Фридрих Горенштейн и «Зеркало Загадок»

Мина ПОЛЯНСКАЯ Берлинский журнал «Зеркало Загадок» и Фридрих Горенштейн

В 1995 году наша семья создала в Берлине культурно-политический журнал «Зеркало Загадок». Главным редактором стал мой сын Игорь Полянский, тогда студент Свободного университета Берлина, мне предоставлялась роль литературного редактора, а за техническую редакцию отвечал мой муж Борис Антипов.

Для «Зеркала Загадок» было важно получить в качестве автора Фридриха Горенштейна, по сути дела, живого классика. Горенштейн жил в Берлине один, поскольку недавно развёлся с женой Инной Прокопец. Писатель был дважды женат. Первая жена Мария Балан была актрисой цыганского театра «Ромэн». Вот круг и замкнулся: начало жизни ─ бессемейное и даже сиротский дом, и последние почти десять лет ─ также без семьи. Тема сиротства, обладавшая мощной, неисчерпаемой энергией, стала нервом его творчества, где нет места спорам и дискуссиям, поскольку в мире сиротства нет ни учеников, ни учителей, и не изменить здесь ничего, как не изменить звёздной орбиты. И в романе «Псалом», и в романе «Искупление», и в повести «Улица Красных Зорь», и так далее ─ легче было бы назвать исключения ─ звучит трагическая тема сиротства. Тема отщепенства, поиска временного пристанища, короче, места жительства, получила своё окончательное выражение в романе «Место».

Мы были знакомы с творчеством Горенштейна, но о его судьбе фатального писательского невезения (не по вине читателей, а литературных коллег) ничего не знали. Уже потом в процессе нашего знакомства стал очерчиваться для нас воистину кафкианский образ современной русской литературы. НЕКТО (а именно Горенштейн) в литературе активно работал, но его ─ не было. Обозначались контуры человека из далёких 60-х, 70-х годов ─ таинственного литератора в маске, о котором тогда разносились московские слухи, проникая в разные литературные уголки. Созидался миф о мастере бедном, так же как создан был миф о мастере-дворнике Андрее Платонове. Михаил Городинский рассказывал мне, как однажды он с коллегами сидел в некоем привилегированном литературном московском кафе, и вдруг вошёл ─ ОН, мифический автор, а «реальные» авторы перешёптывались, глядя на него с благоговением: «Это он, это он, Горенштейн!» Мастер, как его называли, прошёл мимо, огляделся, вероятно, кого-то искал, и вышел. А тем временем на экранах, в том числе и заграничных, победно демонстрировались фильмы по его сценариям, в титрах которых не было его имени, составившие (составляющие и сейчас) гордость советского кинематографа, а он написал около двух десятков сценариев, экранизированы были 8, среди них, кроме «Рабы любви» (1975) и «Соляриса» (1972), «Седьмая пуля».

Я впоследствии говорила писателю, что, конечно, «можно рукопись продать», но со своей подписью и что он, Горенштейн, способствовал процветанию «крошек цахесов», и писатель соглашался ─ сожалел, что в годы бедности поддался соблазну и продавал сценарии.

Пожалуй, я не буду по возможности выдавать информацию о проданных сценариях (500 рублей за сценарий ─ средняя цена) потому, что размышляя подолгу на эту мистическую, фантасмагорическую даже тему, пришла к выводу, что в деле Горенштейна присутствует тема не столько крошки Цахеса, сколько Петера Шлемиля, добровольно продавшего свою тень. Но как бы мне здесь не перегнуть палку: под тенью у Шамиссо подразумевалась, кажется, чуть ли не душа. Так что, когда дело касается загадочных немецких романтиков, сравнения следует делать очень осторожно, а Горенштейн не только душу сохранил, но создал роман «Псалом»[1], текст которого находится уже за границами человеческого понимания. К тому же, прозу свою, даже в самые голодные свои дни писатель не продавал.

Два факта этой несостоявшейся литературной судьбы не дают мне сейчас покоя, два произведения снова и снова занимают моё воображение ─ рассказ «Дом с башенкой»[2] и повесть «Зима 53 года». Разумеется, я не стану излагать биографию Фридриха Наумовича после написания книг о нём с подробным изложением событий (в том числе и о расстреле отца профессора-экономиста Наума Исаевича в 37 году и смерти матери в эвакуации) в «Берлинских записках о Фридрихе Горенштейне»[3], где я основывалась на рассказах самого писателя, документах, которые он показывал и магнитофонных записях, продиктованных им и хранящихся у меня.

Рассказ «Дом с башенкой», как я теперь всё больше понимаю ─ первый сюжетный поворот винта (согласно выражению Генри Джеймса) творческой судьбы писателя.

Горенштейн выпал из литературного процесса, благодаря двум своим выдающимся творениям. Сюжет «Дома с башенкой» известен теперь многим, но всё же очень кратко его напомню: мальчик едет с мамой в поезде в Сибирь в эвакуацию, она заболевает, на какой-то станции её на носилках уносят и везут в больницу. Мальчик выходит из поезда, мечется по городу в поисках единственной в городе больницы, находит больницу, мать умирает у него на глазах. (На самом деле Горенштейн и его мать всё же добрались до цели ─ это был среднеазиатский городок Наманган, где в 1942 году Энна Абрамовна умерла от свирепствовавшего там тифа, а мальчика отправили в детский дом. Мать успела зарегистрировать будущего писателя в Намангане, где по странному совпадению в 1942 году тоже от тифа умерли мои бабушка Мина Лернер, урожденная Лозман, и дедушка Ихил Лернер и похоронены в братской могиле. Не в одной ли братской могиле похоронены мои бабушка и дедушка и мама Фридриха?). Рассказ был не без труда, с приключениями опубликован в 1964 году в «Юности», однако несмотря на успех публикации, автор исчез, надолго. На 30 лет! Вот такой поворот (а о том, что виной была не столько власть, по мнению писателя, сколько литературное окружение, зависть и пр., я рассказала в своих книгах).

Второе, значительное для русской литературы произведение ─ повесть «Зима 53 года», написанная в 1965 году. За 10 лет до написания повести, в 1955 г., Горенштейн стал обладателем диплома горного инженера и получил распределение на шахту в Кривой Рог. Герой повести Ким, как и автор, ─ личность с неподходящей анкетой, у него также репрессированы родители. Обвинённый в космополитизме, Ким отчислен из университета. Сын «врага народа» работает на шахте под постоянной угрозой ареста и в конце повести погибает.

Безысходное положение, в котором находился Ким, ничуть не лучше положения Ивана Денисовича из повести Солженицына[4]. Более того, в то время как у Ивана Денисовича остаётся хотя бы надежда выжить и освободиться, «свободный» Ким знает, что надежды нет ─ «освобождаться» можно либо в лагеря, прямиком к Ивану Денисовичу, либо в смерть, что, собственно, и произошло, когда исчезла последняя опора жизни ─ любовь к ней. Горенштейн в «Зиме 53-го года» полемизировал с повестью Солженицына. Дескать, зачем далеко ходить? Вы пишете об экстремальных условиях в сталинском подневолье, а я докажу, что на воле бывало не лучше. «Новый мир» отказался эту повесть опубликовать, хотя литературный редактор журнала Анна Берзер была в восторге от неё.

Для меня в творческой биографии Горенштейна история с «Зимой 53-го года» ─ это «второй поворот винта», произведение было искусственно (насильно) спрятано от читателя, запомнившего Горенштейна после «Дома с башенкой». Примечательно, что после неудачи с повестью Горенштейн свою художественную прозу никому не показывал. Таким образом, все книги Горенштейна на десятилетия были спрятаны от читателя, того самого читателя, который, согласно меткому выражению Набокова, спасает писателя от «гибельной власти императоров, диктаторов, священников, пуритан, обывателей, политических моралистов, полицейских, почтовых служащих и резонеров». Горенштейн, когда в очередной раз жаловался нам на невезение, вспоминал именно «Зиму 53 года». Для самоуспокоения, он сочинил некую теорию писательского «неуспеха», находил даже положительные стороны в разрыве с Москвой и говорил: «Если бы суета в «Новом мире» из-за шахтерского романа завершилась в мою пользу, я стал бы благополучным, успешным, хорошо оплачиваемым писателем и вряд ли написал бы романы «Место» и «Псалом». Так что судьба поступила со мной жестоко, но верно».

Но когда мы появились на пороге квартиры писателя, мы не знали ничего о трагической судьбе мастера. Нам открыл дверь человек роста выше среднего в тельняшке, коротко остриженный с седоватыми усами. Позднее я узнала, что он был по-детски влюблен в романтику морских путешествий, во всевозможные морские атрибуты и символы.

Квартира у Горенштейна была трёхкомнатная, на четвёртом этаже. Слева от входной двери в самом начале длинного и узкого коридора располагалась небольшая комната, служившая одновременно и кабинетом, и библиотекой, и спальней; следующая дверь вела в такую же маленькую комнату, которая была когда-то детской сына Дани и, наконец, третья дверь слева была распахнута в такую же маленькую кухню. Там у окна красовались в вазах и корзинках разнообразные натюрморты из овощей и фруктов: выложенные затейливыми орнаментами апельсины, бананы, огурцы и помидоры. Слева в углу гостиной стоял жизненно важный «персонаж» ─ большой солидный телевизор, необходимый для жизненного существования писателя. Горенштейн был политиком самого высокого накала и, слушая политические новости, гневно кричал и грозил кому-то в экран, ругался с телевизором, словом, вёл себя, как болельщик на футбольном матче. По убеждению писателя мир мельчал, мельчали и политики ─ времена личностных, ярких, талантливых государственных деятелей, таких, как Рузвельт и Черчилль, давно ушли и, наоборот, пришло время Клинтона ─ «пантофельного мужчины в белом доме» с опереточными пошлыми сюжетами личной биографии, которыми забавлялся весь мир.

Итак, Горенштейн провел нас в гостиную, усадил за стол на табуретки и без предисловий заявил, что в России его не публикуют. Он сказал это так, как будто продолжил недавно прерванный разговор (мы виделись впервые). Именно такая манера начинать разговор с середины или с конца и сбивала с толку многих собеседников. «Недавно был в Москве, ─ продолжал он, ─ прошелся по книжным магазинам. Там на полках лежат любимцы вашей интеллигенции: Довлатов, Окуджава, Битов. А меня нет! Меня издавать не хотят. Говорят, спрос маленький, тираж не окупится». Он говорил спокойно, привычно. И было очевидно, что возражать не следует. А собственно, зачем возражать? Его книг действительно не было в продаже. Обескураживала манера с налету говорить это все неподготовленному собеседнику. Мы, однако, отнеслись к «дежурному», необходимому монологу спокойно. Взгляд у писателя при этом был как будто оценивающий ─ взгляд искоса. Впоследствии мне казалось, что Горенштейну даже нравится вызывать замешательство у московского или петербургского гостя полемическими выпадами типа: «любимец вашей интеллигенции Окуджава…» и так далее о других знаменитых современниках. И достигал цели. Это и был его эпатаж, поскольку фанатичный культ художника в большей степени характерен именно для России. Так что бунт писателя против российской интеллигенции и истеблишмента был одновременно бунтом против культа личности, против коллективного преклонения перед признанным авторитетом ─ не важно где, в политике или в искусстве.

Не берусь объяснить, почему Горенштейн отнёсся к нам с доверием, однако то, что мы в своём журнале не «диссидентствовали», видимо, сыграло положительную роль. Любопытно, что некоторым «солидным» людям название «Зеркало Загадок» казалось несерьезным, тогда как Горенштейну оно нравилось. (Название было заимствовано нами у Хорхе Луиса Борхеса). Писателю импонировал не только общий нонконформистский настрой редакции «Зеркала Загадок». Откровенно нравилось ещё и «приятное общество» на страницах журнала и в особенности Ефима Эткинда. Устраивало и соседство Иосифа Бродского, Бориса Хазанова, директора Эрмитажа Пиотровского, Льва Аннинского и многих других. Наша редакция помнила мудрый журналистский опыт редактора «Современника» Николая Алексеевича Некрасова ─ считаться с пожеланиями «главных» авторов. У Некрасова это были Тургенев и Толстой, которые, к сожалению, между собой ещё и не ладили, и нужно было находить особый подход к каждому. Для нас таким «главным» автором был Фридрих Горенштейн, и мы не публиковали авторов, которые его лично обидели, тем более что мы ему в этих «обидах», о которых пишут с иронией, сочувствовали и сопереживали.

С начала знакомства каждый номер «Зеркала Загадок» выходил с большой статьей Горенштейна, которая занимала много места. Мы ещё умудрялись публиковать и художественные произведения Горенштейна, как правило, небольшие рассказы.

Время от времени раздавался телефонный звонок, и Фридрих просил сделать новую «вставочку». Статья (это могло быть эссе, очерк, памфлет) постепенно от этих «вставочек» увеличивалась вдвое. Вдруг опять раздавался звонок, и кто-нибудь из нас испуганно произносил: «Это, наверное, Фридрих звонит, опять «вставочка!» «Фридрих! Места больше нет, ни строчки!». Но Фридрих «честно» уверял: «Эта «вставочка» совсем маленькая и последняя!». Если бы это было так! Назавтра Фридрих звонил опять и говорил, что вот теперь уж точно последняя, ну, очень маленькая, а главное, очень важная «вставочка». Слово «вставочка» стало «языковой нормой» в обиходе моей семьи. Я пользуюсь им и сейчас в работе над этой книгой. Горенштейн, следуя русской литературной традиции, справедливо полагал, что писатель может и должен «быть гражданином», то есть влиять на политическое развитие общества. Причём как при жизни, так и после смерти ─ через творчество. Историческая тяга последних лет приобретает особую интенсивность в многочисленных политических статьях, написанных буквально одна за другой для «Зеркала Загадок». Мы печатали его острые полемические статьи, по сути дела, у нас для Горенштейна не существовало слова «нет», поскольку оценили его политическое чутьё по самому высокому счёту. Так, например, мы опубликовали статью «Гетто-большевизм и загадка смерти Ицхака Рабина»[5]. События в Боснии, России, Израиле, Чечне становились драматическими фактами его личной биографии. На страницах «Зеркала Загадок» писатель излагал смелые, нелицеприятные мысли, выступал с резкой критикой германских властей и понимал, конечно, что никакое другое немецкое и, тем более, эмигрантское издание в Германии такие статьи публиковать не станет…

С течением времени я все больше понимаю, как своевременно наша семья появилась в жизни этого одинокого человека. Мы встречались с ним не менее двух раз в неделю у нас, но чаще всего в его квартире, а по выходным ездили с ним за город на нашем стареньком Фольксвагене. Борис Антипов после работы вечером приезжал к Фридриху накапать коту Крису в глаза капли, поскольку на Фридриха кот мог обидеться, а на Бориса ─ нет, Игорь Полянский, занятый ещё и докторской диссертацией в Йенском университете, вынужден был отрываться от дел, жить у Фридриха и присматривать за котом, когда Фридрих уезжал куда-нибудь, а Фридрих оставлял Игорю торжественные письма-инструкции по уходу за котом, а поскольку телефонные звонки тогда были дорогими, писал ему воззвания на картонных прямоугольных листах, чудом у нас сохранившихся: «Игорь, звоните! Вы не должны быть отрезаны от мира!».

У Горенштейна был нечитаемый почерк, а к концу жизни стал абсолютно неразборчивым. Все до единого публицистические статьи, опубликованные у нас, мы «расшифровали», записали на магнитофон, а затем занесли в компьютер тексты, прослушанные нами в наушниках, таким же способом записали полностью на магнитофон памфлет «Товарищу Маца…», и кроме того, опубликовали его литературным приложением, то есть отдельным изданием, истратив свои деньги, спонсоров у нас никогда не было и, разумеется доходов от выпусков журналов тоже. (Роман «Верёвочная книга» в настоящее время незавершенная черновая рукопись. Отрывок из романа Горенштейн продиктовал нам на диктофон, кассета с записью, так же, как и вся фонотека с записями текстов Горенштейна, находится в нашем домашнем архиве).

Текст об Иване Грозном "На крестцах. Хроники времен Ивана Грозного" ─ 800 страниц! ─ предназначенный для издания в руководимом Ларисой Шенкер нью-йоркском издательстве "Слово-Word", мы записывали на магнитофон по выходным дням в течение двух лет![6] Лариса Шенкер опубликовала книгу в двух томах перед самой смертью писателя, о чем успела сообщить ему по телефону. Создание этой книги ─ подвиг не только потому, что чрезвычайно сложно было перевести текст Горенштейна в читаемый текст, а еще и потому, что это был заведомо невыгодный в финансовом отношении проект, ибо как справедливо заметил Марк Алданов (по поводу книги Набокова "Другие берега"), "ценителей в эмиграции мало, а читателей немногим больше".

Когда умирает писатель, одинокий как перст, вдруг появляются неведомо откуда семья и друзья, которых не было при его жизни в течение многих лет ─ это уже закономерность. Много мелкой водоросли, образующей сизо-зеленоватую ряску, всплыло вокруг писателя из застоявшегося старого пруда, наверное, потому что запутанная и даже детективная литературная история Горенштейна ─ давняя, застывшая в своей неподвижности требовала уже выхода, а при очистке ─ вначале выходит грязь, а прозрачность и чистота ─ дело нелёгкое. «Мнимый друг» Юрий Векслер (не путать с известным кинооператором Юрием Абрамовичем Векслером), как только Фридрих заболел, тут же исчез, растворился, и в течение двух тяжелейших месяцев болезни писателя ни разу не объявился. При знакомстве со мной (а он, прежде чем познакомиться с Фридрихом, приглашён был мной спеть гусарские песни на стихи Дениса Давыдова во время моего выступлении в Еврейском благотворительном обществе на тему «Дуэли Пушкина и его литературных героев») был не у дел, и представился мне как получивший музыкальное образование, а нынче он ─ театраловед, недавно числил себя писателем, но поскольку книг не оказалось ни одной, объявил себя в эфире куратором Горенштейна. Этот господин назвал вслед за моей книгой « Я ─ писатель незаконный…» (2003) десять лет спустя свою одностраничную статейку тоже «Я ─ писатель незаконный…» и поместил в интернетные сети. А Векслер, заимствуя это название для своих водянистых творений, совершает таким образом хичкоковскую подставу в духе фильма (ужасов) «Случай с мистером Пелхэмом», в котором двойник, человек без свойств, пытается занять место оригинала с помощью простейших предметных ─ костюм, галстук ─ перестановок (в моём случае интернетных). А если учесть, что моя книга продаётся даже в интернетной «Флибусте», то я обязана подозревать господина Векслера в финансовых махинациях с моей книгой. Этот же Векслер для радиостанции «Свобода» использовал вырванную из контекста (интервью со мной, записанное на магнитофоне) фразу о Горенштейне, сделав уже другую подставу: получилось, что я как будто бы позвонила на радиостанцию и эту незначительную фразу сказала. Много ли таких кусочков на магнитофоне припасено у так называемых корреспондентов из доверительных разговоров с Полянской? А вот ещё одна подстава: на вечере памяти Горенштейна в Москве Векслер объявил себя единственным другом писателя, совсем уже как в русской народной сказке, в которой отрицательный визирь (плохой, очень плохой), спрятал в свою котомку языки Змея-Горыныча, отрезанные Иванушкой, пошёл к царю, встал перед ним, как лист перед травой и сказал: «Это я убил Змея-Горыныча!». А Иванушка ─ тот спал себе, уставший от войны со Змеем. А для завершения сюжета «Горенштейн и его друзья в Берлине» сообщаю, что Векслер только что создал «Общество друзей Горенштейна», напомнившее мне «Общество друзей евреев, но без евреев» в романе Горенштейна «Место». Это общество подано в романе писателем с воистину горенштейновским сарказмом (уже не говорю о роскошном юморе этого эпизода). Итак, докладчиком в романе был некто А. Иванов, член Русского национального общества защиты евреев имени Троицкого. Согласно предписанию, в Общество защиты евреев самих подзащитных не принимали, поскольку, если евреев в общество пустить, то наверх тут же и полезут. Так, наверное, следует поступить и «Обществу друзей Горенштейна» с реальными друзьями Горенштейна ─ не пускать.

Интересно, что у Горенштейна в Берлине тоже был преследующий его человек без свойств, маниакальный Дмитрий Хмельницкий, прерывистое дыхание которого в затылок писатель слышал много лет, и которого он в конечном счёте отделал в памфлете «Товарищу Маца, литературоведу и человеку, а также его потомкам»[7]. Хмельницкий и сейчас живет в Берлине, неизменный, нестареющий, как Дориан Грэй.

А что до меня, то я видела, как метался писатель по комнате, которая летом накалялась от солнца, метался, как раненый зверь и кричал: «Никто, никто в России не хочет меня знать, никто не хочет ни слова обо мне написать». Я это видела, слышала! И этот кошмар никогда не забуду.

«Некоторые вещи ещё не существуют, но уже отбрасывают тени», ─ говорила Агата Кристи. Однако, когда мы познакомились с Горенштейном, незаметно было и тени теней, долженствующей знать своё место. Берлинский журнал «Зеркало Загадок» и «Слово» в Нью-Йорке были в последние годы единственными органом печати, где он мог открыто выступать как публицист.

Горенштейн умер в моём присутствии и в присутствии сына Дана в больнице Августы Виктории в 16 часов 25 минут. Казалось бы, это ─ объединяющий, чувствительный, если не сказать больше, момент нашей с Даном биографии, тем более, что в отличие от скандальных пастернаковских дел с литературным наследством, завещаниями и пр., в деле Горенштейна никаких финансовых скандалов нет (я так думаю), во всяком случае быть не должно. Наследник один ─ сын, с которым, однако подружился господин Векслер.

Возможно, я бы исчезла из литературного пространства «Горенштейн», тем более, что у меня много других литературных интересов, однако полагаю, что не обладаю правом риска ─ ненароком исказить литературный процесс фактом лживого своего отсутствия в творческой судьбе писателя. И я столь же необходима в данном мировом здании, как любой камень в готической постройке, как сказал бы Мандельштам, «с достоинством выносящим давление соседей и входящий в общую игру сил».

К тому же, замалчивать сотрудничество Горенштейна с «ЗЗ» ─ значит искажать литературный процесс и тем самым ─ совершать литературное преступление.

Вот публикации (тексты, переведённые нами в читаемый текст) Фридриха Горенштейна, опубликованные в берлинском культурно-политическом журнале «Зеркало Загадок»:

Фридрих Горенштейн. Гетто-большевизм и загадка смерти Ицхака Рабина. Зеркало Загадок, 1996, №3. С. 14 ─ 22.

Фридрих Горенштейн. На вокзале (рассказ). Зеркало Загадок, 1996, №3. С. 36 ─ 43.

Фридрих Горенштейн. Контрэволюционер (научно-фантастический рассказ). Зеркало Загадок, 1996, №4. С. 39 ─ 43

Фридрих Горенштейн. Товарищу Маца ─ литературоведу и человеку, а также его потомкам. Памфлет диссертация с личными этюдами и мемуарными размышлениями. Зеркало Загадок. Литературное приложение, 1997 (№5).

Фридрих Горенштейн. Михель, Где твой брат Каин? Эссе о духах и тенях немецкой истории. Зеркало Загадок, 1997, №6. С. 2 ─ 6.

Фридрих Горенштейн. На крестцах. Отрывок из нового романа-драмы. Зеркало Загадок, 1997,№6. С. 37 ─ 40.

Фридрих Горенштейн. Реплика с места. Зеркало Загадок, 1998, №7. С 2 ─ 4.

Фридрих Горенштейн. Сто знацит? Кладбищенские размышления. Зеркало Загадок, 1998, №7. С 30 ─ 39.

Фридрих Горенштейн. Ach wie gut, das niemand weiß, daß ich Rumpelstilzchen heiß. Зеркало Загадок, 1999, №8. С. 14 ─ 19

Фридрих Горенштейн. Как я был шпионом ЦРУ. Венские эпистолии. Зеркало Загадок, 2000, №9. С. 26 ─ 40.

Фридрих Горенштейн. Беседы с Ефимом Эткиндом. Зеркало Загадок, 2000, №9. С. 40 ─ 41.

Фридрих Горенштейн. Как я был шпионом ЦРУ (окончание) Венские эпистолии. Зеркало Загадок, 2002, № 10. С. 23 ─ 37.

В последние годы мы с трудом финансировали «ЗЗ», подстёгивал Горенштейн, который любил журнал, всегда просил, чтобы принесли ещё и ещё ─ экземпляров. Он принимал их с нескрываемой радостью, как маленький ребёнок игрушки. Было трогательно видеть, как этот большой человек носится с маленькими яркими журналами. А после смерти писателя уже и стимула не было к изданию «ЗЗ», и он как-то естественно и сразу, как бенгальские огни, погас. В общей сложности мы продержались с журналом 8 лет ─ с 1995 по 2003 годы. Недавно я обнаружила (спустя 15 лет) весточку от Горенштейна, подтверждающую, что он был благодарен нашей семье за бескорыстную дружбу. Итак, мне нужно было просмотреть рукопись повести «Куча», которую Горенштейн подарил мне ко дню рождения в 1998 г. Я раскрыла папку с рукописью, которую с тех давних пор не открывала, и обнаружила сверху на ней клочок бумаги, который я почему-то тогда не заметила. На этом клочке (то был единственный клочок бумаги, остальные листы ─ нормального формата) рукой Горенштейна было написано:

«Надо лишь помнить, что доброй рукой поданный стакан кипятка может временно заменить солнце».

Я ошеломленно держала этот клочок в руках, в полном недоумении. Как я могла его раньше не заметить? То было для меня от Фридриха Наумовича запоздалое, теперь уже с того света, «Спасибо!»