Гауптвахта

Начало

История эта случилась весною 1972-го года в одном из очень крупных и мрачных промышленных городов Советского Союза. Называть его по имени, пожалуй, не стоит, а надо только сказать, что город этот расположился где-то на Востоке Европейской части Советского Союза, на трёх реках, что он мог бы быть очень красивым, если бы не химическое производство, обезображивающее его, и что к моменту описываемых событий он перенёс очень тяжёлую зиму с морозами за сорок градусов.

Получается так: и город мрачный, и морозы в нём ужасные, и химия в нём какая-то мерзкая… Не много ли чёрных красок?

Многовато, конечно.

Но можно отыскать краски и светлые — например, молодость основных участников этой истории или голубое небо и весеннее солнце, которое медленно, но верно растапливало грязный снег, накопившийся в больших количествах после зимы. А кроме солнца, есть в этой истории ещё и живописные предгорья Урала вокруг города, и степи с лесами и рощами, а ещё — те самые три больших реки. Не может быть безобразным город, стоящий на трёх реках да ещё на таких! И вся эта местность, прекрасная и залитая ярким весенним солнцем, она ведь совсем не виновата в том, что люди расположились на ней так бесцеремонно и так глупо. И понастроили здесь так много заводов и тюрем.

И особенно — тюрем.

А именно они-то нас и интересуют сейчас больше всего.

Итак, большой город и в нём — целый ансамбль тюремных зданий.

Тюремная эпопея, начатая лет двести тому назад камнями и кирпичами и продолженная железобетоном уже в наше время. Границами её служат улицы Карла Маркса, Достоевского и Аксакова.

На вершине вон той трубы — железной, высокой как мачта, — стоит на спице флюгер-петух, вырезанный из листа тюремного железа. Петух стоит на спице одною ножкою, и хвост у него словно бы развевается на ветру, и шея сильно и вопросительно вытянута вперёд. Так он и смотрит со своей высоты на город — то в одну сторону, то в другую — в зависимости от того, куда его повернёт ветер.

И это единственное украшение всего тюремного городка.

Где-то там, внизу, — горы угля и кочегарка, похожая на чёрную, жуткую пещеру. А вокруг кочегарки — стены, тюремные корпуса с окнами, на которых в лучшем случае надеты решётки, а в худшем — железные жалюзи.

То там, то здесь мелькают зэки, одетые во всё чёрное и лишь изредка — в тёмно-синее. Есть и надзиратели — сержанты сверхсрочной службы и прапорщики (звание пока новое, непривычное, лишь недавно введённое в военный обиход). Есть и офицеры. Солдаты же в недрах зэковского жилмассива — явление исключительно редкое; допуск для них туда практически запрещён.

Для солдат отведена специальная СОЛДАТСКАЯ ЗОНА, где и размещается КОНВОЙНАЯ РОТА — то самое, что нам как раз и нужно. От всего мира она отгорожена наглухо-пренаглухо — и от зэковского, и от незэковского.

Тюрьма в тюрьме.

Впрочем, не так уж и от всего — над территорией роты беспрепятственно и безнаказанно, бесконвойно и безвозмездно сияет голубое и чистое небо с золотым и утренним солнцем.

По двору солдатской зоны идут двое: старший лейтенант Тобольцев и капитан Мурдасов.

И, казалось бы, в этом нет ничего особенного — идут, ну и пусть себе идут. Нам-то что? Но дело-то в том, что двадцатисемилетний старший лейтенант есть КОМАНДИР этой самой конвойной роты, а убелённый сединами капитан — всего-навсего командир взвода.

То есть — ПОДЧИНЁННЫЙ этого сопляка!

Потому-то и идут эти двое не просто: один — твёрдою поступью, а другой — то он плетётся сзади, то забегает вперёд, норовя заглянуть в лицо начальнику и засвидетельствовать ему своё нижайшее почтеньице.

Рожа у седого капитана — феноменально гнусная, а голос — заискивающий, хотя и хриплый. Особенно поразительны в этом субъекте резкие переходы от подобострастия к едва скрываемой ненависти.

— Капитан! — говорит молодой офицер. — Твой взвод — это шайка взяточников и аферистов!

— Но, товарищ старший лейтенант, — возражает ему седой капитан, — я же ничего не могу поделать! По штатному расписанию моему взводу положено состоять из одних сверхсрочников, а на сверхсрочную службу в Конвойных Войсках остаются одни только жулики!

— Работать надо с людьми! Перевоспитывать!

— Легко сказать! Да и кто я здесь? Всего лишь командир взвода!

— А я — командир этой роты! И я требую: усмири своих прохвостов, если не хочешь, чтобы я их всех пересажал!

При этих словах молодого командира — старый капитан прямо-таки аж млеет от восторга.

— А с чего вы взяли, товарищ старший лейтенант, что я не хочу?! Да в старые времена — оно только так и делалось! Это сейчас пораспустились! Новые веяния! Курс на новое мышление!.. Да я бы их всех уже бы давно пересажал, а некоторых бы — так и пострелял бы! И новых бы набрал!

Тобольцев и Мурдасов поднимаются по массивным деревянным ступенькам и входят в здание роты — полутораэтажный длинный и нелепый дом.

— Почему бумажки на полу? — кричит Тобольцев. — Убрать! Немедленно!

Какие-то невидимые солдатские голоса отвечают ему словно бы из небытия:

— Будет сделано, товарищ старший лейтенант! Будет сделано.

Тобольцев бросает деловитый и грозный взгляд направо — в сторону солдатской казармы. И круто сворачивает налево — мимо отдающего честь дневального, солдата в парадной форме и со штык-ножом на ремне, стерегущего тумбочку с телефоном и дверь канцелярии.

И вот мы в кабинете командира советской конвойной роты.

Обычная канцелярская обстановка, но есть в ней и нечто специфическое, чисто конвойное: это пять бутылок водки и коньяка, шоколад, пакеты со сливочным маслом и сыром, банки с мёдом, с вареньем и ещё бог знает с чем; тут же и несъедобные предметы: искусной работы мундштуки, трубки, портсигары, авторучки, браслеты, ножи с очень красивыми рукоятками.

Тобольцев по-хозяйски подходит к столу и, оглядываясь на притихшего в изумлении капитана, говорит:

— Вот, старик, полюбуйся! Сегодня утром я послал к зэкам солдат, и они за сорок минут обыска изъяли всё это. А твои сверхсрочники и за целый год не принесут мне такой добычи! Неужели они ничего не видят у заключённых?

— Видят, товарищ старший лейтенант! Всё видят! И всё запрещённое — конфискуют! Но только — в свою собственную пользу! И даже со мной не деля… Гм-гм… — капитан запинается. — Да сажать их надо! Сажать! Под трибунал и — сажать и сажать!

Тобольцев тем временем разваливается в кресле с гитарою в руках. Вслух обдумывает полученное предложение:

— Сажать, говоришь? Но ведь это всё-таки не выход. Да и не те нынче времена. Ладно, старик, посмотрел? Иди!

— Есть, товарищ старший лейтенант! — рявкает старый капитан и, развернувшись в строгом соответствии с требованиями Строевого Устава, покидает кабинет. С лицом уже совсем не таким, какое только что видел молодой командир роты. А неузнаваемо другим.

Оставшись один, старший лейтенант перебирает струны, что-то мурлычет себе под нос. На гитаре у него — две переводные картинки: слащавая женская головка и столь же слащавенькие цветочки. Побренчавши и помурлыкавши, командир конвойной роты начинает играть и петь уже по-настоящему. И очень, между прочим, недурственно:

Кабинет командира роты с её непременным портретом Ленина находится как раз на углу тюремного жилмассива, и за окном простирается — вполне приличный городской пейзаж. Улица Достоевского вливается в широкую улицу Аксакова с её трамваями и троллейбусами. Нормальная жизнь нормальных советских людей.

В кабинет командира конвойной роты без стука врывается ротный писарь — рядовой Полуботок.

— Товарищ старший лейтенант! — кричит он. — К нам приехал командир полка! Полковник Орлик!

Гитарный звон обрывается. Тобольцев мигом вскакивает и оправляет на себе мундир.

— Орлик? Чёрт его принёс! Не сидится ему в штабе!

— Это убрать? — спрашивает писарь, указывая на стол.

— Ножи оставь. Они произведут впечатление. И гитару — спрячь тоже!..

Выходя встречать командира конвойного полка, Тобольцев бубнит себе под нос:

— Ну ведь приезжал же недавно!.. Ну зачем же так часто приезжать!

Владимир Ильич Ленин молча следит за происходящим со своего портрета.

Старший лейтенант Тобольцев и полковник Орлик идут по двору солдатской зоны.

Весь юмор в том, что идут они точно по той же дорожке и примерно так же, как давеча шли Тобольцев и Мурдасов. Но теперь смиренным голоском говорит как раз-таки Тобольцев:

— Вот, товарищ полковник, таково положение дел на данный момент.

А величественный двухметровый конвойный полковник отвечает ему мощным басом:

— Ну, если не врёшь, то отрадно слышать, отрадно слышать…

А на столе у командира роты уже нет ничего лишнего.

Слыша за дверью шаги и голоса, Полуботок успевает спрятать гитару. И как раз вовремя, ибо дверь распахивается и громадная фигура полковника переступает порог кабинета.

Полуботок вытягивается в струнку.

— Здравь-жлай-тарщ-пол-ков-ник!

— Рядовой Полуботок? Как же — знаем такого, знаем: Полусапожек!.. Ну и как ты поживаешь тут — в своей писарской должности?

— Сносно, товарищ полковник!

— Много ещё осталось служить?

— Три месяца, товарищ полковник!

— Три месяца? — с большим сомнением повторяет полковник. — Ну, вот что: за безобразное ведение документации я — тебя прощал. И не раз. Но за ту пьяную драку-то как тебя можно простить?

Писарь молчит.

— Три месяца ему, видите ли, осталось! А два года дисциплинарного батальона — не хочешь?

— Товарищ полковник, — вмешивается Тобольцев. — В той истории не он играл первую скрипку… Его втянули…

— Втянули, не втянули — свою голову на плечах нужно было иметь!

Полуботок потупился, молчит.

— А ты под арестом уже побывал?

Полуботок молчит.

Полковник оборачивается к старшему лейтенанту:

— Товарищ старший лейтенант! Ещё на позапрошлой неделе я дал вашему ротному писарю десять суток. Так как же?

— Товарищ полковник… У меня — отчётность, много дел накопилось… Нельзя мне его сейчас отрывать от работы…

— Немедленно отправить на гауптвахту!.. В записке об арестовании напишешь… — задумывается. — За нарушение формы одежды — вот так напишешь. От имени командира полка — десять суток! А это — что за ножи у тебя такие?

— Изъяты при обыске у заключённых!

Полковник с любопытством рассматривает трофеи.

— Хорошие игрушки… — Оглянувшись через плечо, бросает писарю: — А ты, Полусапожек, — иди, иди. Прощал я тебя, прощал — грех тебе жаловаться.

— Да я и не жалуюсь, — отвечает Полуботок.

— Правильно делаешь. Ну а пока: собирай вещички.

— Есть! — отвечает Полуботок и уходит.

— Допекли они меня, — жалуется полковник старшему лейтенанту почти как своему человеку. — Допекли. Один мерзавец там уже сидит — на улице Чернышевского. И не знаем теперь, что с ним и делать — отдавать под трибунал или нет. Дал пока десять суток, а там посмотрим… А теперь ещё этот твой писарь.

— Товарищ полковник, в этой истории с пьянкой всё было не так просто…

— Да уж я догадываюсь и без тебя! Ладно… Вот этот ножичек я возьму себе. Для коллекции.

— Да, да! Разумеется! Можете ВСЁ взять!

— Ну, да я, пожалуй, так и сделаю! — отвечает полковник Орлик после некоторых колебаний. — Симпатичные, правда?

— Да, да, товарищ полковник, работа искусная. Зэки — они умеют!

— Послушай… — полковник сильно понижает голос. — Ну, да мы тут с тобой — свои люди… Я к тебе-то — зачем приехал? Тут дело такое получилось: мы с ребятами раздобыли свеженького пивка — очень хорошего качества. Редкого, я тебе скажу. Ну да я тебе оставлю бутылочку — попробуешь. Так вот: сейчас собрались на дачу ехать, а рыбки-то и нету. А что же это за пиво, если нет рыбы?

— Я сейчас сбегаю на кухню! К поварихе! У неё всегда всё есть!

И с этими словами Тобольцев стремительно исчезает.

А полковник Орлик сидит в кресле и нетерпеливо поигрывает ножичком.

И снова в командирском кабинете звенит гитара.

— Слава богу! — говорит Тобольцев в перерывах между бренчаньями. — Уехал!.. Умник!.. А ты бери-ка, наверно, чистый бланк записки об арестовании да и заполняй. — Тобольцев поёт:

Полуботок тем временем заполняет бланк, читает: «…с содержанием…»

— В какой камере вы мне предписываете содержаться, товарищ старший лейтенант? В одиночной или в общей?

А Тобольцев будто бы и не слышит и всё поёт и поёт:

Здорово, а?

— Неплохо, но патетики всё ещё маловато. Тут вам ещё работать и работать. Так что писать-то?

А ему в ответ грозное и музыкальное:

— Оружия просит рука-а-а!!!.. — А затем уже неожиданно нормальным голосом: — А тебе какая камера больше нравится?

— Даже и не знаю. Я ведь ещё ни разу не сидел на гауптвахте. Но, думаю, что в одиночной мне будет спокойней.

— Вот и пиши: «С содержанием в одиночной камере». — Бренча струнами, Тобольцев поёт:

Рядовой Полуботок пишет.

Старший лейтенант Тобольцев — на неожиданно высоком художественном уровне! — продолжает исполнять романс на стихи Нестора Кукольника. И голос у него отменный, и инструментом владеет — очень даже. И что он здесь только делает с такими талантами? Шёл бы куда-нибудь в театр — может быть, знаменитым певцом стал бы.

Рядовой Полуботок и старшина Степанов спускаются по массивным деревянным ступенькам и движутся через двор солдатской зоны по направлению к воротам.

Во дворе слоняются без дела несколько солдат срочной службы; трое зэков расчищают снег под конвоем часового с автоматом. У ворот стоит другой часовой — это пост номер один. Этот часовой отпирает железную дверцу в железных воротах, и старшина Степанов первым выходит за пределы роты. Полуботок же, перед тем как выйти, оборачивается назад и радостно кричит часовому и всем остальным — солдатам и зэкам:

— Счастливо оставаться, ребятки! Через десять суток я вернусь к вам, на Свободу!

Степанову эта шутка очень не нравится, и он недовольно бурчит:

— Пойдём, пойдём, трепло чёртово! «На свободу»… Остряк-самоучка…

Железная дверь с грохотом закрывается, как бы заявляя всем своим суровым видом: ты изгнан!

Рядовой и старшина идут по улице Достоевского.

Слева, за декоративным чугунным забором, мрачные, почти крепостные стены громадной тюрьмы, справа — обычные дома: один, тот, что прямо напротив тюремных ворот — вполне современный и красивый, а остальные — дореволюционные трущобы.

Это не простое место, а историческое: в суровые годы кровавого царского режима пламенные революционеры томились вот за этими самыми стенами. Причём — в самом прямом смысле за этими самыми. Именно вот в этом месте, где сейчас прохаживается сверхсрочник с автоматом, был совершён взрыв стены, и в образовавшийся пролом все борцы за светлое будущее самым пламенным образом вырвались на свободу и благополучно сбежали, и вот теперь страна наслаждается тем, что они ей подарили.

Поворот направо — старшина и писарь оказываются на улице Гоголя, упирающейся перпендикуляром в улицу Достоевского. Если главная достопримечательность улицы Достоевского — тюрьма, то на улице Гоголя самое главное — театр имени Гоголя. Городские власти, наверное, вложили в это такой смысл: Достоевский читал на тайном сборище революционеров запрещённое цензурою письмо Белинского к Гоголю и вот попал в тюрьму; Гоголь же сочинил пьесу «Ревизор», и вот теперь в честь этого писателя назван театр. И вообще в этом городе все знаменитые русские писатели увековечены в названиях улиц. Есть тут и улица всё того же пресловутого Белинского, есть и улица Пушкина, и улица Лермонтова, и Тургенева, и Аксакова и многие другие. Причём все эти улицы не разбросаны как попало по всему городу, а сгруппированы в одном его районе — самом центральном.

Но поскольку наша история посвящена солдатской тематике, а не литературоведческой, то для нас сейчас интереснее всего улица имени Николая Гавриловича Чернышевского. Любимейшего писателя самого Владимира Ильича Ленина, который, кстати, тоже приложил руку к судьбе и репутации этого города — какое-то время он жил в нём, чему служит доказательством дом-музей великого вождя, куда всех солдат местного гарнизона водят на экскурсию в обязательном порядке.

Но Старшина Степанов и рядовой Полуботок направляются сейчас отнюдь не в дом вождя мирового пролетариата. Их конечная цель — эта самая улица Чернышевского, а точнее — некое учреждение, расположенное на этой улице.

Пока они туда идут, нам следует обратить внимание и на другие особенности данного города. Есть в нём какое-то необъяснимое свойство притягивать к себе весьма значительные события отечественной истории и вообще события. Например, здесь когда-то власть бурно переходила от белых к красным и — наоборот, здесь бесчинствовал печально знаменитый чехословацкий корпус, а в одном из тюремных учреждений именно этого города перевоспитывался будущий герой Великой Отечественной войны — тогда ещё несовершеннолетний правонарушитель Александр Матросов. Война уже давно отгремела, но по городу до сих пор ходят слухи: его там так довели, что, как только он оказался на фронте, бедняга тут же с горя взял да и бросился грудью на немецкий пулемёт… За последние два-три года по различным подразделениям описываемого здесь конвойного полка прокатился ряд самоубийств. Например, в третьей роте, откуда только что вышли старшина Степанов и рядовой Полуботок, было два самоубийства. К чести старшего лейтенанта Тобольцева — оба до его назначения в эту роту. Но и это не всё: спустя четырнадцать лет и пять месяцев после нашей истории — именно в этом городе несколько солдат именно этого самого конвойного полка дойдут до безумия и, захватив заложников и убив нескольких человек, попытаются умчаться куда-то в далёкие края на авиалайнере, который они потребуют для себя…

Но и это не всё. Сейчас, когда старшина Степанов и рядовой Полуботок свернули на улицу Чернышевского, самое время рассказать ещё и о том, что спустя тридцать один год именно на этой самой улице произойдёт террористический акт, нашумевший на всю страну — это будет мощный взрыв с целью убить одного из влиятельнейших людей этого города. Улицу Чернышевского будут показывать и показывать по центральному телевидению, но, к сожалению, того учреждения, о котором у нас сейчас пойдёт речь, так и не покажут.

Наши герои, однако, о будущих взрывах ничего не знают и неотвратимо приближаются к назначенной цели — старшина и рядовой. В руках у рядового — нечто, завёрнутое в газету. Это «нечто» называют обычно «джентльменским набором», но об этом позже.

Улица Чернышевского.

Здесь-то, по левой её стороне, и находится гарнизонная гауптвахта. Ничего примечательного: дома, домики, дворы, дворики, серость и убожество. Но вдали, на глухой стене большого дома, этажей как бы не во все пять, виден большой и обнадёживающий плакат:

вверху какие-то малюсенькие буквы, а ниже —

ОБУВИ столько-то МИЛЛИОНОВ ПАР

ещё ниже — график, изображающий победный рост производства обуви.

Старшина Степанов и рядовой Полуботок входят в распахнутые и никем не охраняемые ворота городской комендатуры. Большой двор, похожий скорее на плац; впереди — жалкое одноэтажное здание, резиденция коменданта, а слева — плотный, высокий деревянный забор, а в нём — плотная калитка, а на калитке надпись:

То самое, что нам и нужно.

Степанов нажимает кнопку звонка.

Открывается окошко. Выглядывает часовой.

— Открывай, — говорит Степанов. — Я вам новенького привёл.

Оба вступают в Г-образный дворик, оставляя позади себя часового, вооружённого карабином, на котором — штык.

Этот часовой, а равным образом и все остальные часовые, охраняющие гауптвахту, принадлежат авиационному полку. Погоны, петлицы и эмблемы у них — авиаторские. Каждые сутки состав караула полностью меняется от начальника караула (офицера) и до рядовых его членов. Неизменным на гауптвахте остаётся только одно лицо — начальник гауптвахты, старший лейтенант Домброва, офицер с малиновыми петлицами и общевойсковыми эмблемами. С ним мы ещё встретимся, но то будет позже. Пока же навстречу двум гостям идёт пожилой капитан авиации — человек с усталым и явно добрым лицом. И с пистолетом на боку.

Степанов и Полуботок, видя, что к ним уже идут, останавливаются возле деревянного навеса в форме гриба и ждут. Под крышею грибочка висит плащ защитного цвета, а рядом — таинственная надпись на столбике:

ТУЛУП.

Большими чёрными буквами по белому фону. Тут же висит гильза от четырёхдюймового снаряда, а к ней в придачу — колотушка. Это — вместо гонга, на случай тревоги.

Но вот, капитан с добрым лицом подошёл.

— Здравь-жлай-тарщ-кап-тан! — докладывает Степанов, отдавая честь. — Вы здесь начальником караула будете?

Капитан насмешливо молчит в ответ.

— А я к вам арестованного привёл. Документы в порядке, медицинская комиссия признала его годным, вещи при нём в полном комплекте. Принимайте! Докладывает старшина Степанов! Вот.

Гильза с колотушкою висят себе неподвижно и беззвучно. А зря. Сейчас бы ударить гонгу и отметить, что с этой самой секунды для рядового Полуботка начались