Фридрих Ницше

Предисловие

Мы предлагаем вниманию просвещенных читателей книгу, встретившую уже во французском подлиннике самый лестный прием как у западноевропейской, так и у русской критики. Даниэль Галеви ставит себе многотрудную задачу написать беспристрастную биографию философа-художника, жизнь и учение которого вызвали уже на всех языках бесчисленное множество партийных предвзятых истолкований. Литература о Ницше очень велика и размножается каким-то почкованием. Один лишь Толстой встретил несравненно более усердное писательское внимание всех национальностей.

На немецком книжном рынке имеются пространные жизнеописания Ницше, принадлежавшие: одно («Жизнь Фридриха Ницше», Лейпциг, 1897) перу его сестры, Елизаветы Фёрстер, другое — Карлу Альбрехту Бернулли — автору двухтомного повествования о дружбе Ницше с Овербеком («Франц Овербек и Фр. Ницше, их дружба, по неопубликованным документам», Йена, 1908). На каждой странице кропотливого труда Е. Фёрстер сквозит неизбежное родственное пристрастие. Многое чрезмерно подчеркнуто, не без рекламного, быть может, расчета, многое заботливо затушевано. Роль ангела-хранителя в образе сестры едва ли не преувеличена до крайности. Известно, что в мучительные годы, предшествовавшие полному безумию, несчастный философ горько жаловался на недостаточное внимание именно родной сестры, вышедшей замуж в Южной Америке. Громадная работа Бернулли далеко не везде блюдет психологическую перспективу. Фигура Овербека чересчур выдвинута на авансцену. Кое-что напрасно оставлено в тени, кое-что напрасно освещено эффектно каким-то рембрандтовским приемом. Как и следовало ожидать, Бернулли выступил суровым обличителем своекорыстной тенденциозности Е. Фёрстер (напр. т. I, гл. XV, С. 210, 228, 328–352 и мн. др.).

Между двумя биографами завязалась ожесточенная печатная полемика[1], а затем и судебная тяжба. В результате последней изящный второй том книги Бернулли был обезображен целыми страницами уничтожающих черных пятен… Немецкие читатели негодовали на появление в неполитической и непорнографической книге «русской цензурной искры». Кто был в конце концов прав из двух соревнующихся биографов — осталось благодаря этому неизвестным.

Обширная и серьезная английская книга М. А. Мюгге «Фридрих Ницше, его жизнь и деятельность» (Т. Фишер Унвин, Лондон, 1908, 499 стр.) дает обстоятельное жизнеописание философа, составленное, однако, исключительно по второисточникам. Главное внимание Мюг-ге направлено на оценку моральной платформы Ницше. Еще менее биографического элемента в посредственной книге его соотечественника Генри Менкена «Философия Фридриха Ницше» (Лондон, 329 стр.), несмотря на многообещающее заглавие первой главы: «Ницше как человек».

Детально изображает философское развитие Ницше, останавливаясь подолгу на каждой знаменательней ступени его причудливого духовного роста, профессор Артур Дреус в солиднейшей книге своей «Философия Ницше» (Гейдельберг, 1904, 571 стр.).

Однако многим существенным моментам интимной сердечной жизни Фр. Ницше не уделено никакого внимания. Подобный же разрез материала встречаем в ценном исследовании Циглера «Фридрих Ницше» (Берлин, 1908, 211 стр.).

Точно так же итальянские авторы Орестано («Основные идеи Ф. Ницше и их прогрессивное значение. Критический обзор». Палермо, 1903, 367 стр.) и известный исследователь индивидуалистического анархизма, Этторе Зокколи («Фридрих Ницше: религиозная философия, мораль, эстетика». Турин, 1901, 348 стр.) посвящают «безумной личности Ницше» несколько поверхностных страниц и пекутся гораздо более о точном установлении границ различных фазисов философского развития Ницше. Значительно ближе интересуется задушевными лирическими переживаниями певца Заратустры французский писатель X. Лихтенбергер («Философия Ницше». Париж. 1901), но его блестящая книжка не может претендовать на роль духовной биографии знаменитого скептика.

В небогатой русской литературе о Ницше важные и глубокие этюды московских профессоров князя Е. Н. Трубецкого и В. М. Хвостова основаны исключительно на объективных данных его литературного наследия и оставляют почти в стороне его личный внутренний мир.

Даниэль Галеви, по-видимому, постоянно помнит о тех загадочных особенностях философского характера Ницше, которые налагают весьма нелегкие обязанности на биографа.

Есть ведь подвижники мысли с уравновешенным эпическим складом духа, создающие в конце жизни стройную и устойчивую логическую архитектуру своего учения. Таковы Аристотель, Спиноза, Кант, Гегель, Спенсер… И есть философы страстного лирического склада, воплощающие собой ненасытное искание, огненную динамику вечного потока. Таковы Платон, Руссо, Фихте и Ницше… Раскрытие мировоззрений последних невозможно теперь без последовательных психологических жизнеописаний.

Исполинское философское зодчество Спинозы или Канта не отражает в себе нисколько их разнородный жизненный уклад: бурную трагедию отлученного амстердамского еврея и безвозбранный трудовой путь кенигсбергского профессора. Многогранная и противоречивая философия Ж.-Ж. Руссо или Фр. Ницше может быть истолкована лишь в неразрывной связи с осторожной патологией их болезненного гения. Здесь необходим, однако, тот строжайший научный такт, в пределах которого посчастливилось, в отличие от многих других, удержаться вдумчивому и добросовестному Даниэлю Галеви. Французский писатель не поддался соблазну, одолевшему и некоторых очень авторитетных людей. Когда престарелого автора лучшей истории новой философии, Куно Фишера, спрашивали, почему он не отводит в своих трудах места Фридриху Ницше, то знаменитый гейдельбергский профессор с презрением всегда отвечал: «Ницше — просто сумасшедший».

На такую позицию «удобопревратной простоты» особенно охотно становятся правоверные представители официальной схоластики[2]. Так, автор большой книги «Закрытие «дела Ницше» (Лейпциг. 1907, 329 стр.). Йоханнес Шлаф называет всю нравственную философию Ницше сплошным помешательством, всю логику его признает паралитической (с. 277, 279 и 280), а в учении о сверхчеловеке — усматривает садическую подпочву[3].

Много раз в литературе делались попытки истолковать жестокий душевный недуг, отравивший последнюю четверть жизни Фридриха Ницше, как праведную божественную кару за его нечестивое вольнодумство, как достойное искупление его сатанинской гордыни. В 1892 году редакция московского журнала «Вопросы философии и психологии», неизменно пользующегося всеобщим уважением, уступила неблагожелательной духовно-полицейской цензуре и предпослала изложению нравственной доктрины Фр. Ницше следующие предохранительные замечания: «Какой великий и поучительный пример представляет судьба этого несчастного гордеца, попавшего в дом умалишенных… Истинный ужас наводит это великое и заслуженное наказание злополучного безбожника, вообразившего себя богом…» (Книга XV, с. 116).

Владимир Соловьев в сатирической заметке под заглавием «Словесность или истина» серьезно утверждает[4], что тяжкой психической болезнью Ницше «спас свою душу». Думаем, что даже нравственно-гениальный автор «Оправдания добра» — недостаточно полномочен для разгадывания вневременных судеб мятежной души, безверием крушимой.

Ницше действительно заплатил безумием за героическую непокорность своей вопрошающей мысли, отдал невольно жизнь за свое запоздалое бессмертие. Непроницаемое темное облако окутало навсегда горделивую вершину его духа именно тогда, когда он, казалось, дождался возрождающего озарения от мирового светила — Логоса и запел восторженный победный гимн. Точно леденящий вихрь Хаоса погасил навсегда этот трепетный Прометеев огонь. В сумерках надвигавшегося безумия Фридриху Ницше стало казаться, что душевные и плотские страдания ниспосланы ему, как Спасителю человечества, он видел самого себя в золотом нимбе и так странно отождествлял себя с Распятым…

Было бы справедливо применить буквально к нему слова великого Толстого о Мопассане, о том Мопассане, которого Ницше столь любил и считал столь родственным себе духовно («Вот Человек!», 1, 3): «Он дожил до того трагического момента жизни, когда началась борьба между ложью, которая окружала его, и истиною, которую он начинал сознавать. Начинались уже в нем приступы духовного рождения… Если бы ему суждено было не умереть в муках рождения, а родиться — он бы дал великие поучительные произведения, но и то, что он дал нам в своем процессе рождения, уже многое. Будем же благодарны этому сильному правдивому человеку и за то, что он дал нам».

Такая трагическая фигура поверженного, но не побежденного Ницше нашла теперь для себя достойного духовного ваятеля. Скорбный и привлекательный облик гениального скептика-страдальца, сгоревшего на жертвенном пламени своего неугасимого духа, встанет перед внимательным читателем прекрасной книги Даниэля Галеви.

Переведенный нами автор обнаружил везде замечательное психологическое и художественное чутье.

Нравственный силуэт Ницше воспроизведен им бережно и любовно во всей прихотливой извилистости его таинственных очертаний. Драгоценная оригинальность работы Галеви состоит прежде всего в том, что характеристика Ницше на всем пространстве его тернистого жизненного пути сделана везде его собственными словами. Галеви не выступает перед нами самозванным судьей вольных и невольных прегрешений прославленного отрицателя, но и не остается равнодушным компилятором. Его повествование не случайная пестрая мозаика, а стройное органическое целое, скрепленное одной проникновенной мыслью. Он мудро брал у своего оригинала то, что нужно для творческого портрета. Певец недопетых песен Заратустры дождался наконец для себя вполне нелицеприятного биографа. Да будет правдивый талантливый труд последнего оценен по достоинству в России — стране, к которой Фридрих Ницше относился всегда с живейшим интересом и заочной сердечной симпатией.