несколько минут беглеца-школяра в убийцу и бродягу. С таким же небрежением относится Вийон к ограблению Наваррского коллежа, если только не считать нескольких слов с двойным смыслом о Табари, который бросил тень на людей, до сих пор слывших невинными шутниками. Послушать автора «Большого завещания» – так выходит, что он ни за что оказался в мёнской тюрьме. Вийон забывает и третий ложный шаг. Он упал; только обо что он споткнулся?

Вийон все время готов корить себя за то, что играл во многие игры, от души наслаждался, но он не хочет остаться в глазах потомков вором и убийцей. Все сделала Судьба. «Большое завещание» – не автобиография, это представление бедного Вийона о самом себе. Бродяга охотно становится любителем поучать, а укоры сводятся к морализации. Хорошо еще, что автор не заблуждается на свой собственный счет:

Не совсем неразумный и не слишком мудрец.

Он не из тех поэтов, которые небрежно относятся к своим сочинениям и не сохраняют их копии. Вийон дорожит своими произведениями. Возможно, он носил с собой, бродя по дорогам, собрание поэм, которые могли бы стать вступлением к «Завещанию». Лучшего Сезама для двора Рене Анжуйского или Карла Орлеанского, чем багаж из рондо и баллад, не найти. Сохранив его во время странствия или отыскав по возвращении из него, Вийон всегда имел под рукой эти стихи и использовал их в «Завещании». И совершенно естественно ему пришла мысль вставить старые вещи в новую поэму. Не лучшее ли это из того, что можно завещать?

«Завещание» перестает быть завещательным вымыслом. Это сам Вийон в двух тысячах стихов, со своими надеждами, своими падениями и несчастьями. Раздавая свои дары, он делает сотни умозаключений из истории, рассказанной стихами, которые отмечают вехи его жизни.

Что он хочет подвести итог своей жизни, не вызывает сомнения, даже если он плутует, скрывая то, что ему не нравится, и даже если он бежит от своей собственной ответственности за конечное банкротство.

На этот раз речь идет о завещании, а не просто о серии даров. То, что невозможно синтезировать, он отбрасывает: несколько юношеских сочинений, несколько стихов по случаю, как, например, поэма, посвященная Марии Орлеанской, или прошение, обращенное к герцогу Бурбонскому, или несколько поэтических вещиц, как баллада пословиц.

Точно так же Вийон не вводит в «Большое завещание» пародию на излишний педантизм, которую он написал, будучи молодым, и где он иронизировал над недомыслием людей, все знающих.

Не считая нескольких вещей, поэт берет все, что он сохранил из своих работ, и, не желая составлять свою антологию таким образом, чтобы выявить разносторонность таланта, он объединяет их в нечто целостное, что можно назвать судьбой Франсуа Вийона. Поскольку у нас есть «Малое завещание» 1456 года, мы знаем, что он делал из материала, предложенного воображению вымыслом последней воли завещателя, которому нечего завещать. Сказал бы нам что-нибудь первоначальный текст других поэм, подхваченных «Большим завещанием» и включенных наспех, на разных этапах, в ткань последнего замысла? Мы знаем их такими, какими они включены в последнее произведение, и мы не можем сказать, перерабатывал ли их Вийон, как он переработал тему завещаний.

И, читая окончательный вариант «Большого завещания», мы найдем баллады, изданные в 1533 году Клеманом Маро, которые будут по большей части известны потомкам по их рефрену. Отдавший свое перо на волю вдохновения или любовного разочарования, поэт в этих балладах более раскован, чем в риторических упражнениях, коими являются восьмистишия завещаний с двойным или тройным смыслом. Даже если он берет традиционные темы лирической литературы и несколько общих мест народной морали, даже если он вливает свой собственный задор в поэтические формы, уже использованные Аленом Шартье, Эсташем Дешаном или Шарлем Орлеанским и даже Рютбёфом, Франсуа Вийон представляет в них весь блеск своего гения. Вспомните только…

«Баллада о дамах былых времен» появляется первой после тревожного описания смерти.

За этим тотчас следует «Баллада о сеньорах былых времен».

Затем идет «Баллада на старофранцузском».

На фоне размышлений о времени и жизни появляются «Жалобы Прекрасной Оружейницы» – вещь исключительная, не заимствующая свою форму ни у какого определенного типа стихов и не дающая возможности скандировать рефрен.

А вот «Баллада-завет Прекрасной Оружейницы гулящим девкам» – шедевр сдерживаемой эмоции, где прошлое продолжает освещать печальное настоящее, показывая преемственность поколений.

И подводит всему итог «Двойная баллада о любви».

Кончается остроумное завещание, и далее следуют «дары». Своей матери Вийон оставляет «Балладу-молитву Богоматери», на самом деле являющуюся молитвой самого Вийона.

Другой подарок, столь же сложный в своем назначении, как и в своем происхождении, – это «Баллада подружке Вийона».

Ненавистному сопернику Вийон посвящает поэму, которую Маро назовет рондо:

В память о Жане Котаре написана великолепная «Баллада за упокой души мэтра Жана Котара», где восхваляется дружба пьянчуг.

«Баллада о Робере д'Эстутвиле» – это песнь любви и верности.

Вийон подводит итоги. Прежде всего следует обратить внимание на пышущую яростью «Балладу о том, как варить языки клеветников».

Следом идет ироничная «Баллада-спор с Франком Гонтье», где легкими мазками изложена философия наслаждения.

Следующее завещание – лишь предлог, чтоб написать о парижанках в «Балладе о парижанках».

Наконец, автора увлекает тема «бедняги Вийона». Он поет о печальном конце своей любовной эпопеи в «Балладе о Толстухе Марго».

Засим следует поэма неопределенной формы, которую Маро назвал «Урок Вийона».

И этот «урок» заставит появиться на свет «Балладу добрых советов ведущим дурную жизнь» – наставления, где четко сформулированы все пожелания баллад, написанных на жаргоне.

Конец истории известен. Вийон смягчает его «Пастушкой», написанной в классическом стиле любовной шутки, перегруженной аллегориями куртуазной любви – Карл Орлеанский не отрекся бы от такой, – которая приобретает другой оттенок, ибо поэт вышел из мёнской тюрьмы и ему не до любовных связей.

Включение в сборник этих стихов, иногда стародавних, – это возможность оставить лишний раз завещательный вымысел. Нотариус удаляется, простому человеку возвращаются его права: право на любовь и дружбу, право на ярость и месть. В этом подведении итога судьбы вновь обретают жизнь стихи молодости и в то же время снова занимают свое место утерянная любовь и дружеские кабацкие связи. Имя любимой женщины произносится в акростихе для того, кто умеет читать по вертикали: тут есть стихи, каждый из которых подразумевает расшифровку игры во всех направлениях и во всех смыслах. Таким образом Франсуа перепутывает свое имя с именем Марты в стихах «Баллада подружке Вийона»; точно таким же образом он подписывает «Балладу о Толстухе Марго».

В этой цепочке баллад на каждой остановке – слова дружбы. Такое слово посвящено доброму малому, завсегдатаю таверны Жану Котару, написано оно, вероятно, на другой день после попойки. То же самое и с прево Робером д'Эстутвилем, который был снисходителен к бродяге Вийону, подхваченному волной немилостей.

Точно так же, как он играет временами, Вийон играет новым и старым. Ключ к этой игре – в самом «Большом завещании», в восьмистишии, где проглядывает тоска человека, уже измотанного жизнью, которого отталкивают и грубо обрывают.

Когда он говорит, ему велят молчать.

В 1461 году Вийон возвращается в Париж. Находит ли он там прежнюю благожелательность? В «Большом завещании» он видит возможность превзойти то, что создал в годы молодости. Он подхватывает тему комических завещаний, которые дисгармонируют с размышлениями о жизни, с представлениями о жизни. «Бедняга Вийон» показывает, что сейчас он глубже и серьезнее рассуждает на ту же тему, чем полный сил наивный сочинитель, когда он в 1456 году писал «Малое завещание».

Однако вымысел завещания не затушевывается вовсе. Разочарование в любви и обманутая дружба находят свое выражение в тех дарах, которые сводят на нет великодушие «Малого завещания». Вийон, выступая в роли старика, предопределяет поведение своих близких, корректируя его своим завещанием.

Это происходит и с богатым писцом Пьером из Сент-Амана, которому завещаны «Белая лошадь» с «Мулом». В «Большом завещании» все более определенно выражено, чем в «Малом», – ярость поэта растет. Вийон пересматривает свои дары, говоря более определенно о Жаннетте Кошро, жене могущественного чиновника. Это она сделала из поэта «каймана», бродягу. Не говоря уж о том, что она ввергла его в отчаянье. О чем тут речь: о деньгах, о любви?

Вийон изощряется в своей игре. Он использует замену. Когда-то он завещал Итье Маршану «стальной кинжал» – шпагу, конечно, но также на жаргоне, выдуманном добрым парижским людом, мужской член, даже фекалии. Короче, непристойный дар для слишком счастливого соперника… Теперь поэт возвращается к завещанному. «Кинжал» предназначается адвокату Шаррьо, несчастному герою недавнего происшествия – неожиданной смерти его сына, – но также товарищу по лицею, ставшему модным адвокатом. Возможно, Шаррьо отказался помочь старому товарищу, впавшему в нищету. А возможно, стал вероломным соперником влюбленного Вийона, более удачливым, чем его друг. Что касается Маршана, он удовольствуется «De profundis» [«Из глубины» (лат.) – начало католического псалма.] в память о его любовнице.

«De profundis» – это только для отвода глаз. Вийон оставляет новому любовнику своей старой подруги Катрин де Воссель – если только действительно речь о ней – рондо «О смерть, как на душе темно!», сочиненное им, Вийоном, ради прекрасных глаз своей подруги. Катрин живехонька, а та, кого любил Вийон, мертва. Но можно предполагать, что с его смертью – или отъездом (отходом: не будем забывать двойственный смысл этого слова) – тот, кто займет место Вийона, не будет обладать талантом, необходимым, чтобы отдать ему должное. Грозное завещание Вийона Итье Маршану – это лишить его любовного вдохновения. Пощечина, наотмашь, бьет глупого Маршана и задевает Катрин, которая его предпочла другому.

Но Вийон щадит все-таки даму, когда оскорбляет ее нового любовника. Лишив его «кинжала», который мог бы ему быть полезен, Вийон умалчивает о «чехле». Нетрудно догадаться, что такое чехол…

Шаррьо не отделывается так просто. К «кинжалу», отданному на службу тому, кто в нем нуждается, поэт добавляет реал, золотую монету. Ее подняли с пола храма или украли на большой дороге. У читателя не остается никакого сомнения насчет дополнительных «даров»: «чтобы его кошелек раздуло». Так что Катрин или кто-нибудь еще может перейти из рук Итье Маршана в руки Гийома Шаррьо.

По мере того как шутка начинает перерастать в откровенную атаку, Вийон делает ее все более язвительной, он отказывается от простой игры слов наподобие той, что велась им в «Малом завещании», когда он обыгрывал название лавок и возникавшие в связи с этим образы. Теперь он заменяет имена партнеров в этих гротесковых дарах именами животных, что изображены на вывесках таверн. «Мул» становится «Клячей». Но «Белый конь» преобразуется в «Красного осла», супруга меняет таким образом «ленивого» мужа на распутного любовника.

Не является ли это плутовство пересмотром подношений? Нисколько. Знатоки легко разгадают, что поэт ведет речь о муже-рогоносце и распутной жене.

Постепенно продвигаясь вперед, поэт, который становится все более красноречивым, поистине дает образцы емкости слова. Тем хуже для читателя, если он этого не замечает. Так, наполняется значимостью завещание сутенеру сержанту Перренэ Маршану. В «Малом завещании» употребляется просто-напросто имя человека, данное ему при рождении. Рифма бедная, поэт не мудрствует.

«Большое завещание» утяжеляет оскорбление и усложняет чтение. Вийон говорит: у Перрена все фальшиво.

Среди тех, кому завещают, есть новые лица, но есть и друзья, которым Вийон не завещает ничего, и это часто гораздо хуже. У семьи Пердье печальное преимущество: они относятся и к тем, и к другим. В точной бухгалтерии долгов и претензий поэта в 1456 году у них еще нет открытого счета. Сыновья менялы с Большого моста, ставшего одним из именитых парижских финансистов, конечно, современники мэтра Франсуа, но совершенно ясно, что пути их не перекрещиваются. Ни Жан, который добьется благородного сана, ни Франсуа, который так и останется торговцем, и не пытались получить образование. И однако в 1461 году в «Большом завещании» промелькнули две посвященные им строфы, которые главным образом послужили для того, чтобы ввести небывалой силы балладу.

Пердье – люди богатые. Франсуа чем только не торгует, начиная от рыбы парижанам до соли для королевских амбаров. Было бы преувеличением говорить об огромном состоянии Пердье, но они, без сомнения, занимают видное положение в деловом мире. Шлепок, который они поначалу получают от поэта, не случаен: они отказались ему помочь. В чем именно – мы не знаем.

Точно так же мы не знаем, почему болтовня Франсуа Пердье чуть было не привела поэта на костер. Что он сделал? Вернее, что сказал? Костром наказывали еретиков…

Потрясшее его волнение привело к словесному потоку, ярость превалирует над разумом. Видя себя уже поджаренным, Вийон взывает к авторитету Тайевана, повару Карла VI, чья «Мясная кулинария» является одной из первых наших книг гастрономического искусства.

В конечном счете неосторожность или недоброжелательство Франсуа Пердье, которого поэт называет своим кумом, дали нам возможность увидеть любопытный рецепт, «ресипт», который явно не в компетенции Тайевана. Вийон обязан рецептом «Хвостам Макэра», злого повара из сатирической литературы XIV века.

Эти стихи толковали и так и эдак. Какое преступление чуть было не привело поэта на костер? Каково участие в этом деле Пердье? Почему в Бурже? Поистине все заслуживает того, чтобы привести «Балладу о том, как варить языки клеветников».

Как и положено, в завещании, надлежащим образом прошедшем перед свидетелями, Вийон распорядился и своими благами, и своими творениями. Теперь он занят тем, как подняться из низов общества.

Прежде всего он поручает нотариусу привести все дела в порядок. Его выбор падает на одного из тех, кого он никогда не видел, но чья компетенция достаточна: она сводится к тому представлению, которое у Вийона складывается о себе самом. Жан де Кале – толкователь светских завещаний. Прежде чем поразвлечься скучным перечнем услуг, которыми нотариус зарабатывает себе на жизнь, Вийон уточняет, что его выбор означает следующее: он больше не клирик. Бедный школяр хочет видеть себя светским человеком. Не из-за епископа ли Орлеанского принял он это решение?

Дальше он к этому вернется: к этому нотариусу из Шатле, коему специально поручено заниматься завещаниями.

На время вновь входит в свои права набожность. Не упоминая о чистилище, Вийон думает о душах, которые еще ждут Искупления. Но сатира тоже не уступает своих прав, и поэт помещает в это чистилище, каким он его себе представляет, всех, кого он ненавидит: хамов и судей. Они жили ради блага общества; именно поэтому они и страдают в потустороннем мире. Вызывая образ святого Доминика, признанного отца Инквизиции, Вийон еще раз обращается к завещанию. Инквизиция – это то, чего пока боятся светские судьи и братья во Христе – ненавистные соперники светских властей.

Очередь дошла и до похорон. Намеки трудны для понимания. Погребение в Сент-Авуа – простая шутка: у монахинь Сент-Авуа часовенка помещается на первом этаже их дома, и полом у них служит земля. Большая каланча – из стекла, а четыре кругляша у звонарей – это камни, как те, которые бросали недавно в первого мученика.

Смысл раскрывается здесь только благодаря оттенкам, ибо добрый буржуа, предчувствующий близкую смерть, не станет входить во все детали колокольного звона, свечей и черных накидок, расшитых серебром. «Пусть его сопровождает долгий колокольный звон», – говорит тот, кто знает, что колокольный звон означает процветание. «И двенадцать фунтов воска для четырех свечей, каждая по три фунта», – уточняет он.

Карикатура на эти последние распоряжения – так именитый житель радеет о том, чтобы запечатлелся в веках его образ, и о своем реноме – распространяется целиком на портрет знаменитости. Вийон желает, чтобы сделали и его портрет тоже, и во весь рост. Чернилами. А надгробная надпись пусть будет начертана обыкновенным углем.

Вот каков Вийон и какой должна быть память о нем. Но сравним это с последней волей председателя Парламента:

Поэт насмешничает, и это не оставляет вас равнодушными, поскольку он ничего не присочинил. Посмертная судьба поэта, которую он сам организует, соизмеряется с той судьбой, которую он пережил. Как обычно, он всматривается то в один лик того двойственного человека, каким себя осознает, то в другой.

По правде говоря, выбирает, как всегда, не он. Кто он: «добрый безумец», который ратует за легкую судьбу, или «бедный Вийон», который несет тяжкое бремя этой судьбы? Прежде чем приказывать, чтобы зазвучал колокольный звон – желательно на большой колокольне, – и доверить богатому торговцу вином Гийому дю Рю заботу о свечах на похоронах, он сам составляет эпитафию. Убожество моральное, убожество физическое – все смешалось. Он все отдал, но страдает от любви. Он был обрит и выставлен на посмешище. Он взывает… К кому?

Походя скажем о печальном его портрете. Тут вся никчемность Вийона, скрытая под эвфемизмом «обрит», но, конечно, брови, и борода, и голова тут ни при чем. Износившийся, больной старый бродяга и заключенный теперь просто плешивый неудачник с мертвенно-бледной кожей.

Он унижен. Бедный, как никогда, Вийон замыкается в своей униженности. И от этого у него рождается целая серия благородных образов – они вызывают к жизни возвышенные чувства, напоминают об исключительности человеческого достоинства, – а также образов вульгарных, заставляющих разом забыть вдохновение и идеал. Здесь Вийон далек от кабацкой непристойности, от эротической чепухи, столь долго влиявших на поэта. Но вульгарность проступает иногда в обобщенных образах. От стиха к стиху мы движемся между лексикой прославления подвигов и куртуазного лиризма и жаргоном кухни или конторы. Три слова возносят нас на невиданные выси честолюбия, и три слова ввергают в бездну духовной нищеты. Это чья-то драма, это общая судьба. С одной стороны, «постоянная ясность», «разумная глава», «неумолимость»… С другой – миска, петрушка, очищенная репа.

Вийон говорил все время «голова». Здесь он говорит «глава». Это не случайно. И с сознанием производимого эффекта он рифмует «я взываю» с вульгарным «дала под зад». Все пережитое поэтом – в этом автопортрете, написанном им с жестоким диссонансом словарного запаса, диссонансом, который швыряет из стороны в сторону читателя, как Судьба швыряла свою жертву.

Последнее возвращение к аллегорической грамматике куртуазного жанра позволяет пригвоздить к позорному столбу несправедливость Судьбы. Эта неумолимость – персонаж, достойный «Романа о Розе». Неумолимость была уже в «Балладе подружке Вийона», где она противопоставлялась Праву, то есть Справедливости: «Право не соседствует с Неумолимостью». Когда Вийон пишет эпитафию, он настойчиво подчеркивает роль Неумолимости. Он умирает от Несправедливости, от Вероломства. Изгнанный, заточенный, он жертва Неумолимости. Больше всего ставит он в вину епископу Орлеанскому несправедливость.

Поэт не доходит до того, чтобы обвинять Бога. Хотя, возможно, и подумывает об этом. В конечном счете вся важность сказанного свелась к шлепку по заду и к бумагомаранию. Вийон сказал то, что он хотел сказать. Он пожимает плечами.

Поэт смешивает все: Вийон утомлен жизнью, и жизнь устала от Вийона. Умрет ли он осужденным? Угаснет ли от переутомления? Осужденный Судьбой? Людьми? Он сам уже ничего не понимает. И литературный вымысел, как в рондо, с почти литургическим повторением стиха «Requiem eternam donaei» [Вечный покой даруй (лат.).], сочетается с лихорадочным рождением миражей. Он оплакивает свою нужду, но у него есть при себе его книги. Болезнь вот-вот унесет Вийона, но его еще сжигает жар любви.

Комедия рушится. Автор «Завещания» резко порывает с вымыслом.

Когда он захотел покинуть этот мир…

Что тут сказать? Добровольно ли уходит он? Испытывает ли он горечь? Мученик любви все осмеивает. И кончает он завещание двумя балладами, обязанными своим появлением глубокой нищете. Одна баллада – тревожный призыв к миру, который будет после него. Маро назвал ее «Балладой, в которой Вийон у всех просит прощения» и где звучит один и тот же рефрен.

Другая заканчивает и как бы ставит печать на завещание. Вийон объявляет законной свою последнюю волю и скрепляет ее клятвой. Но с помощью каких реликвий!

Остается только умереть. Клятва утверждает обратное: у Вийона нет ни малейшего желания умирать.